- Этот вопрос, сударь, вам задавать бы не следовало, ибо вы сами прекрасно знаете, что на конях ездят только вперед. Стало быть, и мы ехали туда же вперед.
      - Блестящий ответ, господин генерал, - похвалил комбат. - Не смею вас с этим тревожить. Еще вопрос к вам.
      - Весь к вашим услугам, - пыхтя в бороду, ответил "повстанческий генерал".
      - Зачем, с какой целью вы ехали? Кого искали? Кто вас послал? - высыпал сразу несколько вопросов Рубцов. "Генерал" важно выпустил дым.
      - Если б я сказал вам, что ехал бесцельно, вы бы сочли меня за идиота, ибо бесцельно ездят только они, но, поскольку средь генералов нет идиотов (иначе кто бы им доверил войска), выходит, что у меня цель была. Но вот какая, вспомнить никак не могу. Не по рангу выпил, извините, заспал.
      - Бросьте валять дурака, генерал! - крикнул Балабонцев. - Вы отлично знаете, куда ехали. Вы искали нас, партизан. Ну, так вы их нашли. Вы в руках партизан.
      Борода пронзительно свистнула, юркнула назад и долго кашляла там и чихала. Потом в карете забулькала жидкость, звякнули кружки и раздалась команда: "Матрена, смирр-на-а! Для встречи дивизий, равняйсь!"
      - Вот тебе и храбрый генерал, - сказал Балабонцев. - При одном упоминании о партизанах рассудок потерял. Вы слышите, слышите, какую околесицу понес?
      Комбат подошел к Балабонцеву, протянул руку:
      - Поздравляю! Горячо поздравляю с пленением очень важной персоны липового генерала.
      - Товарищ комбат! Да что вы? Какая липа? Не может быть. Он же в мундире. И все о дивизиях, ста дивизиях бубнит.
      - От кружки водки, товарищ Балабонцев, сто чертей в бочке наплетешь. А ну, где у вас этот личный представитель президента? Может, и тот такая же липа?
      - Никак нет. Тут без осечки. Тут точненько. За этого ручаюсь головой. Жулик чистейшей воды. Мать афера. Перед Гитлером на лапках... Да вот вам доказательство, - Балабонцев протянул командиру отряда Железный крест. - Сам лично конфисковал. И плюс карета с рекламой, а на карете флаг с портретом Гитлера.
      - Вот как?! Ехали даже под флагом?
      - Так точно! А на флаге под косым Гитлером золотая надпись: "Поможем фюреру дойти до конца!"
      - Где этот флаг?
      - У меня в повозке. Разрешите принести?
      - Давайте и флаг, и всю шатию-братию сюда. Свиту имею в виду.
      - Вас понял. Сейчас доставлю.
      Не знал, не гадал и не думал комбат Рубцов, что всю эту "шатию-братию" возглавляет старшина Бабкин. Он стоял перед ним все такой же веселый, улыбчивый, молодцеватый, с природной бесшабашной удалью и хитрецой, только не в гимнастерке старшины Красной Армии, а в черном фраке иностранного дипломата или господина, в кармане у которого по меньшей мере - миллион. А рядом с ним!.. О чудо! Не сон ли это? Не привидение ли белым днем?
      Комбат потряс головой, пытаясь стряхнуть наваждение, очнуться от сна. Но не тут-то было. Никто не исчез. Став в шеренгу, как на перекличке, все они стояли перед ним. На правом фланге - старшина, на левом - ротный писарь, на середине - шеф-повар.
      - Товарищ капитан! - вскинул руку к цилиндру Гуляйбабка. - Оставшаяся в тылу противника тринадцатая строительная рота двадцать шестого саперного батальона выведена в полном составе. Потери - два коня и карабин. Один человек ранен. Старшина роты Бабкин!
      - Слыхали? - кивнул Балабонцев. - Вот так и со мной. Крутился, как уж. А вот это? Это что? - развернул на палке черный флаг Балабонцев. "Благотворительное единение искренней помощи сражающемуся Адольфу". И заметьте, не какой-нибудь, а искренней. Искренней помощи Адольфу! Вот она, какая штука получается. На словах одно, а на дело другое - искренняя помощь фюреру!
      - Товарищ младший лейтенант, читайте лучше, - почти потребовал Гуляйбабка.
      - Читал сто раз. Пусть теперь прочтет вот сам товарищ комбат. Может, я безграмотный, без очков не так прочел.
      - Стойте! - поднял руку Гуляйбабка. - Коль вы ничего не поняли, дайте мне уголек или карандаш.
      Старик с козьей бородкой, в котором Гуляйбабка без труда узнал проводника деда Калину, подал кусок головни.
      - Разрешите штандарт, - попросил Гуляйбабка и, как только младший лейтенант и дед Калина исполнили просьбу Гуляйбабки, мазнул над буквой И в слове БЕИПСА хвостик и воскликнул:
      - Читайте! Вслух читайте наш пароль и девиз.
      - Бей пса! Бей пса! - раздалось вокруг. - Ай да хлопцы! Качать их! Качать!!! Комбат обнял старшину:
      - Не обижайся, Иван Алексеевич. Хлопцы не знали пароль.
      - Ну что вы, товарищ комбат. Ни в коем случае. А вот на деда Калину я в обиде. Ох, в какой обиде! - погрозил пальцем старшина.
      - Это за что ж ты на него?
      - Да как же? Объявился честно указать дорогу, а завел в болото. И паче того - карабин стащил.
      - Виноват. Звиняюсь, - поклонился дед Калина. - Был такой грех. Обмишулился малошть. Возьмите свой карабинчик. Вертаю его.
      Старшина подержал карабин в руках и тут же вернул его Калине:
      - Возьмите, дедок. Вы настоящий партизан. Храните и бейте фашистского пса. Спасибо вам, что привели нас к своим.
      Дед Калина замахал руками:
      - Нет, нет. Не мне спасибо, а вот товарищу командиру. Он ведь вас давно на прицеле держал. Еще с той поры, как вы тронулись из Луцка. Только не знато было дело, кто едет в вашем хваетоне.
      В карете раздался крик:
      - Братцы! Да что же это? Такая радость, а вы меня... взаперти. Да откройте же. Пустите, сто полков вперед!
      - Кто у вас? Что за "генерал"? - спросил комбат.
      - Мой кучер Прохор. Отбывает за нарушение дисциплины трое суток гауптвахты. Сутки уже отсидел, двое осталось, а впрочем... в честь такой радости выходи, Прохор! Амнистия тебе.
      Бойцы отряда подхватили прямо из кареты "генерала повстанческой армии", и, как старик ни умолял оставить его в покое, как ни кричал: "Смирно! Разойдись!", пришлось ему все же побыть в роли волейбольного мяча.
      Толпа у кареты росла. Росло и ликование встретившихся после долгой разлуки строителей пограничных дотов. Не принимал в этом участия лишь Балабонцев. С грустью смотрел он на "генерала повстанческой армии" и вздыхал: "Эх, если бы это был не кучер, а в самом деле генерал!" Однако вскоре и он, послав к чертям собачьим повстанческих генералов, присоединился к общему веселью, приказал жарить кур. По курице на каждого солдата БЕИПСА, а "генералу повстанческих войск" за то, что так славно сыграл свою роль, целого гусака.
      Не зря говорится, "земля слухом полна". К карете привалили все и, конечно же, примчалась Марийка.
      - Ваня! - только и могла сказать она. И, уткнувшись в грудь старшины, заплакала.
      29. НОЧЬ В ПОЛЕССКОМ БОРУ, ИЛИ РАССКАЗ О ТОМ, КАК МЮНХЕНСКИЙ БЮРГЕР УТАЩИЛ МАРИЙКИНУ ПЕРИНУ
      Она, как ночная птица, не умолкала всю ночь, все рассказывала и пересказывала, что было после того, как расстались за час до войны, как прощалась с мачехой Гапкой, куда уходили потом со штабом батальона, который стоял в ту ночь в Жменьках, а он не уставал ее слушать и, жарко обнимая, просил:
      - Говори, говори, Марийка. Полесская зоряночка моя. Я так давно не слыхал твоего голоса!
      - О чем же тебе, Ванечка, еще? Кажется, про все вспомнила. Ах, да! О самом главном забыла. Вот растереха.
      - О чем, Мариночка?
      - Да я же письмо от мачехи получила.
      Она выхватила из кармана гимнастерки комсомольский билет и письмо. Билет положила в карман. Письмо протянула любимому.
      - Оно пришло, когда штаб батальона еще в тридцати километрах от Жменек стоял. Связной привез. Дед Тихонович. Прочтешь? Не темно?
      - Прочту. Светает уже, - кивнул Бабкин на белое в красных подтеках небо.
      Он сел, вытянув по плащ-палатке ноги, вытащил из конверта листок из школьной тетради. Она положила ему голову на колени, заглянула в его помрачневшие, запалые глаза, провела ладонью по небритой щеке.
      - Я изредка читаю, когда скучно бывает. И грустно и смешно.
      "Мариночка, ягодиночка моя! - начиналось так письмо. - Слава богу, немецкому хвюлеру, я жива, здорова и так счастлива, что от счастья плачу день и ночь. Какие мы были дурные. Жили в своих мазанках, растили бураки, картошку, песни в садочках спивали и думали, шо в том весь смак жизни. А объявился хвюлер, все по-другому пошло. Живем мы теперь в погребах, ямах и хлевках со скотиной. Правда, от скотины остался один лишь навоз, а от птицы перья. Кстати, перья на хуторе тоже забрали. Сборщики сказали, шо спать на пуху и перьях при "новом порядке" нам вредно. Пух и перо будто бы делают людей ленивыми. Хвюлер побоялся, шо мы обленимся и не станем хорошо работать, оттого и приказал отобрать все подушки и перины.
      Свою старую перину я отдала сразу, а твою, Мариночка, сховала под старой копной очерета в подсолнухах. Туда же и подушки с гусиного пуха. Ах, как мне хотелось сберечь твое приданое! Ан нет же. Кто-то из полицаев донес, шо я утаила от хвюлера новую перину и подушек гору. И тады приехал на грузовике якись мюнхенский бюргер. Я у спрятка с жердиною стала..."
      - Слышь? С жердиною стала, - оторвался от письма Бабкин. - Вот это защита!
      - Ой, не говори! Я чуть в обморок не упала, когда дед Тихонович рассказал, как она воевала за мою перину. Прочитай, прочитай.
      "Стою я с жердягою и думаю: не отдам и годи. Не дозволю, чтоб на чистой постели моей дочки - невесты - спал какой-то старый германский боров. Не затем я по перышку да пушинке ее собирала. Уложу его тут навеки. Баба я сильная. Тюкну раз, и ногами не дрыгнет. Да только оказия вышла. Ахнула я его жердягой (со всего размаха по черепу била), и у самой в глазах помутилось. Стоит бюргер, только чуть покачнулся. Второй раз гвозданула. Стоит! Только усами крутит. О маты божья! Бык бы свалился, а он стоит. И только когда солдаты отняли у меня жердягу, а бюргер снял шляпу, чтоб стряхнуть с нее пыль, сообразила я: да у него же под шляпой пробковая подушка. Видать, не первый раз этого перинника по башке колами крушили. Так и увезли твое приданое, коханая моя дитка. Але годи. Спать на твоей перине та подушках пузатому бюргеру не доведется. Коли воны ловили на соседнем двори кур, я подкралась к машине и распорола все с потрохами. Так шо пока воны доедут до неметчины, по дороге весь пух разлетится. На том и прощай, моя детка!"
      По щеке Марийки покатилась слеза. Бабкин обнял свою зорянку:
      - Не надо, Марийка. Они получат и за пух и за перья, и не поможет им никакая пробковая подушка.
      30. ТЕЛЕГРАММА ВОЕННОГО СОВЕТА. НОВЫЙ КУРС БЕИПСА
      В землянку, где расположились старшина и кучер Прохор, стуча каблуками по дощатым ступенькам, вбежал комбат Рубцов.
      - Итак, "господин личный представитель президента", "знаменитый коллекционер ослов и свиней", я должен, к сожалению, вас огорчить, - сказал он с порога.
      - Горше того, что я перенес, уже быть не может, - спокойно сказал Бабкин. - Слушаю вас, товарищ комбат.
      - Высшее начальство, - начал Рубцов, - запретило брать в наш отряд вашу команду.
      Бабкин вздрогнул. В глазах его вспыхнули боль, недоумение.
      - Что за глупость?! На каком основании? Рубцов прошел в другую комнату землянки, закрыл за Бабкиным дверь.
      - Видите ли, господин Гуляйбабка, вы слишком усердно помогали старостам и фюреру. А это, как сами знаете...
      - В таком случае, - рассердился Бабкин, - пусть обезоруженных саперов выводит не Бабкин, а те, кто оставил их на границе с лопатами. Я же умываю руки. Мой поклон высшему начальству.
      Комбат обнял старшину:
      - Не горячись. Я пошутил.
      - Петр Иваныч! В самом деле шутка?
      - Точно. Ты же любишь шутки. Как мне сказали - даже ввел смехочас.
      - Ах, чтоб вас намочило и семь раз подсушило!
      - Подожди. Не больно радуйся. Командованием принято решение зачислить в партизанский отряд только два взвода.
      - А третий чем провинился? У бога бороду сжевал?
      - А третий, Ваня, оставляется тебе как личная охрана личного представителя президента плюс коллекционера ослов и свиней. С этим третьим тебе предстоит дальняя дорога.
      - Снова шутка?
      - Без шуток. Начальство считает, что свертывать работу БЕИПСА нецелесообразно. Но идти дальше такой большой группой рискованно. Чем ближе к фронту, тем больше гестаповских ищеек.
      - Но мы же шли.
      - Ваше счастье, что шли глухими селами, вдали от больших дорог. Иначе вряд ли бы вам помогли пропуска, Железный крест и портрет фюрера на цыганской шали. А без трюка с расстрелом сынка генерала вообще о вашей миссии и речи не могло быть. С генеральским сынком вам просто повезло.
      - Черта с два повезет, если хитрость не придет, - ответил Бабкин. - Группа захвата ждала этого сынка трое суток. Не специально его, конечно, а какую-нибудь птицу с важным оперением. Попался "петух".
      - Великолепный "петух". И комедия с расстрелом хороша, и липово убитые вами "красные бандиты" тоже хорошо, и хитростью казненные Гнида, Песик замечательно. Короче говоря, слушать мою команду, товарищ старшина. Приказываю вам построить роту.
      - Есть построить роту, товарищ капитан.
      - Действуйте!
      Рубцов достал из-за голенища лоскут бархотки, почистил на чурбане свои изношенные хромовые, расправил под офицерским ремнем шерстяную гимнастерку и поднялся по земляным ступенькам вверх, где могуче шумели сосны. Тринадцатая рота, одетая в легкие гражданские пиджаки, уже вытянулась под соснами в слитном строю. На правом фланге каланчой возвышался помкомвзвода Трущобин. Рядом с ним плечо в плечо - начальник хмельковской милиции Волович, каптенармус Цаплин, с крестом на шее отец Ахтыро-Волынский, браво топорщил подпалую бороду райисполкомовский кучер Прохор, даже в строю не расставался с папкой писарь Чистоквасенко... а дальше - простые рабочие, строители, саперы. В двух взводах уже чисто побритые, помолодевшие. В третьем - остались такими, какими были. Им нельзя. Им идти с Гуляйбабкой дальше.
      От строя, подав команду: "Смирно! Равнение направо!", отделился, чеканя шаг, Бабкин. Мокрая после ночного дождя земля под его сапогами гудела. Тесная, с чьей-то головы пилотка, сдвинутая набекрень, едва держалась над правым ухом. Остановясь в трех шагах от Рубцова, он отрапортовал:
      - Товарищ капитан. Вверенная мне тринадцатая рота по вашему приказанию построена в полном составе. Исполняющий обязанности командира роты - старшина Бабкин!
      Рубцов шагнул вперед:
      - Здравствуйте товарищи строители!
      Рота ответила. Бор повторил: "Здра-а же-ла-ем!" Откуда-то с вершины сорвался не то тетерев, не то глухарь, загрохотал к дремному болоту. Отродясь тут не было такого. Только малые, непуганые птахи все так же звенели то колокольчиками, то чистым хрусталем. Но вот на какую-то минуту умолкли и они. В руках Рубцова сухим снегом скрипнул лист бумаги.
      - Слушайте радиограмму Военного совета! - сказал он, обращаясь к строю. Читаю! "Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года на границе, в глубоком тылу врага, осталась тринадцатая рота рабочих сводного строительного батальона. Не имея оружия и связи с отошедшими частями прикрытия госграницы, рота попала в тяжелую обстановку, могущую привести к гибели всего личного состава. В этой обстановке рабочие роты не поддались панике, малодушию, сохранили железную товарищескую спайку, выдержку, святую веру в несокрушимость своей советской отчизны и горячее желание сражаться с врагом всем, чем только можно".
      Рубцов посмотрел на лица рабочих. Одного дня им не хватило. Всего лишь нескольких часов. В воскресенье они б уехали с границы домой, к своим семьям. И вот... Они теперь становятся разведчиками, партизанами. Рубцов оглянулся на стоявшего рядом Бабкина, усилил голос:
      - "Особую находчивость, мужество, воинскую сметку и личную смелость проявил старшина роты Бабкин Иван Алексеевич. Приняв командование ротой на себя, он в полном составе вывел ее в район базирования полесских партизан, пройдя по тылам врага более четырехсот километров. Отмечая все это, Военный совет фронта выносит личному составу тринадцатой роты благодарность, а..."
      Дружное "Служим Советскому Союзу!" не дало дочитать последних строк радиограммы Военного совета. Рубцову пришлось опять начинать с того же "а".
      - "...а старшине тов. Бабкину И. А. присвоить внеочередное воинское звание "лейтенант" и представить к награждению правительственной наградой. Военный совет Западного фронта".
      Рубцов подошел к Бабкину, расцеловал его, обернулся к бойцам:
      - Дорогие друзья! Каким бы теплым, волнующим ни был приказ или обращение, но они все равно не в силах передать все то, что хотелось бы сказать простыми человеческими словами. В ту трагическую ночь двадцать второго июня вы остались на границе одни, без старших командиров, без связи с внешним миром. В то время небось не один из вас подумал: "Командиры бросили нас, забыли". Но "видит бог", как говорил Суворов, совесть командиров чиста. Шапки долой, саперы! Комбат два майор Антонов, командир вашей роты старший лейтенант
      Подкопытов, командиры взводов Крыжко, Артюхин, Токарев, выручая вас, товарищи, собой преградили дорогу танкам и погибли на минах смертью героев. В том бою погибло также много рядовых рабочих. Прорваться к вам мы не смогли.
      Тяжело слушать горькую весть о друзьях, ратных товарищах, но во сто крат тяжелее было бы носить в сердцах тяжелую как камень мысль об измене воинскому долгу и священному закону товарищества. Капитан Рубцов интуитивно почувствовал, что теперь этот камень упал с сердец, и люди, кажется, впервые глянули на него, оставшегося в живых командира, с полным доверием.
      - Помните, товарищи, и всем передайте, - заговорил после паузы Рубцов. Не было и никогда не будет того, чтоб командиры нашей Красной Армии предавали или оставляли в тяжелый час своих бойцов. Они вместе с ними на парад и на смерть! И еще одно хочу вам сказать. Нет большей радости для командира, чем видеть своих бойцов победившими страх и смерть. Приятно знать, что орлы, отбившись от стаи, остались орлами. От лица службы объявляю вам благодарность!
      Слушая комбата, Бабкин вспомнил островок среди хмелевского болота. Двое суток просидели на нем в полном неведении, обдумывая, как прорваться к своим. А потом ночью пришел он - улыбчивый, полный оптимизма и находчивости человек. Вместе с ним пришли лодки с едой и одеждой. Он побыл в роте несколько минут. (Он очень торопился помочь другим.) Но эти минуты ободрили всех. Люди впервые за двое суток поверили в возможность увидеть родные дороги, дома...
      Уходя, человек из Хмельков сказал:
      - Отныне вы поступаете под мое покровительство. Я ваш "президент". Завтра ночью вам подадут коней. Остальное в Хмельках.
      Он больше ни разу не появился, но во всем, что делалось после того, чувствовалась его направляющая рука. Его бы в приказ Военного совета. Ему бы спасибо, земной поклон...
      Подошел Рубцов. Роту он отпустил. Ее повел на завтрак Трущобин.
      - Что нахмурился, Иван? Ай радиограммой недоволен?
      - Доволен, но не совсем.
      - Почему?
      - Не мне бы в ней быть, а "президенту", Заковырченко, Глечику, всем, с чьей помощью создавалось БЕИПСА.
      - Да. Удалось ли бы вам выбраться без них? Это вопрос. Пойдем пройдемся.
      - Пойдем!
      Они шли по заброшенной, усыпанной сосновыми иголками дороге молча. Когда удалились от лагеря, комбат спросил:
      - Кого из свиты поведешь дальше с собой?
      - Пока не думал. Собрался было к "родне" поближе, а "родня" вот какая. От порога - катись ради бога.
      - Надо, Ваня. Очень надо. Фронт должен иметь в тылу побольше своих глаз и ушей.
      - Эх, радиостанцию бы мне! - вздохнул Бабкин. - Да радистку. Может, дадите?
      - Дал бы, но у нас у самих рация лишь одна. Да и нужна ли тебе она? Ведь с ней вас на втором, третьем сеансе засекут.
      - А мы не стоим. Мы в движении.
      - А если обыск?
      Бор как-то вдруг оборвался. Впереди раскинулась синяя даль поросших мелким березняком болот. Клюквой и прелью тянуло оттуда. Где-то тревожно курлыкал журавль. В стойких водах, затянутых ряской, исчерченной утиными дорожками, грустно трубила лягушка. Комбат остановился, посмотрел кругом и, убедясь, что никого поблизости нет, сказал:
      - Есть тревожная новость.
      - Новость? Какая?
      - Твои данные насчет сосредоточения карателей подтвердились. С севера от Калинкович подходит полк и столько же с юга.
      - Я так и знал, что они через день-два пожалуют, - вздохнул Бабкин. Холуй Гнида не мог соврать. Что же вы решили, товарищ комбат?
      - "Гостей" с севера мы могли бы угостить, а вот южных?
      - Южные раньше двух суток не подойдут.
      - Почему? Они же километрах в тридцати от нас. А северным топать полных сто.
      - Я их попытался задержать.
      - Задержать? У тебя что, полки в резерве?
      - Нет. Я пустил против карателей свиней.
      - Каких свиней? Объясни.
      - Объясняю, товарищ комбат. Последняя ночевка у карателей назначена в Горчаковцах. Староста Гнида готовился их встречать яичницей и пирогами. За такое хамское отношение к войскам фюрера я дал ему в зубы и приказал угостить карателей свининой и брагой. Думаю, что вареная свинина и брага сделают свое.
      - А если он не выполнит твой приказ?
      - Выполнит, гад. Проверено. Трущобин уезжал из села, когда в котлах уже семь свиней кипело.
      31. ОТЪЕЗД ГУЛЯЙБАБКИ ИЗ ПАРТИЗАНСКОГО ОТРЯДА. ОДИНОЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ НА ДОРОГЕ
      Как ни заманчива была гарантия Бабкина о том, что полк карателей, нацеленный на восточное Полесье с юга, объевшись вареной свинины, запиваемой брагой, сидит в клозетах, все же комбат Рубцов решил не рисковать и уйти заблаговременно из-под удара, оставив нападающим пустые землянки и возможность столкнуться лбами в дремных лесах.
      Пришлось в связи с этим уходить со своей сильно урезанной командой и Бабкину, хотя и ему, и его подчиненным хотелось побыть в кругу друзей хотя бы еще денек, чтоб выспаться, отдохнуть, вдоволь наговориться, попасти в лесотравье коней. Все понимали, что в военной заварухе, кипящей на огромных просторах, вероятность на новую случайную встречу равна мечте страуса попасть из зоопарка в Африку, и потому прощались с такой грустной нежностью, что кое-кто и слезу обронил. Даже сам Бабкин, который слез терпеть не мог, и то при виде трогательного прощания украдкой вытер кулаком глаза, а потом сердито плюнул:
      - Тьфу ты, развели мокроту. Трогай, Прохор, а не то они тут сделают из военных лиц кисейных девиц. Солдат должен не девкой реветь, а железные нервы иметь.
      К карете подбежала взволнованная Марийка. Прыгнув на облучок, с лета обхватила за шею Бабкина:
      - Прощай! Береги себя.
      - Прощай, Марийка! Помни, я люблю тебя и никогда не забуду.
      Она понимающе тряхнула головой. Светлые длинные волосы рассыпались по ее плечам. Соскочив со ступеньки кареты, сорвала с головы пилотку, размахивая ею, крикнула:
      - Я буду ждать тебя, милый! Хочь сто лет, хочь двести!..
      Она что-то кричала еще, показывала на пальцах, но Бабкин ничего уже не понял. Карета, грохоча по кореньям, птицей летела по лесной дороге, и сосны, как солдаты, расступались перед ней, вытягивались во фронт, замирали в непонятном удивлении. Над каретой снова развевалась шаль с портретом Гитлера.
      ...В грустном молчании проехали лесом километров пятнадцать. Печаль расставания, еще не распогодившееся утро не располагали к разговору. Дремалось, бессвязно думалось... Лишь когда выбрались из леса на ровную полевую дорогу, стало как-то просторнее, веселее, потянуло обменяться бодрящим словцом.
      - А что, Прохор Силыч, - заговорил первым Гуляйбабка, - если б вам сейчас сбавить годков этак сорок. Как бы вы себя повели, с чего начали жизнь?
      - Эта проблема, сударь, меня волнует так же, как козла грамматика. Раз от меня пришла в восторг такая женщина, как Матрена, значит, я и без омоложения молодой, так сказать, пригодный к счастливому житью.
      - Логично. Но почему ж вы тогда хмуритесь?
      - А потому, сударь, что нам пора подумать, как быть на тот случай, если опять окажемся под градом партизанских пуль. Эта окаянная шаль с фюрером опять развевается над каретой.
      - Развевается, Прохор Силыч.
      - Вот в том и беда, - вздохнул Прохор. - И на кой ляд вы ее повесили, не понимаю. Ехали бы тихо, мирно, ан нет, неймется вам. Ну это же верный признак, что опять в катавасию попадем. Партизаны, как увидят над коляской Гитлера, так чесу вновь и зададут. Вы хотя бы дозволили коляску каким-либо железом обить. Все бы надежнее было, не каждая пуля бы летела в бок.
      - Запомните, Прохор Силыч: трусливого солдата не спасает и броневая лата. И наоборот. От того, кто смелостью бой встретит, пуля отвернет и срикошетит. Мой отец в гражданскую войну под пулями ста винтовок был и остался жив и невредим.
      - Как же это он попал под сто винтовок?
      - Да задумал как-то Семен Михайлович Буденный штаб белогвардейского полка разгромить. В каком селе он стоит - было точно известно, а вот на какой улице, в каком доме... И вот вызывает командир эскадрона моего батьку и говорит: "Ох и нелегкую задачу нам поставил командарм! Штаб беляков надо прощупать, да еще днем у черта на виду. На тебя одна надежда, Алексей, на твою находчивость. Враз не требую ответа, бо дело це обмозговаты хорошенько треба. Погуляй, подумай..." И отец придумал. В этот же день вернулся из разведки и доложил:
      "Беляковского штаба в селе нет!" - "Как нет? Провалился он, что ли? Сам Буденный точно знает, что штаб там, а ты мне очки втираешь". - "Конармеец Бабкин на втирание очков не способен, - отвечает отец. - Означенного штаба в самом деле нет. А вот куда он провалился, я вам доложу, товарищ командир". И отец рассказал, как все было. Желаете послушать, Прохор Силыч?
      - Охотно, сударь. Думка и добрый рассказ в подмогу коротят дальнюю дорогу. - Прохор сложил на коленях кнут, ременные вожжи. - Готов послушать, сударь.
      - А было вот как, - начал Гуляйбабка. - На вечерней зорьке, когда баба чихнет и то за семь верст слышно, в село, занятое белыми, вкатил свадебный кортеж. На передней тройке, разукрашенной лентами, бубенцами, ехали жених-бородач и красивая молоденькая невеста. На второй тройке сват и сваха везли сундук с приданым. Третью, как тонущий баркас, облепили вдрызг пьяные свадебные гости. Часовой на окраине поднял шлагбаум, и вся пьяная кавалькада с гиком, свистом, песнями под гармонь прокатила на церковную площадь. Из поповского дома высыпала толпа офицеров во главе с полковником. "Что за свадьба? Откуда? Остановить! - закричал полковник с крыльца. - Сюда их! Ко мне!" Тройки, разметая толпу, подкатили к крыльцу. Полковник, окинув взглядом кортеж, подкрутил ус, одернул мундир и молодящей походкой подошел к первой тройке. "О-о! Какая изящная, молоденькая невеста и какой пожухлый жених! Ха-ха-ха! Нужна ли такая милая птичка трухлявому пню? Я полагаю, нет. - И шепнул адъютанту: - Взять! В мой кабинет".
      Прохор покачал головой:
      - Ах, нахал! Ну и нахалюга. Чужую невесту с повозки снять. Да я б из него труху сделал, конский навоз. И что же дальше-то? Как?
      - А дальше, - усмехнулся Гуляйбабка, - все пошло по расписанию. К полковнику подбежал с бутылью самогонки "сват": "Ваше благородие! Господин начальник! Самогоночки стакашечку. За здоровье молодых, новобрачных!" - "А закусить чем? - взяв стакан, спросил полковник. - Я без закуски, пардон, не пью". - "Ваше благородие, не беспокойтесь. Есть закусочка. Есть! Эй, сваха! Дай-ка господам закусить". "Сваха" откинула крышку сундука. - "А ну закусывай, гады! Жри!" "Сват" гвозданул по голове полковника бутылью. "Сваха" сыпанула в толпу из "максима". "Пьяные" гости ударили по штабу гранатами. А дряхлый жених вдруг превратился в такого ловкого молодца, что схватил одной рукой полковника за шиворот и, вкинув его в пролетку, погнал во весь опор коней. В селе поднялась пальба, крик, паника... По свадебным тройкам палили из-за всех плетней, но, как говорится, у страха глаза с колесо, а смелых сам демон на крыльях несет. Вся "свадьба" прибыла к своим благополучно.
      - Ай да буденновцы! - закачал головой Прохор. - Вот так молодцы! Ловко угостили беляков. И что же им за это, какая награда?
      - Самая высокая, Прохор Силыч. По двое суток ареста каждому брату, а свату, то бишь моему отцу, эта же "награда", но в двойном размере.
      - Арест?! За что же, сударь? Такую храбрость проявили, и арест. Да будь я командиром, я бы каждому орден аль медаль. А тут на тебе - арест. За что?
      - Приказ не Пегас, что куда хочу, туда и скачу, а законом считается и точно исполняется, - ответил Гуляйбабка. - А они, Прохор Силыч, нарушили этот закон. Вместо разведки - в бой вступили. Могло все кончиться печально.
      - И все же я б отметил ребят.
      Гуляйбабка положил руку на плечо Прохора:
      - Не волнуйтесь. Каждому командиру хорошее приятнее плохого. Боец день добром отметит, командир заметит. Поощрили буденновцев, но только после того, как по двое суток в амбаре отсидели. Сам Семен Михайлович объявлять благодарность приезжал. Над батькой все шутил. "Что же вы, "сватушка", так сильно потчуете гостей? - говорит. - А-я-яй, как нехорошо! Господин полковник только на третьи сутки изволили прийти в себя. Вы уж впредь, коль подвернется случай, придержите щедрость свою, не поднимайте бутыль так высоко, иначе некого будет и допросить".
      - Да, права старинная пословица. Права, - рассудил Прохор. - Каков пень таков и клин, каков батька - таков и сын.
      - О чем это вы?
      - О вас подумал, сударь. Все у вас, Бабкиных, по наследству пошло. Батька был на выдумку горазд, и сын по этой части мастак. А больше у кого ж вам было смекалку перенять? Мать, как сами говорили, была тихая, дед работящий, но молчалив...
      - Не то вы, Прохор Силыч, говорите. Не то. Не видите вы нашего наследства главного, - ответил Гуляйбабка. - Разве мы родились у слабого на удаль, храбрость, выдумку народа? Разве не с кого нам брать пример и некому нам подражать? Шалишь, братец, шалишь. А не наш ли народ блоху подковал и в Петербург верхом на черте летал? А не он ли Наполеона хитрого перехитрил? А не наш ли, не робкого десятка люд брал умом, смекалкою Очаков, Фокшаны, Туртукай и неприступный Сент-Готард? А не он ли сочинил непревзойденное по остроумию и едкости письмо турецкому султану? А не он ли "расчесал", оставил в дураках бесчестных претендентов на "русский каравай"?