Николай Бораненков
      Тринадцатая рота
      Часть 3
      1. ГУЛЯЙБАБКА В БРЯНСКИХ ЛЕСАХ. ОБЛАВА НА ДЕЗЕРТИРОВ
      Брянские леса. Гуляйбабка много слыхал и читал о них. Они манили его. Там ждало его новое боевое задание Главного штаба партизанского движения, но как туда поедешь с фашистским генералом? Ведь его нельзя сдавать в плен. Он пригодится еще как надежное прикрытие. И потому Гуляйбабка перед броском в Брянские леса остановился в Сухиничах.
      По Сухиничам гулял мороз. Трещали заборы, стенки сараюх, бревна колодцев. Но еще больше трещал железнодорожный вокзал. Только не от мороза (кирпичные стены его крепки), а от людей. Вокзал набит солдатней, как мешок картошкой, по завяз. Негде поставить костыль. Всюду люди, люди... Человеческие ноги, руки, скорченные, согнутые дугой туловища распластаны на лавках, под лавками, на полу. Сделай неосторожный шаг, и сейчас же получишь удар костылем или прикладом, а в лучшем случае на голову ушат грязной брани.
      Тут тесно. Тут нечем дышать. Этого собаку архитектора, построившего такой маленький вокзал, не предусмотревшего пассажиров фюрера, немедленно бы в гестапо да вздернуть на перекладину. Но... архитектор предусмотрительно и давно уже скончался собственной смертью, и им, пассажирам фюрера, ничего не оставалось делать, как стоять насмерть за каждый метр вокзальной территории, потому что здесь светло, тепло, а там, за дверьми, ночь, метель и тридцатиградусный мороз.
      Коротая ночь, Гуляйбабка со своей командой занял буфет и забаррикадировался буфетной стойкой, повесив на нее кусок фанеры с надписью: "Команда особого назначения". Но эта надпись быстро исчезла. Какой-то офицер-верзила содрал ее и с криком: "Тут все команды особые" - растоптал. Тогда Гуляйбабка повесил новое, более устрашающее объявление. "Команда, подчиненная лично фюреру". И это спасло. Солдаты не осмелились лезть за стойку, но все же на прилавке улеглось три мобилизованных в пехоту летчика, дав понять, что им наплевать на все, лишь бы выспаться.
      К полночи шум, гам мало-помалу утих, вокзал погрузился в сон. Задремал, сидя на стуле, и Гуляйбабка. Но ненадолго. Вскоре его разбудил громкий, подхриплый от простуды голос, доносившийся от двери главного входа:
      - Внимание! Всем, кто есть в вокзале, оставаться на своих местах и не двигаться. Начинается облава на дезертиров. Не вздумайте бежать. Вокзал оцеплен.
      - На чем бежать?! - выкрикнул кто-то. - Мы без ног, о мой бог!
      - Не имеет значения. Проверяем всех.
      Полковник в кожаном реглане, кричавший в жестяной рупор, взмахнул белой перчаткой, и группа солдат с автоматами наготове кинулась в сонную повалку, расталкивая заспавшихся солдат каблуками, стаскивая с подоконников, лавок. Полковник, оглядев зал, повернул к буфету:
      - Кто такие? Почему не в окопах?
      - Честь имею представиться, господин полковник! - вытянулся Гуляйбабка. Личный представитель "президента".
      Полковник оторопело остановился. Высокая тулья на его голове удивленно приподнялась. Озлобленные белесые глаза неподвижно застыли.
      - Какого еще президента? Что за вздор? Гуляйбабка достал из кармана удостоверение, пропуск гестапо и протянул все это полковнику. Тот бегло просмотрел документы и сунул их в свой карман.
      - Немедленно получить оружие и в окопы! Это вам приказывает комендант осажденного гарнизона.
      - Господин полковник, я заявляю решительный протест. Загонять нас в окопы вы не имеете права. Мы неприкосновенны.
      Комендант раскатисто захохотал:
      - Ха-ха-ха-а! "Не имею права". Хотите знать мое право?
      - Хочу, господин комендант.
      - Так вот, господин личный, черт тебя знает, как величать. Я имею право, он начал заламывать пальцы, - вздернуть тебя на виселицу - раз. Сунуть в душегубку, пустить пулю в лоб, закопать живьем в могилу, выдернуть пальцы из рук, разодрать, как жареную курицу, раздавить гусеницей танка и еще многое, многое другое. Вам этого достаточно?
      - О-о! Вполне, господин комендант.
      - В таком случае что же выбираем?
      - Окопы, господин полковник. Окопы и отчаянное сражение за фюрера.
      - За фюрера еще рано, мы еще посмотрим, а вот за полевой аэродром, который нам так нужен для приема транспортных самолетов, я вам доверяю. - Полковник обернулся и крикнул в зал: - Фельдфебель Карке! Ко мне!
      Сигая через лежащих на полу, подбежал фельдфебель, обвязанный черной цыганской шалью с длинной бахромой:
      - Я, господин полковник!
      - Вся эта команда в ваше распоряжение. Окопаться. Стоять бетонно. Хайль!
      - Да уж не в первый раз умирать, господин полковник. Постоим. - И, козырнув перед полковником, крикнул группе Гуляйбабки: - А ну, пригревшееся дерьмо! Дезертирские морды! Выходи! Вы думали, что только фельдфебель Карке будет стучать на морозе зубами, кормить вшей в окопе. Дудки! Все лезли на восток, хотели получить по сорок семь десятин. Ну так извольте и расплачиваться вместе. А ну, шевелись, поспешай на выход, кому говорят!
      - Выходи, господа, - подал знак Гуляйбабка. - Оружие нам пригодится.
      Мороз на улице ослаб, но метель усилилась. Ветер, завывая, свистел в ушах. Сухой снег колюче хлестал по щекам, рвал полы одежды. На окраине города, там, где находился "аэродром" (расчищенная в снегу ровная площадка), как листы сухой бумаги, рвались мины. В их треск вплетались разрывы тяжелых снарядов.
      Прислушавшись к разрывам, Карке зябко поежился и, обождав, пока команда пойманных дезертиров станет в ряд, спросил:
      - Все вышли?
      - Все, господин фельдфебель, - доложил Гуляйбабка. - Двадцать пять человек налицо.
      Подъехали сани с оружием, наваленным как попало.
      - Ефрейтор Румп! Раздать этим мордам оружие.
      Румп стал на передок саней:
      - А ну, подходи! Автомат, два диска, граната. Автомат, два диска, граната...
      Сани быстро опустели. "Дезертиры" снова выстроились в шеренгу. Карке стал перед строем.
      - Все получили?
      - Все!
      - Ну так слушайте мое слово перед тем, как отправиться к богу в рай. Волею всевышнего, под мудрым водительством нашего Адольфа Гитлера, мы, то есть германская армия, эластично сокращаемся под Москвой. На нашем участке это "сокращение" произошло немного неудачно. Кто-то слишком обрезал линию фронта, концы с концами не сошлись, и мы, кажись, попали в котел. Но носы не вешать! Фюрер обещал нас непременно выручить. Нам только нужно стоять до последнего человека. Господин полковник же, которого вы соизволили видеть, огромный специалист по "котлам". В это надо верить, как в мою супругу Эльзу, которую неблагодарный квартирант Отто - штурмовик заразил непристойной болезнью. - Он шумно высморкался в бахрому шали и воскликнул: - Всем ясна обстановка?
      - Всем!
      - Тогда вперед! В котел! Гуляйбабка поднял руку:
      - Господин фельдфебель! Прежде чем двинуться вперед, в котел, позвольте мне задать вам один вопрос.
      - Задавайте хоть десять, только живее, ибо если господин полковник, то бишь комендант гарнизона, узнает, что я не в окопах, а все еще тут митингую с вами, он сдерет с меня шкуру, а она у меня уже и так содрана не раз. Простите, я не рассказал вам свою боевую биографию, но я это сейчас исправлю. Так вот, я - фельдфебель Карке - все время не вылезаю из окопов. Я пытаюсь, правда, вылезти из них, но судьба-злодейка снова водворяет меня туда. Я окончил школу снайперов в небольшом городке близ Мюнхена. Нас было сто молодчиков, и все мы попали в одну непобедимую дивизию. Но теперь, к сожалению, нет ни той дивизии, ни тех молодцов. Крест за них всех несу я. Я трижды побывал в штрафной роте, дважды - под судом военного трибунала. У меня, как я вам уже говорил, есть верная жена. Она патриотка, шлет нежные письма, которые согревают, но на всякий случай я еще прихватил на голову шаль и рейтузы. Советую и вам сделать то же. Это неплохое дополнение к нежным письмам верных жен. У вас есть жены?
      - Есть!
      - Любите их, цените. Они, как я уже говорил о своей, великие патриотки. Я не утомил вас своей биографией? Вы не замерзли?
      - Нет.
      - Прекрасно, что не замерзли, но все же давайте спустимся вон в тот овражек. Там затишнее и больше гарантии от шального снаряда.
      Спустились в овраг. Карке протоптал в глубоком снегу дорожку, чтоб ходить перед строем, и продолжал:
      - Так вот. В этой войне мы многого достигли. Я теперь национальный герой, а моя Эльза патриотка. Правда, Эльза после отъезда Отто лежит в больнице, бедняжка. Она очень отощала, но я, как любящий муж, послал ей на днях посылку. Только не знаю, успела ли моя посылка улететь или нет. Говорят, что все наши транспортные самолеты благополучно приземлились в обломочном виде. Кстати о посылках. Приказом начальства вам разрешены посылки. Неограниченного размера. На днях мой старый приятель Ганс Любке послал домой свою оторванную ногу и попросил своих родных заспиртовать ее на память. Сам он обещал приехать позже. За оторванную ногу он пошел мстить на резиновом протезе. Однако проклятая мина сорвала его планы. Пока он шел мстить, ему оторвало другую ногу. Словом, посылки вам разрешены. Еще вам разрешен спирт. Каждый день вам полагается по двести граммов спирта, но теперь его трудно достать. У вас случайно не найдется грамм триста? Я чертовски продрог на морозе.
      Гуляйбабка толкнул локтем начальника личной охраны:
      - Волович, дай ему грамм двести из медзапаса. Волович протянул Карке фляжку:
      - Вот, возьмите. И сухарь.
      - Благодарю вас, - просиял Карке. - Вы, оказывается, дьявольски хорошие ребята. С такими понятливыми воевать - одно удовольствие. Жаль, что мне вас раньше не прислали. Мы бы с вами наверняка дошли до Кубани и получили по сорок семь десятин. Правда, медальон с ордером у меня сперли. Так я его и не нашел.
      Карке прислонился спиной к дубу, запрокинул голову, долго пил, не отрываясь, потом хрустнул сухарем и, повеселев, воскликнул:
      - Прекрасный шнапс! Да здравствует шнапс - боевой дух германской армии, который приведет фюрера к победе! Ура! Кстати, вы должны научиться хорошо кричать "ура", ибо вас ждут награды. У меня их уже четыре. Два Железных креста и две медали "За зимовку в России". Вы спросите, как я почти перезимовал и не отморозил себе дорогие конечности. Охотно поделюсь опытом. Прежде всего каждому из вас надо запастись женской шалью или на худой конец теплыми дамскими рейтузами. Дамские рейтузы великолепно лезут на голову, плотно закрывают уши, а шаль позволяет укрыть плечи и частично грудь. Но шаль и рейтузы - это еще не путь к медали "За зимовку в России". Самое главное раздобыть пару пуховых подушек. Когда мне вручили первую медаль "За зимовку...", я ходил в пуховых подушках. Одна была на животе, другая на спине, и это здорово спасало меня. Другие закоченели в снегах под Москвой, а я чувствовал себя великолепно и, даже лежа в снегу, распевал песенки. Так что не зевайте, запасайтесь подушками, шалями и рейтузами. Только боже упаси думать, что обо всем этом позаботится фюрер и все это пришлет вам в коробочке... через интендантство. Нашим великим фюрерам некогда ломать голову о пуховых подушках и дамских рейтузах. Они думают о великих сражениях. Рейтузы же, подушки и прочая обогревающая чепуха - это дело рук нашего брата. Если вам не удастся раздобыть подушки, то на худой конец запасайтесь перинами. Я лично видел под Москвой одного военнослужащего в перине. Он прорезал в ней дырки для головы, ног и так и отступал до самых Сухиничей. Ему тоже была положена медаль "За зимовку в России", но он, бедняга, ее не успел получить. На высоту, которую он оборонял, ворвались лыжники противника, и великолепно зимующий был распорот штыками вместе с периной.
      Карке, шагая взад-вперед по тропинке, что-то промурлыкал бодрое и, остановясь, поколупал в носу.
      - О чем это я хотел вам рассказать еще? А, да! О спирте. Так вот. На станции Калуга мы захватили цистерну со спиртом. Послали одного наверх с фляжками, но он слишком перепил и упал в цистерну. Тогда мы продырявили цистерну из автоматов и улеглись под нее, как поросята под свинью. Спирт сам тек нам в рот, оставалось
      только закусывать. Великолепно было! Вся рота во главе с нашим одиннадцатым командиром роты под брюхом цистерны лежала. Так мы ее сосали каждую ночь, а на день, чтоб цистерну не обнаружило начальство и не конфисковало для "особых" нужд германской армии, дырки затыкали. Короче, благодаря этой цистерне мы держали оборону дольше всех. Выкурили нас оттуда русские лыжники, и мы очень сожалели, что нам не удалось вылакать весь спирт. К чему я об этом говорю? А к тому, что если кому-нибудь из вас попадется на глаза такая чудесная дойная "корова", боже упаси, не стреляйте по ней, вызовите меня, и я сам распоряжусь, сколько дырок в ней нам сделать. Иначе нас сомнут, разорят, и нам не видать шнапса, как своих верных жен. Но прежде чем думать о дырках в цистерне, каждому из нас надо подумать о дырке в собственной голове. Но не пора ли нам отправиться на аэродром и окопаться? Я смотрю, вы тут слишком меня заговорили.
      - А на мой вопрос вы так и не ответили, - сказал Гуляйбабка.
      - Вопросы на том свете, - ответил Карке. - А на этом я назначаю вас своим помощником. Выйдите из строя и ведите роту.
      - Куда, господин фельдфебель?
      - В котел. Я слышу, там стало еще "веселее".
      - А вы куда же?
      - Я пойду следом и буду командовать с хвоста, - ответил Карке. - Вы женаты?
      - Нет еще.
      - Тогда, конечно, вам лучше находиться в голове колонны. Плакать о вас некому. А у меня верная жена. Я лучше потопаю в хвосте.
      Вдоль русла реки Гуляйбабка вывел колонну на окраину города, подозвал Трущобина, Воловича, Чистоквасенко.
      - Что будем делать, хлопцы? К своим нам выходить нельзя. Не было на это разрешения. Нас ждут Брянские леса.
      - Да, но как нам туда прорваться? - вздохнул Волович. - Мы же сидим в котле. Нас свои же перещелкают.
      - Я думаю, фашисты вырвутся из котла. Ослаб натиск наших войск, главные силы, видать, не подошли. Снега...
      Появился изрядно отставший Карке.
      - Есть удручающая новость, - сказал он, пританцовывая. - Посланный нам на выручку генерал Хуб, который вчера прислал радостную телеграмму "Я вас выручу", только что передал, что пробиться к нам, увы, не смог. У него чего-то не хватило. Но хныкать нечего. Не все потеряно. У нас в котле оказался какой-то очень важный генерал. Он ищет сильную боевую единицу, чтоб двинуться с ней на прорыв. Так что эта честь может выпасть нам, нашей непобедимой группе.
      - Почему именно нашей? - спросил Гуляйбабка.
      - А потому, что помимо вас тут не осталось ни одной толковой роты. Окраину Сухиничей обороняет разная шантрапа, начиная от штабных писарей и кончая ездовой братией. Вообще нас могут кинуть и на другую операцию - поджигать брошенные машины. Команда поджигателей зашилась.
      Подкатила все та же подвода с ездовым Румпом. На ней что-то торчало, укрытое мешками.
      - Черт бы вас побрал! Где вы запропали? Я вас ищу по всему переднему краю. Комендант грозился снять с вас головы.
      - Пусть лучше побережет свою, - отозвался Карке. - Что тебе надо?
      - Получай три миномета и мины.
      - Сунь эти мины фюреру в штаны, - буркнул Карке и крикнул: - Снять минометы! Огонь!
      Из-за тополиной рощи, едва не задевая крыльями заиндевелые верхушки, вынырнул черный транспортник. Из брюха его вывалился огромный куль, связанный веревками. Куль грохнулся метрах в десяти о землю взлетки и рассыпался со звоном. Карке подбежал к разорванной рогоже и остановился, сраженный увиденным. Перед ним валялись сотни Железных крестов - наград новым "национальным героям". Ветер гнал по ним выхваченные из чувала листовки. Карке поднял одну, прочел: "Славные защитники "Восточного вала"! Сражаясь под Москвой до последнего солдата, не думайте, что вы одиноки. Фюрер с вами. Он думает о вас и шлет вам высокие награды. Носите их и совершайте подвиги!"
      Карке подошел к ездовому:
      - Распрягай кобылу!
      - Зачем? На что тебе нужна моя кобыла?
      - Не твое дело. Распрягай!
      Ездовой торопливо, боясь, как бы рассвирепевший фельдфебель не пустил в живот пулю, распряг кобылу, оставив па ней хомут со шлеею.
      - Возьмите, господин фельдфебель, но дайте же мне слово, что вернете. Меля же за нее повесят.
      - Не ной голодной кишкою, - сказал Карке. - Никуда твоя кобыла не исчезнет. Я, напротив, сделаю ее самой заслуженной и почетной среди всех кобыл на свете.
      Он подвел лошадь к чувалу и долго навешивал ей на гриву, хомут, шею, хвост Железные кресты. Когда же вся кляча была разнаряжена наградами фюрера, Карке огрел ее палкой п пустил по аэродрому. Гуляйбабка же теми минутами открыл "салют" из всех стволов минометов. Мины со свистом взвились в небо и, описав дугу над полем аэродрома, загрохотали там, где чернел штаб коменданта осажденного гарнизона.
      На мотоцикле подкатил посыльный.
      - Фельдфебель Карке! Вам приказано срочно прибыть вместе со своей командой в расположение штаба.
      - Чей приказ? Коменданта?
      - Никак нет. Комендант только что убит разрывом мины. Это приказ нового коменданта, на сей раз генерала.
      - Ну что ж... - сказал Карке. - Пойдем посмотрим на нового кандидата под шальную мину.
      Когда Карке вместе с командой Гуляйбабки прибыл к названному посыльным месту, здание штаба с треском горело. Группа солдат пыталась вытащить тяжелый сейф, но он безнадежно застрял в дверях. Солдаты начали ломами крошить притолоки, двери.
      Нового коменданта с трудом разыскали в щели, заросшей бурьяном. Бегая по ней, как загнанный в клетку волк, генерал зло размахивал пистолетом и кричал на обступивших щель офицеров:
      - Распущенность! Безобразие! Потеря всякой чести! Где ваши люди? Где ваша та хваленая команда? Я жду ее уже двадцать минут. Может, скажете, и эту накрыло огнем противника?
      - Господин генерал! Вот она. Вот эта команда! - воскликнул один из офицеров. - Извините, что не по форме одета, но зато вооруженная до зубов.
      Генерал обернулся и, выбравшись из щели, не помня себя от радости, кинулся с распростертыми руками:
      - Гуляйбабка! Наш друг! Ты ли это?
      - Так точно, господин генерал! Он самый. Генерал обнял Гуляйбабку, зашмыгал, как побитый мальчишка, носом.
      - Какое счастье! Какая радость, что вы здесь! Здесь, в этом пекле. Судьба вторично бросила вас мне на помощь.
      - Да, но как вы оказались здесь, на переднем крае? - спросил Гуляйбабка. Вы же поехали искать тылы.
      - Не спрашивай, не спрашивай, мой друг. Штаб откатился из Сухиничей, а я хотел тут кое-что прихватить, ну и застрял. Но не об этом речь. Сейчас важно пробиться, вырваться из этого ада. Я хотел было самолетом, но он дальше того забора и не поднялся. Выбрался из обломков. Голова вот в бинтах, ногу ломит. Но я еще крепок. Я готов в дорогу. Где ваш старший начальник? Кто вами командовал?
      Вперед вышел Карке:
      - Я командовал, господин генерал! Фельдфебель пятой пехотной роты сто пятого начисто погибшего пехотного полка Фриц Карке!
      Генерал присмотрелся к фельдфебелю и сразу узнал в нем того солдата, который, разыскивая свой ордер на сорок семь десятин, писал рапорт майору Нагелю. Этот рапорт как-то попал в руки гестапо, и генералу пришлось отчаянно выкручиваться из истории со снятием обмундирования с убитых.
      - Так вы... вы еще живы? - не веря своим глазам, спросил интендант.
      - Как видите, господин генерал. Нахожусь при собственной голове.
      - Оставим иронию, фельдфебель. Вы поведете головную группу, а группу прикрытия поведу...
      - Господин генерал! - вытянулся Карке. - Как солдат я не смею отказаться от выполнения вашего приказа, но как человек, честный немец, прошу об одном. Позвольте мне прорваться одному.
      - Одному? Почему же?
      - Я имею жену. У меня с ней не было и первой ночи. Вы сами понимаете, я так хочу ее увидеть. Генерал махнул рукой:
      - Ступай. С тобой вечная морока.
      Карке взял под шаль, круто повернулся на каблуке соломенных сапог и, чеканя шаг, зашагал в ту сторону, откуда доносилось русское "ура".
      2. МЕТЕЛЬ, КОРОВА И ГЕНЕРАЛ ФОН ШПИЦ
      Суматоха боя, огонь русских "катюш", крики, пальба наседающих сибирских лыжников, страх попасть в плен и загубить процветание фирмы сына загнали генерала фон Шпица в безлюдное голое поле и оставили наедине с разыгравшейся ночной метелью. Где, на каком этапе боя потерялся Гуляйбабка со своей командой, фон Шпиц не помнил. Да сейчас вовсе не это было главным. Главное выжить, не закоченеть в проклятой, сбивающей с ног завирухе, выбраться хотя бы к маленькому укрытию, теплу.
      Отворотив уголок шали, которой предусмотрительно укутался еще с вечера, генерал фон Шпиц силился отыскать какие-либо приметы жилья, садов, на худой конец он готов был заночевать в проклятом партизанском лесу под деревьями, но сколько ни пытался, ни напрягал зрение - кроме белесой пелены вихря да похожих на горбы могил сугробов ничего не мог увидеть. Обжигающий снег больно хлестал в глаза, свирепо выл в ушах, в рожках каски, надетой на тот случай, чтоб с головы не сорвало шаль. На спасение от пуль и осколков генерал мало надеялся. Сколько продырявлено голов и в касках!
      Согнувшись, всунув руки в шерстяные чулки (казенные перчатки где-то были потеряны), ориентируясь по гулу затихающего боя, время от времени принюхиваясь, а не пахнет ли где дымком топящихся изб, фон Шпиц упрямо пробирался вперед. Иногда наст не выдерживал его, и он проваливался по пояс в наметь, чертыхаясь, проклиная дьявольски жестокую русскую зиму, кое-как выбирался из воронки и снова шел. Старческие силы его быстро таяли. Временами ветер валил его с ног, и он недвижно лежал, передыхая, думая. Знает ли Гитлер, что войска откатились от Москвы на триста километров? Доложено ли ему о тех ужасах, в которые тут попали армии? Нет, не доложил, видать, этот хитрец фон Бок о своем поражении. Спит фюрер себе в своей теплой спальне после сытного ужина, и невдомек ему, что старый интендант, лучший интендант рейха фон Шпиц лязгает зубами от холода, голода, и не под Москвой, нет, а где-то далеко западнее каких-то малоизвестных Сухиничей. И если не утихнет метель и не попадется на пути жилище, лучший интендант рейха свалится, как голодный пес, и снег станет до весны его могилой. А по весне прибегут голодные волки, налетит воронье...
      Нет, нет! Этому не бывать. Фон Шпиц не дастся на поругание мерзким воронам. Есть еще силы. Есть! Главное двигаться, не замерзнуть.
      Став в позу быка, готового бодаться, фон Шпиц двинулся наперекор метели. В легкой генеральской шинели его продувало (тулуп свалился с плеч, когда убегал от "катюш"). Продувало насквозь, и генерал начал ругать себя за то, что не позаботился подшить в шинель теплую подкладку. И до подкладки ли было? Кто думал воевать зимой? Весь расчет строился только до осени. И вот... Фон Шпиц видел, что быстрой ходьбой, бегом ему уже не разогреться. Нет сил, да и шинель тепла не держит. Перебирая в памяти все известные и возможные варианты согревания, генерал вдруг вспомнил инструкцию Гуляйбабки. В тот час, когда Гуляйбабка зачитывал ту инструкцию о способах согревания войск, генералу показались нелепыми и даже оскорбительными рекомендации обогреваться в стогах сена, соломы и навозных кучах. Но теперь... О, как бы он был благодарен небу за ниспосланный стог сена. О, что там стог. Сейчас фон Шпиц был бы счастлив заполучить тепло даже навозной кучи. Лишь бы выжить. Лишь бы увидеть внуков... И заодно дожить бы до победы. Ведь будет же она, эта победа. Фюрер все равно победит. Под Москвой - это временная неудача, временное отступление. Фюрер снова соберется с силами и даст приказ: "Вперед! Вперед, на Урал!" Так не падай же духом, фон Шпиц. Вперед!
      И тут подбодривший сам себя генерал загремел в такой глубокий овраг, что захватило дух и в глазах заплясали черти. При падении он потерял шерстяные чулки и соломенный бот с правого сапога.
      Долго искал он в обвалившемся сугробе свою спасительную пропажу. Не нашел. Цепляясь за кусты голыми руками, много раз срываясь, фон Шпиц наконец-то выбрался из оврага и двинулся дальше. Только теперь он уже не шел, а полз на четвереньках. Руки его окоченели, ноги в задубевших сапогах ломило... Под носом нависла ледяная сосулька. И вот в этот свой последний час, когда оставалось только лечь и скрестить на груди руки, фон Шпиц вдруг учуял запах навоза. Не веря себе, он принюхался снова. О мой фюрер! Навоз! Коровий навоз. А где навоз, там и жилище. О, неужели близко спасение? Собрав последние силы, фон Шпиц пополз на запах навоза, и вскоре фюрер, к которому он взывал, помог ему добраться до спасительного тепла и засунуть туда окоченевшие руки. Словно всю землю, всю Великую Германию обнимал он сейчас. Это было неслыханное блаженство!
      Отогревшись, генерал осмотрелся и прислушался. На взгорке, куда он приполз, стояла одинокая изба под соломенной крышей. Рядом с ней утопал в снегу по застрехи бревенчатый сарай. В нем сонно вздыхала и хрупала сеном корова. В избе тускло горел свет. Держась за наличник, фон Шпиц отогрел своим дыханием замороженное стекло, заглянул в избу. На голой печке спала остроносая старуха. На полу возле чугунки, очевидно теплой, дремал рыжий кот.
      Фон Шпиц смело постучал в дверь. Старуха вышла не скоро. Долго гремела пустыми ведрами, поленьями дров, чуть прибавила свет, потом молча отворила дверь и так же молча пошла в избу. Генерал поспешил следом. Он очень боялся, как бы старая карга, увидев его, не захлопнула дверь. Меж тем, старуха и бровью не повела, когда генерал, заслонив собой дверь, стал у порога. Как ни в чем не бывало залезла на печку, укрылась дерюгой.
      У порога на лавке фон Шпиц увидел кувшины, заглянул в них - в один, другой, третий...
      - Нет молока. Нету, - проворчала с печки старуха. - Не доится корова.
      Фон Шпиц хорошо понимал русскую речь, говорил же сам плохо, с трудом подбирая кое-какие слова. Ответ старухи ошеломил его. Как это так! Корова есть, кувшины стоят, а молока нет. Врет, ведьма. Есть молоко. Надо ей сказать, кто я такой. Даст.
      - Гроссмутер. Матка гроссмутер, - заговорил генерал, подойдя к печке. - Ми есть дойч генерал! Германия генерал!
      - Не знаю я ваших чинов, не разбираюсь.
      - Это есть высоко! - попытался объяснить фон Шпиц. - Солдат низко. Генерал о-о! Фю-рер!
      - Много вас тут шляется, фюреров. Стадо коров надоть, чтоб напоить вас всех молоком. У себя б лучше пили, в своей Германии.
      "Есть у нее молоко. Есть, - думал генерал. - Ломается, старая кочерга, цену набивает. Что же дать ей?"
      Фон Шпиц снял с головы шаль - новую, черную с длинной бахромой.
      - Гроссмутер. Мы хотел меняйт. Вы - это. Мы - млеко.
      - Нет молока. Нету. Ступай себе, куды шел. Сам кувшины обшарил. Не слепой.
      Раз нет молока, можно было попросить что-либо другого, но генерал завелся на молоко и ни о чем другом не думал. Запах парного молока, учуянный во дворе, распалил его аппетит, и он был готов на все.
      Распахнув шинель, генерал сорвал с груди свой последний Железный крест и протянул его старухе. Уж от этого она не откажется. Крест-то не оловянный, а с позолотой.
      - Мы дал вам, гроссмутер, это. Наград фюрер! Это о-о! Это высоко! Это есть золот. Золот, матка. Золот!
      - Нету молока. Я же сказала, нету. И ничего нету. Всё ваши хвюлеры поели.
      О, если бы фон Шпиц имел оружие. Появилось бы наверняка не только молоко, но и сметана. Но фон Шпиц давно уже оружия не носил. Его охраняли солдаты. Оставалось пустить в ход только собственные обмороженные, не отмытые от навоза руки.
      - Млеко! Шнель! - схватив старуху за грудки, закричал фон Шпиц. - Млеко или "бах, бах!" - капут!
      - Не тряси. Я тебе не корова, - невозмутимо сказала старуха.
      - Убивайт! Вешайт! Млеко!! - кричал фон Шпиц, выходя из себя.
      - Ступай, ирод. Ступай, покель не пришли партизаны, - пригрозила старуха. - Они вот-вот заявятся.
      Упоминание о партизанах образумило генерала. Он схватил упавшую на пол шаль, ударил носком сапога рыжего кота и, погрозив кулаком старухе, выбежал во двор.
      Метель не унималась. Небо обрушивало на землю ад. Такой метели фон Шпиц за всю свою жизнь не видел. Темень. Свист. Сбивающий с ног ветер. Куда же идти? На погибель? О, нет! Фон Шпиц знает, где провести ночь. Инструкция Гуляйбабки поможет. "Одна корова способна обогреть, - вспомнил генерал, - десять двенадцать солдат".
      Он тихонько вошел в сарай, подпер попавшейся под руку палкой дверь. Возле двери стояла корова - теплая, пахнущая парным молоком и шерстью. Генерал нащупал впотьмах вымя, нажал сосок. О мой бог! Молоко. Ах, проклятая старуха! Обманула. И о партизанах нарочно сказала, чтоб скорее ушел. О, нет! Уж теперь-то молоко будет.
      Не спеша, с полной верой в удачу, генерал засучил рукава, подставил под вымя каску и, присев на корточки, начал доить. Недоуменными глазами посмотрела корова на незнакомого дояра. "Сукин сын! Бродяга! Что же ты делаешь? Да разве ночью коров доят?" Но нет, генерал не понимал коровьего языка. Он отчаянно дергал ее за соски и что-то бормотал. Это не понравилось корове. Она ударила ногой, и дояр загремел в угол.
      - Чтоб ты пропала! - выругался генерал. - Нож тебе в брюхо. В полковой котел, мерзавку. Какова хозяйка, такая и скотина. Ну, погоди! Не отбрыкаешься.
      Он снял с пояса ремень, связал корове ноги, сунул в голенище ее хвост, чтоб хвостом не стегала, и снова взялся за вымя.
      О фюрер! Видел бы ты, до чего докатились твои генералы! Ты, поди, думаешь, сидят они в теплых русских избах и с сигаретами в зубах планируют бои, сражения... А генерал фон Шпиц сидит вот в холодном сарае и занимается делом, ой, как далеким от тактики и стратегии войск! Какая там стратегия, когда в животе пусто.
      Корова больше не сопротивлялась, и генерал без происшествий подоил ее. Дрожащими руками поднял он к пересохшим губам каску. Поднял и застонал с досады. Проклятье! Как же забыл такое? Каска-то с дырками, с традиционными немецкими рожками, чтоб они отвалились. Сдохнуть бы этому идиоту конструктору, придумавшему эти рожки. В сарай бы его под корову да в бок копытом. Однако же злись не злись, а злостью сыт не будешь. Что же придумать? Чем утолить мучительный голод? Не станешь же к яслям, не кинешься грызть живую корову. Может, старуху пристукнуть? Да что у нее возьмешь, скряги? Погибель, погибель ждет тебя, фон Шпиц.
      Привалясь спиной к стенке, генерал уронил голову, сник. Апатия, безразличие охватили его. Клонило в сон. Выла метель.
      Очнулся фон Шпиц от шороха... Над головой сонно ворочалась какая-то птица. Жердка под ней скрипела. Шпиц тихонько поднялся, пальцами нащупал жердку. На ней...
      У фон Шпица сперло дыхание. На ней сидела курица. Настоящая жирная курица, и единственная на жердке, будто ее специально послал бог голодному генералу.
      - Курочка. Цыпочка. Русская хохлаточка, - заговорил генерал, осторожно перебирая по перышку, отыскивая у курицы горло. - Сиди тихонько. Не вздумай кричать. Тогда крышка. Капут генералу. Услышит старуха. Поднимет шум.
      Курица, почуяв тревогу, проговорила "ко-ко" и отодвинулась. Руки генерала потянулись за ней.
      - Ко-ко-ко, - шептал фон Шпиц, пытаясь успокоить курицу. - Ко-ко-ко...
      Но не тут-то было. Курица ушла куда-то на край насеста, угнездилась там, затихла. Фон Шпиц дал ей уснуть, затем стал подбираться к горлу птицы снова. Долго он возился с осторожной, проклятой курицей. Ее, видать, не один раз уже ловили. Наконец он изловчился, схватил ее за горло и сунул под полу шинели.
      - Все! Операция закончена. Теперь общипать, выпотрошить и можно есть.
      Курица еще судорожно билась под полой у генерала, когда близ сарая послышался скрип саней и непонятный людской разговор. Генерал обмер. Партизаны! Конец! Гибель! Сейчас войдут в сарай, посветят в угол, а там - с украденной курицей генерал рейха. Что же делать? Бежать? Поздно бежать. Убьют. Ах, чтоб ты пропала, эта курица! Опять из-за этих кур скандал. Какой там скандал. Гибель! И за что? Из-за какой-то паршивой курицы погибает лучший интендант Германии!
      Сани заскрипели ближе, остановились прямо возле сарая. Седоки слезли, негромко заговорили. Припав к пазу бревен, генерал прислушался и не поверил своим ушам. Подъехавшие говорили на чистом немецком языке.
      - Тут, - сказал один. - В этом убогом сарае.
      - Как мы ее? Зарежем?
      - Зачем резать? Так поведем.
      - Одобряю. Пошли!
      Поняв, что разговаривавшие у подводы приехали за коровой, генерал распахнул дверь и с курицей в руке выскочил из сарая. Двое из пяти вскинули автоматы, но фон Шпиц опередил их:
      - Стой! Не стрелять! Я немец. Генерал!
      - Генералы воюют, а не сидят в сараях, - сказал самый высокий, с веревкой в руке. - Макс, дай в зубы этому дезертиру и отбери у него курицу.
      Шустрый, вертлявый Макс щелкнул каблуками и выхватил из рук генерала с таким трудом добытую курицу. Генерал не сопротивлялся. Черт с ней, с этой курицей. Пусть жрут, шакалы. Главное - уехать к своим, к Гуляйбабке, а там... будут и куры и молоко... Жизнь дороже курицы. Счастье, что приехали свои, а не партизаны.
      Метель унималась. Крепчал мороз. На небе показались звезды. Облепленный снегом бельгийский ломовик, склонив голову к оглобле, дремал. Генерал сел в розвальни, накинул на голову шаль. Солдаты подвели заарканенную корову, привязали ее к розвальням.
      Сани тронулись. В избе светился огонь. Старуха так и не вышла на шум. Не то она крепко спала, не то ей так надоели просители молока, что она сочла за счастье остаться без коровы.
      3. ВТОРЖЕНИЕ ПАРТИЗАН В РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО
      В густом, укутанном снегами ельнике жарко горел костер. Вокруг костра на лапнике, плащ-палатках, бревнухах, пеньках сидели партизаны. Красные лепты спелой малиной рдели на их пестрых шапках. Луна, запутавшись в сучьях, долго пыталась выбраться на простор соседней вырубки, но так и осталась висеть над костром, будто вздумала погреться вместе с вооруженными людьми и заодно послушать, о чем они здесь говорят. А говорил вначале лишь один человек в дубленом полушубке - коренастый, сильный, как старый вяз.
      - Товарищи! На объединенном заседании представителей брянских партизанских отрядов присутствуют: командир брянского городского отряда генерал-майор Дука, командир дятьковской партизанской бригады - Лосев, бежецкого отряда - Дурнев, клетнянской бригады - Данченков, дубровского отряда - Мальцев. На повестке дня стоит один вопрос: "Оказание помощи немцам, старостам, бургомистрам, комендантам и полицаям в праздновании рождества Христова". Возражений нет?
      - Нет возражений! - отозвались сидящие вокруг костра.
      - Тогда приступим к делу. Есть предложение, товарищи, послать господам немцам, старостам, бургомистрам, комендантам, полицаям и прочим, так их матушки, наше рождественское послание. Слово по данному вопросу имеет наш смоленский гость Гуляйбабка! Прошу вас, Иван Алексеич.
      Гуляйбабка достал из-за отворота белого полушубка лист, с хрустом развернул его:
      - "Обожаемые фюрером и партизанскими пулями милейшие господа фрицы, бургомистры, старосты, коменданты, полицаи и прочая пришей кобыле хвост мелочь! Любящие вас до удушения брянские, смоленские партизаны горячо поздравляют вас, слуг и блюдолизов фюрера, с рождеством Христовым и спешат сообщить вам о своем нетерпеливом желании поскорее встретиться с вами в дни этих торжеств. Мы готовы увидеть вас, где только можно: на осинке, под осинкой, на горке, под горкой, на святочных гуляньях и даже там, где вы будете, опившись самогона, спать. Наши услуги обширны и бескорыстны. Мы можем со свистом прокатить вас на лихих партизанских тройках, прокатить с кляпом во рту или с мешком на голове. Мы готовы ежедневно устраивать в ваших домах и гарнизонах пышные фейерверки, доставить вам бесплатно рождественские елки и кое-что, кое-кого на них повесить. Ну а если уж вам нужны на праздник отличные музыканты, то не бейте сапог, не ищите их. Наши партизанские виртуозы устроят вам, господа, такой концерт, что закачаешься! Впрочем, их исполнение вы и сами не раз слыхали на улицах и площадях, на дорогах и в лесах..."
      Гуляйбабка перевернул лист:
      - "Кто только не пускался в пляс под их музыку! Начальник навлинской полиции задавал трепака, сняв сапоги и шапку, бургомистр Дятькова - поп Введенский даже потерял портки и рясу, а старосту Питальта так подкупила наша музыка, что он, бросив глубокой ночью теплую перину, проскакал в пляске тридцать километров и оказался пляшущим на улицах Брянска.
      Заявки на нашу помощь нам посылать не надо. Не стоит беспокоиться, господа. Мы явимся сами. Вот только точное время назвать вам не сможем. Днём или ночью. Но вы ждите. Ждите каждый час, каждую минуту. Не спускайте глаз с дверей и окон. Грянет мороз или разразится вьюга - не беспокойтесь. Все равно приедем. У нас лихие кони, скользкие лыжи, да и пешком мы не ленимся ходить.
      Итак, до скорой встречи, господа! Да полнится звоном стекла и посуды ваша рождественская ночь! Да вознесутся ваши души выше праздничных елок! Жаждущие видеть вас, сучьих сынов, брянские, смоленские партизаны!"
      Гуляйбабка сложил листок, поклонился:
      - У меня все, товарищи. Какие будут поправки?
      - Принять! - зашумели партизаны. - Приличное послание! Нагонит страху о-го-го!
      Командир объединенных штабов генерал Емлютин предложил проголосовать за рождественское послание. Над головами сидящих у костра поднялся лес рук. Емлютин подвел итог:
      - Послание принято единогласно. Это хорошо! Но одним посланием, товарищи, рождество Христово отмечать нельзя. Скуповато. Очень скуповато. Я предлагаю, товарищи, кроме послания "поколядовать" на дорогах Брянск - Орел, Брянск Москва, Брянск - Киев и дать "концерты" во всех полицейских гарнизонах, да такие, чтоб пустились в пляс все негодяи! - Генерал обернулся к Гуляйбабке: А вам и вашим спутникам, Иван Алексеевич, у меня будет особое задание.
      Гуляйбабка встал. Сквозь дым костра на него смотрели чьи-то синие глаза.
      4. ОПЕРАЦИЯ "СЕЙФ"
      Вечером Гуляйбабке стало известно первое емлютинское задание. За Десной в небольшой деревеньке пристроился в примаки к поповской дочке дезертир-бандюга, убивший во время отступления Красной Армии финансиста стрелковой дивизии и забравший чемодан денег. Партизаны несколько раз пытались забрать у бандюги деньги, но все безрезультатно. Грабитель даже с петлей на шее не говорил, где он прячет деньги. Убивать его не было смысла. Деньги могли сгнить в тайнике. Операцию на время отложили, а вот теперь она всплыла снова. Емлютин решил попытать счастья. А не удастся ли выманить чемодан с деньгами смоленским друзьям? Гуляйбабка, как он понял, очень находчив.
      Выслушав Емлютина, Гуляйбабка долго сидел, задумавшись, потом, заломив руки за спину, походил взад-вперед по землянке и наконец сказал:
      - Дайте нам сейф. Большой, вместительный сейф без полок.
      - Сейф? - удивился Емлютин. - Такой сейф достать трудно, но постараемся. Однако зачем вам сейф? Не понимаю?
      - После доложу, товарищ генерал, а сейчас я прошу сейф.
      На другой день партизаны доставили из освобожденного районного городка высокий вместительный сейф. Гуляйбабка нашел его вполне приличным, приказал погрузить на свой возок.
      Ночью пустой сейф в сопровождении шести вооруженных всадников и двух подчиненных Гуляйбабки - Цаплина и Чистоквасенко - отправлялся за Десну.
      - Счастливого пути! - поднял руку Гуляйбабка. - Ни червонца вам, ни рубля!
      Укутанные в шубы купцов первой гильдии Цаплин и Чистоквасенко прощально подняли куничьи шапки:
      - Покорно благодарим!..
      Кучер Прохор тряхнул вожжами, и возок вместе с сопровождающей кавалькадой вскоре растаял в ночной темноте, только скрип полозьев да топот копыт долго слышался Гуляйбабке.
      5. ОТЕЦ АХТЫРО-ВОЛЫНСКИЙ УСТРАИВАЕТ ИОРДАНЬ
      Черногорская полиция праздновала рождество. Широкий крестьянский стол ломился от выпивки и закуски. Под пышной елкой, украшенной побрякушками, сидел кривоглазый начальник полиции и расправлялся с бутылью водки и жареным гусаком. Рядовая полиция кончала второе ведро браги. Лилась песня:
      Мы не милиция,
      Мы - полиция.
      Гоп тир-дир-бом!
      Мы не водицу
      Из криницы,
      А самогонку пьем, пьем, пьем!
      Громыхая каблуками по гулким половицам, укутанный в шаль полицай ввел в избу рослого священника с массивным крестом на шее.
      - Тороплюсь доложить! Задержан сей поп или дьякон, черт его батьку разберет, только вижу, что шпион. Партизанская листовка у него, - полицай протянул начальнику полиции листок. - Вот извольте. В саквояже под кадилом нашел.
      Начальник полиции побагровел. Гусиная кость на его зубах сухо хрустнула.
      - Ты что, быдла! Как смеешь совать начальству заразу партизан? Читай! Нет, постой. Пусть лучше ее сам святой отец прочитает. Так, братцы, что ли? Послушаем святого отца!
      - Послушаем! Шпарь, батя, вместо молебна. Ха-ха-ха! Священник отстранил рукой протянутую конвоиром листовку.
      - Отстань, анафема. Не богохульствуй. Духовному сану дозволено господом богом читать священные писания.
      - Читай! - ударил кулаком по столу начальник полиции.
      Священник взял листовку:
      - Что ж... Можем и прочесть. В моих руках послание брянских и смоленских партизан. Они поздравляют вас с рождеством и пишут, что хотят поскорее с вами встретиться и поскорее видеть вас на осинках.
      Начальник полиции выскочил из-за стола:
      - Ах вот что ты принес нам, святой гад! А ну, хлопцы, задрать ему рясу да прутьев, лозовых прутьев побольше сюда.
      Несколько дюжих полицаев схватили священника, положили на лавку и накрепко привязали его ремнями, веревками к ней. Два молодых полицая принесли по охапке заиндевелых лозовых прутьев.
      Терпеть муки никому не приятно - ни святому, ни простому смертному, и потому священник, не ожидая, пока взвизгнут прутья, заговорил:
      - Видит бог, противиться вам, олухам, бесполезно, ибо если нечистый попутал кого, то он будет путать его до конца. Но всяк, вознамерившийся поднять руку на раба своего, должен спросить: а справедлив ли суд его, а не обрушится ли после кара господня на самого себя?
      - Говори, говори, мы слушаем тебя, - засучивая рукава рубашки, кивал начальник полиции.
      - Так я и говорю, что, чиня сие кощунство, вы берете на души свои тяжкий грех, ибо всевышний видит, что лежащий в посрамлении перед вами свят и непорочен. Разуйте очи свои и гляньте на листовку. На ней следы клея. Я ее в вашем селе со стенки снял.
      Начальник полиции выхватил из рук конвоира листовку. Да. На углах ее были рыжие пятна клея. Левый нижний угол вовсе оторван.
      - Черт возьми! Да она же в самом деле содрана со стенки. Где она висела? Говорите, где?
      - На стенке храма.
      - Не может быть!
      - "Не может". Плохо службу несете, олухи царя. Пройдитесь по улицам. На каждой избе сия листовка висит. Это говорит вам священник БЕИПСА: может, слыхали о нем?
      Начальник полиции потряс над головой кулаками:
      - Пьяницы! Бабники, так вашу ять! Вон из хаты! Вон!!!
      Он кинулся к священнику, ножом разрезал ремни, веревки.
      - Ваше священство! Извините. Ошиблись, сукины сыны. Разгильдяи! Я им, стервецам, покажу! Шкуру спущу! Забудем, батя, земные грехи. Прошу вас к столу. Отведайте в честь рождества. Сальца вот, грибков, гусачка... Да и черепочку с морозцу пропустить не грех.
      - Я с превеликим удовольствием приму и то и другое, - ответил поп. - Но перед тем как заняться трапезой, я просил бы вас отдать распоряжение вырубить на льду озера крест, то есть приготовить для крещения воды иордань. Киевско-Ахтырская епархия специально прислала меня к вам.
      - Слушаюсь, ваше священство! - вытянулся начальник полиции. - Сейчас распоряжусь. - Он выглянул в сени и крикнул: - Эй, часовой! Аллюр три креста к Хлору Мурашке и скажи ему, сучьему сыну, чтоб сейчас же весь свой взвод бросил с пилами, лопатами, топорами на озеро и готовил святую иордань. Скажи батюшка приехал. Сам епископ! Все! Нет, погоди. От Мурашки заскочишь к гундосому Хведьке. "Какому, какому?" Ну, к тому полицаю, которому нос перешиб партизан. Так вот скажи ему,
      чтоб немедля лез на колокольню и бил в колокола, скликал весь гарнизон на иордань. Валяй! Пулей мне. Кыш! Вернувшись за стол, кривой наполнил стаканы.
      - За встречу, ваше священство!
      - За рождественскую ночь, - поднял стакан поп. - Поехали!
      Кривой придвинул батюшке недоеденного гусака.
      - Ну как самогоночка, святой отец?
      - Дурно пахнет, но ничего. Может, примем сразу и за деву Марию, родившую Христа?
      - С удовольствием, ваше священство. Прошу!
      - Поехали! - кивнул поп.
      Кривоглазый поперхнулся, выпил не все. Священник БЕИПСА поспешил пристыдить его:
      - Э-э-э! Нехорошо. Не выпить за деву Марию преогромный грех!
      Кривоглазый шеф полиции махнул рукой:
      - Не пошла, бродяга. Не пошла-а. Я вообще, батя, беспричинную пьянку не терплю.
      - Почему ж беспричинную? - развел руками поп. - Причин у нас с вами премногое множество есть. Коль начали пить за деву Марию, то выпить за мать святую богородицу и сам бог повелел. Да и двенадцать апостолов обходить грешно. Так что ваше здоровье. Аминь!
      Тост за сорок сороков - сорок мучеников отец Ахтыро-Волынский предлагать не стал. Начальник полиции был доведен как раз до такой кондиции, которая была и нужна. Выпив посошок, они уселись в поданный к крыльцу избы возок и отправились на озеро.
      - Мой гарнизон, батя, самый крепкий, самый грозный в Брянских лесах, обнимая священника, хвастался кривой бандит. - Я всех бью в хвост и в гриву, в гриву и в хвост. Я скоро всех расшибу. Весь Брянский лес очищу! Я тут буду хозяин! Я - Филька Черепков! Вы, батя, не думайте, что я лапоть, мужик. Я в Германии специальную школу прошел, и подчиненные мои не лопухи. Моя гвардия! Моя школа! Это только ноне тово... Выпили малость в честь рождества. Но опять-таки ради зоркости я лично только по одной бутылке на брата разрешил.
      - Коли того зелья, что в первой бутылке было, то это отменно, - заметил поп, - а коли того, что в другой, скажем прямо - дерьмо. Этак можно и ведро выдуть - и ни синь пороху в очах.
      - Вы изволили про ведро заметить верно. Я, батя, именно по ведру на брата и разрешил. Это рождественская норма у нас. На все две недели. Но разве уследишь? Кое-кто успел и за день вылакать ведро. Слышите, слышите, как орут?
      Отец Ахтыро-Волынский понимающе кивнул: "Налакались, бандюги, нарезались хорошо. И приток к озеру хорош. С бутылками, ведрами, флягами все идут, идут..."
      Главарь полиции опять обнял рукой седока, укутанного в овчинный тулуп.
      - Восхитительный вы священник, батюшка! Я в восторге. Сам бог, видать, вас послал. Оставайтесь-ка у нас насовсем. Навсегда. Храм у нас хоть деревянный, но еще с крестом. Сторожка для жилья есть. Да что сторожка! Мы вам дом любого коммуниста отдадим. Оставайтесь, а? Женим вас тут. Дебелую бабу подберем. Нам так нужен для отпевания убиенных поп!
      - Благодарствую. Рад бы, да епархия не разрешит. К тому ж, женат я. На Волыни матушка меня ждет.
      Возок круто свернул вправо, скатился под гору и остановился на берегу большущего озера, окруженного с одной стороны лозняком, с другой - сосновым бором и редкими елками, чернеющими там и сям.
      Иордань была уже готова. Среди озера дымился вырезанный во льду огромный крест. Вокруг него выстроились замкнутым квадратом эсэсовцы и полицаи. В руках у многих поблескивала не то посуда для святой воды, не то бутылки самогона.
      Сняв тулуп и оставшись в одной праздничной рясе, батюшка в сопровождении начальника полицейского гарнизона важно зашагал к иордани. У булькающей, хлынувшей через край проруби ему протянули заряженное горящими углями дымное кадило.
      Отец Ахтыро-Волынский посмотрел через головы полицаев на темный, в морозном инее лес, на небо в крупных звездах, сыплющее на землю колючее серебро, на прибрежную ракиту, где ночевала какая-то птица. Никогда, никогда не видать ему больше ни леса, ни неба, ни птиц... Все уйдет от него куда-то во мрак, в небытие. Но все, все это останется, будет жить и без него. Будут шуметь леса, будут гореть звезды, будут петь птицы, и во имя этого - да простит господь!
      Он взмахом поднял над головой раздутое ветром кадило и во весь свой могуче-раскатистый голос затянул:
      - Да сгинет с лика земли-и ино-зем-ная гнусь и иже с ними-и-и!..
      Из леса, из кустов лозняка, с голой горы разом ударили, кося все живое, партизанские пулеметы. Засвистели трассирующие пули. Толпа пьяных бандитов бросилась через крест-прорубь к берегу. Тяжко ухнув, лед обломился. Уцелевшие с криком: "Тонем! Караул!" - шарахнулись на другую сторону, но и тут лед не выдержал: огромная глыбища с треском перевернулась, накрыла собой чуть ли не целый взвод.
      Отец Ахтыро-Волынский каким-то чудом остался жив. Он стоял на кромке необломившегося льда без шапки (ее кто-то в панике сбил), что-то ликующе кричал и вовсю размахивал кадилом над роем красных, синих пуль, будто благословляя их на погибель гнуси. Но вот хрупкий кусок обломился и под ним. Ухнув по пояс в воду, держась руками за край льдины, он вдруг, к ужасу, увидел, что главарь банды лишь ранен в ногу и уползает.
      - Ах, гнусь! Неужто уползешь?
      Последним усилием воли отец Ахтыро-Волынский подтянулся на руках и, схватив головореза за ногу, потащил его вслед за собой.
      - Батя! Батя! Ты что, ошалел? Куда тянешь? Да пусти же. Гроб твою!.. Караул! - заорал главарь, пытаясь вырваться.
      Отец Ахтыро-Волынский сорвал с шеи крест и ударил им по голове бандита:
      - Аминь, анафема! Присовокупим. Холодная пучина сомкнулась над ним и претендентом на Брянские леса.
      Партизаны уходили молча. Под соснами в километре от озера колонна остановилась. Гуляйбабка подошел к бойцам своей группы, снял шапку. Бойцы сняли тоже.
      - Друзья! Смертью героя, унося под лед анафему, погиб отец Ахтыро-Волынский. Его никто не просил в наш отряд. Он пришел к нам, как он говорил, "по зову господа бога". Он любил жизнь и мечтал дотянуть до того часа, когда сгинет с лика земли вся нечистая сила. Но дороже жизни есть еще любовь к Родине, к ее свободе. Он избрал последнее и гордо пошел на смерть. Горько, что мы в сутолоке дел забыли записать, запомнить его адрес. А ведь его, где-то там на Волыни, ждет матушка. Но поклянемся же в том, что мы его не забудем. Да шумят ему брянские сосны!
      6. ПРИБЫТИЕ ЧИНОВНИКОВ "ШВЕЙЦАРСКОГО" БАНКА
      Гость брянских партизан Гуляйбабка только что сел пить чай, как в землянку вошел дежурный и доложил:
      - Там прибыли какие-то чиновники швейцарского банка. Требуют вас.
      - Отлично! Сейчас иду.
      Гуляйбабка схватил с вешалки полушубок и, накинув его на плечи, забыв шапку, выскочил из землянки.
      - Где они? - спросил он у часового.
      - Вон там... у костра.
      Гуляйбабка выбежал на поляну. У партизанского костра стоял охраняемый вооруженными всадниками возок с сейфом. На возке сидели в дорогих шубах два "купца". Увидев Гуляйбабку, "купцы" встали.
      - Уполномоченный швейцарского банка господин Эль Кунис! - представился Цаплин.
      - Глава банковской юриспруденции господин фон Кукиш! - представился Чистоквасенко. Гуляйбабка подбежал к возку:
      - Друзья! Ну как? Удача?
      - Полный порядок! - улыбнулся Цаплин. - "Швейцарский" банк работает, как часы. - Он достал из кармана шубы связку ключей, не спеша подобрал необходимый и, отомкнув сейф, широко распахнул дверцу.
      Гуляйбабка захохотал. В сейфе, сидя на корточках, сладко спал с чемоданом на коленях владелец награбленных денег. Цаплин тряхнул его за воротник черного полушубка.
      - Эй, банкир! Вылазь, приехали. Швейцария перед тобой!
      Грабитель тряхнул головой, перепуганно глянул на людей, толпившихся у возка, и, поняв, куда его привезли, ошалело закричал:
      - Это бесчестно! Это подло! Вы же гарантию дали мне.
      Цаплин протянул руку к чемодану:
      - Никакого обмана. Полная гарантия. Деньги будут в надежных руках, а проценты вы получите сполна. Прошу чемодан!
      К возку подошел Емлютин. Он был чем-то встревожен. Выслушав рапорт Гуляйбабки о захвате грабителя с чемоданом денег, он, как показалось, сухо поздравил с успехом операции и тут же отозвал Гуляйбабку от возка под елки, где стояли укрытые попонами кони.
      - Иван Алексеич, - заговорил Емлютин, закуривая папиросу. - Из Смоленска получена радиограмма. Бывший штурмбанфюрер, ныне бригаденфюрер Поппе выздоровел и выехал в Брянск.
      - Выздоровел? Выехал в Брянск?
      - Да. Выехал вчера. Он намерен вас арестовать. Будьте осторожны. Давайте подумаем, что предпринять.
      7. БРИГАДЕНФЮРЕРУ ПОППЕ СНИТСЯ БРЯНСКИЙ ГУСАК
      Смоленщина славилась льнами. Брянщина - картошкой и гусями. Картошка бригаденфюреру надоела. Он питался ею и в Белоруссии и на Украине. Смоленщина тоже жила не одним льном, и картофель там тоже был в почете. А вот гусь... Знаменитый брянский гусь, начиненный антоновкой, а еще лучше - клюквой, - это совсем другой разговор. У бригаденфюрера при одной лишь мысли о брянском гусе текли слюнки. Он давно уже мечтал попасть на Брянщину и полакомиться там гусятиной. "Дай только срок. Полного гусака закажу, и чтоб непременно с антоновкой и брянской клюквой", - загадывал еще в Луцке штурмбанфюрер Поппе.
      И вот случай такой представился. Бригаденфюрер приехал в Брянск арестовать Гуляйбабку, заподозренного в связях с партизанами.
      Где находится Гуляйбабка, в Брянске никто не знал. "Я потерял его, еще когда вырывались из Сухиничей, - дал показание фон Шпиц. - Если не погиб, то, думаю, скоро появится. Какая-либо нужда приведет его ко мне".
      Поджидая Гуляйбабку, бригаденфюрер решил прежде всего воплотить в явь свою давнишнюю мечту - заполучить на рождественский стол гусака с начинкой.
      - Мой верный Курт, - сказал он, обращаясь к денщику. - Вот вам марки и корзина. Ступайте на рынок и купите гуся. Да не какого-нибудь тощего гусенка, а большого, жирного. Можно и гусыню. Это не имеет значения. Главное, чтоб покрупнее.
      Курт ушел за покупкой рано утром, а явился под вечер. В корзине у него сидел тощий, подыхающий куренок.
      - Что ты принес?! - закричал бригаденфюрер, ухватив за ноги куренка и размахивая им перед носом измученного денщика. - Я дал тебе приказ купить гуся, а ты? Что ты купил? Кто будет его есть? Он и без ножа подыхает!
      - Мой бригаденфюрер, позвольте доложить?
      - Не желаю слушать. Где гусь? Брянский гусь с антоновкой? На худой конец хоть с рябиной.
      - Мой бригаденфюрер, я обошел весь рынок. Три рынка! Но там пусто. Даже гусиных перьев не видно.
      - Мог съездить в Жуковку, в Почеп. Там, говорят, гусей стадами на рынок пригоняют.
      - Мой бригаденфюрер, ехать в Почеп я побоялся. Вчера туда поехал (тоже за гусями) ординарец господина коменданта. Поехал и не вернулся. На дороге нашли только колесо от "мерседеса" да кусок от корзины.
      - Жалкий трус! - выругался Поппе. - Шефа гестапо накормить не можешь. - Он сорвал с плеч подтяжки и отправился в спальню.
      Нельзя сказать, что Поппе ложился спать голодным. Нет. На ужин он съел порцию сосисок, выпил кофе и пожевал галет. Но что сосиски и какая-то тощая, сухая, как солома, галета. Гусь... Жареный брянский гусь стоял перед глазами бригаденфюрера. С мыслью о нем он так и уснул глубоко за полночь...
      ...Очнулся Поппе от гусиного крика. Вначале он подумал, что это галлюцинация, что гусиный крик ему просто приснился. Он повернулся на другой бок. Крик повторился. Бригаденфюрер закрыл голову подушкой. С улицы опять донеслось:
      "Ка-га-га-га!"
      Бригаденфюрер вскочил с постели, на цыпочках подбежал к окну, откинул штору, прислонился ухом к стеклу.
      "Ка-га-га-га!" - прокричал гусь... настоящий гусь за окном.
      - О бог мой! - только и смог сказать бригаденфюрер. Он выбежал в прихожую, разбудил храпевшего на диване денщика:
      - Встань! Скорей! Там гусь.
      - Что? Где? Какой гусь? - вскочил денщик.
      - У нас в саду. Под окном. Ах, да скорей же ты. Скорее! Его могут поймать и другие.
      Денщик схватил с вешалки мундир, фуражку, пробкой вылетел из особняка.
      ...Прошло десять минут, пятнадцать... Денщик с гусем не появлялся. Прошел час. Не вернулся денщик и без гусака.
      Гуляйбабка сидел подавленный, убитый. Убитый потому, что перед ним сидел с гусаком на коленях не бригаденфюрер Поппе, а его денщик Курт. Гуляйбабка готов был задушить его, свернуть ему жирную шею. Это он, этот растолстевший, как и его хозяин, боров испортил всю кашу, сорвал партизанам поимку шефа гестапо.
      - Почему вы надели мундир бригаденфюрера? Его фуражку? - чуть не кричал с досады Гуляйбабка.
      - Я нечаянно. Впотьмах, - вскочил гестаповец. - Я так торопился! Вернее, меня торопил бригаденфюрер. Ему так гусятины хотелось!
      Емлютин, сидевший при допросе, подошел к расстроенному неудачей Гуляйбабке, сочувственно положил руку на его плечо:
      - Не убивайся, Иван Алексеич. Хуже бывает.
      - Нет! - встал Гуляйбабка. - Жадничать нельзя. Мы должны господина Поппе брянской гусятиной угостить.
      8. ГУЛЯЙБАБКА УКЛОНИЛСЯ ОТ СМЕХОЧАСА. СЛОВО ВЗЯЛ ПРОХОР СИЛЫЧ
      - Товарищи! На пашем традиционном смехочасе должен выступить наш Гуляйбабка. Но, по известным вам причинам, ему не до смеха. Он закрылся в землянке и что-то колдует у карты Брянской области. Нам же велел отдыхать и быть готовыми к выступлению.
      Волович, сказавший это, посмотрел на дремавшего у земляной печурки кучера.
      - Поэтому давайте предоставим слово Прохору Силычу.
      - Что? Ась? - встрепенулся кучер.
      - Ждем вашу самую смешную в жизни историю, Прохор Силыч, - сказал Волович, уступая кучеру место за столом.
      - Нет, нет. Я тут, - замахал руками Прохор. - У теплой печки горячей и словечки. - Он поскреб за ухом: - Только о чем вам рассказать? Вот беда. Смешливых историй у меня вроде бы и не было. Больше грустных да досадливых. Там конь ногу отдавит, там колесо с тарантаса соскочит на полном разбеге, там пассажиру внутренность тряхнешь на кочках - чертом похвалит тебя. Ведь я всю жизнь с конями, телегой да седоками.
      - Не скупитесь, Прохор Силыч, не жеманничайте, як засидевшаяся в девках Одарка, к якой впервой посватался добрый жених, - подзадорил Чистоквасенко.
      - А-а, какое там жеманство, - отмахнулся Прохор. - Просто вспомнить сразу не могу. Сколько этого начальства вожено и перевожено! Каких только историй в дороге не бывало! Да вот вам одна. Не смешная, правда, но со смешинкою.
      Он отодвинулся прямо на тельпухе от печки, повернулся к сидящим на полу, лежащим на нарах солдатам "охраны Гуляйбабки".
      - Как-то раз вез я из района в село уполномоченного потребкооперации по заготовке яичек. Едем этак, толкуем о том, о сем, и вдруг он у меня и спрашивает: "А что, Прохор Силыч, нет ли у тебя на примете в селе, куда едем, озорной бабенки, чтоб глазунью соорудила, бутылочку на стол, а ночью погрела бочок?" - "Озорных много, - отвечаю, - да только и мужья у них есть озорные. Ребра пересчитают". - "Увольте, - отвечает. - Таких мне не надо. Мне вдовушку, разведенку или солдатку, которая второй год мужа ждет... Вы понимаете меня?" "Как не понять? Все понимаем", - говорю. "Так сделайте одолжение. Поспособствуйте". - "Поспособствуем, сударь, чего там. Когда прикажете свести вас?" - "Да хоть сегодня. Я готов!" И вот вечерком, как и было сказано, привез я заготовителя к молодке и говорю ей: дескать, угости-ка ты этого яйцезаготовщика как следует. Погорячей. "Угостим, - отвечает. - Не впервой". В общем, не знаю, какой у них там разговор был, только в ночь, как хорошенько стемнело, в баню они мыться пошли. Разделись, все честь по чести. Вдруг молодка и говорит ему: "Ой, миленький! А водички-то холодной нет. Сбегай-ка принеси. Тут речка рядом". Он цап ведерко и голяшом за дверь. Зачерпнул воды, несет. Сунулся в дверь, а не тут-то было. Заперта. На засов. Он в крик: "Душенька, Марфушенька, отвори. Не шуткуй. Замерзаю я. Морозище какой!"
      - А она-то что? Что она? - раздались голоса.
      - Э-э, она! Не на ту бабу нарвался. Как ни просил, ни умолял, а дудки. Не отворила. Велела поцеловать пробой и катиться домой. И эх, взвился ж тут наш заготовитель! По селу бежал - на жеребце не догонишь. Эхма!
      В землянку вошел Трущобин:
      - Товарищи, в ружье! БЕИПСА выступает на задание.
      - С кем идем?
      - Точно не знаю. Но вижу, седлают лыжи и брянские партизаны.
      9. ОТЪЕЗД БРИГАДЕНФЮРЕРА ПОППЕ. ВСТРЕЧА НА ЗАЧАРОВАННОЙ ДЕСНЕ
      Бригаденфюрер Поппе покидал Брянск в препаскуднейшем настроении. Он так и не отведал знаменитого брянского гусака, даже и без начинки, а самое ужасное было то, что он возвращался в Смоленск без денщика и Гуляйбабки. Денщика, как выяснилось позже, утащили вместе с подсадным гусаком партизаны. Гуляйбабка куда-то бесследно исчез, и его не нашли даже сверхбывалые сыщики. Но самое страшное, что кидало в дрожь, было воспоминание о той ночи, когда он, Поппе, чуть ли сам не клюнул на партизанскую гусиную приманку. Была такая минута, когда ему хотелось оттолкнуть копавшегося у вешалки денщика и выскочить на поимку птицы самому. О, это было бы кошмарно!
      Качаясь на холодной полке плохо отапливаемого вагона, бригаденфюрер закрыл глаза, зримо представил, как его с гусаком в руках ведут по зимнему лесу партизаны, как они хохочут над ним у костра, как допрашивают, тыча в нос гусиными перьями... И уж наверняка в советских газетах появилось бы сообщение: "В городе Б. местные партизаны устроили приманку фашистов на живого гусака. На эту удочку клюнул сам шеф гестапо Поппе. Он захвачен вместе с гусаком и доставлен по назначению". А спустя неделю это газетное сообщение попало бы на стол гауляйтеру Эриху Коху, а не то и самому Гитлеру. А Гитлер, придя в ярость, потрясал бы этой бумажкой перед командующим гестапо Гиммлером: "Вот! Вот до чего вы докатились, господин Гиммлер! У вас на гусиную приманку ловят бригаденфюреров!" И пошла бы гулять молва о гусаке и бригаденфюрере по всей Германии. О какое счастье, что рок снова увел от беды. Да и совсем ли увел? Неровен час, гестаповцы Брянска донесут историю с пропажей денщика до Эриха Коха, скандала не избежать. И какой бес толкнул обратиться к ним за розыском? Ах какая идиотская оплошность! Так бы что? Пропал денщик и пропал. Мало ли этих болванов денщиков пропадает. Тот самовольно уехал на фронт. Тот дезертировал. Доложил бы, что пропал без вести, и крышка. А теперь вот чеши затылок, гадай бригаденфюрер Поппе на кофейной гуще: донесут - не донесут?..
      От воспоминания о кофе в голодном животе у бригаденфюрера заурчало. "Неплохо бы сейчас выпить чашечку кофе с каким-либо жирным бутербродом, подумал он. - Черный хлеб с салом или ломоть белого с маслом. На худой конец можно и с тюбиком эрзац-сыра". О жареном гусаке бригаденфюрер сейчас не думал. Его тошнило при одном лишь воспоминании о нем. Гусак, будь он проклят, напоминал ему отныне запах гроба.
      Если бы теперь ехал денщик, то у того наверняка нашлось бы что-нибудь пожевать: сухарь, галета, кусок эрзац-колбасы, а без денщика... Бригаденфюрер пошарил левой рукой в кармане висевшей у изголовья шинели. Пальцы его наткнулись на что-то костлявое, завернутое в бумагу.
      О бог мой! Да тут целое богатство. Жареная курица! Какая радость! И кто же это догадался ее положить? Ах, да! Вспомнил. Эту бесценную курицу в последний момент перед отходом поезда принес из вокзального буфета шофер начальника фельдкомендатуры. Курица стоила баснословно дорого, но других продуктов, как доложил шофер, в буфете не было, пришлось купить. Покупка, положенная в карман, в сутолоке была забыта, и вот теперь... О как она оказалась кстати! Но, позвольте? Что это такое? Бригаденфюрер поднес курицу к носу, шумно потянул ноздрями. Фу, какая гадость! Да она же протухла. Вокзальные бандиты! Что они подсунули генералу рейха? Как посмели?
      Поппе опустил подрамок и с яростью вышвырнул не оправдавшую надежды курицу под откос.
      - Свиньи! Казнить их мало...
      За окном гасло солнце, уплывали назад заснеженные ели, бревенчатые доты с торчащими из амбразур стволами пулеметов. Над ними конскими хвостами помахивал дымок. Попахивало шнапсом и гороховой похлебкой.
      Бриганденфюрера распирало от злости, от того, что он, такой важный господин рейха, остался, теперь уже наверняка, голодным. Поддерживало его лишь то, что поезд бежал довольно-таки резво и была надежда через шесть-семь часов оказаться в Смоленске, поближе к складам с галетами и шнапсом. И еще бодрила тишина на дороге... Молчит запушенный чистым снегом лес. Молчат заиндевелые кусты. Ходят в одеялах и шалях немецкие часовые. Художников бы сюда. Всех художников рейха рисовать эту идиллию. Сколько дорогих полотен можно создать! Какие миллионы на них заработать! Бери кисть, бригаденфюрер Поппе. Рисуй вот эту бронзовую сосну, вот эту длиннокосую березу... Ах, ты не можешь? Ты хватаешь только готовое. О, что вы! Извольте. Бригаденфюрер сей же момент возьмется за создание панорамы "Солдаты рейха на очарованной Десне".
      Поппе сбрасывает в снег шинель, садится с кистью в руке на берегу реки.
      - Поставьте мне позировать солдата. Вон того, с конской попоной на голове. Позвольте. Вы кого мне прислали?
      Бригаденфюрер вскакивает с раскладного стульца. Перед ним стоит, улыбаясь, денщик. В руках у него гусь. Тот самый гусь, который кричал в Брянске под окошком. Гусь не в перьях, а общипанный, жареный, и денщик уже ест его. В одной руке у него жирный кусок, в другой - румяное, испеченное в животе гуся яблоко. Еще минута, и денщик сожрет всего гусака. Ах, хам!
      Бригаденфюрер выхватил из мольберта гранату и бросил ее под сосну. Земля качнулась. Страшный взрыв, лязг и скрип железа, треск ломающихся досок, крушащегося льда, крики о помощи возвратили из сна бригаденфюрера. Ударившись лбом о какую-то острую чертовщину, он на какое-то время потерял сознание. Однако визг пуль, сыпанувших по вагону, образумил его. Ухватясь за доску полки, он выглянул в окно и не понял в чем дело: наяву он или все еще сидит с мольбертом во сне. О, нет! Это был не сон. Колеса вагона, те самые колеса, которым надлежало весело катиться в Смоленск, поближе к галетам и шнапсу... О мой фюрер! Мой бог! Они висели теперь где-то в воздухе, выше ракит. А внизу... О, что же это?! Груды исковерканных, рухнувших под лед мостовых балок, опрокинутые вверх колесами, налетевшие один на один вагоны и вокруг них, под ними люди, люди в зеленых мундирах и без мундиров - в одном лишь нижнем белье, барахтающиеся в воде и кричащие о помощи.
      Проклятие! Мы же взлетели на воздух. Нас подорвали. А может, не выдержал мост? Ах, что я! Да вон же они, в ватниках, в шапках отходят тремя цепочками к лесу. Нет, не все отошли. Один в белом полушубке еще стоит на насыпи, с кем-то по-русски перекликается. Бригаденфюрер прислушался.
      - Ну как? Не нашел гусятника?
      - Нет, нигде не видно. Может, в хвостовом пошарить? В повисшем в небе?
      - Отходить! Поздно шарить. Пока доберешься до бога, к дьяволу придет подмога.
      - Ну и кляп с ним. Пошли! Э-эй!
      Партизан в овчинном полушубке обернулся. Бригаденфюрер чуть не загремел с полки. Недалеко от вагона стоял человек, чем-то очень похожий на Гуляйбабку, но Гуляйбабка ли это был, или кто другой, Поппе не разобрал. В глазах его плясали черти. На Десну ложилась ночь. Под обломками вагонов накликал тошноту проклятый брянский гусь.
      10. "НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ" ГЕРМАНИИ ОБОРОНЯЕТ ЖЕЛЕЗНУЮ ДОРОГУ БРЯНСК-СУХИНИЧИ
      Трудно сказать, у кого не хватило духу: у русских ли солдат, чтоб сделать еще рывок и взять в плен "национального героя" Германии Фрица Карке, или у самого "национального героя", не осмелившегося преодолеть нейтральную огневую полосу? Но факт остался фактом. Фриц Карке в ту осадную ночь под Сухиничами не попал в плен к русским.
      Что оставалось делать несчастному "национальному герою"? Заменить какого-либо убитого командира роты? Чего доброго, опять угодишь за необдуманный шаг под суд военного трибунала. Пристать к какой-либо команде и наладить там продажу блох? Так кому они теперь нужны, эти блохи. Солдатам и так жарко в отступлении. И тогда Карке бросил ко всем чертям собачьим свой автомат и направился по полотну железной дороги в Брянские леса.
      Шел он не торопясь, размеренно, сберегая силы и совершенно не пугаясь за свою судьбу. Разбушевавшаяся в ночи метель не страшила его. Предвидя метель и дальнюю дорогу, он еще с вечера засунул под шинель четыре подушки, голову укутал в байковое одеяло, а на сапоги надел корзины из-под наседок, набитые сеном. Так что даже если бы "национальный герой" сбился с пути и упал в снег, он бы великолепно проспал до утра и на тридцатиградусном морозе. Однако сбиться с пути Карке никак не мог. Под ногами у него весело поскрипывали не заметенные снегом шпалы. Единственно, чего опасался Карке, так это близости рассвета. Должны же, в конце концов, где-то быть эти всем известные брянские партизаны. В такую богом и чертом проклятую ночь они непременно ведь выйдут минировать рельсы. Они же сами пишут в своих листовках, что метель - их хорошая союзница. Партизаны, конечно, с ним нянчиться не будут. Кляп в рот, мешок на голову и поволокут. Но что кляп и мешок по сравнению с фронтовым адом! Неудобства кляпа и мешка можно перетерпеть. Главное - остаться живым. Жизнь для Карке, собственно, трын-трава. Зачем она ему? Землю у него украли. Жену соблазнили. Маленький домик, как сообщила в письме тетушка Клара, без присмотра сгнил... Жизнь ему нужна теперь только для одного - вернуться домой, разыскать штурмовика Отто и плюнуть ему в нахальные глаза. И еще плевок бы тому, кто обещал сорок семь десятин земли. Где та обещанная земля? Да и какая там земля? Все это обман. Идиотское вранье. Приманка, чтоб солдаты, как мухи, лезли в огонь. А кому же своя германская земля? Штурмовикам? Фюрерам? Ах, жулики! Ах, шакалы! Вот, оказывается, зачем они нас в пекло гнали. Чтоб нас, солдат, убили, а им, оставшимся в живых, достались и земля, и наши жены...
      Артиллерийская канонада где-то далеко позади постепенно затихала. Карке уходил от нее с облегченной душой, будто рассчитался с большими, тяжкими долгами, а когда она и вовсе затихла, "национальный герой" совсем повеселел и тихонько запел свою любимую песенку "Вперед, кобыла...".
      Долго он шагал так, напевая и всматриваясь в темноту: не покажутся ли где партизаны? Остановили его немецкие голоса и автоматные очереди, прозвучавшие позади.
      Карке оглянулся. По насыпи железной дороги за ним гнались двое. Гнались, как видно, порядочно, потому что они то и дело спотыкались и дышали, точно загнанные лошади.
      - Стой! Сей момент же остановись! Остановись, кому говорят! - кричал бежавший первым. - Куда попер, как "фердинанд"? Ослеп? Дорожный пост не видишь? Дзот обороны?
      - Какой пост? Какой дзот? - оторопел Карке. - Как вы здесь оказались?
      - Ты что? С неба свалился? Не знаешь, что вся железная дорога утыкана нашими огневыми точками?
      - Не имею представления. Я солдат полевых войск.
      - Врешь! - крикнул второй солдат. - Не прикидывайся простачком. Ты все видел. Почему на окрик не остановился? Хотел улизнуть от нас? Не вышло. Мы тебя заставим поплясать у пулемета. А ну идем! Поворачивай свои корзины.
      - Куда?
      - После узнаешь. Пошли! - подтолкнул в бок дулом автомата тот, который подбежал первым.
      - Вы не смеете меня задерживать. Я иду со срочным донесением, - пустился на хитрость Карке. - К тому же я национальный герой Германии!
      - Вот и великолепно! - сказал другой солдат. - Нам как раз и нужен такой надежный солдат. Мы давно о таком мечтаем.
      Карке привели в дзот, сооруженный из толстых дубовых бревен. В дзоте, устланном соломой, топилась земляная печка. Пахло мышами, грязными портянками, ружейной смазкой, порохом и шнапсом. На снарядном ящике, заменившем стол, горела спиртовая плошка, тут же лежала буханка белого эрзац-хлеба и куски недоеденного эрзац-сыра. К столу тянулись две веревки, привязанные к спусковым крючкам крупнокалиберных пулеметов, вставленных в амбразуры. Сидящий за столом мог одновременно пить, закусывать и стрелять из двух пулеметов. Карке успел заметить и еще одно. Стенки, потолок и дощатая дверь блиндажа были посечены осколками. Видать, блиндаж навещала уже не одна партизанская граната.
      - Итак, национальный герой Германии, - сказал с явной издевкой первый из задержавших. - Отныне и до конца всей Восточной кампании ты будешь служить здесь, в нашем гарнизоне, именуемом попросту дзотом.
      - Благодарю за оказанную честь, но я буду жаловаться фюреру. Вы ответите за меня.
      - Скажи спасибо, что мы тебе не влепили в зад горсть разрывных, - сказал другой солдат. - Согласно инструкции мы обязаны убивать каждого, кто появится на полотне железной дороги.
      - Да, - подтвердил другой. - Если б ты был нам не нужен, мы бы с тобой языки не чесали. Гнил бы ты уже под откосом, как паршивая собака.
      - Но тогда извольте мне объяснить, зачем я вам так нужен?
      - Вот сейчас и объясним. В этом дзоте нас было шестеро. Вшестером нам жилось превосходно. Двое стояли у пулеметов, двое патрулировали, а двое спали. Теперь же нас, как видишь, осталось только двое.
      - Где же остальные?
      - Остальные ушли от нас навсегда. Двое лежат под березой. Один пропал без вести, а четвертого утащили живым.
      - Кто утащил?
      - Наивное дитё. Не волк же его утащил, а все те же бандиты - брянские партизаны.
      - Нечего ему разжевывать, Макс. Ставь задачу, и крышка. А откажется выведи и пулю в затылок, - завалясь в угол на пулеметные ленты, крикнул другой солдат.
      - Да, да. Я слишком долго дипломатничаю с тобой, приятель. Слушай боевую задачу! Перед тобой два пулемета и ракетница. Будешь из них стрелять попеременно, через каждые пять минут. И одновременно бей из ракетницы.
      - Куда стрелять?
      - Неважно куда. Стреляй, и крышка. А мы ляжем поспим. Четвертые сутки не спали. Валимся с ног. Да смотри, не вздумай и ты уснуть. Партизаны сейчас же забросают нас, как котят, гранатами. А будешь хорошо служить, без награды не останешься. Нам всем, охраняющим железную дорогу, обещали по два гектара леса.
      Карке больше не утруждал себя расспросами. Он понял. Перед ним два законченных идиота, помешавшихся на двух гектарах леса. О, неужели и он был вот таким же слепым чурбаном, тешившим себя надеждой получить сорок семь десятин земли? И ему вдруг стало так стыдно за самого себя, что он готов был провалиться сквозь землю. Однако земля в дзоте была устлана колотыми плахами, и он не проваливался, а стоял смиренно, пригвожденный собственным позором. Потом, не зная зачем, поклонился и сказал:
      - Спасибо. Землю я уже получил. Теперь дело за лесом.
      - Да, да... Мы будем очень богаты, очень бога-ты, - засыпая в углу на пулеметных лентах, бормотал новый идиот, поверивший беспардонному вранью изолгавшегося фюрера.
      "Что ж... Пусть безрогие скоты тешат себя надеждой, - подумал Карке. Пусть мечтают о двух гектарах чужого леса. Так легче будет лечь под березу, как легли те упомянутые двое. А Карке уже сыт всем по горло. Карке не хочет лежать под березой во имя того, чтоб штурмовик Отто, отрастив живот, соблазнял из-за шторы чужих жен".
      Как и было наказано, он пострелял из пулеметов минут тридцать, обождал, когда претенденты на Брянский лес посильнее захрапят, затем снял с их солдатских ремней фляжки со шнапсом, взял со стола буханку эрзац-хлеба, кусок эрзац-сыра, тихонько вышел из дзота, спустился на полотно железной дороги и зашагал по шпалам. Привет олухам царя небесного! Да не проснуться вам, пока ноги не унесут "национального героя" Германии на почтительное расстояние.
      ...Километрах в трех от покинутого дзота Карке присел на рельс, снял с ремня реквизированную фляжку и выпил за встречу с партизанами и русский плен. Ему казалось, что в эту метельную ночь он обязательно увидит партизан и поднимет перед ними руки. Но ночь кончалась, лес густел, а партизан все не было. И тогда, чтоб привлечь к себе внимание, Карке, пошатываясь от опьянения, во все горло запел русскую "Катюшу".
      Кончалась песня, кончался лес, а партизаны, так нужные Карке, не появлялись. С горя он выпил еще и, окончательно захмелев, потеряв контроль над собой, запел во всю глотку:
      Вперед, кобыла, ты не забыла
      Дорогу, милая, домой,
      Где есть красотки,
      Где нет чесотки
      И где нет мин над головой.
      - К черту войну! К черту штурмовиков и фюреров. Жулики! Воры! Меня обокрали. Обчистили как липку. У меня обесчестили жену! Куда смотрит фюрер? Снять штаны на его "Майн кампф" я хотел! Ау-у, фюрер! Ты слышишь? Ау-у!!!
      Еще долго, наверное, кричал бы, бушевал "национальный герой" на полотне железной дороги, если бы ему не преградила дорогу выкатившаяся из-за поворота дрезина, вооруженная четырьмя пулеметами и пушкой на прицепной платформе. Карке и подумать не успел, что ему делать, как с передней платформы ударил пулемет. Разрывные пули распороли шинель и боковую подушку. Туча пуха окутала Карке. Дрезина, заскрипев тормозами, остановилась. Стоявшие на платформе пулеметчики опешили. Человек, которого они сочли сраженным наповал, стоял среди дороги на четвереньках и подбирал рассыпавшийся куриный пух. Потом встал, зашпилил разорванный бок шинели булавкой и, размахивая кулаками, двинулся на дрезину:
      - Негодяи! Идиоты! В кого стреляете? Завтра была бы в трауре вся Германия. Фюрер снял бы с вас шкуру. Я национальный герой всей Германии! Мои кальсоны висят под стеклом рядом с кальсонами Бисмарка и Карла Великого! Где ваше начальство? Кто командует вами?!
      Солдаты дрезины сочли кричавшего ненормальным человеком, рехнувшимся на фронте, но, когда тот распахнул шинель и на мундире у него блеснули два Железных креста и две медали "За зимовку в России", все пятеро вытянулись во фронт.
      - Я спрашиваю, где ваш командир? Кто вами командует? - закричал еще строже Карке.
      - У нас нет командира. Он убит. Нам обещали прислать пополнение. Десять солдат и командира.
      - Прекрасно! Командовать дрезиной буду я, национальный герой Германии!
      Карке с помощью солдат поднялся на платформу.
      - Куда шла ваша дрезина? Цель поездки?
      - Каждое утро мы развозим по огневым точкам продовольствие, патроны и собираем убитых.
      - Превосходно! Слушать мою команду. Отныне эта дрезина будет именоваться бронепоездом "Черная шаль", а вы - боевым экипажем. Хайль Гитлер!
      - Зиг хайль!
      - А теперь - по местам! Курс назад!
      - Как назад? Мы еще не обслужили те дзоты, что впереди.
      - Поздно. Они уже раздавлены русскими танками.
      - Не может быть! - усомнился один из солдат. - Час тому назад нам звонили и просили прислать им гранат и хлеба.
      - Молчать! Исполнять команду! Распустились тут, тыловые крысы. Я вам наведу порядок. Заводи дрезину! Вперед, куда приказываю! Хайль!
      Экипаж послушно занял свои места. Карке уселся в кресле каюты. Дрезина тронулась.
      11. БРОНЕПОЕЗД "ЧЕРНАЯ ШАЛЬ" ПОЛУЧАЕТ ПОПОЛНЕНИЕ. КАРКЕ СТАВИТ ЭКИПАЖУ ПЕРВУЮ БОЕВУЮ ЗАДАЧУ
      - Новобранцы! Храбрые защитники рейха! - поднявшись на открытую платформу, начал свою речь Карке. - Вам дважды дьявольски повезло.
      - В чем? - спросил кто-то из шеренги мерзнущих возле дрезины солдат.
      - Ну, прежде всего, вы, сопляки, попали не на фронт, а на курорт. Взгляните на эти небесные сосны и ели. Что это такое? Это, желторотые птенцы, Брянский лес. Целебный бальзам! Не скальте зубы. Это говорит вам человек, уже изрядно понюхавший этого бальзама. Не один я нюхал. Многие нюхали. Но, к сожалению, они не могут подтвердить этого по той лишь причине, что отнюхались и лежат под этими соснами. Почему лежат? Да потому, что нюхали не только бальзам, но и порох. Вам тоже придется нюхать и то и другое. За талию и вес не беспокойтесь. Хозяева здешнего курорта растолстеть не дадут. Они применяют массажи. Бег по болотам от дзота к дзоту.
      Карке поправил на голове одеяло, оторвал от ноздри сосульку.
      - Вот это первое преимущество вашей службы. Второе. Вы будете служить на знаменитом бронепоезде фюрера "Черная шаль"! Наша "Черная шаль" в сутки раз выходит на линию Брянск - Сухиничи и подбирает на железной дороге убитых солдат рейха. "Черная шаль" за свой рейс привозит по две платформы. Иногда нам приходится прицеплять и третью... Затем наш бронепоезд идет на линию Брянск Орел и привозит оттуда по две платформы убитых партизанами. После этого мы отправляемся на линию Брянск - Рославль и привозим также одну-две платформы. Как видите, работа нетрудная. Пугать партизан и собирать убитых. Вас тоже, если убьют, доставят на "Черной шали" прямо на кладбище. А кладбища здесь, в Брянских лесах, роскошные! Березовые кресты. Березовые заборы... И ряды, ряды... По сто, двести могил в шахматном порядке, по шнурочку. И на каждой могиле каска. Лично фюрер разрешил. Не поскупился.
      Карке протопал в набитых сеном корзинах поближе к краю платформы, проводил глазами полетевших на свалку ворон, заговорил снова:
      - Если вы отличитесь в бою, то знайте: вас похоронят с особыми почестями без кальсон и мундира.
      - А кальсоны и мундир куда же?
      - Их отошлют в национальный музей Берлина. Мои кальсоны уже висят там рядом с кальсонами Кайзера и Бисмарка.
      - Позвольте, господин фельдфебель, разве вы были убиты?
      - Я был тяжело контужен. И потому вещи мои послали в музей, а ордер на сорок семь десятин земли отослали моей любящей супруге. Так что она теперь на всю жизнь обеспечена... Ваши ордера на два гектара леса также отошлют вашим женам. У вас есть жены? Хорошо! Любите их. Они великие труженицы и патриотки. У моей жены полгода был на квартире штурмовик Отто. Сейчас у нее квартирует другой. И, как пишет моя соседка, он моей супругой также очень доволен. Но достаточно о женах. Позвольте, я вам лучше расскажу о себе и своих боевых заслугах перед рейхом и фюрером. Так вот. В боях под Москвой я сильно отличился - лично спас от гибели до батальона пехоты. Как я спасал - это долгая история. Скажу лишь коротко. Я разводил блох и снабжал ими плохо одетых солдат и офицеров своей егерской дивизии. Прокурор армии усмотрел в этом преступление и определил мне за вымогательство и грабеж смертную казнь через повешение. Но судьи разобрались и увидели: все мои клиенты, снабженные блохами, чесались по ночам, не спали и не замерзли. И тогда за находчивость, а точнее, за распространение блох меня наградили Железным крестом. Второй Железный крест я получил также за находчивость, которую проявил во время нашего грандиозного наступления назад из-под Москвы.
      Карке устал говорить стоя. Он сел на край платформы и, свесив засунутые в корзины ноги, раскачивая ими, продолжал:
      - Так случилось, что мы, преграждая дорогу русским, побросали на дороге всю свою технику. У нас в роте осталась только одна бельгийская ломовая кобыла. Разгорелся спор, что с этой кобылой делать. Съесть ее или использовать как тягловую силу? Одни кричали: "В котел ее, бродягу!" Другие: "В телегу! Пусть везет обмороженных". Я же, оставшийся за командира роты (нашего двенадцатого командира разорвало снарядом), распорядился по-своему. Привязал к хвосту кобылы веревку, сам сел верхом, а солдатам приказал взяться за веревку и бежать следом. Так мы наступали назад до самых Сухиничей. А в Сухиничах меня опять судили за то, что я, сидя на бельгийской кобыле, распевал песенку "Вперед, кобыла, ты не забыла дорогу, милая, домой". Прокурор усмотрел в этой песенке какой-то разлагающий дух и потребовал мне смертной казни, но господа судьи увидели другое. В то время как в других ротах померзла в пути половина солдат, у меня не окочурился ни один. К тому же наступали мы назад быстрее всех подразделений. За это помимо Железного креста мне присвоили звание фельдфебеля, и вот теперь я командую вами, ослами. Вы же, смотрю, приехали на Восточный фронт, как в Бельгию, на прогулку.
      Где ваши теплые вещи? Почему вы не запаслись шалями, одеялами, конскими попонами, пуховыми подушками? Бюстгальтерами на уши? Вы что думали? Все это вам фюрер на подносе предоставит: "Одевайтесь, герои рейха. Воюйте. Не гнитесь, как собаки". Наивные дети. Фюреру некогда думать о каких-то там платках и теплых рейтузах на ваши дурные головы. Вы сами обязаны позаботиться о своем обогреве. Посмотрите, как утеплен ваш командир. Шик! Красота! Блестящий пример для подражания. Я непрошибаем ни морозом, ни пулями! А вы? Вы что, рассчитывали тут, в Брянских лесах, раздобыть теплые вещи? Поздно хватились, субчики. Поздно! Мы тут все уже подчистили до вас.
      - А что же нам делать? - клацая от холода зубами, спросил один из новичков, укутанный в белую скатерть. Карке почесал переносицу, кашлянул в кулак:
      - Ладно. Не горюйте. Два рейса за убитыми, и утеплим вас всех. Надо полагать, у отдавших богу душу будут теплые вещицы. Только чур. Если кому попадется чернобурка, на худой конец лисица - отдать лично мне, а я ее пошлю с рапортом дальше по команде. Но прошу не подумать, что ваш командир жулик, мошенник и прикарманит трофей. Нисколько. У меня уже была чернобурка. Так я ее тут же отдал своему фельдфебелю. Тот объявил мне благодарность и лично понес реквизированный мех по команде дальше, да жаль, не донес. По дороге в тыл чернобурку разорвало снарядом "катюши". От нее остался только хвост, зажатый в оторванной руке фельдфебеля.
      Карке посмотрел на свои ручные часы, заторопился:
      - Извините, я немного увлекся рассказом. Пора кончать. Нас ждет большая работа. Вчера на железной дороге Брянск - Рославль партизаны взорвали мост через Десну и пустили под откос поезд, в котором ехало много отпускников на рождественские праздники. Так вот, семь вагонов мы уже вывезли на кладбище. Даже те, что оказались подо льдом, очистили, а вот с одним придется повозиться. Черт знает, как он на фермах моста оказался? Взлетел туда вверх колесами и висит. Говорят, в нем какая-то важная шишка едет. Сегодня ее мостовым краном вызволять будут. Так что по местам. Заводи моторы! Вперед за шишкою!
      12. ШЕФ ГЕСТАПО И "НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ" БЕСЕДУЮТ НАД ПРОПАСТЬЮ
      Важной шишкой в хвостовом вагоне, заброшенном на уцелевшую ферму моста, оказался не кто иной, как бригаденфюрер Поппе.
      Бедняга. Что стало с ним за одну ночь, проведенную в повисшем над речной пропастью, перевернутом вагоне! Он весь поседел, побледнел, будто его голову вместе с лицом выкрасили белой глиной. Понуро глядел он в окно вагона и ждал, когда мостовой кран подцепит своим огромным клювом исковерканную железную глыбищу, чуть не ставшую ему могилой.
      Сидевший верхом на "клюве" крана Фриц Карке подал знак крановщику, и тот поднес его к окну, где сидел бригаденфюрер.
      - С добрым утром, господин бригаденфюрер! - заговорил, поклонясь, Карке. Поздравляю вас с благополучным исходом. Впрочем, не все еще благополучно. Всякое может быть. Рухнет ферма, лопнет трос, не выдержит кран, разломится пополам вагон... Но вы, господин бригаденфюрер, не унывайте. Если что, мы похороним вас роскошно!
      - Кончайте идиотскую болтовню, фельдфебель, и поторопитесь исполнить свой долг по спасению солдат рейха.
      - Мой бригаденфюрер, я отдам на это все свои силы, но всякое может случиться. Вы висите буквально на волоске. Одно ваше резкое движение, и Великая Германия останется без вас. Бедная Германия! Что станет с ней, если богу будет угодно забрать вас на небеса?
      - Осколок идиота! Прекращай болтовню, иначе я влеплю тебе пулю! - закричал бригаденфюрер.
      Карке отплыл от окна, повисел над исковерканной фермой моста, осмотрел ее и снова подъехал к высунувшемуся из разбитой рамы шефу гестапо.
      - Простите, господин бригаденфюрер. Я забыл вам сказать о самом главном. У вас в кармане, наверно, лежит ордер на сорок семь десятин русской земли.
      - Какое ваше собачье дело, что у меня лежит в кармане? - крикнул шеф гестапо.
      - Извините. Я вовсе не претендую на ваш карман. Я только пекусь за ваш ордер на сорок семь десятин. Если вы упадете в реку, он намокнет, испортится, и тогда ваша супруга останется без земли. Я, господин бригаденфюрер, уже остался без ордера и земли.
      - Фельдфебель, смирно-о! - заорал бригаденфюрер. - Я приказываю вам замолчать и ускорить работы.
      - Рад бы, но не могу, господин бригаденфюрер. Там, внизу, мост осматривают специалисты. Они решают: снимать вагон или лучше его подорвать. Так что я по приказу начальства просто вас развлекаю. Говорят, перед смертью приятно развлечься, подумать, кем ты был: человеком или скотиной? Вам в этом отношении легко, господин бригаденфюрер. Скотиной вы себя никогда не считали. Разве что кто другой. По вам наплевать на то, что они о вас думают. Не правда ли, господин бригаденфюрер?
      У шефа гестапо появилось намерение выхватить пистолет и пристукнуть сидящего на крюке болтуна, по потом он подумал: "Какой спрос с идиота, к тому же, если ему действительно приказано развлечь обреченного бригаденфюрера. Надо же ему что-то болтать. Утро морозное. Поболтает и перестанет. На обжигающем ветру не очень-то долго поговоришь".
      Думая так, бригаденфюрер заблуждался. Фельдфебель Карке, утепленный четырьмя подушками, шалью и корзинами, набитыми сеном, и не думал униматься. Покачивая ногами, он подъехал еще ближе к окну.
      - Позвольте спросить, господин бригаденфюрер, у вас жена есть? Так вы любите её. Она, надеюсь, великая патриотка и хорошо привечает тыловиков. Моя жена тоже великая патриотка. У нее на постое уже второй штурмовик. И я большой патриот. Я так торопился на войну с Россией, что даже отложил свою первую ночь. Покойный майор Нагель, отпуская меня, говорил: "Волна кончится через две недели, и вы, солдат, поедете на первую ночь". Я терпеливо ждал. Но вот идет уже тридцать шестая неделя, а война не кончается. Вы не знаете, господин бригаденфюрер, почему она не кончается? У пас в полку, между прочим, никто по знает. Я сочинил было письмо фюреру и хотел спросить у него, но боюсь, что мне за обращение к высшим чинам не по команде дадут в зубы.
      У шефа гестапо загорелись глаза. О, нет! На крюке крана сидит не просто идиот, а политический преступник, усомнившийся в победе фюрера. Вот она, ниточка, которая приведет к распутыванию большого клубка заговорщиков против победоносной войны. О, знать, недаром судьба забросила этот вагон к богу на небо и в нем пришлось мерзнуть и дрожать от страха ночь.
      - И что же? Что же вы в нем написали фюреру? - высунув голову из окна, нетерпеливо поторопил фельдфебеля бригаденфюрер.
      - Я вижу, вы порядочный человек, а не полная свинья, как следователь гестапо, - сказал Карке. - И потому я с удовольствием прочту вам это письмо. Оно как раз при мне.
      Карке засунул руку в корзину с сеном, покопался там и извлек откуда-то со дна большой треугольник.
      - "Наш обожаемый фюрер, - начал читать он. - Обращается к вам национальный герой Германии..."
      - Кто такой национальный герой? - спросил бригаденфюрер.
      - Как? Разве я вам не представился? - спохватился Карке. - Извините, господин бригаденфюрер. Национальный герой - это я, Фриц Карке. Высокое звание я получил на знаменитой высоте под Смоленском. Там вместе со своим приятелем, стреляя назад, я снизил скорость нашего победоносного отступления с сорока километров до тридцати пяти. За это с меня сняли штаны, кальсоны и отослали их как боевые реликвии в музей Кайзера в Берлин. А с вас еще штаны не снимали, господин бригаденфюрер?
      - Читайте письмо, - приказал бригаденфюрер, поморщась.
      - Читаю, да, да. Итак, я писал: "Наш обожаемый фюрер! Обращается к вам национальный герой Германии Фриц Карке из непобедимой сто восьмой егерской дивизии. Пока идет мое письмо, нашей дивизии, может, уже и не будет, но все равно номер ее останется, и вам, обожаемый фюрер, легче будет представить, откуда пришло это письмо. А пришло оно к вам из-под Москвы, где нас весьма скверно встретили русские и мы затем под вашим блестящим руководством сверхпобедно начали наступление назад. Мы, наш фюрер, готовы были двигаться и дальше, но нас остановили за Сухиничами и сказали, что мы должны тут зимовать. И выходит, что же? Нас обманули? Обещали закончить войну до зимы, а теперь отложили до весны, а там скажут, потерпите до осени. Я, наш фюрер, готов терпеть, а вот супруга? Может ли терпеть красивая, статная, полноногая девушка, на которую из-за шторы подсматривает штурмовик?"
      - Изумительно! Читайте дальше, - предвкушая поощрение за разоблачение крупного политического преступника, потер руки шеф гестапо.
      - "Может ждать, - скажете вы, - если она сознает, что муж находится при исполнении высокого национального долга". Я тоже так думал, а вот поездка в отпуск показала, что высокий патриотизм наших жен длится лишь до первого подсматривания квартирантов-штурмовиков из-за шторы. Всему этому способствуют также и речи господина доктора Геббельса. К чему он призывает наших жен? "Проявляйте высокий патриотизм в тылу. Рожайте побольше солдат для Германии". А от кого же родит моя супруга, если я в окопах? Вот вопрос, который гложет меня, наш фюрер".
      - Кто, кроме вас, сочинял это письмо? - спросил бригаденфюрер, сияя.
      - Как кто? Сам сочинял.
      - И что же? Что же вы в нем просили?
      - Сущие пустяки. Я просил фюрера отозвать меня в тыл для проявления "патриотизма", к которому призывает доктор Геббельс.
      - А кто же будет воевать, уничтожать Советы? - спросил шеф гестапо.
      - Как кто? Штурмовики, кляйстляйтеры, гауляйтеры... Я, господин бригаденфюрер, выдвинул в письме фюреру совершенно оригинальную идею.
      - Какую же?
      - Устроить обмен. Нас, окопников, - в тыл, а тыловиков - в окопы. И думаю, что я получу за эту идею Железный крест. А как вы думаете, господин бригаденфюрер? Получу я крест или нет?
      - Да, да, получите, - кивнул бригаденфюрер. - Дайте мне ваше письмо. Я пошлю его по назначению.
      - Вы? Как же вы пошлете, если висите на волоске от смерти? Вагон вот-вот сорвется. Нет уж. Лучше я его сам отправлю, - сказал Карке и сунул письмо в корзину, но тут ветер выхватил из корзины сено, и письмо замелькало в воздухе.
      - Держи! - крикнул бригаденфюрер, рванувшись в окно.
      Вагон покачнулся, скрипнул и... с треском и грохотом, ломая ферму, сокрушая старые ракиты, полетел в пропасть. В последнее мгновение Карке схватил шефа гестапо за голову, но не удержал. В руках у него остались лишь кепка бригаденфюрера да клок его седых волос.
      13. ГЛАВА, В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ, ЧЕМ КОНЧИЛАСЬ МЕТЕЛЬНАЯ НОЧЬ ДЛЯ ФОН ШПИЦА И КАК ЕГО "УТЕШИЛ" СЫН ВИЛЛИ
      Кто знает, что было бы с попавшим в метель генерал-майором фон Шпицем, если бы он не укрылся в хлевке злобной сухиничской старухи? Ясно одно. Навозная куча, десятиминутное пребывание в теплой избе, дыхание коровы смягчили удар проклятой русской зимы, и фон Шпиц отделался незначительным. У него отпилили только одну отмороженную ногу.
      Отпиливали опытнейшие мастера, вызванные из Берлина. Чудесно отпилили! Ровно, экономно, расчетливо. За какой-то один месяц култышка срослась, затянулась кожей и ныла лишь изредка, к непогоде. Словом, все шло великолепно. Меж тем фон Шпиц никак не мог забыть свою любимую левую ногу. Как ее забудешь, когда ею маршировал по плацу интендантского училища, когда однажды сам фюрер привел в пример взмах его левой. "Вот так надо маршировать, господа офицеры, сказал он на тренировке к военному параду, - так, как марширует майор фон Шпиц. Его левая нога поднимается выше носа!"
      Выпадали ночи, когда фон Шпицу снилось далекое детство. Он бегал босым или в красивых белых тапочках по траве и ловил бабочек либо пускался наперегонки с девочкой из соседнего поместья. И тогда ему было вовсе невмоготу. Проснувшись, он нервно ворочался, стонал, скрипел зубами и рыдал, как ребенок. Вот чем, вот как закончилась его война в России. Кто бы думал, что ему на старости лет колтыгать на деревяшке...
      Как-то во сне к нему подошел Гитлер. Сел близ койки, положил руку на его плечо;
      - Больше бодрости, генерал! Потерять ногу во имя Германии - это патриотично! Мы предвидели это и заготовили миллионы деревянных, резиновых ног. Вся Германия скрипит уже протезами. Мужайтесь! Равняйтесь на фюрера! Я остался без головы и не хныкаю. Взгляните!
      Фон Шпиц посмотрел на фюрера и отшатнулся. Фюрер сидел и в самом деле без головы. На шее его торчала такая же, как и на отрезанной ноге, култышка.
      - Мой фюрер! Как же вы будете жить, командовать войсками? - спросил фон Шпиц.
      - К черту голову! Я уничтожу мир и без головы... Каждое утро к фон Шпицу подсаживался лазаретный психиатр и проводил с ним сеанс внушения. Он говорил, что нога для человека мало что значит, что с одной ногой жить даже лучше, экономичней, меньше расходов на обувь, носки, портянки, а если генералу уж так хочется иметь еще одну ногу, то при современном развитии техники ее могут сделать в точности такой же, какую и отрезали. Однако на фон Шпица эти внушения не действовали. Он тосковал по отрезанной ноге и проклинал сухиничскую старуху за то, что та не приютила его, не обогрела, а, запугав партизанами, выгнала на мороз.
      В середине месяца начальник госпиталя лично принес фон Шпицу письмо.
      - От сына, господин генерал, - сказал он, поклонясь. - Надеюсь, в нем приятные для вас вести. Письмо-то не из окопов, а из Берлина.
      С волнением раскрывал письмо старый фон Шпиц. От Вилли он не имел вестей вот уже два месяца. А так хотелось знать, что там дома: как идут дела фирмы, получил ли сын новую отсрочку от фронта, а самое главное - родился ли продолжатель рода Шпицев?
      "Мой папа! - начиналось письмо. - Мы, слава богу и фюреру, живы, здоровы и шлем тебе и твоим подчиненным пожелания новых блистательных побед на Восточном фронте. Ваше триумфальное продвижение под Москвой, на которую вы теперь смотрите уже и без биноклей ("Да, да, мы на нее "смотрим" из-под Сухиничей, горько кивнул фон Шпиц. - Побольше верьте доктору Геббельсу"), - вдохновило всю Германию. Дела нашей фирмы что-то приостановились, так как от тебя нет никаких вестей. Пожалуйста, не молчи, папа, и, как только вступите в Москву, дай знать. Мне очень хочется посидеть с тобой в Московском Кремле и вместе обсудить, где нам поселиться после покорения России - на Урале или на Кавказе? ("Я было уже поселился, сынок, - пробормотал фон Шпиц. - В сухиничском овраге".) В последнем письме ты спрашивал меня, папа, когда тебя можно поздравить с продолжением рода Шпицев? Прости меня, папа, но поздравить тебя, к сожалению, не могу. У меня не поворачивается язык, хотя Марта и родила сына".
      Фон Шпиц, забыв о боли, вскочил и, размахивая письмом, закричал:
      - Хох фюреру! Зиг хайль Германии! Вперед, фон Шпицы! Хох! Хох! Хох!
      В палату вбежали санитары, врачи, ходячие больные.
      - Что с вами, господин генерал?! С чего такая радость?
      - Поздравьте меня. Обнимите. У меня великая радость! Величайшая радость!
      - Но скажите же какая?
      Фон Шпиц, сидя на койке, поднял в потолок палец:
      - У меня... У меня родился внук! Продолжатель славного рода фон Шпицев!
      Все кинулись поздравлять фон Шпица. Кто-то из врачей преподнес обалдевшему, плачущему от счастья дедушке букет бумажных цветов. Начальник госпиталя распорядился по этому поводу откупорить бутылку искристого шампанского, что было тут же исполнено. Однако выпить за продолжателя славного рода Шпицев не пришлось. В тот момент, когда шампанское уже было разлито по бокалам, счастливый дедушка фон Шпиц заглянул в письмо, пошатнулся и, простонав: "Проклятье!", рухнул на постель.
      Доктор кинулся к больному, начальник госпиталя подхватил упавшее на пол письмо и прочитал бросившиеся в глаза жирно подчеркнутые строчки: "О, какой был я идиот, что послал за отсрочкой к кляйсляйтеру Марту! Прими удар судьбы, папа. Твой внук такой же рыжий и конопатый, как и кляйсляйтер!"
      Фон Шпицу ничто уже не помогало: ни уколы, ни таблетки успокоительного, ни сеансы психиатра. Он впал в прострацию и, лежа с открытыми глазами, днем и ночью произносил только одно слово: "Проклятье!"
      Кому адресовалось это слово, никто не знал. Даже опытнейший следователь гестапо, просидевший у койки больного неотступно восемь суток и применявший разные тонкие хитрости, безнадежно махнул рукой и собственноручно написал на корке уголовного дела:
      "К кому относится проклятие генерала фон Шпица: к кляйсляйтерам Германии, войне с Россией или сухиничской старухе, установить невозможно. Подследственный полностью парализован. Дело разбирательством прекращено".
      14. ТРЕТИЙ СУДЕБНЫЙ ПРОЦЕСС ПО ДЕЛУ КАРКЕ
      - Фельдфебель Карке! Отвечайте военно-полевому суду со всей искренностью и неутайкой: что вы делали, когда поднялись на крюке мостового подъемного крана к вагону, в котором находился бригаденфюрер Поппе?
      Карке встал, пригладил рыжую бороду, которая успела у него отрасти за время следствия, а точнее - с того дня, когда рухнул в Десну хвостовой вагон поезда Брянск - Смоленск.
      - Господа судьи. Я всегда говорил со всей искренностью и даю вам слово говорить и дальше в том же духе, ничего от вас не утаивая и не мошенничая перед вами, так как мошенников сейчас развелось так много, что мне нет смысла добавлять к их стаду еще одного негодяя. С ними я уже имел "счастье" столкнуться на фронте и в тылу. На фронте у меня украли ордер на сорок семь десятин земли, а в тылу и того хуже. Там сперли мою жену.
      - Ваша жена к делу не относится, - сказал знакомый Карке по прежним двум процессам судья. - Говорите по существу: что вы делали, когда поднялись на крюке мостового крана?
      - Отвечаю, господин судья. Когда я, фельдфебель бывшей пятой пехотной роты ныне не существующего сто пятого пехотного полка, временно исполняющий обязанности командира похоронного бронепоезда Фриц Карке, поднялся на крюке подъемного мостового крана над рухнувшей фермой железнодорожного моста, то я увидел, что одно звено фермы все же уцелело, а на нем висит вверх колесами вагон, а в окне вагона - бледный как снег господин шеф гестапо.
      - И вы, конечно, сразу заговорили с ним? - задал наводящий вопрос судья.
      - Нет, что вы, господин судья! Я действовал по инструкции, осторожно. Вначале я осмотрел всю панораму крушения и попытался представить, откуда партизаны атаковали мост. И знаете, господа судьи, мне было удивительно. Справа и слева от моста - голый луг, лес километрах в двух, кругом натыканы наши огневые точки, а мост взлетел на воздух. Да еще как взлетел! Ах, если бы вы видели, что там произошло! Груды вагонов, колес, рельсов, балок... Лишь один кусочек моста остался невредимым, а на нем...
      - Что на нем?
      - А на нем, господа судьи, вверх колесами вагон с бригаденфюрером. Видать, одному богу было угодно забросить его туда и повесить буквально на одном волоске.
      - Что было угодно богу, оставьте это для бога, - прервал военный прокурор. - Потрудитесь лучше точнее отвечать на вопросы господина судьи, а он, кажется, ясно спрашивал, что вы делали, когда подъехали на крюке крана к господину бригаденфюреру.
      - Я уже сказал, господин прокурор, что вначале я осмотрел панораму крушения, а затем...
      - Вот об этом и говорите.
      - А затем, как мне и было приказано, я начал развлекать бригаденфюрера.
      - Ну и как вы его развлекали? - задал вопрос помощник судьи, майор с рассеченной осколком губой. - Мило развлекали, вежливо или чем-либо его унизили, оскорбили?
      - О, что вы, господин судья! - улыбнулся, разведя руками, Карке. - Как можно грубить такой важной шишке - бригаденфюреру! Я ни разу, ни одним скверным словом не обозвал даже своего фельдфебеля, хотя знал, что он законченная свинья. А тут... Как можно. Я вежливо поздоровался с ним, поздравил с благополучным исходом крушения, а потом стал успокаивать.
      - Вот, вот. Это суду как раз и надо, - обрадовался прокурор, - говорите, рассказывайте, как вы его успокаивали? Мирная у вас текла беседа или натянутая?
      - Абсолютно мирная, господин прокурор. Я объяснил бригаденфюреру, что вагон, в котором они изволили сидеть, висит на волоске и с ним может произойти всякое: рухнет ферма моста, оборвется буфер, лопнет трос подъемного крана и так далее.
      - Выходит, вы его запугивали? - наседал прокурор.
      - Помилуйте! Зачем запугивать? Он и без меня был перепуган, как фрау, которую застали в чужой постели. Так что мне не было никакой надобности его запугивать. Я лишь предупредил несчастного бригаденфюрера, чтоб он сидел смирно, не шевелился и сам ненароком не столкнул вагон в пропасть. А в остальном мы беседовали.
      - О чем? - спросил судья.
      - Да мало ли о чем? О разном. Я, например, рассказал ему историю, как у меня украли штаны вместе с ордером на сорок семь десятин земли, и о том, что сделал штурмовик с моей женой.
      Судья стукнул молотком по столу:
      - Подсудимый Карке! Я вас уже трижды предупреждал, что ваша сбежавшая со штурмовиком жена никакого отношения к разбираемому нами делу не имеет.
      - Как так не имеет, господин судья? Извините. Если б эти нахалы штурмовики не соблазнили мою жену, я бы и не рассказывал о ней бригаденфюреру. Какой же дурак начнет ни с того, ни с сего рассказывать о своей жене, да еще к тому же красивой. Но факт остается фактом. Война разорила меня. Я остался нищим. У меня нет ни жены, ни земли, ни дома.
      У судьи полезли глаза на лоб:
      - И вы все это сказали бригаденфюреру?
      - Да, я сказал ему об этом.
      - А он? Как же реагировал на эти слова он?
      - Он страшно возмущался и сказал, что всех этих штурмовиков, гауляйтеров и прочих тыловых хахалей надо выгнать из тыла на фронт, под русские "катюши", иначе они испортят там всех солдатских жен.
      Судья и помощник переглянулись. Прокурор что-то записал в свой толстый блокнот, спросил:
      - Что вы читали господину бригаденфюреру, когда раскачивались на крюке перед его окном?
      - Я читал ему письмо.
      - Какое письмо? Кому?
      - Это было письмо фюреру.
      - Где это письмо?
      - Оно улетело.
      - Куда улетело? - встрепенулся прокурор и побледнел, будто у него отняли целое достояние.
      - Его вырвал из моих спасительных корзин ветер.
      - Каких таких спасительных корзин?
      - Корзин из-под наседок, господин прокурор. Я их набивал сеном, засовывал туда ноги и, привязав, ходил в них в любой мороз, как в тапочках дома.
      - Вы лжете! - выкрикнул прокурор. - У вас не было никаких корзин. Вы нарочно придумали эти дурацкие корзины, чтоб скрыть от правосудия письмо к фюреру.
      - В таком случае, господин прокурор, я советую вам сходить в коридор тюрьмы, и там вы увидите на ногах надзирателя мои уникальные корзины. Я продал их ему за шесть сухарей и две сигареты.
      - Суд верит вашему показанию, - сказал судья. - Не могли бы вы, подсудимый, вспомнить содержание своего письма?
      - К сожалению, не помню, господин судья, - пожал плечами Карке. - Русские "катюши", милые следователи гестапо прохудили мою память, и она стала с дырками, как решето. Но смею вас заверить, что это было высокопатриотическое письмо. Я благодарил в нем фюрера за "молниеносную войну".
      Прокурор поморщился, судья, полистав странички пухлого дела, спросил:
      - Тогда почему же бригаденфюрер рванулся из окна с протянутой рукой? Очевидцы показывают, что он именно рванулся, и в этот момент произошла трагедия. Может, вы его нарочно спровоцировали на этот рывок из окна?
      - Никакой провокации с моей стороны не было, - ответил Карке. - Вы об этом можете спросить у самого бригаденфюрера.
      - К сожалению, - вздохнул судья, - спросить об этом у бригаденфюрера мы не можем. Он лежит искалеченным и в сознание не приходит.
      - Но, может, вы и без свидетеля сами признаетесь, что покушались на жизнь бригаденфюрера? - сказал прокурор. - Наберитесь мужества, подсудимый Карке. Что вам стоит? Вы же храбрый солдат. Мы учтем, что вы национальный герой Германии, кавалер двух Железных крестов, и ваши другие заслуги перед рейхом.
      - Не просите, господин прокурор. Этого я не сделаю. Признать, что я покушался на жизнь бригаденфюрера, - это равносильно тому, что вам, господин прокурор, встать и заявить перед публикой, что вы негодяй. Загляните в папку, и там вы увидите подшитыми к делу кепку бригаденфюрера и клок волос с его головы. Они остались в моих руках, когда я в последнее мгновение пытался его спасти. Где же логика?
      - Да, логики нет, - сказал судья. - Заседание прерывается. Суд удаляется на совещание.
      15. ГУЛЯЙБАБКА В ГОСТЯХ У ДЯТЬКОВСКИХ ПАРТИЗАН
      Кто не знает на Брянщине дятьковских лесов? У любого человека спроси, и он сейчас же начнет рассказывать о них такое, что захватит дух и самому захочется схватить шапку и бежать туда, где еще шумят необхватные сосны, где поют на зорях глухари и где грибов и черники, как писал брянский поэт, поезда нагружай.
      А дятьковский хрусталь! Где, в каком доме, на каких праздниках и свадьбах не звенит он! Сам германский фюрер и тот заинтересовался дятьковским хрусталем и повелел немедля же пустить все тамошние заводы и отлить специальные хрустальные бокалы на торжественный прием в Московском Кремле.
      Приказ фюрера не фигов листок. Многие кидались его выполнять. Многим хотелось вручить Гитлеру дятьковский хрустальный бокал, но... слишком несговорчивыми оказались эти дятьковские стеклодувы. Чертовски негостеприимно встретили они германских специалистов по хрусталю. Одного пристукнули кирпичом из гутовой печи. Другому заткнули ножкой бокала глотку. А третьего даже и близко не подпустили до стекольного городка - повесили на первой попавшейся осинке.
      Ну как после этого не побывать на Дятьковщине! Гуляйбабке и сам бог повелел съездить туда познакомиться с людьми, так невнимательными к администрации рейха, и попытаться достать какую-либо хрустальную вещицу для генерала фон Шпица. "Дружбу" с ним надо все же подогревать.
      Дятьковские стеклодувы встретили человека с двумя Железными крестами хмуро. Кто-то в толпе встречавших даже сказал: "И этому неплохо бы заготовить кирпичину из гуты". Но, когда секретарь райкома партии Туркин объяснил, какие гости к ним в город приехали, на столе откуда-то появились и еда, и дымящийся пузатый самовар человек на двадцать.
      - По сто граммов вот только нет, - посетовал Туркин. - Оплошали.
      - Как так нет? - прогремел басом здоровый, плечистый мужчина в красноармейской гимнастерке. - На кой ляд тогда сдался начальник продовольствия, если у него для добрых гостей не найдется по чарке. - И с этими словами он выставил на стол фляжку.
      - Ай да Волков! Вот молодчина! - похвалил Туркин. - Где же ты раздобыл?
      - Трофеи наших войск, - улыбнулся Волков. - У фрицев с подводы сняли.
      За длинный стол секретаря райкома уселись справа дятьковские партизаны Лосев, Шапкин, Дымников, Волков, Качалов, Голубков, Земский, Сентюрин, дед Мошков. Слева - Гуляйбабка, Цаплин, Трущобин, Волович, Чистоквасенко. В конце стола поднялся Туркин.
      - Я предлагаю такой порядок встречи, друзья. Вначале я вкратце расскажу о положении дел в нашем районе, о том, как мы тут чешем под гребешок арийцев, а затем дадим слово нашим гостям. Возражения есть?
      - Нет возражений! Можно начинать! - раздались голоса.
      - Извиняюсь, - поднял руку дед Мошков. - Извиняюсь, я супротив такого порядка.
      Туркин оторопело уставился на старого партизана. Дед Мошков никогда не позволял подобного. На собраниях сидел всегда смиренно, изредка поддакивая, больше слушал, а тут вдруг "против".
      - Вы что-то сказали, дед Мошков? - сделав вид, что не расслышал, переспросил Туркин.
      - Я сказал, Сергей Гаврилыч, что иду супротив такого порядка нашего собрания.
      - Почему, дед?
      - Да вишь ли, Сергей Гаврилыч. Скушные у вас речи получаются кое-когда. Особливо на торжествах. Больно много в них жидкого киселю.
      - Что предлагаешь, дед?
      - А что предлагать, - Мошков, сощурясь, поскреб редкую бороденку. Дозвольте мне хоть раз структаж произвести, объяснить гостям про наше житье-бытье?
      Туркин оглядел сидящих за столом. Все, кроме командира отряда Лосева, улыбались.
      - Как, товарищи, дадим?
      - А что? Можно и попробовать.
      - Конечно! Он возле вас, Туркин, годичную школу руководства прошел. Туркин сел:
      - Что ж, дед. Валяй, "структируй"! Если что не так, поправим.
      - Спасибо за доверие, - поклонился Мошков. - Загодя прошу прощения за нескладность речи, аль говорить я буду правду чистую. Стало быть, так. Вы, гостьюшки дорогие, должны прежде знать, что приехали вы в райвон, где Советская власть показала немцу фигу-мигу и от комара булдыгу.
      - А ничего начало, дед! Подходяще! - подбодрил старика Туркин. - Давай в том же духе.
      - Вот я и толкую, - продолжал Мошков. - Фашисты вокруг нас, как комары в теплый день, вьются. То там норовят укусить, то здесь... А мы знай себе живем и хлеб жуем. Все у нас, как и было. Есть и райком, и райисполком, и милиция, и торговля, и кое-что еще. Допустим, захотел ты депеш в какое-то село отбить пожалуйста. Наш почмейстер Пискунов сейчас же по телефону даст знать: "Варите борщ. Гость едет". Или надумал ты с хорошенькой девчушкой обручиться. Добро пожаловать в райзагс. Там тебе честь по чести выпишут бумагу про обручение. Бумага, правда, берестовая. У нас все на бересте теперь: и грамоты, и газета... Аль то не беда. То, дорогие мои, даже и лучше. Береста на тысячу лет сохранится. Пусть все знают, что у нас тысячу лет тому, как взял милашечку под ручку, так и пошагал с ней до закату. Все сряду и никакого разладу.
      Дед посмотрел на стопку:
      - Может, позволите для красноречия? Что-то в горле першит...
      - Можно! Конечно! - отозвались сидящие за столом. Мошков выпил полстопки, вытер кулаком усы.
      - Теперь, гостьюшки дорогие, поведем речь об том, что вас дюже интересует. То есть имеются ли у нас в районе холуи, прихвостни и прочая камарилья? Начнем с полицаев. Полицаев у нас в районе нуль, нуль целых и сколько десятых, ребята?
      - Хрен десятых! - выкрикнули парни, сидящие в конце стола.
      - Точно, хрен десятых. Бургомистров сколько у нас? Этой категории осталось примерно такое же число. То есть нуль и хрен десятых.
      - А старосты у вас есть?
      - Есть один. Управляет, сучий сын, - улыбнулся загадочно Мошков.
      - Управляет? - заинтересовался Гуляйбабка.
      - Да, управляет. Мозги себе вправляет, которые вышибла ему бытошевская старуха палкой. Помимо прочего был у нас тут один заготовитель древесины. Из Берлина. Деловой такой, расторопный.
      - И как? Заготовил? - спросил Волович.
      - Заготовил, как же! Осиновый кол себе на могилу. Все засмеялись. Дед Мошков повеселел. Глаза его засветились желанием рассказать смоленским гостям о своем районе.
      - Мы тут, гостьюшки желанные, не скучаем. Бывают в нашем районе кино, спектакли и даже чемпионаты разные. Свят бог, не вру. Наш район занял первое место по поднятию тяжелостей и толканию... как его, ребята?
      - Ядра, дед! Ядра!
      - Вот, вот. Этого самого ядра. Могу вам представить и наших чемпионов. Вот перед вами чемпион по толканию ядра - минер Кузовков. Он на днях так толкнул ядро, что эшелон с танкетками полетел вверх тормашками. А вот наши рекордсмены по поднятию тяжелостей - Иван Волков и Саша Земский. В состязаниях у поселка Старь Иван Волков поднял и уложил сразу двух пятипудовых оберов. А Земский как-то ухитрился притащить даже троих. Двух под мышкою, а третьего, как щенка, в зубах. Словом, сдвиги в этом, как говорят спортсмены, виде спорту у нас налицо. Только вот по бегу, скажем в откровенность, дело дрянь. Дюже дрянь. Не могем мы бегать, хоть плачь.
      - Это как так не можем? - пророкотал Волков. - Ты что, дед? Знай, про что говоришь!
      - Да, да! Не возводи поклеп, - добавил Голубков. - Ишь ты, куда загнул. "Не могем".
      - А я те говорю, не могем! - хлопнул ладонью по столу Мошков. - Не могем, и все тут! Сколь раз мы пытались фрицев настичь? А что получалось? Кто улепетывает впереди нас? Он - фашист! Да мы надысь на конях и их не догнали! А вы: "поклеп", "про что говоришь"! Правду-матку признавать надо, мил человек.
      - Верно, дед! Верно, - поддержал председатель исполкома Дымников. Непривычны мы к такому "виду спорта" - это факт. Говори Мошков. Говори! Извиняюсь, что перебил.
      - Ничего, свои люди, сочтемся, - махнул рукой дед. - Про вас я теперь речь поведу. Про начальство.
      - И ругать будешь? - спросил, улыбаясь, Туркин.
      - А как же вас не ругать? Очень даже поругать надо, причесать с гребешком.
      - Ну давай! Наводи, дед, критику.
      - А вы не пужайтесь. За дело песочить почну. Вот вы, наше районное и партизанское начальство, каждое утро ходите на зарядку, даете урок бодрости молодым, но я должен сказать: нет у вас той легкости и прыти, как у господ фашистов. Возьмите вы того генерала фон Пупа, который со своим войском в селе Любыш стоял. Какой заборище перед домом его благородия был! Выше бычьих рог. А как он через него сиганул? Как сиганул-то! Мать святая богородица! Бог-заступник!!! Митька-пожарник, кто прыжки видел и перевидел, аж разинул рот. "Вот это да! - говорит. - Вот это сиганул! За пояс заткнул всех чемпионов".
      Мошков потряс головой, зажмурился. Видать, тот забор в Любыше и перемахнувший через него генерал были у него перед глазами.
      - И что же он? Убежал? - спросил Гуляйбабка.
      - Какой, к шутам, "убежал"? Не то слово сказали. На рысях пошел. Внакид. Жарким галопищем. Ах как он мчал! Как мчал, бродяга! Красотища! Только снег из пят, только белые портки мелькают!
      - Что же вы не стреляли? - выкрикнул умирающий со смеху Чистоквасенко. Чи нема було патронив?
      - Хе-е, не стреляли. Что проку стрелять? Бах, и с копыльев долой. А когда тебе, человече, доведется еще раз увидеть зрелищ такой? Через сугробы прет мерином сам генерал в одинесеньких кальсонах! Да будь у меня в тот час киношная камера, я бы заснял этого генерала, и после войны нашему районному кинотеатру - крышка. Весь люд бы шел ко мне смотреть на беспорточного генерала.
      - Откуда же беспорточный? - возразил Лосев, - Ты ж только сказал, в портках он бежал.
      - Так это ж по-первости. А как мы крикнули "ура", и портки потерял. Но, признаться, мы за ним не больно-то и торопились. Куда, думаем, уйдет, коли Болва вскрылась? Но где там. Ахнул животом об лед и поплыл, каналья, только крехот стоить. И не успели мы дух перевести, как он на том берегу очутился, и снова деру. "Ваше благородие! Куда ж вы? - кричим. - Остановитесь! Вам приз положен. Венок за три рекорда!" Э, какой там! Сорок пять верст бежал и не остановился.
      - От це марафон! - восхитился Чистоквасенко. - От це тренировка!
      - Вот и я про то, - сказал Мошков. - Куда там нашему начальству.
      - Все, дед? - встал Туркин.
      - Все. А чего ж еще? Ругать вас дале, что фашист бегает быстрее, не стоит. Мы их, фашистских жеребцов, в Берлине догоним. И в честь этого поручательства дозвольте мне, деду Мошкову, поднять свою стопку.
      - За смоленских друзей! - чокнулся с Гуляйбабкой секретарь райкома.
      - За брянских партизан! - сказал Гуляйбабка. - За тех, кто заставил потерять портки фашистских генералов.
      После ужина в райкоме остались Туркин, Лосев, Волков и Гуляйбабка. Начиналась деловая часть беседы. Первым завел ее Туркин:
      - Ну, гость, выкладывай свои просьбы. Надеюсь, пополнения у нас не попросишь. У тебя у самого хлопцы крепкие, а остальное - пожалуйста, чем богаты, тем и рады.
      - У меня две просьбы к вам, - заговорил Гуляйбабка, глядя на цыгански черное лицо Туркина. - Первое. Мне нужен изящный хрустальный бокал. И второе... свадебная фата и платье. На худой конец хотя бы фата.
      - И все?
      - Все, товарищ секретарь.
      - Так мало?
      - Э-э, не торопитесь, - улыбнулся Гуляйбабка. - Вы еще с моей первой просьбой наплачетесь. Бокал-то мне нужен необычный, именной.
      - Именной?
      - Да, только именной.
      - А вот именной, - Туркин развел руками, - нам не сделать. Заводы стоят.
      - А может, на готовом надпись нанести, - предложил Волков. - Дед Гераська что хошь распишет на нем.
      - Разве что по готовому. Как ваше мнение?
      - Да мне все равно. Лишь бы надпись была. Туркин взял листок бумаги:
      - Тогда прошу диктовать. Гуляйбабка склонился над столом:
      - Напишете, значит, так: "Другу и покровителю БЕИПСА, доблестному интенданту рейха генерал-майору фон Шпиц от Гуляйбабки". Нет, не то. Прошу извинения. Добавьте: от преданного Гуляйбабки.
      Туркин внес исправление, протянул листок стоявшему у стола Волкову:
      - Под личную ответственность.
      - Будет сделано!
      - И свадебное платье. Тож лично отвечаете.
      - Какой срок? - уточнил Волков у Гуляйбабки.
      - Когда достанете. Мы не торопим. Туркин вздохнул:
      - Ох, Волков! Вечно ты выпрашиваешь время.
      - А как же, Сергей Гаврилыч. Да затяни я это дело, вы ж шкуру с меня спустите. Подчиненный должен точно знать, когда и что...
      - Ну вот что, подчиненный, - вмешался командир отряда Лосев. - Нынче все подготовишь, а завтра лично вручишь.
      - Вот это дело! - пробасил Волков. - Разрешите действовать?
      - Действуй!
      Туркин подошел к стоявшему в углу кабинета рыжему сейфу, отомкнул его и достал какой-то замусоленный конверт-треугольник.
      - А теперь, наш гость, позволь вручить тебе, надеюсь, долгожданное, - и протянул конверт. Гуляйбабка схватил письмо:
      - Когда оно пришло? Как к вам попало?
      - Вчера, самолетом. Видать, за вами следят. Знают, где вы.
      - Но оно же из Белоруссии. Из Полесья. Туркин улыбнулся:
      - Чудак. Думает, мы тут сидим, как удельные князья во время нашествия хана Батыя. У нас со всеми связь. И с Белоруссией, и с Украиной... Едино оккупантов лупим.
      Туркин говорил еще что-то, но Гуляйбабка уже весь был в письме.
      "Милый Ванечка! - начиналось оно. - Шлю тебе с этими листочками низкий поклон и частичку своего сердца. Я бы послала тебе его полностью, но боюсь, письмецо мое не дойдет, затеряется. Лучше я буду беречь его для тебя. Я жива, здорова, только все ноги в кровавых мозолях, потому что мы не стоим на месте и все время в боях, походах... Воевать нам стало труднее. Фашисты не те пошли. Осторожничают, прячутся, а от нас бегают как угорелые. Да и как им не бегать, коли вся земля, вся Белоруссия горит у них под копытами. Ты, может, слыхал? На днях наши минчане укокошили прямо в постели палача белорусского народа гауляйтера Кубе. Ему подложили в постель мину, и она разнесла его в клочья. Получила весточку от мачехи. Она тоже "воюет". Пишет, что одного обера, который лез в курятник, огрела по спине коромыслом, за что три дня просидела в подвале полиции, но, слава богу, выпустили. Взяли расписку, что коромысло против оккупационных властей она больше не применит. Ну, прощай! Меня торопят в дорогу. Целую тебя сто тысяч раз!
      Твоя Марийка".
      Гуляйбабка бережно сложил письмо, улыбнулся. Это заметил секретарь райкома, кивнул:
      - Ну что? Доброе письмецо тебе вручил?
      - Лучше и быть не может. Я получил в нем частицу сердца и сто тысяч поцелуев! Туркин кивнул Лосеву:
      - Слыхал, Лось, какие подарки шлет нам Белоруссия?
      - Слыхал, Сергей Гаврилыч. Завидно. Моя жена очень скупа на поцелуи. На днях сказала: "Если в этом году не разобьете фашистов, мы вас так поцелуем, что забудете, каков и вкус у поцелуев".
      Туркин, занятый своим, не расслышал этих слов. Он подошел к собравшемуся уходить Гуляйбабке:
      - Куда ж вы теперь, Иван Алексеич? Из дятьковских лесов, имею в виду?
      - Поближе к Брянску, товарищ, секретарь. Туда, где старосты и фрицы так нуждаются в помощи БЕИПСА.
      16. "ПОДАРОК" МАЙОРА ШТЕМПЕЛЯ. ЗАВЕЩАНИЕ "НАЦИОНАЛЬНОГО ГЕРОЯ"
      Пока Гуляйбабка гостил у дятьковских партизан, его подчиненные разыскали знаменитую полевую почту майора Штемпеля, передали (как и было велено) ему и его "ланям" поклон от БЕИПСА и заодно "стащили" мешок писем, предназначенных к отправке с фронта в Германию. То, что представляло интерес для командования, было отослано по назначению, а оставшуюся корреспонденцию Гуляйбабка взял на чтение своим бойцам и партизанам.
      Послушать, что пишут претенденты на Брянские леса, Урал и кубанско-полтавский чернозем, собралось человек двести. У пылающего средь елей костра негде было ни стать, ни сесть. Гуляйбабку прижали к самому огню, и он вынужден был взобраться на поваленную буреломом ель, а, усевшись там, долго призывал к вниманию жмущихся поближе к теплу людей. Но вот наконец угнездился, угомонился последний оттертый, в костер подбросили сухого хвороста, и Гуляйбабка взялся за письма.
      - Товарищи! Я не буду вам читать письма от и до, - оговорился сразу он, в письмах, разумеется, много интимного, и для вас это неинтересно.
      - Как так неинтересно?!
      - Читайте все! Все нам читайте! - зашумели партизаны.
      - Ну что ж. Все так все. Читаю: "Дорогая моя берлиночка, - пишет некий солдат Кранц. - Шлю тебе поклон из медвежьих Брянских лесов. Как и прежде, я люблю тебя крепко и не менее крепко ругаю. Не бог, не черт и не Гитлер подтолкнули меня, не подлежащего призыву, в войска рейха пойти воевать. Ты! Только ты, Кет, совершила эту глупость. Вспомни, что говорила ты, когда мы сидели с тобой на лавочке в парке и слушали бодрые марши духового оркестра. Ты тогда сказала: "Не пугайся, милый, иди. Война молниеносная. Ты обогатишься в России и молниеносно вернешься". Да, ты оказалась "права", как доктор Геббельс. Мы "победили". Война "кончилась" молниеносно, и я сижу рядом с тобой и целую тебя в розовые губки. Идиотизм! Несбыточные иллюзии. Молниеносно тут можно получить только пулю в лоб или осколок в брюхо".
      - Молодец солдат! Верно разобрался! - зашумели вокруг. - Послал бы он эту Кет к козлу под копыто.
      - Поздно хватился, идиотина!
      - Тише! Не мешай читать. Продолжайте, Иван Алексеич.
      - Читаю: "Что касается обогащения, то могу сказать одно. Я давно уже обогатился. Вшами! Их у меня, моя милая, полон мундир. Мы три месяца не мылись. Ходим грязные, как свиньи. Жаль, что не хрюкаем. Но, видимо, скоро захрюкаем. Прощай!"
      Гуляйбабка вскрыл еще конверт, быстро пробежал глазами по страничке.
      - Письмо свеженькое. От обер-ефрейтора Бегге. Он пишет: "Тяжко нам тут. Ох, как тяжко! Впереди смерть от русской пули или снаряда, сзади смерть от русских партизан. Куда ни обернешься, всюду смерть смотрит па тебя. Народ ненавидит нас, русские стараются всячески помешать нам, кто чем может".
      - А что ты, курва, думал, что с цветами тебя встречать тут будут? выкрикнул кто-то. - Не на тех нарвался, господин обер-ефрейтор.
      Пока произносился этот короткий монолог, Гуляйбабка подготовил к чтению еще одно письмо. Впрочем, это было не письмо, а страницы из дневника, которые владелец обер-лейтенант Фридрих Бишеле отсылал своей супруге.
      - "В мрачную пустыню вступили мы на танках, - читал Гуляйбабка. - Кругом ни одного человека, но всюду и везде, в лесах и болотах носятся тени мстителей. Это партизаны. Неожиданно, точно вырастая из-под земли, они нападают на нас, режут и исчезают, как дьяволы, проваливаются в преисподнюю. Проклятие, никогда и нигде на войне мне не приходилось переживать ничего подобного. С призраками я не могу воевать. Сейчас я пишу дневник и с тревогой смотрю на заходящее солнце - лучше не думать... Наступает ночь, и я чувствую, как из темноты неслышно ползут, подкрадываются тени, и меня охватывает леденящий ужас".
      Гуляйбабка обратился к кочегарившему у костра деду Артему:
      - Ай-яй-яй, дед Авдошенко. Какого страху нагнал ты на обер-лейтенанта! Душа у бедняги вскочила в пятки.
      - Я что? Я безоружный проводник, - усмехнулся Артем. - Это все они вот, ребята.
      - А тень ваша, тень!
      - Ну разве что тень. Гуляйбабка вскрыл четвертое письмо:
      - А вот что думает один из тех, кто не боится теней. Он пишет: "Дорогой папа! Радуйся и танцуй. Мы одерживаем победу за победой. Прочесывая Брянские леса, мы спалили уже тридцать семь деревень. Вчера к этому счету добавили еще восемь - Липово, Першено, Дорожово, Ромашево, Васильевка, Денисовка, Николаевка, Ляды. О, если б ты видел, папа, как красиво горели дома партизан! Мы умирали со смеху и здорово погрелись у гигантских костров. Работы у нас еще много. Мы стараемся не оставить в лесах ни одной деревни, ни одного дома. В селе Липове местные жители просили нас не трогать один дом для детей. Но мы выбросили этих детей на снег, как щенят, а дом подпалили. За проявленную храбрость мне, папа, вручили Железный крест. Я в восторге! Я на крыльях ангела! Пылающий факел в моих твердых руках. Я готов подпалить весь мир! До свидания. Ждите от меня новых побед!"
      Гуляйбабка скомкал письмо и бросил в костер.
      - Подпаливать мир этому оберу не придется. Как гласит внизу приписка окопных друзей, обер-лейтенант Крах во время ночлега в деревне убит долбнёю.
      - Аминь убиенному! Слава долбне! - зашумели партизаны. - Кто же это постарался укокошить обера?
      - А это, брянцы, вам лучше знать. Я гость, - сказал Гуляйбабка и взял из мешка еще один конверт. - Вашему вниманию предлагается письмо... Нет, извиняюсь, не письмо. Тут прямо сказано: "Завещание". Итак, завещание фельдфебеля пятой пехотной роты сто пятого пехотного полка Фрица Карке, разжалованного за какую-то провинность в рядовые и сосланного в штрафной батальон. "Через час я, национальный герой Германии, кавалер двух Железных крестов и двух медалей "За зимовку в России", отправляюсь в сто первое "победное" наступление на дзот, перед которым уже одержали "победу" семь наших рот. Сто побед принесли мне осколок в зад, потерю любимой супруги (она удрала со штурмовиком) и тяжкую коросту, от которой я, национальный герой, чешусь день и ночь и вспоминаю добрым словом фюрера. Предстоящая сто первая "победа", чувствую сердцем, приведет меня к окончательной "победе", именуемой могилой.
      Покидая белый свет, милую мне Германию и отправляясь с помощью фюрера в царство вечной ночи, я, национальный герой Фриц Карке, завещаю всем парням и девушкам Германии: Первое. Послать к бельгийской кобыле под хвост всех, кто затевает войны за чужие земли. Не оставляйте свои первые ночи для штурмовиков! Второе. Свое несметное "богатство", нажитое мной на войне, а именно: вшей, блох и коросту, я завещаю нашему мудрому Адольфу Гитлеру. Да чешется он сукин сын - и в могиле. Позор слепцам! Слава прозревшим!"
      Комиссар Бондаренко, взяв у Гуляйбабки письмо, обратился к партизанам:
      - Я думаю, товарищи, это письмо нам надо размножить и распространить по всему фронту. Пусть солдаты рейха читают исповедь своего собрата и думают: "А надо ли им идти в сто первое "победное" наступление?" Кто за это предложение?
      Руки, шапки, буденовки, автоматы, винтовки взметнулись над головами. Дед Артем поднял пылающую головешку: так тому и быть!
      Комиссар подозвал Гуляйбабку:
      - Иван Алексеич, вас приглашает генерал.
      17. СВАДЬБА В ПОЛИЦИИ
      - Гей, Прохор Силыч!
      - Слушаю вас, сударь.
      - Резвую тройку в сани да кнут повеселей.
      Прохор Силыч одернул под витым ремнем меховую поддевку:
      - Значит, едем. Давно бы пора, а то кони застоялись. Все сидим да сидим...
      Он нахлобучил на уши шапку, сунул за пояс кнут, снял с теплых кирпичей обогрейки овчинные рукавицы, спросил:
      - А далеко ли едем, сударь?
      - В загс, Прохор Силыч. В полицейский загс.
      - Батюшки! Ай женитесь, что ль?
      - Да, женюсь, Прохор Силыч! Конец холостяцкому житью.
      - Но, позвольте, у вас же есть невеста. Марийка!
      - Другую нашел, - Гуляйбабка взглянул на распахнувшуюся дверь. - Да вот и она.
      В землянку, пропустив впереди себя робкую молоденькую девушку в белой шубейке, с короткой до плеч фатой на голове, вошел генерал Емлютин. Будто назло трескучему морозу, он был в солдатской гимнастерке, на которой поблескивала Золотая Звезда Героя. Емлютин подвел девушку к Гуляйбабке и, держа ее за плечи, сказал:
      - Принимай, Иван Алексеич. Самую лучшую девушку Брянщины, самую отважную партизанку доверяем тебе. Береги ее. Именем крестного отца прошу!
      Гуляйбабке надлежало что-то сказать на эти слова, вроде "постараюсь", "буду беречь", или хотя бы успокоить, дескать, ничего не случится, что все будет хорошо, но он стоял онемело. Он точно ослеп от такой чистой красоты. Перед ним стояла нежная, светлая мартовская "березка" в белом пушистом снегу, уже отогретая вешним солнцем и робко смотревшая на мир своими синими, как небо, глазами. Как она похожа на Марийку! И волосы, и губы, и ямочки на щеках - все, как у Марийки. Только Марийку он не видел в свадебной фате. Такой ли она была б, когда поехали бы регистрироваться в Хмельки? Всего лишь пять часов не хватило до этих светлых минут. Ах, Марийка, Марийка! Как ты там ходишь с кровавыми мозолями? Где, в каком лесу звучит в эфире твой голосок:
      "Я - "Ромашка", я - "Ромашка"! Отвечай".
      - Что молчите, Иван Алексеич? - окликнул Емлютин. - Ай не по нраву невеста наша?
      - Нет, нет, что вы! Невеста - лучше не сыскать. Я о другом подумал... Размечтался, короче говоря.
      Генерал знал, что у смоленского гостя осталась в Полесье необвенчанная жена. Он понял тоску души его и поспешил покинуть землянку.
      - Ну, вы тут побеседуйте наедине - и в путь. Желаю удач! - Он тронул девчонку за плечи, слегка тряхнул ее, как бы говоря: "Держись, дочка, не робей!" - и вышел.
      Гуляйбабка испытующе глянул девушке в глаза:
      - Вы знаете, куда мы едем?
      - Да, знаю, - тихо сказала она. - Мы едем расписываться. В полицию.
      - А вы знаете своего жениха?
      - Да, знаю. Он стоит передо мной.
      - Простите, как вас звать?
      - Валя.
      - А ты знаешь, Валя, тебе могут задать в полиции вопрос: "Любишь ли ты своего жениха?" Что ты скажешь на это?
      - Я скажу "да".
      - Но ведь опытный полицай может заметить в твоих глазах фальшь.
      - А у меня не будет фальши.
      - Как не будет? Ты что, артистка? Умеешь перевоплощаться?
      - Я уже давно.
      - Что давно?
      Валя покраснела. Густые красивые ресницы ее опустились.
      - Что ж ты молчишь? - спросил Гуляйбабка, не дождавшись ответа.
      - У меня нет ее.
      - Чего?
      - Фальши нет. Я... Я и вправду...
      - Что вправду?
      Она подняла на него полные слез глаза. Гуляйбабка испугался их, отшатнувшись, чувствуя, как и у него самого лицо краснеет до ушей, выпалил:
      - У тебя... у тебя что? Парень есть? Она молча отрицательно покачала головой:
      - Нет. Мне ведь только еще восемнадцать.
      - Ну так кого же... кого же ты любишь, Валя?
      - Вас. С той поры, как увидала. Помните, как на дороге остановила вашу тройку коней? И еще у костра... когда читали письмо полицаям. И дале как полоумная за вами. Как тень...
      Гуляйбабка ласково прижал девчонку, стиснув губы, простонал: "Проклятье! Как же я ее под пули повезу? Что будет, если я ее не уберегу?"
      ...Свадебная тройка с бубенцами остановилась у здания поселковой управы в тот час, когда шестеро полицаев из местной охраны осушили второй графин самогонки и, азартно сразившись в карты, заспорили о том, кто из них "дурак"?
      - Самый настоящий дурак - это ты, Пантелей! - кричал полицай с красным, как кирпич, лицом.
      - Пошел ты к зайцу под хвост, - огрызнулся вислоухий с белой повязкой на рукаве пиджака. - Сам ты набитый тюфяк. Ишь, разъелся на чужих хлебах.
      - А ты что - отощал? Глянь на пузо свое. Только вчера стащил у бабки Мотри поросенка, а ноне нет уже его. Сожрал!
      - Хватит вам грызться, как кобелям, - выругался старший полицай, поросенка не поделили. Завтра залезете в любой хлев, и будет вам свинья.
      - Это кто свинья? - с трудом приподняв голову, лежавшую в тарелке с остатками холодца, спросил четвертый игрок.
      - Да не про тебя, дубина. Будет дремать. Сдавай карты.
      Игра возобновилась с новой силой.
      - Десятка!
      - Валет!
      - Козырь!
      - Какой козырь? Протри бельмо. Это тебе не дарковских старух надувать. Крести! Крести клади!
      - Какие крести? Бубни козыри.
      - Я тебе дам бубни! - полицай схватил кувшин со сметаной и занес его над головой рябого.
      Кувшин уцелел только потому, что полицай вовремя посмотрел на дверь. На пороге, держа девушку под руку, стоял молодой человек в белом полушубке и пышной барсучьей шапке. Мужчина не произвел на полицаев ни малейшего впечатления. Бросились в глаза разве только фюрерские усики да быстро бегающие по углам конторки глаза. Зато девушка привела полицаев в восторг. Они, забыв о картежной игре, все вдруг встали и, облокотясь на перила стойки, хором протянули:
      - О-о! Какая!!!
      - Какая цыпа!
      - Господин жених, - еле держась на ногах, вылез из-за стойки рябой. Уступи нам свою кралю, чего тебе стоит?..
      Гуляйбабка с маху ударил полицая в переносицу. Тот с грохотом повалился в угол. Полицаи схватились за оружие. Гуляйбабка опередил их. Шагнув вперед, он распахнул полушубок. На мундире у него блеснули два Железных креста.
      - Вы что? На кого оружие? Распустились тут. Доблестный немецкий офицер приехал зарегистрировать брак, а они, свиньи... Где ваш начальник?
      Полицаи опешили. Некоторое время стояли они, разинув рты, не зная, что им делать, пока один из них, самый прыткий и менее других хвативший самогонки, не бросился в соседнюю комнату:
      - Сейчас, сейчас, господин офицер. Сию минуточку позовем.
      Начальник полиции - тонкая жердина - появился тут же с двумя графинами самогонки в руках. Он сиял.
      - Ваше благородие! Какая радость! Мне только что сообщили о вашем решении зарегистрировать у нас вступление в законный брак. Мы с радостью. Я уже готов. Вооружился, - и он потряс над головой графинами.
      - Я польщен. Благодарю, - ответил Гуляйбабка. - А где ваш заместитель?
      - Так что с вашего разрешения заместителя я за окороком услал. Сейчас явится.
      И точно. Не успел начальник полиции расставить на столе стаканы, как явился, неся под мышкой огромную копченую булдыгу, заместитель интеллигентный мужчина лет тридцати пяти, одетый в черную шинель. На рукаве у него болталась плохо привязанная белая повязка.
      - Честь имею! Закусочка первый сорт. Лично реквизировал.
      Гуляйбабка, сосчитав всех толпившихся вокруг стола, спросил:
      - Все в сборе?
      - Так точно! За исключением уличного наряда, все в наличии.
      - Отлично! Молодцы! В честь моего бракосочетания прошу всех построиться по чинам и рангам.
      Толкая друг друга, полицаи начали занимать места в шеренге. На правом фланге стал начальник полиции, рядом с ним, все еще держа под мышкой окорок, пристроился заместитель.
      - Ну что ж, - сказал Гуляйбабка. - Будем начинать. Он откинул овчинную полу, рывком выхватил автомат и, крикнув: "Смерть предателям!" - дал длинную очередь.
      Ударом ноги Валя распахнула дверь, крикнула:
      - Бежим!
      Гуляйбабка еще раз прострочил из автомата корчившихся на полу полицаев, кинулся вслед за Валей. Они были уже шагах в десяти от саней, когда в доме полиции зазвенело выбитое ударом приклада окно и раздалась дробь пулемета. Гуляйбабка упал. Из двери выскочил полицай. Он вскинул автомат, но Валя удачным выстрелом из пистолета успела сразить предателя. Больше никто не показался. Гуляйбабка не вставал. Уткнувшись лицом в снег, выкинув вперед руки, он был недвижим. Валя испуганно подскочила к нему:
      - Иван Алексеич! Скорей! Скорей в сани. Бежим! Она подхватила его и, стреляя одной рукой по окну, из которого все еще бил пулемет, поспешила к саням. Вместе с подоспевшим кучером она положила тяжелораненого на солому, упала рядом сама.
      - Иван Алексеич... Иван Алексеич. Как же вы так? Что же будет со мной?
      Тройка взвилась на дыбы, рванула с места к угрюмо притихшему лесу. Снежная мгла, крутясь и завывая, белой простыней затягивала санную дорогу.
      18. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ПАНАСА ЗАКОВЫРЧЕНКО И СЕМЕНА ГЛЕЧЕКА
      Ранним зимним утром тысяча девятьсот сорок третьего года жителей районного городка Хмельки, что на Волыни, любезно разбудил грохот прикладов и крики: "Шнель! Шнель! На площадь фюрера!"
      Тетку Гапку, пришедшую в городок разузнать у родственников, нет ли весточки от Марийки, пригнали на площадь тоже. Она оказалась у самой трибуны той самой трибуны, где полтора года назад бургомистр Панас Заковырченко и голова управы Семен Глечек снаряжали в дорогу ее зятя Ивана Бабкина.
      Ничего не изменилось на площади за минувшее время. Тот же бурьян вокруг, та же дощатая, засиженная воробьями трибуна... Только теперь на ней хозяйничали не полицаи, а офицеры гестапо, одетые в длинные зеленые шинели с меховыми воротниками. Одни стояли с автоматами наизготовку в оцеплении, другие торопились поскорее соорудить возле трибуны виселицу для двух петель. Визг пил, стук топоров, треск сухих досок далеко разносились в морозном воздухе. Плохо, наспех одетые старики, женщины, дети дрогли от страха и холода.
      Со свирепым ревом к виселице подкатила тупорылая грузовая машина. В открытом кузове ее стояли раздетые до нижнего белья, босиком, с непокрытыми головами Панас Заковырченко и Семен Глечек.
      - Господи! За что же их? Чем же они им не угодили? - проговорила тетка Гапка, вставая на цыпочки, чтоб через головы впереди стоящих горожан получше разглядеть знакомого мельника и заведующего пивным ларьком. - Они же так для них старались! Обоз в помощь хвюлеру снаряжали.
      - А вот зараз послухаем. Послухаем, що тот толстый на комарьих ножках скаже, - отозвался согбенный дед в телячьем треухе.
      На трибуну поднялся толстый офицер с забинтованной головой.
      - Господа! Житель городок Хмелька! - заговорил гестаповец. - Лето сорок первый год на эта площадь фюрер вон те два саботажник, что стоял в машина, снаряжал команда помогайт фюрер. - Гестаповец поднял над головой палец. - О-о! Это был ловко работа, как это говоряйт, фикций! Ширма! Я долго вел охота за эта фикций, и он - мой работа имейт победа! Гестапо точно устанавливайт, что БЕИПСА они создавайт не помогайт фюрер, а вел саботаж, насмешка над фюрер.
      - Что он сказал? Что сказал? - переспросила Гапка.
      - Ц-ц, тихо, - погрозил пальцем дедок в телячьем треухе. Склонясь к платку Гапки, прошептал: - Он сказав, що той обоз, що снаряжали останним литом, дулю Гитлеру показав. Ду-лю!
      - Господи! Да неужто?!
      - Да цыц ты! Слухай.
      Офицер гестапо меж тем навалился грудью на перила трибуны и, показывая пальцем на стоявших в машине, закричал:
      - И эта швайн, русс свинья есть не бургомистр, не голова управ, а коммунист, русь партизан! Эта швайн не имеет полномочий президент, а ловко выполняйт работа секретарь райкома, то есть коммунист президент. И значайт мы именем фюрер и командований дойчланд армий будем господин Заковырченк и господин Глечек смертна казнь, то есть вешайт!
      Офицер гестапо взмахнул черной кожаной перчаткой:
      - Ваш последний слов, господин фикций бургомистр. Заковырченко подошел к краю машины, стряхнул снег с головы.
      - Люди добры! Не треба слиз. Витряк на гори буде крутитись и без мене. Був бы я здоровий, тоди можно було б и оброниты слезу. А я ж дюже хворий. Я, громодяны, так много ел дюже смачных немецких эрзацив, шо нажив соби язву шлунку. Не треба було переидаты. Так шо со своею хворобой я б тильки мучився. А так я задоволеный. Про мене позаботився батька пфюрер и бачьте, шо прислав: и перекладину, и веревку, и руки завязав, щоб я сдуру не впирався. За це ж дюже дякуваты треба германского пфюрера. Це ж, громодяны, и е "новый порядок".
      - Кончайт! - крикнул гестаповец.
      - Ще словечко, господин бригаденфюрер! - попросил Заковырченко и, не дожидаясь разрешения, выкрикнул: - Жалко тилько, шо мы з вами, громодяны, не посидим бильше за бутылем у витряка. Але вы! Вы за мене чарочку пропустите и слухайте: то не лед трещит, не комар пищит, а наша ридна армия гроб загарбникам тащит!
      Солдаты гестапо набросили на шею Заковырченко петлю, столкнули его с машины.
      - Ваш последний слов, господин Глечек, - махнул перчаткой бригаденфюрер. Вы имейт что сказайт или не имейт?
      - Да, есть, - будто очнувшись, встрепенулся Глечек. - Позвольте мне, господин Поппе, огласить мой последний указ.
      - Какой указ? Сообщайт!
      - Так, мелочь. Недолго. Сей момент. - Глечек откашлялся и выкрикнул громко, на всю площадь: - По поручению Хмельковского райкома партии и райисполкома в связи с разгромом фашистов под Сталинградом объявляю всенародный праздник!
      Стоявший в машине гестаповец толкнул Глечека к петле, но Глечек ударом ноги сшиб гестаповца за борт и крикнул:
      - Люди! Не забудьте открыть мой киоск. И подымите кружки! Выше кружки за наш советский порядок!
      Тетка Гапка, уронив голову на чью-то грудь, заплакала.
      - Звиняй мене, дурну бабу, Ивану-зятек. Звиняй, що не добру думку в голови держала о тебе и хлопцах твоих. Вечна слава вам, ридные наши!
      - Цыц, дурна баба! - толкнул Гапку в бок дедок в телячьем треухе. - К чому панихиду заспивала? Ежака тоби пид спидныцу. Мабуть воны, ти хлопци, живи-здорови и зараз поспешают до нас с перемогою. А ты! Пидьмо, пидьмо видсыля, або прийдэ до дому твий зять Иван и никому буде жарыть яешню.
      Он подхватил обессиленную, плачущую Гапку и повел ее из толпы.
      Конец первой книги.
      1941 - 1945, 1950 - 1973 гг.