Погода, по мере нашего продвижения к югу, и в самом деле менялась быстро. Конечно, фраза "движемся к югу, холодает" на взгляд человека, всю жизнь прожившего в Северном полушарии, выглядит абсурдом, пока не внесешь поправку – мы-то сейчас в полушарии Южном, да еще и приближаемся с каждым часом к Антарктиде, ледяному материку, морозное дыхание которого распространяется на многие сотни километров. И вот результат: казалось бы, совсем недавно мы сходили с ума от жары, а теперь, натянув на себя свитера и толстые штаны, кутаемся в дождевики – холодно!
      Хотя не знаю, как другим, а меня поначалу такая перемена погоды даже радовала. Изнуряющий зной, ослепительное солнце, раскаленный металл палубы, купание, почти не дающее облегчения – минувшие недели было даже страшно вспоминать. И хотя я вроде бы не ударил в грязь лицом – во всяком случае, не обгорел, как многие матросы – пришлось мне очень туго. Лишний, кстати, повод беспокоиться о том, как я буду себя чувствовать в Анголе…
      И когда жара сменилась прохладой, я повеселел. Правда, радость моя оказалась недолгой – столбик термометра опускался день ото дня, и в лодке поселилась холодная сырость. Одежда толком не просыхала, а в рубке по утрам выступала изморозь. Словом, не было ничего удивительного в том, что вскоре многие стали вспоминать о недавних жарких неделях не без грусти. Но как по мне, холод все же лучше жары. А самое главное – море было довольно спокойным и чистым, насколько хватало глаз.
      После приснопамятной встречи с обстрелявшим нас японским самолетом мы оставались настороже – вахтенные внимательно разглядывая море и небо "во все бинокли", а остальной экипаж пребывал в постоянной готовности к срочному погружению: стоило нам заметить противника или просто чужое судно, лодка бы погрузилась в течение нескольких минут. Один раз это пришлось сделать – в море заметили корабль. На лодке зазвенели тревожные звонки, внутренняя связь разнесла команды капитана, и "Л-16" погрузилась так быстро, насколько возможно. С замершим сердцем я ждал, что акустик заорет что-нибудь вроде: "Слышу шум винтов! Эсминец противника! Ходит малыми ходами!", а потом вокруг нас начнут рваться глубинные бомбы, и корпус лодки, не выдержав, разломится… Но обошлось. С полчаса лодка без движения пребывала на глубине в три десятка метров, прежде чем акустик сообщил, что шума винтов не слышит – неизвестный корабль ушел, так нас и не обнаружив.
      Словом, все шло довольно гладко… Пока 11 ноября, за двое суток до того, как мы вошли в пролив Дрейка, направляясь к мысу Горн, на море не началось волнение.
      Вот тут-то я и ощутил на себе всю правду слов о не слишком выдающихся мореходных качествах лодки.
 

* * *

 
      Вверх-вниз.
      Вверх-вниз.
      Вверх-вниз…
      И вот так уже сутки кряду.
      За минувшие недели я совсем уверился в том, что не подвержен морской болезни, в отличие от Вейхштейна и даже многих матросов. Оказалось, что дело отнюдь не в каких-то особых качествах моего организма, а всего-навсего в том, что "моих" волн еще не было.
      А вот теперь их время настало.
      Чувствовал я себя ужасно. Голова кружилась, меня мутило, постоянно приходилось сдерживать подкатывающую к горлу тошноту. Но если с обычной качкой я еще мирился, то качка боковая просто вынимала душу – как мне объяснил кто-то из матросов, именно такая качка самая скверная. И тут я был с ним совершенно согласен. Хуже всего приходилось, когда волны шли, как говорили матросы, "высокие и короткие": тогда лодку поднимало вверх и бросало вниз очень резко. Ну и нас вместе с ней, конечно – так, что желудки подлетали к самому горлу.
      Хоть как-то бороться с погаными проявлениями морской болезни можно было двумя способами: либо постоянно находиться в каюте, стараясь как можно больше спать, либо подниматься на смотровую площадку, и там жадно ловить ртом ледяной просоленный воздух. Володька предпочитал первый способ, мне больше по душе оказался второй. Пусть наверху холодно, пусть то и дело окатывает водой – там мне почему-то становилось легче.
      Вот только наверх за сутки мне удалось подняться всего дважды, в первый раз на десять минут, во второй на четверть часа, не больше. Ограничения эти ввел Гусаров, который, похоже, опасался, что меня может просто-напросто смыть. Понять его было можно – меня смоет, а с него голову снимут: потерял спеца, провалил экспедицию. А угроза быть смытым в океан была вполне реальной: на лодку порой обрушивались такие валы, каких я до недавнего времени даже и представить себе не мог. Так что у нахождения в каюте имелись и свои преимущества: не видишь высоких волн, которые бросают восьмидесятиметровую лодку из стороны в сторону, как пустую жестянку.
      Лодка постоянно то резко проваливалась кормой, то зарывалась носом в волну – временами, если посмотреть на корму, было видно даже, как оголяются хвостовые рули и бешено вращающийся винт. Посмотришь вперед, а там зрелище не лучше: носовая часть полностью скрывается под бурлящей пенистой водой, и кажется, что лодка режет волну уже не носом, а самой рубкой… Но долго таращиться на буйство стихии мне, как уже было сказано, не позволялось: подышал, разогнал туман в голове – и вниз, в лодку.
      …На карте, что лежала на штурманском столике – по ней капитан прокладывал курс – прибрежные воды выглядели жутковато: настоящая россыпь островков разного размера, словно огромную глиняную плиту, высушенную в печи, со всего размаху шваркнули об пол, и теперь дали посмотреть на получившиеся осколки: мол, любуйтесь. Вот самый большой кусок: собственно, Огненная Земля. Вот осколки помельче: острова Осте и Наварино. Берега их словно изгрызены – наверное, даже в Норвегии, знаменитой своими фьордами, береговая линия испещрена мелкими заливами и бухточками не так сильно. Еще мельче острова Хермит и Волластон, где, собственно, мыс Горн и находится. И совсем далеко отлетели почти незаметные пылинки – острова Ильдефонсо и Диего Рамирес. Что ж, им хотя бы повезло получить имена в отличие от бесчисленного количества мелких и мельчайших клочков суши, что лежат у берегов Осте и Наварино. Хотя то, что на карте казалось мелкими щелками, на деле являлось проливами шириной в несколько километров, я все же радовался тому, что мы прошли на довольно приличном расстоянии от этих мест. К слову, Гусаров – наверное, из простого человеческого интереса, а отнюдь не по необходимости – проложил и еще один вариант курса: через тоненькие ниточки каналов Бигл и Мюррей, которые тянулись вдоль островов Осте и Наварино. Конечно, туда лодка бы не пошла: слишком велик риск попасться на глаза тем, кому не следовало. Не говоря уж о других опасностях, которые нас там могли подстерегать: мели, банки, рифы…
      Судя по переговорам Гусарова и Глушко, лодка должна была держаться по возможности ближе к мысу. Конечно, проходи мы южнее, было бы чуть проще, потому как к югу море спокойнее. Но это значило затягивать время прохождения опасного участка – соответственно росла угроза каких-то поломок и неисправностей, потому как все машины и системы на лодке работали с большими нагрузками. Что могла значить такая поломка в бурных водах, никому объяснять не было нужно. А самое главное – чем дальше к югу, тем выше была вероятность встретить айсберги, которые, оказывается, частенько откалываются от гигантских ледяных полей Антарктиды. Впрочем, нам бы вполне хватило встречи даже с самым маленьким айсбергом: "Л-16", чай, не "Титаник". Одна серьезная поломка, достаточная для того, чтобы лодка потеряла ход или управляемость – и пиши пропало: нам останется только погибать. Потому как вызывать помощь мы просто не имеем права. Да и возможности такой не будет: радио берет километров на двести, может, чуть больше. В лучшем случае, докричишься до японского военного корабля – на свою голову…
      Глушко предложил Гусарову попробовать миновать опасный участок в подводном положении.
      – Погрузимся метров на 20, и пойдем на электромоторах – хотя бы качки не будет, – сказал он. – Дмитрий Федорович, на ребят ведь смотреть страшно: все зеленые, как огурцы… Того и гляди с копыт валиться начнут…
      Гусаров, который и сам от морской болезни страдал не меньше остальных, только дернул уголком рта.
      – Ерунду говоришь, ерунду. Ну погрузимся мы, и что? Потеряем в скорости – раз!
      Он загнул один палец.
      – Время прохождения увеличится – два!
      Капитан загнул еще один палец.
      – Придется идти только по карте и компасу, никакого визуального контроля обстановки – три! Маневренность снизится, опять же. Хорошо, здесь пока глубины еще приличные – а дальше мели пойдут, банки, да и течения сам понимаешь, какие – это четыре! А самое главное, посадим аккумуляторы – это пять!
      Он потряс перед носом у Глушко сжатым кулаком.
      – Понимаешь, что это значит? Окажется здесь, не дай бог, вражеский охотник, что делать будем? Как уходить? На соплях? Вручную винты крутить будешь?
      Глушко мелко покивал, признавая правоту капитана.
      – Думаешь, мне эта качка нравится? Поверь – ничуть… Но чем быстрее мы этот проклятый мыс пройдем, тем лучше…
      "Ну да ладно, команда у нас хорошая, справятся", успокаивал я себя. Но с течением времени эта уверенность постепенно отступала. "А если мы не пройдем?" – эта мысль терзала меня уже несколько дней кряду. Трусость? Малодушие? Наверное. Но, думаю, меня можно понять. Конечно, я себя всячески успокаивал. И тем, что в далеком прошлом Магеллан прошел здесь на утлых деревянных суденышках. И тем, что каждый год злополучный мыс огибают десятки, а может быть, даже сотни судов. И тем, что успех прохождения зависит в большей степени от благоразумия и мастерства капитана, исполнительности экипажа и исправности корабля, чем от других факторов. И тем, что, вообще-то весной – а в южном полушарии сейчас ведь именно весна – в районе мыса Горн море спокойнее, чем в другое время года… Словом, доказательства того, что с нами ничего скверного не случится, я придумывал десятками.
      Вот только помогали они плохо.
      В конце концов, все капитаны, которые проходили мимо мыса, успокаивали себя так же, думал я. И пусть большая часть кораблей миновала мыс благополучно, неудачников тоже было немало. Именно их корабли сели на рифы, были выброшены на мели или разбиты о прибрежные скалы. Именно их экипажи погибли в здешних водах. Именно они создали мрачную славу мыса Горн…
      Знать бы, какой список мы пополним: тот, в котором содержатся имена тех, кому повезло при прохождении мыса – или иной?
 

* * *

 
      …Низкое серое небо, грозные серо-зеленые волны, с которых порывы ветра срывали белые шапки пены, дождь: крупные капли барабанили по капюшону дождевика, струйки воды стекали по лицу. Весь мир вокруг, казалось, состоял только из воды – волны под нами, дождь сверху, и даже воздух настолько насыщен влагой, что казалось, капли возникали прямо из него.
      Как и вахтенный – сегодня это был Харитонов, минер, я, поднявшись на смотровую площадку, первым дело закрепил карабин страховочного троса на массивном поручне. Гусаров, который стоял тут же, на площадке, согласился пускать меня наверх только при том условии, что я буду соблюдать такую же технику безопасности, что и вахтенные матросы. Сам он, конечно же, тоже был пристегнут. Теперь, если волна снесет меня со смотровой площадки, я не свалюсь в воду, а буду болтаться на тросе, пока меня не вытащат. Во всяком случае, в теории все было именно так. О том, что будет, если тросик не выдержит, или разомкнется карабин, думать не хотелось.
      Вскоре на траверзе по левому борту должен был показаться мыс Горн. Конечно, едва ли его можно будет хоть сколько-нибудь ясно разглядеть, серая пелена дождя затягивала всю перспективу – но вдруг? Несмотря ни на что, я чувствовал острое желание посмотреть на этого "убийцу кораблей". Для того и выбрался наружу. Вейхштейн тоже собирался вылезти, но немного отстал.
      И это случилось – тучи разошлись, и мыс, от которого мы находились всего в паре километров, открылся нашим взглядам. Отвесный, но все же довольно низкий берег вдруг вспучивался складчатым каменным горбом – по его правой стороне возвышались несколько массивных утесов, вершина задевала низкие темно-серые тучи, ярящиеся волны одевали подножие кипенно-белым кружевом пены…
      Мыс Горн!
      Он был виден всего несколько секунд – темный, пугающий, грозный. А потом полог туч сомкнулся, и все снова затянула непроницаемо-серая пелена дождя…
      – Ну что, где он? – на смотровую площадку вскарабкался Вейхштейн. Он говорил громко, почти кричал, и все равно его голос за гулом ветра был слышен плохо. Рука его шарила по поручню, пристегивая карабин, а сам он, вытянув шею, смотрел туда, где только что был виден мыс.
      – Опоздал! – воскликнул я. – Долго возился…
      – Ну, может еще покажется, – в голосе Вейхштейна не слышалось особого разочарования.
      – Может быть, – Гусаров пожал плечами. – Хотя при таком дож…
      – Корабль! – вдруг заорал Харитонов. – Слева по курсу!
      Гусаров тут же вскинул к глазам бинокль, мгновенно выхватив взглядом из толчеи волн обнаруженный вахтенным корабль. Мы с Вейхштейном, вцепившись в поручень, всматривались в серую даль.
      – Это какой-то торговый… Погружаться не будем…, – крикнул Гусаров после короткой паузы. – Похоже, у них там неприятности! Не до нас им…
      С ним трудно было спорить. До корабля было далеко, и заметить в серой пелене дождя скользящий между серых волн низкий серый силуэт лодки было непросто.
      Видя, что мы с Вейхштейном аж на цыпочки привстаем от нетерпения, Харитонов протянул нам свой бинокль: жаль, что их было не два, и смотреть нам пришлось по очереди.
      …С кораблем и в самом деле было что-то неладно. Он заметно просел правым бортом и носом: волны перекатывались по палубе, разбивались о ходовую рубку, рассыпаясь пеной и брызгами. По палубе, держась за тоненькие ниточки тросов, медленно передвигались фигурки членов команды. Они направлялись к большим контейнерам, размещенным на палубе – сначала я не понял, что они собирались делать, а потом догадался, что, скорее всего, они собираются сбрасывать контейнеры в море, чтобы хотя бы так немного облегчить и выровнять корабль.
      – Видать, пробоину получили! – крикнул Гусаров, не отнимая от глаз бинокля. – И груз с креплений сорвало – в трюме наверняка настоящая чертова мельница! Уравновесить корабль не могут!
      – Их к мысу сносит, товарищ капитан! – добавил Харитонов. – Разобьет бедолаг, как пить дать!
      – Похоже на то!
      Тем временем фигурки на палубе, орудуя топорами, срубили часть канатов, которыми контейнер крепился к палубе, но, судя по тому, что произошло дальше, чего-то не учли. Оставшиеся канаты лопнули – мне даже показалось, что сквозь гул ветра донесся треск и крики – и огромный куб заскользил по палубе, разрывая штормовые тросы, давя и сбрасывая в бушующее море маленькие фигурки людей. Человечки заметались, но было поздно – высоченная волна промчалась по палубе, сметая матросов. Когда вода схлынула, на палубе оставалось меньше половины команды.
      У меня сжалось сердце. Совсем рядом с нами люди попали в беду! Капитан, наверное, пытается удержать корабль подальше от смертельно опасного берега, аварийная команда латает пробоину, стучат помпы, выбрасывая за борт кубометры воды, радист шлет в эфир призывы о помощи, а матросы на палубе стараются сбросить груз, который уменьшает шансы на спасение, и без того призрачные…
      – Мы можем им помочь? – крикнул Вейхштейн, хотя, как и я, знал ответ.
      – Нет! – помотал головой Гусаров. – Стоит нам сунуться поближе – и их не спасем, и сами погибнем! Черт, да что же они, балласт не могут принять? Хоть бы выровнялись, а то винты воздух молотят! Ах, проклятье!
      А берег все надвигался – быстро, неотвратимо…
      Фигурки на палубе заметались: одни устремились к шлюпкам, которые каким-то чудом еще уцелели на борту, а другие – вот смельчаки! – продолжали рубить канаты. Вот рухнул в море, подняв чудовищный фонтан брызг, второй контейнер, за ним третий…
      Но было уже поздно.
      Корабль, увлекаемый течением, приблизился к берегу, и вдруг замер. У меня на секунду вспыхнула надежда на то, что экипажу каким-то чудом удалось переломить ситуацию – но в следующее мгновение нос корабля смялся от удара о подводную скалу, фигурки матросов посыпались в море, шлюпка, которую несколько человек успели подготовить к спуску, сорвалась с талей и кверху дном шлепнулась в море. А потом из трещин в лопнувших бортах ударили струи рыжего с желтыми прожилками пламени, превращая корабль в циклопический факел.
      – Это они что же, топливо везли? – прокричал Харитонов.
      – Ага! Или боеприпасы! А может, и то, и другое! Эх, бедняги…
      Зрелище было жутким – корабль, одетый ореолом пламени, тяжело заваливался на борт и быстро погружался в воду, которая, отражая блеск пламени, казалась расплавленным, раскаленным до солнечного сияния металлом.
      Мы так и не узнали, чей это был корабль – союзников или врага. Да и, казалось бы, что такое гибель одного корабля по меркам войны охватившей большую часть земного шара? Но разыгравшаяся трагедия потрясла всех – у нас на глазах погибли несколько десятков людей, которые до последнего мгновения отчаянно сражались со стихией. Сражались, хотя знали, что не выйдут из этой схватки победителями…
      Не прошло и пяти минут, как неизвестный корабль затонул. Все так же ярились волны, все так же бушевал ветер, и уже ничто не напоминало о разыгравшейся трагедии…
      – Давайте спускаться! – скомандовал Гусаров. – Харитонов, через пять минут пришлю смену!
      – Слушаюсь, товарищ капитан!
      Мы начали спускаться – сначала вниз скользнул Вейхштейн, потом, отстегнув карабин, встал на лесенку я…
      – Волна! – голос вахтенного перекрыл гул ветра.
      В следующее мгновение лодку потряс сокрушительный удар, пальцы разжались, и я камнем рухнул в темный колодец лаза…
 

* * *

 
      – Очнулся, симулянт? – в поле зрения вплыло улыбающееся лицо Вейхштейна.
      – Ага, – сил у меня хватало только на шепот. – Где… где я?
      – Не ври, память тебе не отшибло! Там же, где и раньше – на лодке. В нашей каюте. В Анголу плывем, не забыл?
      – На лодке? А почему не качает?
      – Ха-ха! – не удержался Вейхштейн. – Соскучился по качке?
      – Нет, – я чуть заметно качнул головой. Виски словно проколола раскаленная игла, и я зашипел от боли.
      – Лежи спокойно, – посерьезнел Вейхштейн. – С тобой все в порядке, не бойся, но головой ты приложился крепко. Так что пару дней полежать придется. Григоренко боялся, что сотрясение мозга может быть, но, похоже, ты легко отделался.
      – Давно я… так?
      – Да вторые сутки пошли. А знаешь, что смешное самое? Как ты с лесенки сверзился, не прошло и часа, и буря стихла, представляешь? Поэтому и не качает – хорошо идем, с комфортом, можно сказать. И мыс Горн давно за кормой…
      – Понятно, – пробормотал я. – А пожрать ничего нету?
      – Ну, теперь точно видно – совсем на поправку пошел! Погоди, сейчас принесу… Фащанов таких щей сварил – закачаешься!
 
       Владимир ВЕЙХШТЕЙН, борт лодки "Л-16",
       14 ноября – 10 декабря 1942 года.
      Если я переживу это путешествие… Нет, не так. Когда я переживу это путешествие, то смогу с полной ответственностью рассказать, что представляю, каково это – сидеть в тюрьме. Маленькая комнатка с жесткой постелью, вонь немытого тела, скудная однообразная пища и одни и те же лица вокруг изо дня в день. Все в точности сказано про меня, запертого на этой проклятой лодке!
      Причем, все время кажется, что хуже уже быть не может – ан нет, не тут-то было! В начале похода, когда я мучился с похмелья в штормовом море между Камчаткой и Алеутскими островами, думал – вот как мне плохо. Потом две недели изнуряющей тропической жары, когда горячий воздух не лез в легкие, когда глаза были сожжены яркими лучами солнца, когда вся пища, казалось, протухла в нашей раскаленной посудине. Вот, это настоящий ад, а тогда было просто баловство!
      И после этого, словно бы мы проходим круги дантового ада, одна пытка сменяется другой. После небольшой передышки в умеренном климате и тихих водах после рандеву с "Микояном", мы попали в так называемые "ревущие сороковые". Как видно из названия, это около сорокового градуса южной широты, и название у них такое из-за постоянных штормов. Начались они исподволь – сначала небо потемнело и пошла волна, на которой нас стало трясти, затем недолгое прояснение – и настоящий шторм. Нормальная жизнь сразу кончилась, вернулись морская болезнь, ведро у диванчика, апатия, отсутствие аппетита. Удивительное дело: железный организм Вершинина тоже дал сбой! Чем ближе мы подходили к загадочному и внушающему жуть мысу Горн, тем сильнее болел Сашка. Тоже ходил зеленый, тоже "общался с ведром". Правда, в отличие от меня, он не сдавался и не лежал пластом целыми днями, пытаясь таким оцепенением бороться с дурнотой. Наоборот, он лез наружу, чтобы глотнуть воздуха "в лечебных целях". Возвращался Сашка на самом деле посвежевшим, хотя находиться на мостике ему позволялось всего несколько минут. Это давало ему силы почитать или даже пройтись по лодке, чтобы принести мне, лежащему бревном, последние новости. Хотя какие тут могут быть новости…
      Только один раз я смог заставить себя подняться наверх. Это было на десятый день после того, как мы покинули остров Исла Мас Афуэра, тринадцатого ноября. Еще и пятница, представьте себе! Сашка уговорил меня подняться на мостик, чтобы лично, так сказать, "засвидетельствовать почтение" этому знаменитому месту. Причем не предупредил, зараза, что видимость плохая, все затянуто тучами и какой-то дымкой. Я поднимался неспешно, считая, что мыс большой и видно его будет долго – в результате опростоволосился и опоздал. Сил огорчаться этому не было: я с понурым видом приткнулся у смотрового окошечка рядом с Вершининым.
      Вместо того чтобы лицезреть мыс Горн, я вместе с остальными стал свидетелем весьма жуткой сцены – недалеко от нас в море гибло судно! На некоторое время я забыл о своем состоянии, и только сердце сжималось от страха, когда я представлял, что мог бы оказаться на этом самом судне. Что бы я тогда делал? Забился в щелочку и скулил от ужаса или пытался бороться, заранее зная, что все бесполезно? В такой шторм, пожалуй, не выплыть даже в шлюпке, не то что просто так.
      Картину гибели неизвестного корабля мы наблюдали, словно нарочно, от начала до конца, когда внутри него что-то взорвалось, разбрасывая в серой мгле яркие оранжевые пятна. Вот и все. Эти отплавались. Тоже ведь куда-то шли, выполняли работу, собирались вернуться к семьям, отметить Новый год… Стоило задуматься об этом, и мне стало так жалко самого себя, ведь я-то точно в ближайшее время не увижу ни отца, ни мать. И дождусь ли Нового года – тоже большой вопрос!
      С такими мыслями я первым стал спускаться в рубку, но тут вверху раздался невнятный вопль, и в следующий момент на меня что-то с грохотом повалилось. Я успел податься в сторону с лесенки и тупо смотрел, как следом падает Сашка с закрытыми глазами. Рукав и штанину мне щедро окатило водой, а Вершинин весь был мокрый, как будто вылез из моря. Я тупо стоял и смотрел, как рядом суетятся несколько подводников под руководством вездесущего Смышлякова, пытаются привести Сашку в чувство, осматривают на предмет ран, как фельдшер Григоренко велит тащить его в жилой отсек и освобождать место на обеденном столе. По какой-то неудачной прихоти судьбы волна плеснула с кормы и залилась в мостик как раз в тот момент, когда Вершинин отвязался и полез в люк. Она его даже не столько смыла, как дезориентировала, неожиданно забрызгав глаза. Сашка стукнулся головой о люк и рухнул вниз. Если бы волна была настоящая, мощная, мой друг вполне мог себе что-то сломать, даже шею. А так отделался контузией, причем даже вроде как без сотрясения мозга. Из-за слабости организма он провалялся без сознания больше суток; потом очнулся и сразу же попросил есть!
      Надо сказать, что травма Вершинина стала словно бы искупительной жертвой, потому как после этого случая шторм вдруг стал стихать и через пару часов совершенно сошел на нет. Осталась лишь средняя зыбь, на которой лодку легко раскачивало. Впервые за последнюю неделю люди могли не бояться, что их стошнит после каждого выпитого глотка воды. Фащанов взялся за готовку, надеясь, что люди смогут вернуть себе хоть какое-то подобие аппетита. Ради такого случая он даже использовал последний запас квашеной капусты, с боем вырванный из холодильников "Микояна". Конечно, щи из тушенки и с сушеной картошкой – совсем не то, что настоящие, на косточке, но в наших условиях выбирать не приходилось. Сашка – вот хитрый пройдоха! – подгадал очнуться почти в точности к тому моменту, как Фащанов закончил приготовление щей и получил свою порцию самым первым. Глядя, как он уплетает за обе щеки, так, что под белыми бинтами на голове вовсю ходят желваки, я с удивлением почувствовал, что живот мой урчит от голода и требует своей доли.
      К сожалению, оживление царило на лодке очень недолго. Как только прошла морская болезнь и все связанные с ней неудобства, люди начали замечать другие неприятности, которые прежде уходили на задний план. Жара стала далеким прошлым и, как это часто бывает, тяготы подзабылись. Казалось, тогда было лучше, чем теперь. В отсеках стояла ледяная сырость, на металлических частях – а они повсюду – то и дело выступали мелкие капли воды. Невозможно было согреться, только если не лежать очень долго под одеялом полностью одетым. Людей снедала тоска и скука. Прерванные непогодой посиделки с выступлениями разных ораторов все никак не возобновлялись. Похоже, самому Гусарову они тоже надоели. Матросы были раздражительны, работу делали неохотно, на вахте дремали. Командиры, за редким исключением, не делали им замечаний, только Гусаров и Смышляков по долгу службы пытались поддержать дисциплину. Наказаний было столь много, что не хватало заданий для провинившихся. Ведь на лодке никого не посадишь на гауптвахту. Кто проштрафился – получал внеочередной наряд по гальюну или на кухне. В конце концов, получилась очередь наказанных на пару дней вперед.
      Лодка тем временем оставила за кормой мыс Горн и шла некоторое время почти не поднимаясь на север, курсом восемьдесят градусов, чтобы пройти около скалы Шаг из гряды Антильских островов. На этом отрезке впервые случилась серьезная авария. Один за другим вышли из строя оба дизеля, и лодка потеряла ход. Я слабо представлял себе характер и тяжесть повреждений, но бледное лицо Гусарова много говорило о сложности положения. "Л-16" ушла на глубину, чтобы исправить двигатели, и в течение восьми часов мотористы в полном составе колдовали в своих владениях, чтобы дать субмарине возможность продолжить поход. Я старался не задумываться, что будет, если ничего исправить не удастся. Что нам делать здесь, посреди открытого океана? Помощи ждать не приходится. Дождаться проходящего мимо судна, затопить лодку и отдаться на милость неизвестно кого? Вряд ли это правильный выход. С другой стороны, кончать жизнь самоубийством тоже очень не хотелось. Я предпочел отбросить плохие мысли, по крайней мере, до того, как все окончательно прояснится. Жаль, что нечем было себя занять, и никак нельзя было отвлечься. От сна уже опухла голова; курить нельзя, читать надоело много дней назад, разговаривать нет настроения. От нечего делать мы затеяли с Вершининым игру в города, но и это быстро наскучило. Тогда Сашка стал рассказывать про одну из своих экспедиций, в Якутию. Пытался удивить меня подробностями о том, какие зверские там живут насекомые, как тебя окружает гудящим облаком мошкара, как раздувается от крови впившийся клещ, а уж держится так, что приходится отстригать его ножницами и потом выковыривать головку иголкой. Ха, нашел кого удивить! В Томске во дворе дома летними вечерами жрут комары не хуже, чем в тайге, а уж клещей я повидал. И без мошки тоже ни грибов, ни рыбы.
      За разговором и спорами, можно ли привыкнуть к кровососам, спасает ли от них сетки, папиросный дым и "Тройной" одеколон, мы утомились и уснули. А разбудил нас привычный гул – дизели снова работали и лодка, поднявшись на поверхность, упорно шла в намеченной цели со скоростью девяти узлов. Ура!
      Скала Шаг (уж не знаю, как это пишется, по-английски или по-испански) осталась где-то в утренней дымке двадцатого ноября. По сути дела, переход через Атлантику еще только предстоял, и штурман уверял, что он займет у нас примерно три недели, так как идти мы станем не поперек океана, а по как бы диагонали, имея курс сорок пять – пятьдесят градусов. Итого, от скалы до побережья Анголы выходило почти три тысячи миль. По дороге имелся один промежуточный ориентир – остров Тристан-да-Кунья, причем как раз на середине пути. Конечно, заходить туда и останавливаться никто не собирался, но для проверки курса командир намеревался пройти в видимости побережья. Именно там нас ждало новое приключение.
      Дни снова были наполнены сплошной рутиной. Встал, поел, сходил на мостик покурить, вернулся в каюту и лежишь до обеда. Обед – одно название. Изо дня в день суп из концентратов и маринованная селедка с галетами, кусочек шоколадки и чай, отдающий плесенью. Много не съешь, потому что в горло не лезет. Фащанов, наверное, был самым несчастным человеком на всей лодке: мучался, бедняга, что никто не желает есть его стряпню. Понимает, что не виноват – но все равно мучается.
      Я прочитал перед экипажем лекцию о португальском языке. Гусаров сказал: надо, и я не мог отказаться. Лекция получилась совсем короткая, так как я не видел смысла затрагивать грамматику и синтаксис. Ограничился краткой историей – откуда вообще взялся этот язык, какие языки ему родственны, в каких странах распространен. Ну и минимум необходимых слов, которые командир велел экипажу разучить и на следующий день сдать мне экзамен. Слова были простые: вода, хлеб, жилье, город, река. Я и сам бы не вспомнил чего-то более сложного. Да и вообще-то мы должны контактов с местными избегать, так что слова учили на крайний случай.
      Матросы учились вяло, да и командиры тоже. Половина вообще слова запоминать отказалась, и забыла все через десять минут после того, как окончилось мое занятие. Только один матрос, торпедист по фамилии Мартынов, аккуратно все записал в блокнотик.
      А через два дня, когда мы проходили пресловутые острова Тристан-да-Кунья, когда я спокойно переваривал завтрак из какао и галет, в каюту ворвался комендор Поцелуйко.