Солнце высоко поднялось над пирамидальными тополями. Синие, заметно укороченные тени ложились на полеглый, перезревший, никем не убираемый ячмень. Тучи грачей, горланя и сверкая крыльями, вымолачивали колосья. Припекало. Гуляйбабка снял плащ, свернул его, положил на колени. На груди у него блеснул холодным светом Железный крест, увидев который старик беспокойно заерзал на облучке, сгреб в кулак свои обвислые усы, сдавленно закашлял:
      - А так, кхы-кхы... Вин ничего, наш голова. Дюже чудова людина. Дай бог тому, хто его народив. Мы вси молымось за здоровье его матери, за того, хто до нас цего Песика прислав. Тай як не молитысь, судите сами. До пана Песика нам, старым, була ну чиста шкода. Вид самой весны до осени хлопцы та дивчины не давали хвилины поспаты. Спивают и годи. А тут ще коривы, та пивни, та ягня орут. Но слава богу, ций ярмарке прийшов конец. Пан Песик швидесенько втихомирил всих. Хлопцив та дивчин заслав в Ниметчину. Туды ж коров та дворовых птах. И ось яка красота, ось яка теперь в селе чудова благодать! Спи скильки потребно, хочь вовсе не вставай. Никто не хохоче, не блее, не реве, не кукарекае.
      Выжидая, что скажет на это сидящий рядом пан начальник, старик помолчал, украдкой взглянул на него и, заметив улыбку, снова заговорил:
      - И маю намир сказаты вам, пане начальник, нашим паном Песиком дюже задоволенный пан голова миськой управы. Колы пан Песик привиз до него двух кобанив, теля та тридцать решетив яичек, вин сказав тоди: "Ось такого старосту нам пошукати. Це музейна ридкость для нас. Гордисть батьки фюлера".
      "Музейную редкость" и "гордость батьки фюрера" Гуляйбабка заметил еще издали. Пап Песик, низенький, щуплый, один из тех, которых дразнят "недоносками", стоял возле маленькой хатенки на навозной куче и, тыча железным прутом под ноги, во всю охриплую глотку отчитывал чем-то провинившихся четырех полицейских.
      - Симулянты! Лодыри! Сукины сыны! Только водку глотать да жрать сало! кричал он. - А кто будет копать? Староста? Сам фюрер? Я вас проучу! Я вас выучу! Брысь! Не пререкаться! Копать!
      Утирая рукавами потные лысины, полицейские окружили навозную кучу и начали лениво раскапывать ее. Староста подбежал к одному из них - горбатому, одетому в черную рубаху с белой повязкой на рукаве, вырвал из его рук лопату, оттолкнул от ямы:
      - Прочь! Все прочь! Сам раскопаю, гроб вашей матки.
      Он кинул под забор пиджак, шляпу, ремень с пояса и, засучив рукава синей рубашки, начал с резвостью петуха, решившего блеснуть перед курами, разбрасывать навозную кучу.
      Полицаи, не занятые работой, вдруг увидели скачущих к ним всадников и, приняв их за партизан, бросились врассыпную - кто за угол хаты, кто через забор в подсолнухи. Горбатый сунулся в подворотню, но застрял и не мог протиснуться ни вперед, ни назад.
      Пан Песик, стоявший спиной к улице и увлекшийся навозной кучей, оглянулся и увидел опасность лишь тогда, когда копыта коней зацокали совсем рядом. Бежать было поздно, и он, бледнея и замирая, предоставил себя в лапы судьбы-злодейки.
      Один всадник, в кожанке, с немецким автоматом на шее, ехавший в голове колонны на белом поджаром коне, отделился от строя и подскакал ко двору. Выхватив шашку из ножен, лихо отсалютовал:
      - Господин староста! Подойдите к карете. Вас приглашает личный представитель президента.
      Пан Песик, вытирая на ходу руки, опрометью подбежал к карете и вытянулся перед сидящим на облучке Гуляйбабкой. Страх, обуявший его, отнял у него дар речи. Он только бледнел да растерянно моргал. По заросшему, как у пуделя, лицу его катились капли пота. От него, как от жука, только что вылезшего из-под кучи, несло навозом.
      - Пан Песик, - заслоняя нос ладонью, заговорил Гуляйбабка. - Имею честь засвидетельствовать вам свое почтение. Партизаны в вашем районе есть?
      - Никак нет! Не имеются, - выпалил пан Песик. - Тут степя... Тут все спокойно-с.
      - В таком случае мой обоз остановится на вашем хуторе на привал. В полдень жарко. Слепни. Ехать тяжело.
      - Так точно! Рад буду принять. Только зачем здесь? Лучше в селе. Там речка, прудочек, - он кивнул на взмыленных коней и изнуренных жарой всадников. - Можно искупать людей, лошадок...
      - А чем плохо здесь? - спросил Гуляйбабка, осматривая постройки и местность. - На горе скотный двор, можно укрыть коней, под горой - ракиты, пруд.
      - То не пруд, господин начальник. То сточная яма.
      Жижа туда с коровника, свиноферм... А на прудок похожа, и глубока, не смею возразить...
      - Жаль, - вздохнул Гуляйбабка. - Жаль. Коней бы по жаре не мотать. Ну да что ж, - он хлопнул ладонью по коленке. - Едем в село! Овес найдется?
      - Овса нет, но найдем.
      - Где?
      - Откопаем. У саботажников возьмем. Мне все приходится добывать лопатой. Потому, извините, я в таком виде. Лично яму таво-с...
      - Ну и как успехи?
      - Пока ничево-с. Только начали. Но по запаху чую: сало там.
      - И я... И я теж казал, пан староста, що у вас нюх, як у того гончака, отозвался старик-проводник, продолжая сидеть все там же, рядом с кучером на передке. - А пан начальник, не поверив, сказав, що такого у людей нема.
      - Вы правы, отец, как белый день. Теперь я и сам вижу, что нюх у вашего старосты не хуже, чем у гончака. Даже овчарка не могла бы учуять под навозной кучей сало, а вот он учуял...
      - Рад стараться! - рявкнул пан Песик. - Рад копать!
      - Копать будете после, - махнул рукой Гуляйбабка. - А теперь подойдите ко мне и склоните свою бесценную голову.
      Пан Песик не только склонил голову, но и стал на колени перед высоким начальством.
      - По поручению президента БЕИПСА, - надевая на шею старосты черную ленту, сказал приподнято Гуляйбабка, - я награждаю вас, пан Песик, извините, Куцый, за исключительные заслуги перед фюрером высокой наградой - медалью БЕ первой степени.
      Пан Песик потянулся губами к руке Гуляйбабки.
      - Встаньте! - отдернув руку, приказал представитель президента. - Скажите лучше, будет ли коням овес.
      - Будет. Все будет. И овес и угощеньице. - И, подхватясь, обернувшись к стоявшим у дома на горке троим полицаям, хрипло прокричал: - Эй, Копытченко, Мялкин, Сушихвост! Живо сюда! Живо!!!
      Полицаи, гремя сапогами, подбежали к карете, вскинули руки к кепкам.
      - Немедля в бредень и ловить на уху. Да чтоб покрупней! И к ухе чтоб все было! А не то! Ну!
      Полицаи звякнули подковами каблуков и побежали на колхозный двор за бреднем. Староста, держа руку на сердце, почти переламываясь, поклонился:
      - Прошу в село, милостивые господа! У пана Песика есть чем угостить. Да я для вас всю душу... всего самого себя.
      ...Судя по многим признакам и, в частности, по множеству больших бронзовых окороков ветчины, висевших на чердаке, в запечье дома, пан Песик выворачивать себя пока не торопился, а выворачивал других.
      Разморенные ночной дорогой и полуденной жарой гости, пообедав и наскоро накормив коней, улеглись на прохладных глинобитных полах спать. Пан же Песик, не теряя времени, уехал на подводе кончать дело с навозной кучей.
      ...Когда пан Песик вернулся через два часа в весьма отличном настроении (на бричке он привез кадку найденного под навозом сала), обоз гостей уже вытянулся на дорогу и что-то выжидал.
      - Господин Песик, на вас поступила жалоба, - сказал Гуляйбабка, как только бричка старосты остановилась возле кареты, а сам староста поспешил вытянуться возле нее.
      Гуляйбабка вытащил записку из нагрудного карманчика, где белел носовой платок.
      - Неизвестным лицом подброшена в комнату, где я отдыхал. Долг службы требует прочесть ее вам. Соизвольте послушать. "Господа высокие начальники! Наш староста пан Песик из кожи вон лезет, чтоб выслужиться перед вами и показать, что он вовсю старается ради фюрера, но это все обман, мишура. Пан Песик охотится только за крохами, отбирая последнее у сирот и детей..."
      - Ложь! Клевета!! - воскликнул побледневший Песик. - Я ничего не минул. Я обобрал все дворы.
      - Пан Песик! А-я-я-яй, - покачал головой Гуляйбабка. - В таком чине и так невоздержанно ведете себя. Дайте же дочитать.
      - Молчу. Умолк. Звиняюсь, - поклонился Песик.
      - "...Песик охотится только за крохами, отбирая последнее у сирот и детей, - повторил строчку Гуляйбабка, - а большие клады добра он не видит. Не мешало бы, в частности, у Песика спросить: почему он до сих пор не извлек из ямы с навозной жижей (что у колхозного двора) запаянный железный сундук, в котором спрятано сто тысяч колхозных денег? Ему же хорошо известно, что сундук там, на трехметровой глубине. Однако ж пан Песик и не чешется. Для кого же, спрашивается, он приберегает эти деньги? Нам думается, что не для Великой Германии".
      Гуляйбабка сунул записку стоявшему с раскрытой папкой наготове заведующему протокольным отделом Чистоквасенко:
      - Приобщить к делу для доклада гебитскомиссару, - и, не удостоив даже взглядом растерянно моргающего Песика, зашагал вдоль колонны.
      Пана Песика ошеломила зачитанная Гуляйбабкой жалоба. В навозной жиже лежат такие деньги, а он не знал, раскапывая пустячные ямы с тряпьем и салом. Ах как же он опростоволосился! И что теперь будет, что будет, если этот чиновник с Железным крестом в самом деле доложит гебитскомиссару? Нет, нет. Скорее же объяснить, оправдаться. Песик догнал начальство и залепетал:
      - Неточная информация. Совсем неточная, господин начальник. Я не знал. Клянусь богом, не знал, что там спрятаны деньги. Я бы давно, сам лично. Только вот в чем туда залезть? Нет водолазного костюма.
      Гуляйбабка остановился.
      - Отговорка, пан Песик. Чепуха на постном масле. Вы давно бы могли достать противогаз и спуститься в нем. Но вы действительно "не чешетесь".
      - Чешусь, пан начальник. Буду чесаться, вот свят крест, - он осенил себя крестом. - Разыщу противогаз. Разобьюсь, а достану.
      - Разбиваться не надо. Поберегите себя для фюрера. Мы поможем вам. Ступайте к моим интендантам и скажите, что я велел выдать вам новый противогаз. В нем вы опуститесь хоть к дьяволу в котел. Учтите, что господин гебитскомиссар был более высокого мнения о вас, и если вы не достанете эти сто тысяч...
      - Вытащу! Расшибусь! - гаркнул Песик, и в рачье-красных от недосыпания глазах его блеснула страшная решимость.
      Гуляйбабка вскинул руку к цилиндру:
      - Валяйте! Тащите. Да чтоб все сдали германским властям до копейки.
      Мимо кареты, застегивая на ходу черную, с широкими рукавами мантию, прошел где-то подзапоздавший священник. Гуляйбабка окликнул его:
      - Ваше священство! На минуточку.
      - Чему буду богоугоден? - подойдя к карете, поклонился поп.
      - Благословите пана Песика на трудное предприятие.
      - Простите, не расслышал. Благословить или причастить?
      - Можно и то и другое.
      Отец Ахтыро-Волынский снял крест, помахал им перед носом старосты.
      - Да благословит и помянет господь бог наш раба своего пана Песика, тьфу! Чуть в грех не вошел. Как звать-то?
      - Идрагил Панфутич.
      - Начнем сначала. И да благословит и помянет господь бог наш раба своего Инра... индра.. тьфу! И придумают же имя такое. Начнем сначала. И да благословит и помянет раба твоего Авдрагуила и да будет царствие ему... Аминь!
      Обоз Гуляйбабки взял курс в Горчаковцы - к старосте Стефану Гниде, заслужившему благодарность гебитскомиссара.
      16. ГУЛЯЙБАБКА ВЫРУЧАЕТ СТАРОСТУ ГНИДУ
      Гебитскомиссар Волыни был прав. Староста горчаковцев Стефан Гнида оказался и в самом деле на редкость гостеприимным. Он лично встретил обоз Гуляйбабки еще на окраине села и выразил превеликую благодарность за оказанную честь. Однако проявить во всю силу свое хлебосольство пан Гнида по весьма уважительным причинам не мог. Ночью был налет партизан, и в жестокой схватке погибло восемь из десяти полицаев.
      - Это были хлопцы на подбор, - сказал еще по дороге Гнида. - И горилку пили добре, и по амбарам мастера...
      Убитые лежали под белой простыней возле обгорелого забора. Двое уцелевших грелись (заря выдалась прохладной) у головешек догорающей комендатуры. От костра сильно припекало, но полицаи никак не могли согреться, их все еще трясло. Да и сам господин староста прозяб не на шутку. Зубы его выстукивали что-то похожее на чечетку. И немудрено. Ведь староста был лишь в исподнем белье: партизаны слишком внезапно атаковали комендатуру, и было не до одежды. Да и исподнее так сильно разорвалось, что приходилось то и дело прикрывать попавшейся под руку головкой подсолнуха то место, которое даже в бане прикрывают. Нельзя сказать, что Стефан Гнида не пытался спасти верхнюю одежду. Однако из этой попытки ничего не вышло, кроме новой потери: на голове у него обгорели волосы, остались одни лишь рыжие пеньки, ну точь-в-точь такие же, как у опаленного гусака.
      - От имени президента и лично от себя, - сняв цилиндр, сказал опечаленным голосом Гуляйбабка, - выражаю вам, господин Гнида, глубочайшее соболезнование по поводу гибели доблестной полиции и вашего личного обожжения. Но, смею вас заверить, вы обгорели не напрасно. Фюрер не забудет вас. Когда он узнает, что вы продолжали служить ему даже в одних кальсонах, он наверняка наградит вас Железным крестом. Я же награждаю вас от имени президента БЕИПСА медалью БЕ первой степени.
      К Гуляйбабке поднесли малахитовую коробку. Он вынул оттуда медаль на черной ленте и торжественно повесил ее на шею растроганного до слез Гниды.
      - Поздравляю. Носите и помните: ваши деяния не будут забыты.
      - Спасибо, пан начальник! Величайшее спасибо! - залепетал, обливаясь слезами, староста. - Мы... я всей душой, пан начальник, всем сердцем...
      - Погодите. Еще не все, - прервал Гниду личный представитель президента. Пользуясь предоставленной мне властью, я решил оказать вам помощь в захоронении вашей полиции.
      - Ой, дай бог вам!.. Только чем оплатить вашу помощь? У нас было очень много добра собрано, пан начальник, да все лесные бандиты захватили.
      - Не беспокойтесь. Наша помощь безвозмездна. Мы бесплатно закопаем вашу полицию и... и, пожалуй, про запас отроем вам еще несколько могил. Копать-то, вижу, некому, все население разбежалось.
      - Разбежалось. Убежало, пан начальник. Кто в лес, кто в дебри кукурузы... Но подождите же. Подождите, бесовы души! - погрозил кулаком в сторону леса староста. - Вы еще узнаете, кто такой Гнида, дай только подкрепление придет. И пояснил: - Подмогу я запросил из Луцка. Обещали.
      - Сколько? - спросил Гуляйбабка.
      - Сколько погибло. Восемь хлопцев обещали прислать, пан начальник. Все, как есть, восемь.
      - Значит, надо выкопать шестнадцать?
      - Точно так, пан начальник.
      Гуляйбабка обернулся к сопровождавшим его лицам, неотступно следовавшим за ним и готовым тут же уловить его распоряжения.
      - Помощник президента по свадебным и гробовым вопросам!
      Подлетел длинноногий Цаплин в темном траурном фраке:
      - Слушаю вас.
      - Господин Цаплин! Распорядитесь вырыть восемь могил для погибших за фюрера. И... и восемь резервных, чтоб господин староста не испытывал в этом нужды. Имея такой резерв, он сможет лучше сосредоточиться на решении задач, поставленных фюрером.
      - Я вас понял. Разрешите начать?
      - Да, да. Поторопитесь. Нам дорог каждый час. Нашей помощи ждут в других местах.
      Цаплин, тронув край черного цилиндра, быстро ушел. Гуляйбабка позвал заведующего протокольным отделом:
      - Господии Чистоквасенко! Составьте протокол о безвозмездной помощи господину Гниде. И заготовьте удостоверение о награждении господина Гниды медалью БЕ.
      - Есть! Будет сделано! Но дозвольте спросить: медаль какой степени? Первой или второй?
      - За такие заслуги, господин Чистоквасенко, может быть награда только одной степени - высшей. Черная лента уже на шее господина старосты. Разве не видите?
      - Извиняюсь. Не заметил. Спешу подготовить наградные документы.
      С кадилом в руке подошел отец Ахтыро-Волынский. Длинная черпая мантия на нем едва не волочилась по земле, широкие рукава развевались. На груди на оловянной цепи висел большой серебряный крест с изображением распятия Иисуса Христа.
      - Мир праху их, - махнул он кадилом над убитыми полицаями. - Скатертью дорога в рай божий. Кто хозяин убиенных? С кем разговор вести?
      - Я, батюшка. Со мной, - поклонился Гнида.
      - Отпевать вознамерены или закопаете без оного?
      - Отпеть, батюшка. Непременно отпеть. За труды, сколь надо, заплачу.
      - Само собой. Без оного я бы и рукавом не махнул. Время эвон трудное! Уголь в кадило и тот чего стоит, не говоря о мирских хлебах.
      - Сколько вам, батюшка?
      Отец Ахтыро-Волынский покосился на тощий бумажник старосты:
      - Панихида в храме стоит сто целковых за усопшую душу. Я же, как священник богоугодного БЕИПСА, беру со скидкой десять процентов. Паче того, еще сброшу рублишко. Уголь, яко вижу, есть.
      - Скиньте еще малость, отец наш. Деньжонок совсем маловато, - взмолился староста. - Налоги еще не собрал. Кругом саботаж. Отпевать-то не отдельно, а разом всех.
      Отец Ахтыро-Волынский поскреб перстом обгоревший на солнце нос, махнул рукавом:
      - Бог с вами. Тако ж и быть. Скину еще два процента за оптовый отпев. - И, обернувшись к гревшемуся на пожарище полицаю, крикнул: - Отрок божий! А заряди-ка мае угольком кадильце. Да подымней, подымнее каким, чтоб подольше чадить.
      Помощь старосте Гниде началась. Члены "Благотворительного единения" трудилась горячо, сбросив с плеч рубашки. Они за какой-то неполный час отрыли близ сгоревшей комендатуры шестнадцать могил полного профиля и установленного стандарта, а дабы в "резервные" могилы не упала блудная скотина или пьяный полицай, обнесли их забором в три жерди.
      Растроганный пан Гнида не знал, как и чем отблагодарить за помощь. Он слезно умолял важного гостя остаться на поминки полицаев и отведать горилки со свежей телятиной, нашпигованной луком, но гость любезно отказался.
      - Мы весьма признательны вам за приглашение на столь важный ужин, сказал, поклонясь, Гуляйбабка. - Рады бы разделить с вами эту горькую трапезу, но торопимся оказать помощь фюреру.
      - Ай, жаль! Ай, жалко, пан начальник! - вздыхал Гнида, успевший вырядиться в новый костюм, сильно пахнущий нафталином. - Ну возьмите хоть что-нибудь. Хоть бутылягу горилки или полтеленка. Жареный теленочек. Смачный теля, пан начальник.
      - За горилку спасибо, а телятину, пожалуй, взять можно, - почесал за ухом Гуляйбабка и обратился к кучеру: - А вы как считаете, Прохор Силыч?
      Сидевший на облучке с вожжами в руках разнаряженный в кучерские доспехи Прохор облизнул усы:
      - Взять надо, сударь. Чего ж не взять. В дороге все пригодится. Да и горилку, если хороша.
      - Та добрая. Очень добрая, пан начальник, - расхваливал староста. - Из чистого сахара. От одной кружки глаза на лоб лезут. Ай какая горилочка! Ай какая!
      Вместе с окороком жареной, еще теплой телятины на телегу начпрода погрузили ведерную бутыль горилки. При этом староста путано просил:
      - Выпейте за мертвых. Во здравие... За упокой их. Меня. За старосту Гниду. Вспомните. Не забудьте...
      - Не забудем. Вспомним. Помянем, - старался поскорее отвязаться Гуляйбабка от назойливого старосты, но не тут-то было. Гнида с цепкостью сухого репья ухватился за рукав.
      - Фюреру. Хвюреру расскажите обо мне. Хоть одно слово. Хоть полслова. Хоть только назовите фамилию, пан начальник. Мол, Гнида... Гнида очень любит вас.
      - Скажу. Непременно скажу. Да пустите же, Гнида! Эка прилипли! Прощайте! Счастливых похорон!
      Гуляйбабка вскочил в карету и, выхватив из картонного ящика патефонную пластинку, протянул ее старосте:
      - От президента. Любимая мелодия господ офицеров. Будут в восторге. Ау фидер зейн!
      Староста хотел что-то сказать в ответ, но карета тронулась. Тогда он ухватился за дверцу ручки и долго бежал рядом, крича:
      - Пан начальник! Пан начальник! Гниду, не забудьте Гниду! Гни-ду-у! Гни-ду-у-у!!!
      17. ПЛОДЫ ПРИКАЗА НОЛЬ ПЯТНАДЦАТЬ
      Приказ ноль пятнадцать о снятии обмундирования с убитых в полках сто восьмой егерской дивизии встретили криками: "Слава фюреру! Ура национальным героям!" А через неделю на интендантские склады повалили из-под Гомеля, Ельни, Смоленска и первые партии обмундирования с убитых. В двух пакетах тыловые сортировщики обнаружили кальсоны с наклейкой "Особо важно" и записку, вложенную в них. "Просим извинить, что не успели выстирать и посылаем в таком виде, но эти вещи принадлежали подлинно национальным героям. Брюки сняты с командира пятой пехотной роты обер-лейтенанта Хрипке, который при атаке высоты под Смоленском остался один без солдат (вся рота погибла), но продолжал кричать: "Вперед на Урал!" Полотняные кальсоны пятьдесят восьмого размера, четвертого роста принадлежат безымянному солдату, который не в пример другим, отступая под натиском противника, не просто бежал, а, положив автомат на плечо, стрелял назад из автомата и тем самым снизил скорость преследования русскими с сорока километров в час до тридцати пяти".
      Приказ ноль пятнадцать радовал. Вещевое снабжение армии улучшилось. За какие-нибудь две недели генерал фон Шпиц обул всю сто восьмую дивизию и два выведенных в резерв полка.
      Сапожная карусель, предложенная Гуляйбабкой, завертелась с истинно немецкой четкостью. Штабные писаря едва успевали приходовать обмундирование. В Берлин потекли счета на оплату липовых товаров. Фон Шпиц даже не стал утруждать себя маскировочными перевозками дерьма с мертвых в Берлин и обратно. Так надежнее. Гестапо не докопается. Но... Дотошный Поппе и сюда просунул свое хитрое рыло.
      Вызвав фон Шпица в гестапо, Поппе угостил его коньяком и, расспросив о том, о сем пустячном, сказал:
      - Ваша четкая работа по снабжению армии вызывает достойное восхищение, мой старый друг, но увы! Не у всех. Находятся недовольные свиньи, которые стряпают жалобы. Да вот одна из них. Разрешите прочесть. - И, не ожидая "разрешения", прочел: "Вынужден донести, что приказ по тылу номер ноль пятнадцать о реквизиции обмундирования с убитых в качестве боевых реликвии вызвал наряду с волной патриотических чувств и волну горькой иронии. При чтении приказа в четвертой пехотной роте один из солдат воскликнул: "Вперед в замогильные герои!" В кармане у погибшего ефрейтора третьей роты Грабштейна нашли коробку вшей и записку в ней: "В случае моей сверхгероической гибели прошу вас согласно приказа ноль пятнадцать передать это носимое мной "имущество" в национальный музой. Слава отличившимся!" В шестой роте того же полка пятеро солдат задали своему фельдфебелю вопрос: "Относится ли чесотка к числу боевых реликвий, подлежащих сдаче в музей?" Поппе сунул листок в сейф.
      - У меня тоже возникло недоумение, мой старый друг.
      - Какое, господин штурмбанфюрер?
      - Как, например, понимать преамбулу вашего приказа, где говорится: "В великих сражениях на полях России наши храбрые солдаты прославляют не только фюрера, Великую Германию, себя, но и все то, что находится с ними и носится ими". Что вы имели в виду под словами "носится ими"?
      - Я имел в виду оружие, обмундирование, снаряжение, боеприпасы.
      - Я тоже подразумеваю это, но, как видите, - штурмбанфюрер развел руками, - циники еще не перевелись, мой старый друг, и я бы откровенно посоветовал вам дать к приказу поправку. Сформулировать последние строки приказа примерно так: "...и все неодушевленное, носимое ими". Тогда наверняка никакой идиот не зачислит в боевую реликвию нательных паразитов. Вы согласны, мой старый друг?
      Фон Шпиц согласно кивнул головой.
      18. ПЕРВЫЙ "НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ" ПЯТОЙ ПЕХОТНОЙ РОТЫ
      Пятой пехотной роте везло на победы, но не везло на командиров. Один напоролся на пулеметный огонь, другой подорвался на противотанковой мине, и от него не нашли даже медальона. Третий - обер-лейтенант Хрипке командовал дольше всех и совсем было взял высоту "102" под Смоленском, но остался без роты. На гребне высоты он успел только крикнуть: "Вперед, на Урал!", и тут его и сразило осколком мины.
      Фрица Карке шлепнуло тоже осколком, и на той же высоте. Очнулся он от того, что с него что-то насильно снимали. Подняв голову, Карке с ужасом увидел, что сапоги и брюки с него уже стащили и теперь здоровенный солдат-верзила поспешно стаскивал с него кальсоны. Другой рослый солдат стоял с мешком наготове.
      - Молчи! Твоя песенка спета, - сказал верзила. - Твои кальсоны принадлежат теперь Империи!
      - Какой Империи? Что ты мелешь?
      - Дитрих, растолкуй этому тупице, что к чему. Впрочем, пока распутываю завязки, я и сам ему растолкую. Так вот, дубина, согласно приказу по тылу, твои кальсоны будут отосланы в национальный музей Германии как кальсоны национального героя. Так что лежи и не брыкайся.
      Фрицу Карке, конечно, очень хотелось стать национальным героем, но оставаться без штанов наедине с комарами ему никак не хотелось. Он оказал тыловым реквизиторам сопротивление, и те стукнули его чем-то твердым по голове.
      ...Очнулся он второй раз глубокой ночью. Тех двух с мешком уже не было. Горели звезды. Светила луна. Кругом валялись трупы в зеленых мундирах - все без сапог, нижнего белья, и Карке, поджидая санитаров, стал было подсчитывать, сколько в полку будет "национальных героев", как вдруг вспомнил про свои брюки, в которых лежал медальон с драгоценным ордером. Думая, что с него сняли только кальсоны, а брюки, может, упали, когда бежал с высоты, он лихорадочно пошарил там и сям по бурьяну, но брюк нигде но было. И тогда Карке ухватился за голову и, ударившись о засохшую глину, заревел на все поле: "Караул! Грабеж! Они украли мою землю... Сорок семь десятин кубанского чернозема!"
      Долго катался Карке по холодной, кремнистой глине, проклиная всех чертей на свете. Потом затих, прислушался.
      На высоте, так и не взятой у противника, зло огрызались пулеметы. Внизу у кустов звякали котелки, пиликали губные гармошки. Там были свои - новые кандидаты в "национальные герои". Ощупав голову и найдя на ней мокрую шишку, Карке тихо пополз на музыкальные звуки и запах сосисок.
      В большой снарядной воронке сидели с котелками на коленях незнакомые солдаты. Среди них Карке узнал командира отделения фельдфебеля Квачке. В роту, видать, только что пришло повое пополнение, и Квачке старался подбодрить новичков песенкой на губной гармошке.
      Ввалившись в воронку, Карке вытянулся во весь свой двухметровый рост, и стукнув голыми пятками, доложил:
      - Господин фельдфебель! Докладывает рядовой пятой пехотной роты сто пятого пехотного полка Фриц Карке. У меня только что похитили сорок семь десятин кубанского чернозема вместе с брюками и кальсонами.
      - Милый Карке, - заговорил с жаром Квачке. - Не волнуйся, радуйся. У тебя же такое событие! Поздравляю!
      Квачке чмокнул рядового Карке в щеку и, подняв, как победителю на ринге, руку, воскликнул:
      - Новобранцы! Перед вами стоит подлинный национальный герой Германии. За храбрость, проявленную на той высоте, с которой мы только что победно отошли, он удостоен великой чести! Его личные вещи - сапоги и кальсоны отосланы как боевые реликвии героя в музей Берлина. Призываю вас брать с него пример. Хайль Гитлер!
      - Зиг хайль! - угрюмо отозвались солдаты, продолжая есть капусту и молчаливо смотреть на полуоголенного героя.
      - А теперь скажите, кто из вас недоел сосиски? - спросил фельдфебель. Надо угостить доблестного героя.
      - Спасибо. Мне не до сосисок. Меня тошнит, - простонал Карке. - Разрешите мне в санчасть. Поскорее...
      - Вы ранены?
      Карке давно очухался от удара по голове, однако, торопясь поскорее разыскать своп украденный ордер, он притворился серьезно раненным и сказал:
      - Так точно, господин фельдфебель. Ранен. Какой-то негодяй, снимая с меня кальсоны, ударил меня чем-то тяжелым по голове, и я еле держусь на ногах.
      - Мужайтесь, Карке. Вы страдаете не напрасно. Отныне ваше белье будет висеть под стеклом вместе с бельем Кайзера и Бисмарка. Идемте. Я сам отведу вас в санчасть.
      Квачке подхватил под руку первого "национального героя" пятой роты и, заслоняясь им от свистящих пуль, повел его подальше от высоты.
      Новобранцы продолжали молча доедать сосиски.
      19. ЗНАКОМСТВО С ЛЮБЕЗНЕЙШИМ ПАНОМ ИЗЮМОЙ. ФУНТ СОЛИ, ВИЗА В ЕВРОПУ И ЛЮБОВЬ ЧЕРЕЗ САРАЙ
      Молва! Какие ветры так быстро разносят ее! Куда не улетит она за какие-то считанные дни и часы! Птицам ли тягаться с нею, тройкам ли почтовым? Вот только что вылетела она из гнезда, с места, где родилась, глянь - а она уже невесть где!
      Ну откуда, казалось бы, станет известно в глухом селе
      Черевички, что существует какое-то "благотворительное единение", что едет оно по селам, оказывает помощь фюреру и что есть в нем поп-батюшка, который за сносную цену со скидкой венчает старост и полицаев? Ан нет же, и сюда долетела молва-плутовка и раззвонила о БЕИПСА во все колокола.
      Не успел Гуляйбабка подъехать к дому пана старшего полицая Изюмы, как навстречу ему все изюмово семейство: сам пан Изюма с хлебом-солью на расшитом полотенце, его толстая, дородная Изюмиха, похожая на раздутый сапогом самовар, и две дочери-толстушки, похожие на фарфоровые чайники.
      Хозяин семейства был из рода тех, о ком говорят: "не в коня корм", которых пичкают, пичкают овсом, а все без толку, потому что у коня давно съедены зубы и он вот-вот откинет копыта. Правда, наблюдение насчет зубов и копыт к пану Изюме не подходило. Зубы у него, как показывала верноподданническая улыбка, были все в наличии и довольно-таки острые, как у грызуна-хомяка. Внешний вид также нисколько не говорил, что пан Изюма скоро "отбросит копыта". Тонкая фигура, облаченная в старинный костюм-тройку. Повязка полицая на рукаве. Бодрая осанка, топорщистые тараканьи усы...
      Пока Гуляйбабка не спеша, весьма внимательно рассматривал хозяина, тот меж тем подошел к карете и отвесил гостю такой поклон, что Гуляйбабка вздрогнул. Экие чудеса свершаются на свете! Стоял человек целым-целехонек, совсем прямой, стройный, будто кол проглотил и вдруг... бац - и напополам переломился. Переломился, и все тут. Однако, отступив на шаг, Гуляйбабка тут же увидел, что пан Изюма нисколько невредим, а, пуще того, здоровенько смотрит откуда-то снизу, с уровня башмаков, и ждет, когда от него примут каравай с горстью соли. Причем правая нога его откинулась назад и, опираясь на носок ботинка, слегка покачивалась, как хвост у сидящей перед хозяином собаки.