Александр ВЕРШИНИН
       Москва, 31 декабря 1942 года.
      Ветер гнал поземку по взлетному полю. Окруженные радужными ореолами фонари раскачивались, поскрипывая проволочными дужками, и наши тени словно отплясывали на белом снежном полотне дикий африканский танец. Спустя три с половиной месяца я снова был на аэродроме, откуда началось мое путешествие.
      Также прохаживался у шлагбаума часовой с автоматом, также застыла на рулежной дорожке тяжелая туша самолета – все как в тот сентябрьский день, когда все началось, если не считать снега и ранних зимних сумерек.
      Но сегодня я никуда не улетал – сегодня я провожал в дальний путь друга.
      На дорожке уже ревел моторами"Ли-2", винты гнали снежную пыль.
      Мы стояли в края взлетного поля втроем: Вейхштейн, я и Зоя. Стерлигов, который и привез нас на аэродром, тактично остался у машины, не мешая нашему прощанию.
      Полы Володькиной шинели развевал ветер, за спиной тощий вещевой мешок, у ног – фибровый чемодан. Ворот шинели залихватски распахнут, так что был виден орден Красной Звезды, врученный Володьке буквально три часа назад. Левая рука висела на перевязи.
      – Как долетишь, обязательно напиши, – сказал я.
      – Обязательно, – эхом откликнулся Володька.
      – И все-таки зря ты остаться не хочешь. Задержался бы на пару дней… Новый год все-таки. И вообще…
      Он криво улыбнулся.
      – Опять ты за свое… Десять раз уже обсудили.
      – Ну, дело твое…
      Из самолета высунулся пилот, и замахал руками.
      – Зовут, – сказал я.
      – Да-да, – заторопился Володька. – Сейчас.
      Он протянул мне руку, и я крепко пожал ее. Краткий момент неловкости – и мы неуклюже обнялись, похлопав друг друга по спине.
      – Зою береги… Повезло тебе, дурню.
      – Знаю.
      Отстранившись, он подхватил чемодан. Улыбнулся нам с Зоей:
      – Когда в следующий раз буду в Москве, надеюсь увидеть как минимум двоих маленьких Вершининых.
      Зоя залилась румянцем, ясно видимым даже в сумерках и сквозь густой ангольский загар.
      – Мы подумаем над этим, Володя. Обязательно…
      Она сделала шаг вперед и дружески поцеловала его в щеку.
      – Удачно добраться.
      Володька кивнул.
      – Спасибо.
      Вскоре он уже махал нам из-за иллюминатора.
      Мы помахали в ответ.
      Пилот захлопнул дверцу.
      – До свидания, – прошептал я.
      Моторы взревели, меняя тон, и самолет, набирая скорость, устремился по взлетной полосе, оставляя за собой шлейф взвихренного снега. Вот он уже оторвался от земли, растаяв в темноте. Были видны лишь рубиновые огни на крыльях, но через несколько секунд исчезли и они, и гул моторов затих – лишь ветер гнал поземку по взлетному полю, да раскачивались фонари.
      – Ну что, возвращаемся? – нарушил затянувшееся молчание Стерлигов.
      – Да, товарищ майор.
 

* * *

 
      Москва утопала в снегу. То есть не так уж много его и было, но после ангольских пейзажей любой сугроб нам казался огромным.
      Несколько раз приходилось останавливаться: уступили путь веренице саней, развозящих дрова, пропускали колонны пехоты и техники.
      Солдаты в шинелях и полушубках шли молча, и в их мерной грозной поступи чувствовалась решимость и уверенность. Следом медленно ползли наполовину зачехленные машины – наверное, те самые "катюши", о которых я столько слышал.
      Война продолжалась. Наша армия нанесла врагу несколько крупных поражений, а тыл делал все возможное, чтобы на фронт непрерывным потоком шли танки, самолеты, пушки, снаряды, продовольствие. И доставленные нами алмазы должны были стать серьезным вкладом в достижение победы.
      …Не доезжая нескольких кварталов до дома, я попросил Стерлигова остановить машину.
      – Вы уверены, Александр Михайлович? Тут еще километра полтора – а у вас нога…
      – Ничего, – мы с Зоей переглянулись. – Очень уж по снегу соскучились…
      – Что ж, как знаете, – Стерлигов устало потер переносицу. – В таком случае – до свидания. Зоя Иннокентьевна, не забудьте – завтра в полдень отчет по работе прииска. Машину за вами пришлем. И еще раз спасибо вам за все.
      "Тут не нас надо благодарить, а всех – и в первую очередь тех, кто погиб", подумал я. Вслух же сказал:
      – До свидания.
      Мы шли по неширокой тропинке, протоптанной многими людьми за день, а снег все падал и падал.
      – Знаешь, – сказала Зоя, словно продолжая давно начатый разговор, – а я ведь до последнего момента не верила, что у нас получится.
      – И не получилось бы, если бы не ты и не Радченко.
      Как я узнал уже на борту корабля, именно тяжелораненый старшина, перебив расчет, ударил из пулемета в спину атакующим пещеру португальцам. И может быть, нам удалось бы подхватить старшину на борт корабля, но – Герберт видел это через "глаз" – минуту спустя эта фашистская сволочь "сеньор Герц" накрыл пулеметное гнездо двумя гранатами, и спасать стало некого. И все же какое-то время старшина нам выиграл.
      Но если бы не Зоя… Именно она, после того, как я наорал на нее в пещере, ворвалась в корабль, и вынудила Герберта взлетать как можно скорее, не дожидаясь окончания последнего "тестирования систем". А что еще он мог сделать, если прямо в затылок ему смотрел ствол карабина? Так что именно решимость Зои нас и спасла.
      …Герберт высадил нас поблизости от Тегерана. Самого Герберта мы не видели с момента старта, так что никаких долгих прощаний не было. Может, оно и к лучшему – каждая сторона выполнила свое обещание, а большего и не требовалось.
      Как бы то ни было, корабль стартовал сразу же, как только мы его покинули. Герберт отправился в свой "рядом-мир", мы же двинулись к виднеющемуся на горизонте городу. Представьте себе удивление командира 182-го горнострелкового полка, развернутого в Тегеране, когда в комендатуру заявились шестеро грязных, раненых и оборванных людей, волокущих несколько рюкзаков с алмазами. Однако надо отдать ему должное: нам сразу же оказали медицинскую помощь, отвели в баню, а потом накормили так, что мы несколько часов могли только лежать и глазами хлопать. Тем временем особисты связались с разведотделом штаба 47-й армии, те связались с центром – и, похоже, получили совершенно недвусмысленные приказы.
      К полудню следующего дня мы уже были в приграничном Мешхеде, где нас уже ждал самолет. Взлеты, посадки, сменяющие друг друга аэродромы – и поздним вечером 25-го декабря мы уже были в Москве.
      А в столице нас сразу взяли в оборот: прямо с аэродрома доставили на Лубянку, где приняли вывезенные нами алмазы, а потом мы несколько дней кряду отвечали на вопросы все более и более высокопоставленных сотрудников НКВД и других наркоматов, опосредованно принимавших участие в ангольском проекте. Все контакты с родными и знакомыми запретили "до дальнейшего распоряжения": об этом нам сообщили мягко, но предельно убедительно.
      Два-три часа на сон, короткие перерывы на еду – и снова вопросы, и снова ответы, и снова отчеты, и снова подписки о секретности… Помимо работы прииска, больше всего интересовало, конечно, наше чудесное спасение – рассказы о фантастическом "проникающем корабле" и "рядом-мире" поначалу были восприняты с некоторым скепсисом, но потом трое суток кряду комиссия из физиков, математиков и конструкторов вытягивала из нас малейшие подробности о проникающем корабле и его пилоте. В глазах ученых, внимательно слушавших нас, читался неподдельный интерес – и вместе с тем глубокое разочарование оттого, что чудесную машину нельзя увидеть, потрогать и разобрать по винтику. А сегодня утром к нам в комнату зашел Стерлигов, и, не скрывая радости, сообщил, что "разбор полетов" в основном завершен, и осталось только подвести некоторые итоги по деятельности прииска. Но случится это завтра после полудня, да и коснется не всех, а значит, капитан Вейхштейн может "возвращаться по месту жительства", а остальные по случаю праздника на сегодня получают увольнительную.
      Сейчас Горадзе и Попов, у которых в Москве никакой родни, заканчивают работу над отчетами, готовясь к завтрашнему совещанию – вечером я пригласил их к себе в гости, так что праздник отметим в теплой компании. Боря Клюйко в госпитале – говорят, все с ним будет в порядке. Володька улетел домой, ну а мы с Зоей…
      Ну а мы с Зоей шли домой по заснеженной московской улице.
      О тех, кто погиб, мы пока старались не говорить – это все еще слишком больно для обоих. Наверное, потом мы сможем вспоминать о них без слез, но я уверен, что к горлу всегда будет подкатывать шершавый теплый комок – даже через много лет, даже когда лица погибших будут всплывать в памяти неясными и размытыми, словно видимыми сквозь туманную дымку.
      Но это время еще не пришло.
      Возле парадного мы остановились, и долго стояли, обнявшись. Потом я поцеловал Зою в кончик носа и тихо сказал:
      – Ну что, пошли?
      Она кивнула, и поежилась.
      – Замерзла?
      – Нет, – она покачала головой и неуверенно улыбнулась, глядя вверх, на окна моей квартиры. Светилось только окно кухни – наверное, мама готовит ужин. – Не замерзла. Просто страшновато.
      – Не бойся, – прошептал я.
      Мы поднялись по лестнице, остановились перед дверью моей квартиры. Помедлив, я негромко постучал.
      Дверь распахнулась.
      Мама несколько секунд всматривалась в наши загорелые, обветренные лица.
      Я видел, как мелко задрожали ее руки, комкающие передник, как выступили на глазах слезы.
      – Я вернулся, мама, – сказал я. Потом взглянул на Зою и добавил: – Мы вернулись.
      Мы вернулись.
 
       Уфа – Киселевск, Январь 2008 – январь 2009.