Гусаров и Комаров согласились – правда, сами они не поехали, так как лодки заканчивали приготовления к выходу, и отправили командиров, в которых в данный момент не было особой необходимости. В группе оказались и мы с Вейхштейном. Сразу после обеда к пирсу подъехали два джипа – маленькие, но мощные открытые машинки: грубовато слепленные, они отличались удивительной прочностью и проходимостью. Вейхштейн мимоходом сказал, что американцы такие машинки поставляют нам по ленд-лизу, и называются они "виллисами".
      Нашим провожатым оказался тот самый переводчик, что встречал нас на пирсе. Все предыдущие дни он сопровождал командиров – Гусаров и Комаров мотались по базе, да еще совершили "дружеские визиты" к командованию базы, где без переводчика было просто-напросто не обойтись. Без лишних проволочек он подошел к нашей группе, и представился:
      – Яков Михайлов, офицер связи ВМС США.
      Не знаю, как другие, а я был удивлен. Он что, русский? Я так и спросил, пожимая ему руку.
      – Ну да. Я из эмигрантской семьи, – пояснил Михайлов. Больше он на эту тему распространяться не стал. – Ну что, поехали?
      Джипы пронеслись по мосту, и выехали на берег острова. Возле указателя, надписи на котором мы прочитать просто не успели, машинки свернули налево.
      Часа полтора мы ездили по сопкам, откуда открывался удивительный вид на бухту: в зеленую гладь моря, окаймленную белым кружевом пены, вдавались серые линии пирсов, возле одного из которых застыли две наших лодки: с такого расстояния они казались до смешного маленькими, какими-то игрушечными. У выхода из бухты телепался сторожевик – может быть, тот самый, что несколько дней назад встречал нас в море, на горизонте собирались облака. Тут американцы устроили маленький, как они сказали, "пикник": из судков были извлечены еще горячие поджаренные колбаски, а из двух корзин – нарезанный белых хлеб и соус из помидоров, которым полагалось обмазывать колбаски. Соус оказался хоть и вкусным, но колбаски только портил, так что я решил обойтись без него. И уж совершенно никому из наших не понравилась странная газированная вода коричневого цвета с бешеным количеством пузырьков. Квас намного лучше.
      После "пикника" машины, подпрыгивая на ухабах, устремились в южную часть острова.
      – База была создана совсем недавно, – сообщил Михайлов, перекрикивая шум мотора. – Ей три года всего, так что тут еще много чего предстоит построить. Но строят тут быстро, так что приезжайте года через три – не узнаете!
      "Это вряд ли", подумал я про себя, а вслух спросил:
      – А как с местными отношения?
      – С алеутами? – Михайлов пожал плечами. – Мы с ними почти не пересекаемся. Они своей жизнью живут, а база – своей. Ну разве что временами матросы сходят туда рыбы выменять, или, если экзотики захочется, какого-нибудь особенного мяса – тюленьего там, или моржового. На мой вкус, кстати – гадость редкостная… Но многим нравится!
      – Интересные дома в этой деревне, – сказал Вейхштейн. – Больно уж на наши похожи…
      Дома и вправду напоминали самые обычные избы, которые можно увидеть в любой нашей деревне.
      – А я все думаю – заметите, или нет? – расхохотался Михайлов. – Тут же раньше русское поселение было, пока ваше правительство Аляску и сопутствующие территории Америке не продало.
      – Не наше, а царское! – поправил я переводчика, может быть, излишне резко.
      – А, ну да, – покивал тот головой, но, похоже, не совсем понял, что я имел в виду. Эх, Данилова на него нету – он бы объяснил, что к чему…
      Проехав деревушку, джипы остановились, и дальше мы пошли пешком.
      – Ну так вот, – продолжил Михайлов. – Поселение тут было русское, еще с восемнадцатого века. От ваших алеуты такие дома и переняли.
      Мы с Вейхштейном переглянулись. "От ваших"… Стало окончательно ясно, что вести с переводчиком разговоры надо как можно осторожнее – мало ли что…
      – Потом, когда острова Америке достались, пушнину тут добывали, китов били… До того, как базу строить начали, кое-где даже старые здания оставались, где раньше китов разделывали или топили ворвань. Столько лет прошло, а воняло там страшно. Потом все посносили, конечно… Ну вот, пришли.
      Мы огляделись.
      В нескольких шагах от нас, на небольшом холме росли шесть деревьев – высокие, с густой хвоей. Они зачем-то были огорожены невысоким заборчиком.
      – Что это? – спросил Вейхштейн.
      – Достопримечательностей на острове немного, – сказал Михайлов, – а эта – одна из главных, если не самая главная. Деревья называются ситкинскими елями, а посадили их в 1805 году ваши колонисты. Русские.
      – Ого, – сказал я.
      Остальные стояли и молчали.
      Деревья возносились на довольно большую высоту: я запрокинул голову, и мне казалось, что в их густых ветвях запутываются облака. Кроны елей слегка раскачивались под порывами ветра, порой вниз сыпались хвоинки. Я протянул руку, и коснулся дерева, которое помнило руку людей, пришедших сюда за тысячи километров. Людей, которые не строили тут крепостей и не обращали в рабство другие народы – вместо этого они строили дома и сажали деревья…
      …Датч-Харбор мы покинули рано утром пятого октября.
      Все прошло почти так, как при встрече – несмотря на дождь, нас провожала большая толпа, в том числе все высшие чины с базы. Накануне вечером капитаны побывали у местного командования, после чего сообщили экипажам, что американцы выдвинули свои требования: до Сан-Франциско лодки должны идти только в надводном положении. На вполне разумный вопрос – "а как быть в случае угрозы?" – американцы ответили, что никакой угрозы для русских подлодок не будет: в предоставленном коридоре шириной 30 миль могут появиться только американские самолеты, которые не станут атаковать подлодки. Командирами дали координаты шести точек, которые они обязательно должны были пройти, а связь с береговыми радиостанциями Датч-Харбора и Сан-Франциско велели держать с помощью международного кода "Q". Да еще, как выяснилось, американское командование направило с нами своего представителя – все того же переводчика Якова Михайлова. Поначалу его хотели приписать к нашей лодке, но Гусаров, проявив настоящие чудеса дипломатии, добился перевода Михайлова на лодку Комарова.
      Весь день лодки шли курсом на Сан-Франциско. Скорость была невысока: держали 8 узлов. Такой ход, как пояснил мне Смышляков, назывался "экономическим": на этом режиме лодки могли пройти максимальное расстояние.
      А вечером Гусаров вновь приказал собрать весь экипаж.
 

* * *

 
      В отсеке буквально негде было повернуться – люди сидели даже на полу, а те, кому не досталось места "в первых рядах", стояли сзади: плотно, плечом к плечу, что, впрочем, было совсем неудивительно – все-таки разместить в небольшом отсеке полсотни с лишним человек было очень непросто.
      Моряки негромко переговаривались, что-то обсуждая, в задних рядах слышались смешки – похоже, кто-то вполголоса травил анекдоты. Словом, обычная картина. Правда, многие недоумевали: мол, было же одно совещание, зачем же снова? И, само собой, мы с Вейхштейном почти постоянно ловили на себе взгляды матросов. Настороженные взгляды.
      Вейхштейн был спокоен – во всяком случае, внешне, а вот я сидел как на иголках. В отличие от матросов, которые еще не подозревали, что они услышат сегодня от капитана, я знал все, и мне было не по себе. Скорее бы уж начинали, что ли…
      Словно отвечая на мое невысказанное желание, Гусаров наконец заговорил.
      – Ну что, все здесь?
      – Все, – откликнулся боцман. – По головам лично пересчитал.
      – Хорошо, – Гусаров кивнул. – Итак, товарищи краснофлотцы, настало время огласить наше задание.
      Моряки переглянулись – о чем это он?
      Капитан помолчал.
      – Я понимаю – вы никак не возьмете в толк, о какой задании я говорю, ведь наше задание вроде бы уже было обрисовано довольно ясно. Так?
      – Так, – нестройным хором подтвердили матросы.
      – И в то же время вы наверняка задаетесь вопросом: что за груз мы приняли в Петропавловске, что мы перегружали на американской базе, и почему идем с неполным боекомплектом. Не заметить этого вы просто не могли – иначе бы я вас к чертовой матери выгнал из своего экипажа.
      Матросы заулыбались – уж конечно, все они заметили, пусть капитан не сомневается!
      – Дело в том, что план задания, о котором я говорил вам на прошлом совещании, не соответствует действительности, – уронил мгновенно посерьезневший Гусаров. – Лодка "Л-15" пойдет по оговоренному маршруту. Но нам поручено особое задание. Особое во всем – и в своей сложности, и в своей важности.
      А вот теперь матросы целиком и полностью обратились в слух. В глазах у всех читался немой вопрос: "Что же на самом деле?". В отсеке стояла полная тишина – если не считать ровного гула двигателя и плеска воды за обшивкой.
      – На самом деле нам предстоит отправиться совсем в другом направлении, – сказал капитан. – Через несколько дней наши лодки разделятся: лодка "Л-15" отправится по своему маршруту, а мы возьмем курс на юго-юго-восток.
      – Это куда, в Японию, что ли? – раздался голос из задних рядов.
      – Похоже, у товарища Троицкого нелады с географией, – усмехнулся Гусаров, и по рядам матросов пробежал смешок. Кто-то даже отвесил незадачливому "географу" дружеский подзатыльник – "эх ты, шляпа!"
      Военком Смышляков вскинул руку, и смешки мгновенно смолкли – политрука уважали, кроме прочего и потому, что на всей лодке он был самым старшим по возрасту. Только боцман Новиков был, как и военком, 1905 года рождения.
      – Наш маршрут иной, – сказал Гусаров. – Мы пройдем мимо западного побережья Южной Америки, затем мимо мыса Горн, после чего направимся к побережью Экваториальной Африки, в Анголу.
      Матросы откликнулись недоверчивым гулом. Многие высказались – общий смысл сводился к тому, что осенью пройти мимо мыса Горн чрезвычайно сложно, да и такое дальнее путешествие без захода в дружественные порты заслуживает многих определений, самым мягким из которых является "авантюра".
      Гусаров, одним жестом прекративший волнение, пояснил, что в помощь лодке выделено судно обеспечения – пароход "Микоян", который снабдит "Л-16" топливом и продовольствием: "и без союзников обойдемся". Ну а потом в общих чертах передал смысл совещания на базе – правда, с единственным отличием: если на базе он задавал вопросы полковнику Андрееву, то теперь ему пришлось "держать речь". И, похоже, ему это было не совсем по душе.
      – Разрешить вопрос, товарищ капитан? – со своего места поднялся невысокий плотно сбитый моряк. Его я уже знал – это был старший комендор, то есть главный артиллерист, с забавной фамилией Поцелуйко. Так получалось, что во время погрузки мы с ним работали в паре, таская вместе ящики.
      – Слушаю?
      – А зачем мы плывем в Африку?
      – Хороший вопрос, – кивнул Гусаров. – Как всегда, в яблочко, Федор Иванович. Учитесь, товарищи…
      Товарищи заулыбались. Что ни говори, а разрядить обстановку Гусаров умел.
      – Думаю, на этот вопрос лучше меня ответят товарищ Вейхштейн и товарищ Вершинин, – сказал капитан.
      Вейхштейн толкнул меня локтем в бок – мол, давай.
      Я встал, раскрыл рот, и вдруг с ужасом понял, что все, что я хотел сказать, вылетело из головы.
      – Такое дело, товарищи краснофлотцы… никакие мы не представители Комитета Обороны. Я геолог из Московского… впрочем, неважно это… Вот…
      – Товарищ Вершинин хочет сказать, что сейчас в Анголе работает сверхсекретный советский объект. Он создан еще до войны, – короткими рублеными фразами вдруг заговорил Вейхштейн, которому стало ясно, что от меня толку немного. – Сейчас полноценная работа объекта невозможна. Поэтому перед нами поставлена задача: эвакуировать персонал и вывезти особо ценный груз, жизненно необходимый стране. Действия в Анголе возложены на меня и товарища Вершинина. А доставку нас в Анголу, эвакуацию персонала и вывоз груза командование поручило экипажу, который пользуется заслуженно высокой репутацией: экипажу "Л-16" под командованием капитана Гусарова. Вашему экипажу, товарищи краснофлотцы. Мы с товарищем Вершининым уверены, что командование не ошиблось в своем выборе, и с вашей помощью мы сумеем выполнить задание партии и правительства.
      Он резко сел, потянув меня за рукав. Честное слово – если бы сейчас все моряки гаркнули "Служу Советскому Союзу!", я бы не удивился.
      А моряки молчали – только это молчание было лучше восторженного рева. Они обдумывали услышанное, они – возможно, с удивлением для самих себя – понимали, что поставленное перед ними сверхсложное задание на самом деле является еще и знаком высочайшего доверия. И, возможно, многие сейчас преисполнялись гордости, "примеряя" к себе древнюю фразу: "если не я, то кто же?"
      Расходились моряки задумчивыми.
      Гусаров перед выходом пожал нам руки, чего я, признаться, не ожидал, а Смышляков даже задержался:
      – Хорошо сказано, товарищ Вейхштейн, очень хорошо. Всех до сердца проняло, уж поверьте.
      Он вышел.
      Мы с Вейхштейном остались в отсеке вдвоем.
      – Политрук прав – до сердца проняло, – сказал я.
      – Да ладно, – Вейхштейн почему-то был насупленным. – И что толку?
      – То есть?
      – То есть надолго ли хватит этого запала? Или он пропадет сразу, как только мы во вражеские воды войдем, когда будем от каждого самолета и эсминца шарахаться? Да и в Анголе нас, думаю, не пряниками встречать будут… Слова это, одни слова. Чем нам поможет, речь-то?
      – Ты так говоришь, как будто сам в свои слова не веришь.
      Вейхштейн странно посмотрел на меня.
      – В том-то и дело, Саша, что не верю. В том-то и дело.
      И вышел из отсека.
 
       Владимир ВЕЙХШТЕЙН,
       Конец сентября – начало октября 1942 г.
       Борт лодки "Л-16" – Датч-Харбор
      Не могу себя назвать любителем морских путешествий. Вроде относился к воде без отвращения, любил в речке купаться, да и на Черном море нравилось – но то было совсем другое. Здесь же мрачные серые волны с белыми барашками тупо бьют в борт лодки, и нет от них спасения. Смышляков сказал мне, что лодки особенно чувствительны к качке, что на других кораблях, настоящих, а не подводных, все не так страшно. Может быть, только от этого не легче.
      С другой стороны, не я ли виноват в том, что случилось? Первая наша встреча… гм, меня с Тихим океаном, прошла очень уж неправильно. Тяжело болея с похмелья, попасть "на волну" – хуже не придумаешь. Это как с женщиной: вроде она симпатична, умна, интересна, но ты при знакомстве был пьян, сказал не то, грубо облапал – и она с тобой уже не разговаривает, обходит стороной. Вот так и у нас с морем.
      Переход с Камчатки до Датч-Харбора слился в один непрерывный кошмар. Я большую часть времени лежал на койке, борясь со рвотными позывами, почти ничего не ел и не пил. Изредка выбирался наверх, постоять с краешку на мостике, промокнуть от постоянных брызг, так, что иногда папиросу докурить не удавалось – отмокала и тухла. Стоять повыше, со всеми – стыдно, потому как в любой момент может стошнить. Помучался, зло оглядел однообразное море с торчащими на горизонте в дымке островами – и обратно в келью, чахнуть.
      Вершинин этого почти и не замечал. Пропадал в отсеках, любовался пейзажами или болтал с матросами. Однако как бы плохо мне не было, я заметил, что на лодке довольно интересные отношения. Вроде живем в социалистическом государстве, на двадцать пятом году советской власти, а тут, в узком железном мирке, у матросов и старшин свой мир, а у командиров – свой. Нет, в глаза не бросается, но на третий-четвертый день уже заметно. Вершинин вот человек без звания и формы, и то его сторонятся. Хотя тяга к общению и дружелюбие дают результаты: здоровяк по фамилии Данилов уже чуть ли не другом ему стал. Хотя рядовой краснофлотец, даже не старшина.
      Сашка, конечно, молодец. Делал вид, что все в порядке и разговоров на тему моего состояния избегал, а сам, в то же время, бульона похлебать принесет, или яблоко погрызть. Больше я ничем почти и не питался. Зеленым стал, наверное, как лягушка…
      Таким образом, перипетии нашего перехода до Датч-Харбора практически прошли мимо меня. И только твердая земля, на которой я вновь очутился после почти недельного расставания, вдруг оказала на меня чудесное целительное воздействие.
      На американскую базу мы прибыли 1 октября. Всех сводили помыться в американские душевые, которые одновременно поразили и разочаровали. С одной стороны, даже в солдатских казармах все отделано красивой плиткой, выдают душистое мыло, воды горячей лей, сколько хочешь – но нет ни тебе парной, ни даже сауны. Многих это сильно расстроило. Потом матросам выдали немного долларов (командир их нарочно получал перед отходом) и отпустили в местные магазины. Правда, особенно покупать там было нечего, да и денег не бог весть сколько. Самыми популярными покупками были маленькие плоские бутылочки виски, сигареты "Кэмел" и "Честерфилд", ножи из хорошей стали в красивых ножнах из кожзаменителя.
      Я, как только сошел на берег, вдруг почувствовал прилив сил. Словно болезнь не решилась спуститься за мной по трапу, и осталась на лодке. Захотелось вздохнуть полной грудью, расправить плечи пошире, да крикнуть что-то такое молодецкое… Кричать я, конечно, не стал. Смешно, но Вершинин наоборот, пожаловался мне, что его, дескать, качает. Он даже подумал сначала, не землетрясение ли – говорят, бывают здесь небольшие толчки. Значит, на лодке с ним все в порядке было, а тут не по себе? Я дружески ему посоветовал бросать геологию и срочно в матросы вербоваться, ибо ясное дело – человек он не сухопутный. Качает… ну да, качает – как будто после долгой поездки на поезде. Я помню, похоже чувствовал себя, когда мы из Москвы в Томск несколько дней добирались. Однако все это не идет совершенно ни в какое сравнение, как погано я себя чувствовал все предыдущие дни.
      Фельдшер Григоренко попросил Гусарова устроить мне жилье на берегу, чтобы я мог очухаться. Командир, как всегда, неодобрительно на меня косясь, все же пообещал переговорить с американцами. Они с Комаровым отправились на встречу с командованием базы, там все и решили. Поселили меня в каком-то опрятном маленьком домике с несколькими комнатушками. Как я понял, там должны были жить командиры с кораблей, которые в гавани стоят, но сейчас их в Датч-Харборе было мало, и домик пустовал. С одной стороны, стыдно было вот так сдаваться и отделяться от остальной команды, с другой стороны, я не мог с собой ничего сделать. Хотелось хоть немного пожить на суше.
      За это, правда, пришлось расплачиваться. По собственной дурости я признался, что понимаю по-английски, и ко мне один за другим приходили постоянно жующие жвачку американцы. Сигарет надарили – целый мешок, но и разговорами замучили. Спрашивали, что характерно, одно и то же. Кто построил нашу лодку, где мы спрятали иностранных инструкторов, как поживает товарищ Сталин. В конце концов я был счастлив любому поводу уйти от этих назойливых визитеров. Вечером на банкет, днем на лодку – Гусаров вдруг заявил, что наш груз мы положили неправильно и надо все переложить по-новому. Дескать, все это влияет на дифферент, ухудшает маневренность в подводном положении и ходовые качества. Врал, наверное, чтобы над нами поиздеваться, хотя лицо было, ничего не скажешь, непроницаемое. Пришлось перекладывать, да еще при этом стараться, чтобы никто не проведал о характере груза. Сначала спланировали операцию, а потом, под покровом ранних октябрьских сумерек, быстренько провели ее. Кажется, получилось довольно удачно.
      В качестве культурной программы нас возили по острову: смотреть местные поселения и устроить "загородный пикник". Так как почти все были заняты, поехали только мы с Вершининым, комиссар Смышляков, да инженер Глушко, который все обязанности ловко переложил на своего второго номера, Крылова, и несколько человек с "Л-15", которых я не знал. Честно говоря, кто не поехал – не много потерял. Все довольно уныло на этих островах, домишки стоят заурядные, причем похожи на наши, сибирские. Вершинину же наоборот, похоже, экскурсия сильно понравилась. Он постоянно говорил с Яковом Михайловым, который был у нас за гида. Интересная личность: русский, сын эмигранта, и при этом офицер американского ВМФ. По-русски говорил неплохо, но все равно, чувствовалось по выговору, что он уже американец, а не наш. Иногда слова долго выбирает, иногда произносит их так странно, что просто диву даешься.
      С ним еще был связан небольшой конфуз, про который мне Смышляков рассказал. В походе старшим был назначен Гусаров, и Михайлов, который, кроме прочего, был офицером связи US NAVY, собирался выйти из Датч-Харбора на нашей лодке. С большим трудом удалось добиться его перевода на "Л-15", причем тут косвенно помогли мы с Сашкой. Гусаров сказал, что "пассажирские места" у него заняты, а у Комарова – нет.
      На последнюю ночь перед выходом я вернулся на лодку. Пора было заново привыкать к тесной каюте, и начать это лучше было, пока лодка стояла в порту, а не штормовала в открытом море.
      На следующее утро мы ушли. Это было пятое октября 1942 года.
 

* * *

 
      На сей раз лодки задержались в гавани, чтобы провести удифферентовку (что бы это ни значило), а через полчаса начался собственно второй этап перехода. Почти сразу мы попали в пролив Акутан, где лодки сильно било волнами, образующимися у берега из-за приливно-отливных течений. Из пролива вышли только через семь часов: острова остались позади и с тех пор вокруг не было ничего, кроме океанских волн. До вечера нас вел за собой американский фрегат, полвосьмого он просемафорил "Желаю счастливого плавания!" и отправился назад, в Датч-Харбор.
      Лодки шли одна за другой: наша первой, в километре позади ее "подружка". На корме у каждой развевался советский военно-морской флаг. Видимость была хорошей, несмотря на пасмурную погоду, на море стояла крупная зыбь… Я не переставал удивлялся самому себе, потому что все мои болезни как рукой сняло! Мысленно я несколько раз похвалил себя за то, что в гостях у американцев строго ограничил себя в выпивке. Так, рюмку-другую, за братство по оружию, чисто символически. Зато теперь я мог, наконец, почувствовать себя человеком даже здесь, на этой посудине, которую раскачивала каждая мало-мальская волна.
      Это для меня, по сути, и стало настоящим началом путешествия. Теперь я по нескольку раз в день, пользуясь своей командирской привилегией, выползал покурить, благо, что курева было запасено, наверное, на все путешествие. Я стоял на мостике вместе со всеми, обозревая горизонты (так положено – если ты на мостике, работай сигнальщиком, то есть гляди по сторонам во все глаза). Правда, наверху при малейшей волне тоже плескало будь здоров. Как оказалось, один из минусов лодки типа "Ленинец" – слишком низкая рубка.
      Но Вершинин бывал наверху все равно чаще меня, хотя курить ему не надо было. Весь просолился, стал настоящим морским волком! Потом он устроил мне настоящую экскурсию, протащив по всем отсекам подлодки, и рассказав, где чем занимаются. Не сказать, чтобы мне это было сильно интересно, но надо же было как-то убивать время!
      В самом заднем – вернее в кормовом, как тут говорят – отсеке, располагались здоровенные минные трубы, переделанные в дополнительные топливные цистерны. Внизу стояли молчащие электродвигатели, над ними вентиляторы охлаждения. Следующим был самый шумный и вонючий отсек, потому что там тряслись и ревели дизели. Вернее, что я говорю – шли мы экономическим ходом, то есть работал постоянно только один мотор, а второй стоял. Как оказалось, дизели – штуки весьма капризные, и мотористы постоянно с ними возились: что-то разбирали, смазывали, подгоняли, меняли. Чумазые, как черти, орут, ругаются… но поломок серьезных, таких, чтобы прекращать движение, у нас не было очень долго. Значит, черти были кроме прочего еще и весьма знающие!
      Из жуткого дизельного отсека мы убрались поскорее, причем я по дороге запнулся о трубу масляного насоса, и чуть было не убился. Опять Сашка спас, поймал под руку. Зато прямо за царством рева и грязи находился камбуз, владения Фащанова, кудесника пищевой обработки, как его называл Данилов. Две комнатушки, отгороженные от коридора, в котором прямо тут же стоят койки и лежат свободные от вахты матросы. Запахи можно было учуять, только если вплотную прижать нос к закрытой двери, иначе пахло только маслом и соляркой. Да, теперь я мог насладиться запахом борща и тушенки, а не сдерживать тошноту, как несколько дней назад! Какое это все же счастье…
      Узнав, что на обед, кроме борща и ежедневной порции вина (100 грамм вместо положенных по норме 200, иначе пришлось бы выбрасывать ящики с автоматами и грузить на их место фляги с вином) будет картофельное пюре и какой-то особый американский компот, мы пошли дальше. В центральном посту задерживаться не следовало, ибо там Гусаров, который щурит глаза и провожает подозрительным взглядом: шастают тут всякие! У штурвалов сосредоточенные рулевые, справа, у штурманского столика с картами, колдует лейтенант Моисеев. С моей точки зрения, у него сейчас работы немного. Через открытый океан курс прокладывать, должно быть, не очень трудно. Хотя, кто его знает… Течения, острова или еще чего – мало ли всякого?
      За центральным постом уже хорошо знакомый коридор, которым я проходил по сто раз на дню, даже когда болел. В этом отсеке наша с Сашкой каюта, сразу за командирской, по левой стороне. С другой стороны радиорубка, столики крошечной кают-компании, в самом конце коридора – гальюн и душевая. За тяжелой дверью отсек, где на торпедных стеллажах лежат наши ящики, и тут же койки матросов. Здесь я тоже бывал не раз, а вот дальше, в самый нос, еще не заходил. Это вотчина торпедистов. Целых шесть аппаратов, расположенные в два ряда, занимают большую часть пространства. Правда, только два из них заряжены, остальные превращены в хранилища: внутри лежат герметичные контейнеры с пищей.
      Пища – главная после топлива и запчастей вещь в дальнем походе. Она везде, где бы мы не проходили: даже рядом с дизелями стояли ящики с тушенкой и сгущенкой. В других отсеках по стенам, с труб гроздьями свисают колбасы, связки лука и чеснока, тут и там рассованы мешки с крупой, коробки с концентратами, банки с консервированными фруктами, винные бутылки… Идти трудно, но зато появляется уверенность, что от голода не умрем.
      Прием пищи на лодке привязан к смене вахт. Так как они сменяются каждые четыре часа, то и кушать, когда не спишь, приходится с такой же частотой. Завтрак в 8.00, обед в 12.00, в 16.00 так называемый "чай" (хотя налить могут и какао, и компоту – Вершинин давится, но пьет), в 20.00 ужин. С утра обычно кормят только хлебом с маслом, или там плитку шоколада выдадут на несколько человек. В обед суп из концентратов или борщ, второе из мяса или рыбы с разными гарнирами, вино, компот. В четыре часа иногда повторяют меню завтрака, иногда дают маринованную селедку, а на ужин только второе блюдо, фрукты из банок и какое-нибудь питье. Не очень разнообразно, но достаточно питательно. С самого начала похода было понятно, что более-менее разнообразное питание закончится довольно быстро после выхода из Датч-Харбора. Без холодильников скоропортящиеся продукты либо быстро съел, либо выбросил. Поэтому свежее мясо мы кушали два дня, свежие яблоки – полторы недели, апельсиновый сок, которого щедро выдали американцы, хватило примерно на столько же, а остатки пришлось вовсе слить за борт. Немного дольше мы кушали яйца (остался только яичный порошок), потом прикончили колбасу, какая не успела протухнуть, сварили борщ из остатков капусты, через три недели доели последнюю картошку, и остались на одних консервах. Говорили, что у Фащанова на неведомый черный день где-то была припрятана здоровенная банка квашеной капусты, но он тайны, как его не спрашивали, не раскрывал, и варил супы из пакетов. Довольно вкусно, если ты их скушаешь раз или другой, но когда изо дня в день, то вскоре сильно надоедает.
      Жизнь на лодке вообще быстро превратилось в упорное повторение одного и того же. Вчера, сегодня, завтра сливались: казалось, что ты застрял во времени, и раз за разом проживаешь один и тот же день. Может, другие так не думали, потому как у них всегда были какие-то занятия. Торпедисты ухаживали за аппаратами и торпедами (правда, у них хозяйство сильно осиротело по сравнению с обычным случаем – все же четыре торпеды протирать легче, чем восемь), рулевые после вахты падали как подкошенные отдыхать, про мотористов и говорить нечего: они, наверное, были самыми занятыми. Комиссар Смышляков постоянно кочевал из отсека в отсек, работая психологом и одновременно присматривая за обстановкой. Все-таки одни и те же люди в тесном кругу, изо дня в день… Всякое может случиться: кто-то повздорит, кто-то расклеится… Пожалуй, только минеры были на положении вроде нас. Они, в отличие от торпедистов, осиротели совершенно, потому как мин у нас не было вовсе, и минные устройства демонтировали как таковые. Говорят, хотели всех минеров высадить на берег, но передумали из соображений секретности.
      Гусаров быстро понял, что к чему, и скучать лейтенанту Самарину и двум его бойцам не дал. Краснофлотца Харитонова определил в моторное, старшину Кузнецова поставил главным над артиллерийским боезапасом и орудиями: чтобы вовремя почищено все было, смазано, готово к стрельбе. Глядя на это, я предложил командиру определить какие-нибудь обязанности и нам с Вершининым, чтобы мы не чувствовали себя совершенно ненужными и всем мешающими.
      – А что вы умеете делать, товарищ капитан? – насмешливо спросил Гусаров.
      – Врать не стану, – признался я, – на большее, чем чернорабочий или грузчик, не потяну. Как я понимаю, преподаватель английского языка здесь вам не нужен, правильно?
      – И что ж предлагаете делать? Поставить капитана НКВД на кухню, картошку чистить и селедку потрошить? Не положено так. Могу вас сделать членами аварийной партии – пойдете? Во время тревоги прибываете на центральный пост и выполняете команды Глушко.
      – Согласен. Сашка… В смысле, товарищ Вершинин тоже, наверное, согласится.
      – Ну смотрите… В случае повреждений аварийная партия работает в очень сложных условиях – по колено в холодной солярочной воде, например. И так как вы сможете только подсобные работы выполнять, вами даже рядовой краснофлотец командовать станет.