– Спортом ты занимался? Вижу, мускулатура имеется.
      – Ну, не так чтобы… Нормы ГТО, конечно сдавал. На турнике, гирями было дело. А еще лыжи мне нравятся – я на городских соревнованиях третье место занял в сороковом.
      – Лыжи для Анголы – оно, конечно, самое то, – туманно заявил Варшавский и улыбнулся. – Но что спортсмен – это главное. Там ведь физические трудности ждут, гадать не надо.
      Я думал, что он заставит меня бегать кроссы и делать подъем с переворотом на турнике, однако Варшавский спортивную тему больше не поднимал. Спросил только, умею ли я плавать. Понятный вопрос, ясное дело. Сколько морем придется добираться? Я, к счастью, умел, хотя и рекордов не ставил. Переплыть быструю Томь пару раз подряд – это, конечно, не достижение, но говорят, на море держаться легче, потому что там вода соленая.
      Целый день я провел, составляя опись грузов, который отдавался под мою ответственность. Автоматы ППШ, переделанные под заграничный патрон, американские самозарядные винтовки Гаранда, гранаты и даже противопехотные мины, ракетницы… К ним коробки с патронами, потом еще зачем-то противогазы, саперные лопатки, пилы, топоры – неужели там этого всего до сих пор не было? Однако, в общем оказалось не очень много, так что я за день управился. Знал теперь, сколько чего у меня есть и в каком ящике что лежит. Варшавский велел лично руководить погрузкой на лодку, чтобы при случае быстро вытащить самое важное.
      Затем три дня были, считай, выходными. Шофер Варшавского свозил меня в долину гейзеров, где били в небо фонтаны горячей воды. Там я искупался в грязных лужах – якобы полезно для здоровья, да и приятно посреди холодного пасмурного дня принять горячую ванну. Как будто зимой из бани в сугроб… то есть наоборот. Ездили на их узкие бурные речки, где в нерест тучами идет красная рыба – нерка, кета, кижуч. Сейчас это были маленькие такие тихие ручейки, журчащие среди камней. А самая необычная прогулка случилась на третий день, когда мы пошли за грибами. Сначала я поверить не мог – так поздно осенью откуда грибы? Потом подумал, что у нас они тоже недавно совсем были. Опята я имею в виду. Некоторые их за настоящие грибы не считают: растут на пнях, кучами, как поганки, ножки тощие, под шляпкой пленка. А мне ничего, нравились. Белые может быть и лучше, зато на опят уж если напал – меньше двух ведер не наберешь. Вот только когда я местные опята увидел, то в очередной раз чуть с ума не съехал. Шляпки – в ладонь размером! И ножки локоть длиной, как в сказке. Сходили по грибы – и на весь военный городок потом супу можно наварить, без обмана. Хотя, конечно, мне показалось, что на вкус эти гигантские опята не очень, какие-то деревянные.
      Все остальное протекало однообразно и скучно. Вершинина не было день напролет, и вечером мы с ним успевали переброситься едва ли парой слов. Несколько раз вкратце обсуждали предстоящую миссию, но что о ней можно было сказать особо? Сложно, страшно, непонятно. Курить он не курил, а я из вежливости выходил на улицу или в маленький "предбанник" казармы. Выпить нам с ним за ужином предлагали регулярно, однако Вершинин так же регулярно отказывался, и я вслед за ним, из солидарности. А в водке какая есть кроме прочего особенность? Она языки развязывает, даже малознакомым людям. Мы же так по большей части и сидели завязанные.
      Так вот и прожили до двадцать четвертого числа, когда я впервые увидел Ее.
      Смешно сказать, так о женщинах говорят: Она с большой буквы, а я о подводной лодке. Однако, учитывая, что нам предстояло с ней пережить, я ждал встречи с таким же трепетом, как с прекрасной незнакомкой, от красоты которой ноги подкашиваются.
      Раньше я видел подлодку только на картинках. Фотографии советских подлодок с каким-то рыбным названием были слишком нечеткие – наверное, чтобы враги не разглядели; самая лучшая была в книжке "20 тысяч лье под водой". Веретенообразный корпус, узкая башенка сверху и винт на самом конце, сзади.
      Настоящая же лодка была похожа на какого-то привсплывшего кита, на которого поставили здоровенный сарай. И пушку тоже, а еще опутали проводами. Серый корпус, который, если смотреть издалека, едва возвышается над водой, совсем не так, как у пароходов. Сравнить было с чем – в той же бухте сновали буксиры, вдалеке в море шел пароход с длинной трубой. Вот у него борт – ого-го!
      Подлодка стояла рядом с баржей, тоже длинной, хотя и поменьше. В лодке было, как мне сказали, восемьдесят метров, нос у нее немного приподнимался и сужался, как у настоящего корабля. Посреди верхней части были устроены как бы тротуары, чтобы ходить, натянуты тросы. Я представил, что кто-то идет по палубе в шторм, когда каждая мало-мальская волна перекатывает лодку, и содрогнулся. Смелые же парни, эти подводники! На такой штуке просто в море выходить боязно, а они еще и воевать идут. Черт возьми, "они"! Это ж и я тоже теперь – они.
      Ближе к носу у лодки был открыт люк и матросы с помощью крана выгрузили из лодки длиннющую черную торпеду, которую сложили на барже. Пока наш грузовик осторожно, задом сдавал по причалу к самому носу баржи, перегрузка закончилась. Оказалось, мы прибыли вовремя – это была последняя из десяти торпед, которые надо было выгрузить. Меня встретил лично Гусаров, до сих пор раздраженный и неприветливый.
      – Грузить приехал? – буркнул он мне, неприязненно оглядывая с ног до головы. Мне впервые стало неловко за свои петлицы. Зря, конечно, Андреев его так строго отчитывал – мне теперь расхлебывать! Только деваться некуда. С этим злым капитаном буду бок о бок еще два месяца в тесной коробке.
      Насколько она тесная, я узнал буквально сразу. Гусаров провел меня по сходням, завел на сарай, который у них назывался рубкой, в крытый отсек с окошечками – "мостик". В полу там зияла темная дыра, из которой явственно воняло маслом и моторными выхлопами. Капитан ловко скользнул вниз по лестнице с поручнями, я кое-как, осторожно, полез следом. Сначала внутри была комната с какими-то устройствами и приборами, похожая на пост управления, из нее новый люк и новая лестница вели еще на уровень ниже. Везде был полумрак, освещенный тусклыми желтыми лампочками с зарешеченными плафонами. Пройти просто так было трудно: на пути постоянно что-то торчало. Приходилось огибать и протискиваться. Несколько раз мы пролезали в отверстия с открытыми массивными дверцами. Стенки были тоже на вид прочные и казались не прямыми, а выгнутыми. В первом отсеке был коридор довольно приличного вида, как будто пассажирский, с дверцами и выгородками, в которых стояли столики, табуретки и койки, правда, все очень маленькое и узкое. В следующем отсеке никакого коридора не было. По сторонам от прохода стояли какие-то стойки, за которым располагались большие, массивные стеллажи. Тут оказалось посветлее, потому что прямо над головой были открыты целых два люка. Мне подумалось, что именно отсюда выгружали торпеды, и именно сюда мне надо будет ставить ящики с оружием. Так оно и оказалось.
      Еще раз оглядевшись, я поспешил выбраться назад. Да, есть о чем подумать. Скажем, высидеть неделю в таком гробу, с таким запахом и светом, можно. Потерпеть – две недели. Но два месяца!!! Встает проблема, как не сойти с ума и не начать кидаться на стенки.
      Пока матросы и солдаты выносили ящики, я автоматически читал надписи на них и говорил, какие ставить первыми, какие после. Вниз мины, потом пулеметы, следом винтовки, гранаты и сверху два ящика с автоматами. По сравнению с торпедами все они казались маленькими и легкими, так что умелые парни в рабочих бушлатах справились с делом играючи. Я поблагодарил их за работу и отбыл, провожаемый суровым взором командира лодки. "Превратили боевой корабль в грузовую шаланду!" – как бы говорил он мне. А что я? Разве ж я был виноват?
      Вечером в тот же день мы опять встретились с Гусаровым на прощальном ужине для командиров. С каждой лодки было человек по восемь или десять, но я кроме командиров никого не запомнил. Зато наконец узнал, что нашего зовут Дмитрием Федоровичем. От нашей группы – меня, Вершинина, Варшавского и еще какого-то незнакомого капитана из нашего ведомства, Гусаров держался подальше, предпочитая разговаривать и выпивать со своими.
      Водка, надо сказать, лилась рекой, и люди пытались разрядиться перед сложным заданием по полной программе. Не все, конечно – начальство подводное пило мало, насколько я успел разглядеть, а Вершинин, как всегда, пить категорически отказался. Как его ни уговаривали, как ни убеждали, как ни обижались на него, он не сдался, и в конце концов пьяные и не очень сотрапезники даже стали восхищаться подобной стойкостью. При всем при том Саша оставался со всеми дружелюбен и разговорчив. Меня удивляло, как он легко сходится с людьми, при этом не опускаясь до панибратства, так свойственного людям выпившим.
      Мне же досталось общаться, в основном, с Варшавским. Тот быстро напился – ему хватило буквально трех стопок. Расстегнув воротничок и облокотившись о стол, он тяжело вздыхал и поминутно выражал мне сочувствие.
      – Трудное вам досталось задание, лейтенант. Вы думаете, я этого не понимаю? Прекрасно понимаю! Я бы, может, тоже вызывался, но не пустят меня. Думаете, я этого не понимаю? Прекрасно понимаю!
      В промежутках между фразами он наливал в стопки водку и раздавал окружающим – мне, незнакомому капитану, которого отчего-то никто не представил, а сам он все время молчал. Варшавский постоянно называл меня то лейтенантом, то капитаном, то Володькой. Получалось, что я, как те суровые мужчины с другой стороны стола, капитан-лейтенант. Ха-ха! Я немедленно сообщил о своем открытии, и мы за это выпили. Потом бессчетно выпили за то, чтобы все вернулись, за хорошую дорогу, за хорошую погоду в Анголе, за наших матерей, которые нас ждут, за жен, за детей… Вскоре я уже перестал соображать и запоминать, что творилось вокруг. Не стану говорить за других, но мы с Варшавским набрались, как последние свиньи. Это так всегда бывает: сначала выпьешь немного для бодрости, потом для того, чтобы повеселеть и заглушить тревогу, потом чувствуешь себя силачом и великаном, который все видит, все понимает, все умеет и ничего не боится. А потом остановиться трудно, и из великана, мудреца и силача ты превращаешься в тупое, слюнявое животное, которое не может попасть вилкой в тарелку. Все, что я запомнил из остатка вечера, это были мои языковые упражнения. Варшавский вынудил продемонстрировать знание португальского языка. Для затравки я спросил, где здесь туалет и сколько времени, а потом меня понесло.
      – Escuta! Um momento de atencao! Chuta! Que eu mora aqui!( Слушайте! Минуточку внимания! Тише! Провалиться мне на этом месте! (порт.) – авт.)
      Варшавский требовал, чтобы я по-португальски попросил у него еще водки. Я убеждал его:
      – Это совершенно неинтересно, уверяю вас! Водка на всех языках звучит одинаково, и говорить о ней не хочется, к тому же португальцы не пьют водку, они пьют вино. Порто, слыхали? Еще портвейн, божественный напиток.
      – Не может быть! – твердо, насколько может быть твердым пьяный человек, отвечал Варшавский. – Водку пьют все, кроме товарища Вершинина. Скажи немедленно, Володька! Я тебе приказываю… как приказчик!
      – Fino-me por cerveja ( Смерть как хочется пива (порт.) – авт.), – пробормотал я, и после этой замечательной фразы организм сдался под напором алкоголя. Больше я ничего не помню. Надеюсь, ни к кому не лез драться и ругаться, я вообще-то тихий. Наверняка блевал, а обратно в казарму был отбуксирован беднягой Вершининым, перед которым наутро было ужасно стыдно.
      Утром было не только стыдно, но и совершенно не хотелось жить. Внутренности горели огнем, вода не помогала, пива не было, на водку я не мог смотреть и даже слышать о ней. Глаза не смотрели, душа сжалась в маленький, дрожащий комочек, голова кружилась со страшной силой. И это все при том, что надо было вставать очень рано, собираться, при этом ничего не забывая, и отправляться на лодку. Вершинину опять пришлось выступать нянькой. Впервые я видел его раздраженным и недовольным.
      – Извини, Саша, – прочувственно сказал ему я, пытаясь обнять, но он увернулся. – Больше такого не повторится!
      – Да уж точно. На лодке водку жрать не дадут, – проворчал Вершинин. – Чего ты форму одеваешь, дурень! Вот же лежит, приготовлено!
      Форму нужно было оставить на базе. Вместо нее выдали тельняшки, теплые кальсоны и какую-то полувоенную заграничную одежду, вроде американскую – толстую ватную кофту с нашлепками на локтях, как у бухгалтера, странные синие штаны как будто из мешковины, с кучей карманов, и ботинки на толстенной подошве. Еще были шапки с резинками, чтобы их ветром не сдуло, длиннополые куртки из прорезиненной ткани, перчатки – но я все это одевать не стал, упаковал в мешок на лямках. Тоже с американским клеймом, кстати.
      После этого мы отправились.
 
       Александр ВЕРШИНИН,
       17 – 25 сентября 1942 года
      Проснулся я очень рано – было еще темно. И вроде проспал недолго – часа четыре, не больше, однако чувствовал себя свежим и отдохнувшим.
      Укрывшись одеялом до самого носа, я лежал на узкой койке, таращился в узкий темно-серый прямоугольник окна, едва заметный в темноте – и вдруг понял: сегодня никуда лететь не надо. Не придется мерзнуть (на высоте в самолете становится весьма зябко, это я за последние три дня прочувствовал очень хорошо), не придется слушать монотонный, выматывающий душу гул моторов, и не придется пугаться, когда этот гул вдруг сменяется придушенным кашлем, не придется поджимать ноги, постоянно упирающиеся в какой-нибудь на удивление жесткий ящик.
      Я потянулся.
      Здорово!
      За окном, больше напоминающим бойницу, постепенно светлело. Несколько раз рядом с бараком кто-то проходил – то ли часовой, то ли разводящий – и снова устанавливалась тишина, нарушаемая лишь стуком капель по стеклу и жестяному подоконнику. На соседней койке тихо сопел Вейхштейн.
      Наконец мне просто надоело валяться.
      Одеться и заправить койку было делом трех минут.
      Взяв полотенце, коробку зубного порошка и щетку, я вышел из барака.
      Над базой неуверенно разгоралось утро.
      Пейзаж оказался довольно унылым – цепочка приземистых дощатых и бревенчатых строений, полдесятка сборных металлических ангаров, ажурные скелетики двух наблюдательных вышек, на которых виднелись фигурки часовых и массивные прожектора. В глаза бросалось разве что стоящее на небольшом холмике здание: такое же приземистое, как и прочие, но уже каменное, да еще с толстенькими белыми колоннами. Выделялось здание среди прочих не столько положением, сколько своим цветом – оно было выкрашено светло-розовой краской, и смотрелось довольно экстравагантно. Интересно, что в нем находится?
      Серое небо, с которого сеялся мелкий унылый дождик, казалось настолько низким, будто еще минута – и упадет, раздавит, задушит густой ватой облаков. Слева тянулась гряда рыжевато-зеленых сопок, во многих местах покрытых грязно-белыми пятнами – иней.
      При взгляде на пятна инея меня мгновенно продрало морозом по спине: я ощутил, что на улице довольно холодно. Поэтому я решил не откладывать водные процедуры, и направился к "ванной комнате" – два вбитых в землю толстых столба поддерживали длинный неглубокий желоб, над которым висело восемь разнокалиберных рукомойников, зачем-то выкрашенных в защитный цвет.
      Как оказалось, перемещаться нужно было по деревянным настилам, которых имелось два вида – сколоченные из досок и из кривоватого горбыля. Ходить по первым было значительно удобнее, впрочем, обе разновидности были одинаково грязными. Вся остальная территория представляла собой настоящее грязевое поле, во всех направлениях расчерченное колеями полуторок и трехтонок.
      Почистив зубы, я умылся, после чего еще и обтерся ледяной водой до пояса. По телу прокатилась волна жара – хорошо! Когда я растирался полотенцем, ухая и гогоча, сзади вдруг раздался голос:
      – Доброе утро, товарищ Вершинин.
      Я обернулся. Передо мной стоял Варшавский, тот самый майор, что встречал нас после прилета.
      – Доброе утро, товарищ майор.
      Видок, наверное, у меня был тот еще – весь в красных пятнах, волосы взъерошенные… А вот Варшавский словно сошел с плаката: выбрит и свеж, подворотничок белоснежный…
      Он протянул мне расческу.
      – Благодарю.
      Причесавшись, я быстро натянул майку, свитер и куртку. Как ни бодрит ледяное купание, шутить со здоровьем не стоит – ветер все же был холодный, хотя и несильный.
      – А где ваш товарищ?
      – Пока спит.
      – Что ж, пусть отдыхает, благо, время еще есть. А вы, выходит, с утра на ногах?
      Я пожал плечами – мол, что тут поделаешь.
      – Что ж, похвально, – Варшавский улыбнулся. – Я в столовую направляюсь – составите компанию?
      – Не откажусь.
      В столовой, где мы уже побывали ночью, каждому выдали по солидной порции пшенной каши, по куску ржаного хлеба с ломтем сала, и по стакану еще теплого компота из сухофруктов.
      За едой мы с Варшавским практически не говорили.
      Когда выходили из столовой, я поскользнулся, до смешного медленно съехал с деревянного "тротуара" и вляпался в рыжую грязь – обоими ногами, выше щиколотки. Хорошо хоть, что обут я был в сапоги, а не в ботинки.
      – Кто у нас не бывал, тот грязи не видал, – фыркнул Варшавский, когда я, выбравшись обратно на тротуар, неуклюже счищал грязь с сапог.
      – Не стану спорить. Знатная грязь.
      – Да, тут почему-то все время так. Никакого спасения нету.
      – Почвы слабые, – сказал я. – Деградируют быстро.
      Варшавский вопросительно посмотрел на меня.
      – Верхний слой легко разрушается, – пояснил я. – На тракторе проедешь – сто лет зарастать будет. В буквальном смысле.
      – Не стану спорить, – повторил майор мои же слова.
      Он надел фуражку.
      –Что ж, мне пора.
      – Извините, товарищ майор – а что нам сегодня делать?
      – Сегодня отдыхайте. Отсыпайтесь, отъедайтесь… А вот с завтрашнего дня начнется работа.
      – Хорошо… Но, я так понимаю, объект режимный?
      – Конечно. Ах да, хорошо, что напомнили – вот ваши пропуска, – он протянул мне два квадратика желтого картона с красной диагональной полосой. – Не "вездеход", конечно, однако перемещаться по территории можете свободно. Но я бы попросил не отвлекать людей по пустякам.
      – Конечно. А за территорию?
      – То есть?
      – Ну-у…, – я неопределенно махнул рукой в сторону гор.
      – Понятно, – Варшавский усмехнулся. – Профессиональный зуд?
      – Вроде того.
      – Можно, – подумав, сказал он. – Только у охраны отметьтесь. И далеко не отходите. А то мало ли что… Да, и еще. К бухте пока не ходите, договорились? Всему свое время.
      Я кивнул.
      Варшавский ушел, а я, выпросив у смешливой поварихи немного хлеба и сала (пришлось пообещать ей, что раздобуду в качестве благодарности какой-нибудь красивый камушек), пошел в барак за геологическим молотком.
      Вейхштейн еще спал, так что я оставил его пропуск на прикроватной тумбочке – он-то все про режим знает, авось и без моих подсказок разберется.
      Завернул хлеб и сало в тряпицу, сунул в карман, вытянул из мешка молоток, и отправился на прогулку.
 

* * *

 
      На базу я возвращался под вечер.
      Небо, как и утром, было все таким же серым, затянутым непроницаемыми тучами, сеющими мелким нудным дождиком. Но настроение у меня было замечательным.
      Целый день я бродил среди сопок, рассматривал выходы пород, даже отбил несколько образцов – скорее из интереса, чем по какой бы то ни было научной необходимости. Не забыл найти презент для поварихи – в паре километров от базы обнаружилась рудная кварцевая жила, и там было немало кандидатов в "красивые камушки". Кстати, очень интересный выход, подозрительно смахивает на золотоносную жилу.
      Я усмехнулся. Вот здорово было бы, перед тем, как отправляться за алмазами в Анголу, мимоходом открыть месторождение золота!
      Впрочем, настроение у меня было хорошим вовсе не из-за удачной прогулки и сделанных находок. Нет – гуляя по ложбинкам, отыскивая в жухлой ржавой траве редкие капли алых перезревших ягод, поднимаясь на округлые, мягких очертаний сопки, дыша воздухом, пахнущим солью и йодом, здесь, в полной первозданнойтишине, нарушаемой лишь звуком моих шагов, я вдруг испытал острое, кристально-чистое ощущение полноты жизни. Это не объяснить словами – но в тот момент я понял, что тысячами тончайших нитей связан с этой незнакомой, но прекрасной землей, о которой я до этого момента только в книжках читал. И точно такими же нитями я связан с родной мне Москвой и незнакомой Казанью, со Свердловском и Томском, где остались родители лейтенанта Вейхштейна, и где капитан Лукин с красными от недосыпа глазами встречает и провожает самолеты, а повариха Надежда ссорится с механиком Семеном, с сибирскими городами, где мы делали пересадки… Со всей нашей огромной, бескрайней страной, на самой восточной оконечности которой я сейчас нахожусь.
      С моей Родиной.
      …Вейхштейн сидел на кровати, завернувшись в одеяло, и клевал носом. Услышав, как хлопнула дверь, он встрепенулся.
      – А, это ты…
      – Угу. Славно погулял, кстати…
      Вид лейтенанта меня насторожил.
      – Да что-то я совсем раскиселился…, – сказал лейтенант. – Даже к врачу сходил.
      – И что?
      – Да ничего… Говорит, что это временное – вроде как не все люди сразу к здешнему климату привыкают.
      Я пожал плечами – никаких особых неудобств не чувствовал, климат как климат. Оставалось только порадоваться особенностям моего организма, позволявшим так легко приспособиться к местным условиям. Правда, я сразу же помрачнел – вспомнилось, что жару я переношу очень даже скверно. Даже в Москве летом мне часто бывает не по себе, а уж в Анголе-то, поди, будет пожарче… М-да, так что еще неизвестно, кто больше готов к путешествию…
      – В столовую ходил? – спросил я.
      Вейхштейн покачал головой.
      – Утром только. Компоту выпил, и все. Не хочется…
      Я сходил в столовую, преподнес поварихе камушек ("ой, какой красивый!"), взял ужин сухим пайком – пяток вареных картофелин, соль, хлеб, пара вареных яиц, две кружки неизменного компота – и отнес в барак, пообещав кружки непременно вернуть, ибо "они считанные".
      Лейтенант сначала отнекивался, но потом поел, причем не без удовольствия. Я, признаться, не отставал – аппетит во время прогулки нагулял отменный.
      А потом стало уже совсем темно, и мы завалились спать.
 

* * *

 
      Утром следующего дня события разворачивались стремительно.
      Едва мы умылись и позавтракали – лейтенант уже совсем оклемался – как к нам подошла девушка-сержант, и сообщила ("распоряжение майора Варшавского!"), что должна препроводить нас в местный дом культуры, где состоится совещание.
      Мы, естественно, возражать не стали, и проследовали за провожатой в дом культуры – то самое экстравагантное светло-розовое здание с белыми колоннами.
      Вейхштейна сразу увели куда-то, а меня препроводили к столу, за которым сидели двое военных: один наголо бритый, плотно сбитый, в трещащем на плечах кителе, второй – сухощавый, в очках в тонкой металлической оправе. Бритый коротким и энергичным жестом указал на стул – мол, присаживайтесь.
      – Значит так, товарищ Вершинин, – заговорил бритый, назвавшийся майором Грищенко. – Прежде всего, хотим вам сообщить, что сведения, с которыми вас ознакомил в Москве товарищ Стерлигов, не совсем соответствуют действительности.
      – То есть?
      – Положение несколько более серьезное, чем вы считаете… да и чем нам хотелось бы. Сообщать все сразу было нельзя. Конечно, мы вам полностью доверяем, – при этих словах взгляд майора скользнул куда-то в сторону, – но сбрасывать со счетов вероятность утечки информации мы тоже не могли.
      Я кивнул. Все это не слишком хорошо пахло, но… Наверное, у них были основания так считать. В конце концов, им виднее.
      – У нас есть все основания полагать, что на нашем ангольском объекте сложилась очень серьезная ситуация…
      – Да, майор Стерлигов сообщил, что Иннокентий Евгеньевич очень плох…
      Военный посмотрел на меня так, что у меня пропало всякое желание его перебивать.
      – Очень плох, да. Вероятнее всего, он уже скончался, как это ни печально. Хуже всего другое – похоже, само существование объекта находится под угрозой. Из-за болезни Прохорова и… происшествия… да, происшествия с тамошним сотрудником НКВД объект практически обезглавлен. И мы, откровенно говоря, вообще не уверены в том, что объект еще функционирует. Скажите, какой круг задач обрисовал вам Стерлигов?
      – Обеспечить консервацию прииска и оценить остаточные возможности участка, – отбарабанил я.
      – Угу, – майор мелко покивал. – Верно… Только это не все. Вам и товарищу из наркомата, Вейхштейну, предстоит в первую очередь принять руководство прииском. Подчеркиваю – не только консервацией, но всем прииском. Конечно, приоритет будет у товарища Вейхштейна – вы будете ему подчиняться. Надеюсь, объяснять причины этого вам не нужно?
      – Не нужно, – я мотнул головой.
      Похоже, прозвучало это не совсем убедительно.
      – Александр Михайлович, – вдруг заговорил второй военный – майор с совершенно не подходившей ему фамилией Быков, до этого момента молчавший. В отличие от Грищенко, он назвал меня по имени-отчеству, и в его голосе мне послышались какие-то человеческие нотки. – Ситуация там крайне сложная, и нужен человек, который олицетворяет власть. По сути, мы даже не знаем, как сейчас обстоят дела на объекте. Да, вы ученый, у вас есть опыт работы, но… Но сейчас там нужен человек, которому сотрудники будут подчиняться именно потому, что за ним сила. Конечно, я вас понимаю – вам хочется заслужить уважение коллектива. Однако у вас просто не будет времени на то, чтобы зарабатывать авторитет. Вам некогда размениваться на пустяки. Вопрос не в том, как найти самый изящный способ решения задачи – а в том, чтобы просто решить ее. Остальным можно пренебречь. Понимаете?
      – Понимаю.
      – Вот и хорошо, – Быков снял очки и начал неторопливо протирать стекла лоскутом замши.
      В зал, негромко переговариваясь, начали заходить военные: судя по форме, это были моряки. Майор Грищенко, напротив, направился к выходу – не попрощавшись, и всем своим видом показывая, что он свое дело сделал.
      Быков нацепил очки.
      – Думаю, вам стоит послушать, что здесь сейчас будут обсуждать, – сказал он. – Это имеет самое непосредственное отношение к вашему заданию. А мне пора. Удачи вам, Александр Михайлович. О, а вот и ваш товарищ…
      Из-за кулис показался Вейхштейн в сопровождении майора Варшавского. Вид у Вейхштейна был одновременно удивленный и задумчивый. Интересно, чего ему такого наговорили? Впрочем, вопросы пришлось отложить на потом – места рядом со мной оказались уже занятыми, и Вейхштейн с Варшавским расположились чуть дальше.
      Едва моряки заняли свои места на жестких деревянных креслицах, выкрашенных почему-то в ядовито-зеленый цвет, стоявший за трибуной пару минут человек заговорил. Он был в гражданском, но этот маскарад не мог бы обмануть даже первоклассника – сразу чувствовалось, что как раз он-то и есть здесь главный. Как оказалось, мои соображения были верными – чуть позже Вейхштейн сообщил, что полковник Андреев курирует всю операцию.
      Странно, но все подробности как-то прошли мимо меня. Спор о тысячах миль, о маршрутах, о тонкостях переоборудования подводной лодки, о лоцманских картах… Моряки препирались с человеком за трибуной, что-то лепетал сидевший по левую руку от меня человек в костюме, а я думал о том, что сказали Грищенко и Быков.
      И без того было ясно, что путешествие в Анголу – авантюра. Такое далекое плавание через кишащие вражескими кораблями океаны уже само по себе событие из ряда вон, а тут, оказывается, и на объекте все неблагополучно. Может быть, там вообще уже все погибли? Или прииск обнаружен, и на нем давно хозяйничают португальцы? А то и немцы, которым португальцы пособничают… По сути, мы отправляемся в самую настоящую неизвестность.
      У меня вдруг екнуло сердце – а ведь Грищенко и Быков, по сути, именно к этому и вели. Открытым текстом этого они, понятное дело, сказать не могли, но… Sapienti sat, чтоб его. "Разумному достаточно".
      Я бросил взгляд на Вейхштейна. Он внимательно слушал и человека за трибуной, и моряков – но вид у него по-прежнему был такой же удивленно-задумчивый. Похоже, он пришел к точно такому же выводу, что и я.
      Да, дела-а…
 

* * *

 
      У каждого из нас, у меня и у Вейхштейна, была своя, как сформулировал Варшавский, "сфера ответственности". Лейтенант – то есть уже капитан, с чем я его и поздравил – "свою" часть груза уже принял, и теперь благополучно предавался отдыху, мне же вся волокита с грузами только предстояла.
      Список "моих" грузов занимал три машинописных страницы. И, честно говоря, было не совсем понятно, что планируется делать на прииске – консервировать его или наоборот, добиваться повышенной выработки. Скорее всего, командование, не имея точных сведений о ситуации на объекте, решило быть готовым к любому повороту событий. Именно поэтому список и получился таким огромным, и больше напоминал перечень содержимого какого-то склада, в котором хранятся вещи на все случаи жизни. Чего в нем только не было!
      Запасные части для оборудования: дробилки, лотковой установки, генераторов. Электротехническое оборудование. Кабель разного сечения и назначения – силовой, телефонный, в броневой оплетке и без. Реактивы для консервации. Прорезиненная ткань. Изолирующая лента. Проволока. Солидол в запаянных жестяных канистрах. Аккумуляторы. Толстостенные бутыли темного стекла с притертыми пробками – кислота. Взрывмашинка. Взрывчатка – тол и аммонал. Несколько ящиков с инструментами. И еще много самых разных вещей – от медикаментов до электрических лампочек разной мощности. Были даже микроскоп и комплект пинцетов для сбора алмазов с жирового стола.
      Большая часть коробок, ящиков и канистр была либо без всяких надписей, либо несла английскую, французскую и американскую маркировку. Оно и понятно: на объекте нежелательно иметь что-то, что могло бы выдать принадлежность к тому или иному государству. А американские да британские капиталисты везде свои щупальца раскинули.