Александр ВЕРШИНИН,
       10-11 декабря 1942 года.
      Как я потом ни старался, я так и не смог точно вспомнить, что я делал после гибели лодки. В памяти остались только какие-то бессвязные обрывки, разрозненные детали, которые никак не хотели складываться в единое целое. Помню, как лихорадочно колотил камнем по ящику, пытаясь сбить крышку и достать автомат – хотя что от него толку? Помню, как бегал по берегу, выкрикивая вслед давно улетевшему самолету проклятия – хотя от них толку было еще меньше, чем от автомата… Помню, как всматривался в то место, где радужно блестела на воде пленка солярки с черными разводами масла, да плясали на мелкой волне обломки. Помню, как оттаскивал в тень нависшего над песчаным пляжем камня тела Вейхштейна и Данилова… Помню, как лежал на горячем песке, не чувствуя его обжигающего прикосновения, и просто орал, глядя в равнодушное блекло-синее небо. Помню, как плакал – от боли и страха.
      Но этого было слишком мало, чтобы заполнить тот час, которые прошел между гибелью лодки и моментом, когда ко мне вернулась способность мыслить связно. Что я делал в остальное время, я так и не вспомнил. Впрочем, какое это имеет значение?
      Ровным счетом никакого… Ибо значимым было только то, что лодка погибла.
      Что экспедиция провалилась.
      И что живых с "Л-16" нас осталось всего трое.
      Солнце стояло близко к зениту, когда я поднялся с песка.
      Окружающий пейзаж был совершенно идиллическим – море ласково облизывало песчаный берег, торчащие из воды камни были оторочены белым кружевом пены, на утесах шумели деревья… Сияло солнце, и все предметы отбрасывали резкие и четкие тени. Кипела жизнь – над волнами кувыркались чайки, временами выхватывая из воды серебряно-блестящих рыбешек, деловито ковыляли по песку маленькие крабики, в глубине рощи перекликались птицы, чьих голосов не мог заглушить даже мерный рокот прибоя.
      Я подошел совсем близко к воде. По песку скользнула волна, пенной кромкой, словно кружевной перчаткой, невесомо прикоснувшись к моим башмакам. А может, на лодке еще есть кто-нибудь живой? Может быть, хоть у кого-нибудь хватит сил и удачи пробиться к люку, или к торпедным аппаратам – они ведь широкие, сквозь них можно вылезти, мне кто-то из подводников говорил, что это один из путей спасения с лодки! Влезть, закрыть крышку, заполнить водой – и вылезти наружу… "Ага", возразил какой-то холодный и чужой голос в голове. "Только нужно, чтобы кто-то остался в лодке – закрывать крышку, заполнять аппарат водой. И сначала нужно пробиться через мешанину рваного металла, сквозь нагромождение ящиков, которым был забит весь носовой отсек, вытащить торпеду из аппарата… Сколько часов уйдет на это? Пять? Десять? В любом случае, пригодный для дыхания воздух кончится много раньше – даже если допустить, что в едва ли не мгновенно затонувшей лодке кто-то успел задраить люки, и укрыться в одном из отсеков, это лишь отсрочит гибель". И чудом спасшийся от взрыва матрос успеет тысячу раз проклясть свое везение, прежде чем его дыхание, эхом отдающееся от стенок стальной могилы, оборвется, и в погруженном в кромешный мрак отсеке воцарится полная и окончательная тишина.
      По спине пробежал холодок, словно кто-то бросил мне за шиворот пригоршню мелко наколотого льда. Я всхлипнул.
      Все мертвы.
      И серьезный Гусаров.
      И говорливый Смышляков.
      И ни минуты не сидящий без дела Глушко. И еще почти полсотни людей, с которыми я делил многочисленные тяготы и немногочисленные радости двухмесячного пути…
      – Чертовы немцы, – прошептал я. – Чертовы немцы…
      – Это не немцы, – послышался рядом глухой голос. – Союзники.
      Данилов стоял, тяжело опираясь на массивный черный камень, наполовину обросший глянцевым зеленоватым мхом, изукрашенный соляными разводами – словно загадочные иероглифы бежали по темному телу глыбы. Левый рукав матросской куртки Данилова висел на нескольких нитках, штаны разорваны на коленях.
      – Союзники, – повторил он. – На самолете звезды белые были… Чтоб их черти взяли…
      Какая чудовищная ирония! Преодолеть тысячи миль на утлой подводной лодке, и найти гибель в двух шагах от цели – да еще от рук союзников! Впрочем, какая разница, кто потопил лодку? От английской или американской бомбы умирать ничуть не приятнее и не легче, чем от немецкой…
      Я был готов к тому, что Степан сейчас шваркнет пудовым кулачищем по камню, или загнет со злости какое-нибудь витиеватое морское выражение этажей на семнадцать да с мансардой, но матрос, выдержав долгую паузу, лишь мрачно сказал:
      – Нельзя нам тут оставаться, Саня. Нельзя.
      – Что ж ты предлагаешь? – голос у меня вдруг стал каким-то глухим, надтреснутым.
      – Да ты не смотри на меня так. Не надо… Думаешь, мне ребят не жалко? Да я ж за каждого из них хоть сейчас на дно пойти, если б это их вернуло-то. Так ведь не вернешь…
      На его скулах заходили желваки.
      – Не вернешь… А потому надо нам не мешкать, а уходить.
      – Куда? Куда уходить-то? А? Туда? Или туда? – я крутился на месте, тыча руками в разные стороны. Впрочем, берег в обоих направлениях был совершенно одинаков – широкая полоса мелкого песка, тянущиеся к небу пальмы, округлые черные туши камней, белая полоса прибоя. – Скажи!
      – В лагерь, – тяжело уронил Степан. – На завод этот алмазный, про который вы нам с товарищем капитаном говорили. Вот как товарищ Вейхштейн оклемается – сразу и уходить.
      Мне вдруг стало стыдно за свою минутную слабость. Я чувствовал себя как марионетка, у которой вдруг обрезали все ниточки. Но Данилов был прав – нам нужно было исчезнуть с места гибели лодки.
      – Да, – прошептал я. – Уходить. Нужно уходить… Извини, что сорвался.
      – Бывает, – сказал Данилов.
      Развернувшись, он тяжело зашагал к камню, в тени которого лежал в беспамятстве Вейхштейн.
      …Володька очнулся только полтора часа спустя. За это время мы успели укрыть в расселине ящики с оружием – подходящее место подыскал Данилов, определив по высохшим водорослям верхнюю границу прилива. Ящики мы забросали наломанными в прибрежном кустарнике ветвями, надежно скрыв тайник от чужих глаз – зато сложили в двадцати метрах левее небольшую пирамидку из камней. Себе из оружия мы оставили три автомата, с которых я, не пожалев носового платка, счистил слой смазки, по два снаряженных диска и по паре гранат. Пока я приводил оружие в боеспособное состояние, Данилов сходил за водой к найденному поблизости небольшому роднику (из реки мы воду набирать не рискнули), наполнив под крышечку обе имевшихся у нас фляжки, а потом набрал пару десятков довольно крупных рыбин, которых оглушило и выбросило на берег при взрыве лодки. Правда, пришлось повозиться: несмотря на то, что рыбы на берегу было немало, большую ее часть уже попортили чайки или крабы, обрадовавшиеся неожиданному пиршеству. Данилов выпотрошил добычу и почистил – насколько позволял это сделать наполовину обломанное лезвие ножа, купленного еще в Датч-Харборе (как давно это было!). Теперь, нанизав рыбу на прутики, он поджаривал ее над почти невидимым в ярком солнечном свете пламенем костра – костер мы развели, позаимствовав коробок спичек из кармана Вейхштейна. На голове у Данилова смешно топорщился импровизированный тюрбан из половинки разодранного рукава его матросской куртки. Второй половиной рукава я обмотал голову себе, так что вряд ли выглядел менее комично.
      Когда я наклонился, чтобы сунуть коробок обратно в карман Вейхштейну, Володька открыл глаза. Наверное, мне нужно было обрадоваться, но сил на эмоции уже просто не было. Потом, надеюсь, я смогу снова радоваться и огорчаться, но сейчас… сейчас внутри у меня словно воцарилась гулкая пустота. То же самое, похоже, чувствовал и Данилов: во всяком случае, ни у него, ни у меня не было никакого настроя говорить. Впрочем, обязанности распределились как-то сами собой, и никакой заметной нужды в долгих диалогах не возникало.
      – Очнулся? – вот и все, что я сказал.
      Вейхштейн только глазами хлопнул. Ему тоже было не до разговоров.
      – Голова не болит? Не тошнит?
      Если у него сотрясение мозга – то дело дрянь. Это, пожалуй, было единственное, чего я опасался. Володька здорово приложился головой, и хотя характерной бледности я не замечал, дело могло повернуться по-всякому.
      – Нет, – просипел Вейхштейн, разлепив ссохшиеся губы.
      Хоть в чем-то повезло.
      Послышался треск – Данилов оторвал второй рукав от своей куртки, и бросил Вейхштейну.
      – Обвяжите голову, товарищ капитан. Неровен час, солнечный удар будет… И это… Рыба готова, в общем. Поедим, да двигаться пора.
      Двадцать минут спустя, забросав костер песком, мы скрылись в прибрежных зарослях. Теперь все зависело от того, сможем ли мы отыскать советский алмазный прииск.
      Наш путь лежал на юго-восток, вглубь материка.
 

* * *

 
      Уж не знаю, что тому виной – все та же опустошенность, или нечто иное, но Африка пока меня разочаровывала. За те несколько часов, что мы были в пути, нам так и не попалось ничего примечательного.
      "В Африке жирафы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы…", повторил я про себя строчку из Чуковского, которого как-то читал соседской малышне. Ага, как же. Ничего подобного. Только раз мы видели маленькое стадо антилоп (ну то есть это мы думали, что это антилопы), неторопливо шедшее к югу, а в остальное время вокруг нас простиралась заросшая высокой желто-зеленой травой холмистая степь. Ну то есть саванна, по которой довольно щедро были разбросаны островки леса – этакие маленькие рощицы в десяток-полтора деревьев с разлапистыми ветвями, словно тающие в горячем воздухе, в ослепительных солнечных лучах. И никакого движения, только маленький крестик – орел или гриф – кружит в бездонном небе. Словом, ничего похожего на приключенческие романы, герои которых едва ли не каждые полчаса спасаются от львов и гепардов, истребляют легионы крокодилов и страшно ядовитых змей, да не жалея патронов, палят из "ли-энфильдов" по слонам и носорогам. Но по поводу отсутствия живности мы не очень-то и переживали, потому как ничего кроме сложностей, встреча со слоном или львом доставить не могла, а вот как раз сложностей нам сейчас хотелось меньше всего.
      Впрочем, гораздо больше мы опасались не животных, а людей. В конце концов, зверь не побежит доносить португальцам, что в округе появились три чужака в изодранной одежде и с автоматами, а человек на подобное вполне способен. Конечно, местные наверняка стонут под игом португальских колонизаторов, но… Стонут-то они стонут, однако наверняка есть и такие, кому колонизаторы по душе. Даже у нас – у нас, в первом государстве рабочих и крестьян, после 25 лет Советской власти! – на оккупированных территориях есть всякие выродки, пошедшие в услужение к немцам – всякие старосты да полицаи. Что уж там говорить про несознательных африканцев…
      Короче, рисковать было совершенно ни к чему. Поэтому мы условились, что как только заметим человека – неважно, белые это будут, или негры – мы первым делом падаем в траву, и затаиваемся. Ну а уж потом будем действовать по обстановке.
      К счастью, пока оправдывались слова Стерлигова, сказанные им в Москве несколько месяцев назад – мол, хоть и близко прииск от населенных мест, а глушь тут небывалая, и местные сюда не суются. Впрочем, мы все равно старательно таращились по сторонам, выглядывая потенциальную угрозу. В пути не разговаривали – любая беседа неминуемо свелась бы к катастрофе с лодкой, а сыпать соль на раны никому не хотелось. И все же я не мог не заметить, что мои спутники ведут себя по-разному: Данилов был хоть и хмур, но невозмутим, а вот Володька был чернее тучи. Иногда тяжело вздыхал, иногда что-то бормотал вполголоса, словно спорил сам с собой, успевая при этом смотреть по сторонам не в пример больше меня или Данилова. Вот только как-то странно он себя вел: вздрагивал, заслышав вскрик какой-нибудь птицы (вот птиц тут, в отличие от зверей, была масса, но увидеть их было непросто, потому как они укрывались – от жары, наверное – в кронах деревьев), и даже автомат нес не на плече, а постоянно перекладывал его из одной руки в другую. Да еще и курит часто: сразу видно, что нервничает.
      Признаться, меня это вовсе не радовало. Я еще во время перелета до Камчатки понял, что Володька немного… ну, слишком опаслив, что ли. Впрочем, нет, это не совсем верно. Он обычный человек – такой может прожить всю жизнь, не попадая в сложные ситуации, и быть в глазах окружающих не просто хорошим парнем, но и настоящим другом. Всяких успехов даже добьется – Шекспира там всего изучит, или целую кучу самых разных языков. Вот только когда дело дойдет до чего-то серьезного… Даже в наших беседах, когда я ему рассказывал про геологические экспедиции, я не замечал в его глазах того интереса, на который надеялся. Казалось, что ему гораздо больше по душе тихая домашняя гавань и устроенный быт, чем возможность сделать что-то действительно необычное. Что тому причиной? Не знаю…
      Осознавать это было неприятно, и я даже думал, что мне это поначалу просто почудилось – мало ли как можно ошибиться насчет человека – но… Но потом я получил еще несколько аргументов в пользу своего мнения. Да что там: вот сегодня утром на берегу, когда самолет, врезавший бомбами по "Л-16", делал новый заход, Володька, говоря словами из старых книжек, "бежал в страхе". Конечно, само по себе это ничего не значит, на его месте всякий бы побежал, но собранные все вместе, этот и подобные ему факты просто не позволяют не обращать на себя внимания… Впрочем, раз все обстоит именно так, значит главная задача – не допустить ситуации, в которой Володька останется один на один с врагом. И тогда все получится. Во всяком случае, мне хотелось в это верить.
      Час проходил за часом, мы шагали как заведенные: впереди я, за мной Вейхштейн, замыкающим Данилов. Только один раз, остановившись на четверть часа, съели по рыбешке из сделанного запаса, и похлебали воды из фляжек. По правую руку саванна, по левую – река. Близ нее растительность быстро густела: оно и понятно, кусты да деревья воду и у нас любят, а уж в Африке в особенности…
      Ночь обрушилась внезапно. Вот только что, всего несколько минут назад солнце окрашивало кармином небо на западе, и наши тени тянулись далеко вперед и вправо, и вдруг наступила темнота: словно на театральных декорациях кто-то опустил темно-синий полог, густо испещренный серебряными россыпями звезд.
      Идти в темноте было совершенно невозможно, да и устали мы здорово, поэтому предложение Вейхштейна остановиться на ночлег в ближайшей рощице было принято единогласно – да что там, он просто опередил с этим предложением меня и Данилова на несколько секунд.
      Расположиться решили у подножия баобаба: этот исполин высился в самом центре рощицы, окруженный десятком деревьев помельче. Отдышавшись – минут десять мы сидели на земле, привалившись спинами к стволу баобаба – мы взялись за обустройство ночлега.
      От баобаба Данилов пришел в восторг.
      – Не, это ж надо, какое здоровенное дерево! Поди, неделю его всемером пилить надо, и еще останется… Зато как напилишь – на всю зиму хватит печку гонять и баню топить. Ух, и здоровое! А запах какой… Будто духами политое!
      В самом деле – с ветвей баобаба свисали крупные белые цветки, круглые и мохнатые. Я смутно припоминал, что с этими цветками связано что-то не совсем обычное, но что именно? Впрочем, думать о цветках баобаба было некогда, хватало и других забот.