Ах, прица-тройка, перестройка! (фрагмент)

Бор Алекс
Ах, прица-тройка, перестройка! (фрагмент)

      АЛЕКС БОР
      Ах, птица-тройка, перестройка!
      История из 1988 года
      (фрагмент ненаписанного романа)
      Если говорит честно, я не собирался идти на факультетское отчетно-выборное комсомольское собрание. Зачем сидеть и терять драгоценное время, выслушивать нудный отчет секретаря комсомольского бюро о проделанной в течение прошлого года работе, которая, по сути дела, велась только на бумаге, и об их планах на текущий год, о которых все забудут сразу же после их единогласного принятия? Куда лучше заняться чем-нибудь более важным - например, начать готовиться к очередному семинару по русской литературе, до которого осталось всего два дня, или завалиться на диване с интересной книгой, не обязательно по программе...
      Однако перед началом первой лекции к нам в 25-ю аудиторию забежала секретарь комсомольского бюро факультета, стройная черноволосая и черноглазая девушка, студентка третьего курса. Ее имени я не знал, хотя не раз сталкивался с ней в коридорах филфака.
      - Это второй курс? - поинтересовалась девушка.
      Получив утвердительный ответ, она поднялась на подиум и громким зычным голосом - и откуда только силы взялись? - прокричала:
      - Товарищи! Внимание, товарищи!
      Гул, висевший до этого момента в стенах 25-й аудитории, наполовину заглох, но не стих окончательно.
      - Внимание, товарищи! Сегодня в пятнадцать часов состоится отчетно-выборное комсомольское собрание!
      Что тут началось! Гул мгновенно увеличился в несколько раз, словно в аудиторию залетел рассерженный пчелиный рой.
      - Да тише вы! Как маленькие... Повторяю, - девушка пыталась перекричать разноголосый гул, - сегодня в пятнадцать часов. В "предбаннике" уже вывесили объявление... Попрошу комсоргов групп обеспечить явку. Прошлое собрание было сорвано именно по причине неявки... Сегодня в пятнадцать часов, - повторила она. И, не дожидаясь, когда на ее голову обрушат громы и молнии расстроенные второкурсники, по-птичьи выпорхнула из аудитории.
      Но едва она покинула нас, как в дверном проеме возник высокий мужской силуэт, и в аудиторию вошел Вальдемар Ярополкович Кузькин, преподаватель с кафедры русского языка. ВЯК - так его за глаза прозвали студенты. Кузькин вел занятия по словообразованию и морфологии в двух учебных группах второго курса, в том числе и в той, где числился я. Можно считать, что нашей группе повезло - Кузькин прекрасно знал свой предмет и того же требовал от нас. Некомпетентность в сфере любой профессиональной деятельности он считал величайшей бедой нашего времени. "Я сделаю из вас специалистов", - заявил он нам на первом занятии. И начались хождения по мукам... Семинары по современному русскому языку превратились для многих из нас в изматывающий марафон, после которого минимум полчаса нужно было "зализывать раны". В особенности тем из нас, кто приходил на занятия неподготовленным, намереваясь отсидеться, послушать, что будут говорить другие. К таким горе-студентам Кузькин был беспощаден. "Вы пришли в университет за знаниями, - громогласно говорил он, - так что извольте учиться..."
      Но главная наша беда заключалась в том, что ВЯК был секретарем партбюро факультета. Быть может, именно по этой причине все его лекции и семинары начинались с политической информации. Разговор начинался о событиях, происходящих как на факультете, так и по всей стране. Говорил, как правило, один Кузькин. Он обладал громким, выразительным голосом, излагал свои мысли грамотно и последовательно, и слушать его речи было просто приятно. Ну а девушки вообще млели, почти поголовно влюбленные в этого статного мужчину с благородной сединой... Несмотря на то, что, высказываясь о "текущем политическом моменте", Кузькин нес порой такую ахинею, что казалось, что на календаре не ноябрь 1988 года, а середине семидесятых, и на дворе не перестройка, а "расцвет" застоя. В политическом плане Кузькин был жутким ретроградом, хотя в его речах постоянно мелькали упоминания о перестройке, гласности и демократизации.
      Кузькин не любил, когда студенты с ним спорили. В таких случаях он мог грубо одернуть спорщика - дескать, нечего тебе соваться со своим свиным рылом в наш калашный ряд, молод еще... И грозил вызвать на партбюро, для разбирательства.
      Поэтому когда Кузькин выдавал перлы политического красноречия, студенты предпочитали молчать и кивать головами в знак согласия. Я же - наивная душа - не мог спокойно слушать его высокоидейные речи и всегда ввязывался в спор. Одним словом, лез на рожон... Кузькин тоже не оставался в долгу, и на семинарах постоянно "гонял" меня по проблемам русского словообразования и морфологии. И когда я начинал в буквальном смысле "тонуть", ВЯК не спешил бросить мне спасательный круг.
      Быть может, это покажется странным, однако пререкания с Кузькиным сходили мне с рук. Очевидно, он не считал меня серьезным оппонентом, хотя порой и обвинял в излишнем экстремизме... Кстати, прозвище Экстремист я заслужил еще на первом курсе, с легкой руки Андреенко Тамары Григорьевны, преподавателя кафедры советской литературы 80-х годов. О том, что я экстремист, знал весь факультет. И странно, почему принципиальный коммунист Кузькин не предпринимал никаких мер, чтобы "вылечить" меня от этой болезни. Видимо, он считал ниже своего профессорского достоинства на равных обсуждать с 19-летним студентом-второкурсником серьезные идеологические проблемы, предпочитая вести себя как пастырь на церковном амвоне, которого должны почитать бессловесные прихожане. Однако когда вопрос заходил о лингвистической науке, то здесь Кузькин был не против споров со студентами. Наоборот, тщательно стимулировал наше воображение, подбрасывая нерешенные до сих пор проблемы. А нерешенных проблем, оказывается, в лингвистике оставалось очень и очень много. Гораздо больше, чем решенных...
      Впрочем, я чересчур увлекся и отошел в сторону от главной темы, ради которой и начал писать эти записки.
      Кузькин поднялся на кафедру - в аудитории сразу воцарилась тишина, изредка нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц.
      - Вы, наверное, уже знаете, - начал Кузькин, - что сегодня намечено провести комсомольское собрание. Прошлое собрание, которое должно было состояться неделю назад, оказалось сорванным. На него соизволили прийти меньше трети студентов. О чем это говорит? - Кузькин замолчал, выдерживая длинную паузу, словно приглашая нас задуматься над поставленным вопросом.
      - Это говорит о том, что комсомольцам филологического факультета безразличен не только Ленинский союз молодежи, что весьма прискорбно, но и ваши товарищи, члены комсомольского бюро. Почему вы настолько эгоистичны, что не хотите помочь им? Да, мне хорошо известно: учеба отнимает много времени, но ведь отчетно-выборное собрание проводится всего один раз в году, и поэтому, если вы сознательные граждане своей страны, то должны найти время и прийти на собрание. Оно нужно в первую очередь вам, а не мне...
      Когда Кузькин закончил свою тронную речь, произнесенную в лучших традициях древнегреческого ораторского искусства, и покинул аудиторию, уступив место преподавателю истории КПСС - маленькому вертлявому мужичку с обширной лысиной на овальной голове, - я достал из своего потрепанного дипломата, который верой и правдой служил мне еще в девятом и десятом классах, "Отверженных" Гюго и погрузился в чтение. Историю КПСС я не любил, особенно после того, что стало известно за последние два года, да и лекции по этому предмету были не на высоте. Впрочем, не только по истории КПСС, но и по большинству общественно-политических предметов, которыми нас зачем-то пичкали, словно мы учились не на филологическом факультете, а в институте марксизма-ленинизма. Честно говоря, моим однокурсникам история КПСС был аи даром не нужна, так что мы использовали лекционное время по своему усмотрению - кто читал книги по программе, кто писал письма или конспекты, а кто и просто дремал, примостившись на "камчатке"...
      Когда закончилась лекция, ко мне подошла Наташка Геворкянц, комсорг нашей группы.
      - Скажи мне, Андрюшенька, - елейно начала она, - ты пойдешь сегодня на комсомольское собрание?
      Меня всегда раздражало это слащаво-приторное "Андрюшенька" в устах Наташки. Да и сама Геворкянц мне совсем не нравилась, хотя Наташка, армянка по национальности, была очень симпатичная и обаятельная девушка, и любой молодой человек, хоть немного разбирающийся в женщинах, нашел бы ее сексуальной. И правда: невысокая, ростом почти с меня, она не была ни излишне полной, ни излишне худой. Легкая светлая кофточка и длинная - до щиколоток - юбка придавали ее фигурке стройность и легкость. Очень темные - почти угольно-черные - глаза и редкие дуги черных бровей придавали очарование ее симпатичному лицу, резко выделяющемуся своей белизной в обрамлении черных волос, волнами опадающих на узкие плечи. Если к портрету прибавить обаятельную, чуть грустную улыбку, то в Геворкянц можно было даже влюбиться. Однако именно эта ее улыбка меня больше всего и раздражала в Наташке. Что-то было в этой улыбке слащавое, скользкое...
      Однажды, еще на первом курсе, шутки ради я как-то прижал Геворкянц в коридоре. В порядке, так сказать, эксперимента - меня интересовала реакция на мое столь бестактное поведение. Не знаю, почему, но я был уверен, что реакция не станет очень бурной: не предвидится ни громких криков "Нахал!", ни попыток залепить пощечину. Именно поэтому я и решился на столь рискованный эксперимент...
      Моя уверенность полностью оправдалась. Когда спина Геворкянц была впечатана к холодному пластику стены, а я почувствовал ее мягкую, возбуждающую грудь (Наталья почему-то не носила лифчиков), Геворкянц как-то странно заулыбалась и зачем-то наклонила голову набок. Испугавшись, что меня кто-то сейчас увидит, я отпустил Геворкянц, однако она осталась стоять у стены. На лице Натальи светилась радостная, чуть заискивающая улыбка, глаза, хитровато прищуренные, зовуще смотрели на меня, и грудь без того не маленькая, поднялась еще выше. Вся поза Геворкянц красноречиво свидетельствовала о том, что она не против, чтобы эксперимент повторился, но на более высоком уровне.
      Я пожал плечами, повернулся и пошел прочь, вниз по лестнице. Геворкянц направилась за мной. Перед первым этажом она обогнала меня, повернулась ко мне и игриво подмигнула.
      После чего не раз, как бы между прочим, намекала мне: приходи ко мне в гости в общежитие...
      Будто бы в общежитии ей не с кем было заняться физзарядкой в постели!
      Так что я избегал общаться с Геворкянц. Как только я видел перед собой ее ослепительную улыбку, мне хотелось зажмуриться или убежать за тридевять земель. Однако мы учились в одной группе, и мне изредка приходилось сдерживать свою неприязнь, так как с одногруппниками ссориться не резонно.
      Тем более с комсоргом.
      - Так ты пойдешь на собрание?
      - Нет, наверное, - ответил я. Мне хотелось позлить Геворкянц.
      - Ну, Андрюшенька, пожалуйста, приходи, - заканючила Геворкянц. - С меня же спросят, почему я не обеспечила явку. Неужели тебе меня не жалко?
      Ох, уж эта ее манера разговаривать! Говорит - словно вязкий елей льет. Или угощает приторным сиропом. И так она общается не только со мной просто у нее такая манера разговаривать. Поэтому, кстати, никто из 25-й группы не отзывается о ней положительно. А уж если высказали свое мнение девушки из 25-й группы, то это кое-что значит. Для меня, во всяком случае...
      - Не жалко, - ответил я.
      - Почему? Неужели я такая нехорошая? Ну почему ты ко мне так плохо относишься? Разве я когда-нибудь сделала тебе что-то плохое?
      - Ладно, отвали, - грубо оборвал я Геворкянц. - На нервы действуешь.
      - Фу, какой ты противный! - Геворкянц обиженно передернула плечами и удалилась.
      Наверное, действительно обиделась. Но на людей, подобных этой Геворкянц, нормальные слова не действуют. Когда начинаешь с ними разговаривать нормальным языком, они приходят к странному выводу, что вправе претендовать на твое расположение. И даже на дружбу. Так что приходится изредка ставить на место, чтобы не забывались.
      - Андрей, что она к тебе привязалась? - услышал я за спиной.
      Это была Танька Кедрина. Из 25-й группы. "Наш человек в Гаване".
      - Зовет на комсомольское собрание, - ответил я.
      Танька стояла в коридоре около окна. Джинсы "Тверь". Рубашка навыпуск.
      Сумка "Адидас" через плечо. Ну прямо современная вариация на тему "Кармен".
      А вообще-то Танька девчонка ничего. Симпатичная и обаятельная. В отличие от Геворкянц... В ее взгляде есть что-то инопланетное. Когда я ей об этом сказал - год назад, когда мы были в колхозе перед первым курсом, Танька не растерялась:
      - А я и есть инопланетянка. Заброшена на Землю наблюдать за людьми.
      - Надеюсь, вы не хотите нас завоевать? - поинтересовался я, почти готовый поверить тому, что сказала Таня. Дело в том, что я писал фантастическую повесть о девочке, прилетевшей на Землю с другой планеты в качестве наблюдателя, и мне было очень интересно, если бы такое случилось в реальности. Особенно здесь, в деревне, где мы уже почти месяц собирали картошку. Город остался далеко, развлечений не было никаких, и, думаю, всем нам не помешал даже контакт не только с космическими пришельцами, но и с потусторонними силами, только бы излечиться от скуки...
      - Нет, что ты, совершенно серьезно ответила Таня, приятно улыбаясь, мы никого не завоевываем. Мы только воруем землян для опытов. Это очень больно, но мы не обращаем внимания на крики - наука требует жертв...
      У Тани было полное розовощекое лицо с торчащими в стороны ушами, которые, впрочем, ничуть не портили ее, и полными губами, к которым мне почему-то всегда хотелось прикоснуться. Уши она закрывала густыми волосами, и ничего не было заметно.
      - Надеюсь, что ты не принесешь меня в жертву своей науке?
      - Посмотрим, - ответила Танька. - Я передам информацию в центр. Может быть, тебя оставят.
      По-видимому, она выполнила свое обещание, данное мне больше года назад на картофельном поле. Соплеменники Таньки Кедриной до сих пор не трогали меня. Наверное, им хватало других подопытных...
      Ну а если говорить серьезно...
      В колхозе мне казалось, что я был влюблен в Таньку. Так сказать, первая филфаковская любовь... Впрочем, вскоре я понял, что совершаю несусветную глупость, и тем самым навсегда избавил себя от страданий неразделенной любви к Таньке Кедриной. Тем не менее мы с ней постоянно ругаемся, причем по любому малозначительному поводу. Танька отличается очень вспыльчивым характером и очень быстро обижается. Или делает вид, что обижается, я так и не понял. Но в любом случае, обидевшись, она перестает разговаривать со мной. На какое-то время мы становимся чужими людьми и, если встречаемся в коридорах или на лекциях, даже не здороваемся.
      Однако проходит немного времени - дня три или четыре, - и Танька как ни в чем не бывало подходит ко мне, что-то говорит... Я ей отвечаю...
      И между нами восстанавливаются прежние приятельские отношения.
      Отношения, обычные для однокурсников...
      - Ты пойдешь? - поинтересовалась Танька.
      - Не знаю, - я лениво пожал плечами. - А ты?
      - Схожу, наверное...
      - Я, наверное, тоже. А с наших кто будет?
      Под "нашими" я имел в виду 25-ю группу. Сам-то я учусь в 22-й группе, однако с 25-й меня связывают дружеские отношения. Перед первым курсом вместе трудились на картошке. Вместе преодолевали жизненные трудности.
      Такое не забывается...
      - Не знаю, - ответила Танька.
      - А на лекции почему никого из 25-й не было?
      - А что здесь делать? - резонно возразила Танька. - Обо всем можно в газете прочитать.
      - Конечно, - согласился я. - А ты случайно не видела Звереву и Корнилову?
      - Случайно видела, они на первом этаже. А зачем они тебе? - с ревнивой ноткой в голосе поинтересовалась Танька.
      - Так, дела, - неопределенно ответил я.
      - Знаем мы, Андрюшенька, твои дела, - ехидно проговорила Танька. - Все носишься со своей фантастической повестью. Я же еще в прошлом году тебе сказала, что она никуда не годится. Написал бы что-нибудь новое.
      - Некогда, - ответил я. - Вот универ закончу, тогда развернусь на полную катушку. Стану богатым и знаменитым писателем. Третьим братом Стругацким...
      - Долго ждать, однако, - сочувственно заметила Таня.
      - Подождем, куда нам торопиться?
      Так, разговаривая, мы спустились на первый этаж. Зверевой и Корниловой там не было.
      - Ну и где они? - поинтересовался я.
      - Были здесь. Наверное, в буфет пошли.
      Таня задержалась у зеркала, а я не стал ее дожидаться и, заглянув в книжный киоск, где не было ничего нового и интересного, вышел из универа.
      В "предбаннике" и вправду висело яркое, с претензией на эстетичность, объявление, зазывавшее комсомольцев филологического факультета на отчетно-выборное собрание. До начала собрания оставалось чуть меньше двух часов, так что нужно было ехать домой пообедать.
      Правда, я так еще и не решил, идти мне на собрание или воздержаться от бессмысленного убийства драгоценного времени.
      2.
      К пятнадцати часам я не успел, опоздал на полчаса. В последнее время в нашем городе почему-то подозрительно часто стали выходить из строя трамваи. Не иначе диверсия со стороны противников перестройки, гласности и демократизации... Испортится один трамвай - и все движение застопорится на неопределенное время. Горожане становятся заложниками научно-технического прогресса. Самые терпеливые пассажиры уныло ждут, когда можно будет ехать дальше. Другие нервничают, ругаются между собой и с водителем, словно от него что-то может зависеть. И в конце концов, махнув рукой на все, идут пешком. Или с равной долей успеха штурмуют автобусы и троллейбусы...
      Когда я пришел на факультет, то думал, что собрание давно уже идет. И не только идет, но и близится к концу.
      Оказалось, что я не только не опоздал, но и пришел слишком рано - народ только собирался. На первом этаже, перед входом в десятую аудиторию самую просторную и самую холодную на факультете - стояли столы, за которыми сидели девушки-старшекурсницы. Оказалось, что, прежде чем войти в "десятку", нужно зарегистрироваться. То есть отметиться.
      Засвидетельствовать свою явку...
      Изумленный таким нововведением (я хорошо помнил, что в прошлом году обошлись без ненужной бюрократии), я подошел к столу, за которым по-хозяйски расположилась Светлана Егоркина, студентка четвертого курса, которая в этом году командовала нами в колхозе, и самым небрежным тоном, на который был способен, поинтересовался:
      - Где проходит регистрация прибывающих на съезд советов первых народных депутатов?
      - Кончай хохмить, - строго фыркнула на меня Светка. Видимо, она была не в духе. - Ты на собрание?
      - Что-то ты злая сегодня, - заметил я. - Муж, что ли бросил?
      О муже я спросил просто так, чтобы посмеяться. Мужа у Егоркиной не было.
      Пока не было... Однако по сведениям, поступавшим из источников, заслуживающих доверия, свадьба Егоркиной была не за горами.
      - Иди к черту, - дружески посоветовала мне Светлана. - В колхозе от твоих шуточек никому покоя не было, и сейчас за свое...
      - Так ведь за свое, а не за чужое, - сказал я. - И чем плохи мои шутки?
      По-моему, смех продлевает жизнь.
      - А кому-то сокращает, - попыталась подвести черту Светлана.
      - Значит, я могу отсюда уйти? - спросил я.
      - Можешь, - подтвердила Светлана. И добавила: - Только сначала запиши фамилию, курс и группу. И поразборчивей.
      Покончив с бюрократическими формальностями, я двинул в "десятку".
      Аудитория была уже почти заполнена. На передних местах, ближе к трибуне, чинно расположились старшекурсники. В центральных рядах компактно сидело несколько девочек из 25-й группы - Танька Кедрина, Ленка Зверева, Леночка Корнилова со своей неразлучной Мариной Федосеевой, Светка Шепилова и Ленка Хрусталева. Все шесть что-то озабоченно строчили в общие тетради.
      Наверное, списывали конспекты.
      Проходы между рядами были уже заняты, так что протиснуться к 25-й группе не представлялось возможным.
      Но нет худа без добра. На "камчатке", уже оккупированной первокурсниками, еще оставались свободные места. Я расположился с самого края, поближе к двери, чтобы, когда надоест балаган, быстро слинять.
      Рядом со мной сидела какая-то девушка с первого курса, читавшая "Энеиду".
      Впрочем, это было только мое предположение. С таким же успехом я мог сказать, что она читала "Одиссею" или "Илиаду". Или любое другое произведение, включенное в программу по античной литературе.
      Преисполненный высокомерия к своей соседке (для меня античная литература была давно уже пройденным этапом - на экзамене по "зарубежке" я получил законную пятерку), я достал из дипломата прихваченный из дома "Поселок"
      Кира Булычева, новый роман любимого писателя-фантаста, с большим трудом приобретенный в "Букинисте" через книгообмен, - и погрузился в чтение.
      Динамически развивающийся сюжет настолько увлек мое внимание, что я не услышал, как открыли комсомольское собрание. Когда я оторвался от книги, то увидел, что за стоящим на высоком подиуме столом, покрытым традиционной красной скатертью, восседало пять человек: ВЯК, Иннокентий Власович Фоменко - декан факультета, три студентки-пятикурсницы. Перед ВЯКом стоял графин с водой. Очевидно, он (ВЯК, а не графин, конечно) играл роль председателя. Правое место рядом с ВЯКом пустовало. За обшарпанной деревянной кафедрой с выцветшим советским гербом стояла секретарь комсомольского бюро факультета и, не отрываясь от спасительной бумажки, заупокойным голосом вещала: "мы добились определенных успехов...", "мы провели целый ряд мероприятий...", "однако несмотря на определенные успехи...", "отдельные недостатки не дают нам...", "мы будем и впредь вести борьбу за перестройку...", "против негативных явлений в жизни филологического факультета..." Словом, докладец был еще тот. Если бы в аудитории в это время летали мухи, они наверняка бы сдохли. Очевидно, это и был отчет о проделанной работе. И, что самое занимательное, мне показалось, что он слово в слово повторял то, что мне (да, думаю, и не только мне) приходилось слышать на школьных комсомольских собраниях.
      Различие было несущественным: сейчас были добавлены всего два новых слова - "перестройка" и "гласность". Но контекст, в котором употреблялись эти два слова! У любого нормального человека - не филолога! - от услышанного волосы мгновенно встали бы дыбом. Как вам такие перлы изящной словесности:
      "Мы все как один должны помогать партии двигать вперед перестройку, бороться за демократизацию и гласность. Наша помощь партии должна заключаться в отличной учебе и активной общественной работе на благо страны. Студенты филфака должны взять на себя повышенные обязательства сдавать сессию только на "хорошо" и "отлично". Отличной учебой студенты будут крепить перестройку!"
      Слушать такие высокоумные речи лично мне было смешно. А главное - до зевоты скучно. И такого мнения придерживался не только я. Великолепный по изяществу слога спич секретаря комсомольского бюро внимательно слушали процентов десять аудитории - в основном те, кто не запасся заблаговременно интересной книгой. Или кому не с кем было обсудить личные проблемы.
      По всей видимости, именно обсуждением личных проблем и занимались сейчас девушки из 25-й группы. Я хорошо видел, что Ленка Зверева что-то рассказывает сидящей рядом с ней Леночке Корниловой и Маринке Федосеевой.
      Вероятно, что-то смешное, потому что через короткие промежутки времени Леночка и Маринка прыскали. Лицо Ленки Зверевой при этом оставалось совершенно невозмутимым. Танька Кедрина о чем-то увлеченно беседовала со своей подружкой Светкой Шепиловой. Ленка Хрусталева что-то писала.
      Словом, все были при деле.
      Наконец секретарь комсомольского бюро кончила читать свой доклад. Вопреки моим ожиданиям, окончание доклада не было встречено бурными продолжительными аплодисментами, переходящими в несмолкаемую овацию. В аудитории раздался вздох облегчения - словно паровоз спустил пары.
      Докладчица аккуратно сложила листочки своей шпаргалки и степенно сошла с трибуны, заняв место во главе стола президиума, рядом с Кузькиным.
      - Кто-нибудь хочет высказаться по существу вопроса? - спросил ВЯК, не вставая.
      Ответом ему было гнетущее молчание. Высказываться по существу вопроса никому не хотелось. Большинству присутствующих хотелось поскорее завершить это скучное мероприятие, именуемое комсомольским собранием, и заняться куда более важными делами.
      - Значит, прений по докладу открывать не будем, - резюмировал Кузькин. - Тогда переходим ко второму вопросу повестки дня. Слово имеет...
      - Погодите! - раздался звонкий девчоночий голос рядом со мной. Это была первокурсница, читавшая что-то античное. - Я хочу сказать...
      - Мы уже перешли ко второму вопросу, - торопливо заметил Кузькин, которому, видимо, тоже хотелось поскорее все закончить.
      - А я хочу сказать, что... - не унималась девушка.
      - А этот как народ решит, - демократично прервал первокурсницу Кузькин, справедливо полагая, что уставший народ будет целиком на его стороне.
      Однако когда поставили вопрос на голосование, выяснилось, что народ не оправдал ожиданий Кузькина, и слово первокурснице было предоставлено.
      Кто мог знать в тот момент, что это решение перевернет жизнь всего факультета!..
      Девушка осторожно, стараясь не побеспокоить меня, протиснулась между моим стулом и задним столом и вышла за дверь, покинув "десятку". Но не навсегда. Спустя несколько секунд она снова оказалась в аудитории, войдя через другую дверь, ближайшую к президиуму. И, быстро перебирая полными длинными ногами, более чем наполовину открытыми мини-юбкой, подошла к трибуне.
      - Я хочу сказать вам вот о чем, - начала длинноногая первокурсница. - Я сейчас на первом курсе... Я на факультете два месяца... И я думаю... То, что нам сейчас прочитали по бумажке, нельзя воспринимать всерьез... Это не отчет комсомольского бюро, это... Не знаю, как сказать...
      - Не знаешь, так заткни фонтан, - крикнул кто-то с места.
      - Тише, товарищи! - сказал Кузькин. - Продолжайте, - это относилось уже к девушке.
      - Да, я хочу сказать... Я здесь новый человек, учусь всего два месяца...
      Но мне кажется... Не только мне... Нам кажется, что на факультете отсутствуют нормальные человеческие отношения между студентами и преподавателями... Здесь царит неприятная, душная атмосфера... А в докладе говорится о сотрудничестве между администрацией и студентами... Но это только на бумаге...
      - Короче, Склифосовский, - снова раздался чей-то выкрик с места. Еще кто-то оглушительно свистнул. Кузькин постучал карандашом по стакану с водой.
      - Продолжайте, - проговорил он, - если, конечно, вам есть что сказать.
      - Мне есть что сказать, - резко бросила девушка, развернувшись всем телом в сторону президиума. - Я вот что хочу сказать: с первого дня нам твердят о перестройке. Но это только слова. Пустые слова. И в "Слове" тоже одни слова. Но мы все видим, что у нас нет никакой перестройки! Филфак это застойное болото! Вот что я хотела сказать...
      Закончив, девушка выскочила из-за трибуны, словно боялась, что за ней погонятся, и стала пробираться на свое место через всю аудиторию. Видимо, запамятовав от волнения, что путь на трибуну лежал у нее через коридор.
      Впрочем, девушка не прогадала. Несколько рук протянулось ей навстречу, и на все она ответила пожатием. Видимо, у нее были единомышленники... В "десятке" поднялся шум, который, впрочем, никак не относился к возмутительнице спокойствия. Все шумели, потому что надоело битый час сидеть без движения и требовалась небольшая разрядка.
      Девушка вернулась на свое место, сияя от радости. И снова ей пришлось пожимать протянутые руки.
      Она пожимала руки и улыбалась. Наверное, чувствовала себя триумфатором, с победой вернувшимся в Рим.
      А с "камчатки" неслось:
      - Молодец, Наташка!
      - Правильно сказала!
      - Держись, мы с тобой!
      Я придвинулся поближе к триумфаторше Наташе и язвительно сказал:
      - За тобой прилетит черный воронок...
      - В смысле? - вскинула она красивые брови и устремила на меня взор голубых, как южное море, глаз. Красивая девушка, однако. Глаз, что ли, на нее положить?
      - О, святая простота! Думаешь, такие выступления здесь прощают?
      - А что мне будет? - в морских глазах Наташи я заметил испуг.
      - Расстреляют как врага народа. А потом лет через пятьдесят реабилитируют.
      Посмертно...
      Девушка промолчала, и я не понял, как она отреагировала на мою подколку.
      - Товарищи студенты! - поднял руку ВЯК, успокаивая шумевший зал. Внимание! То, что вы сейчас слышали, есть самая настоящая демагогия! последнее слово Кузькин произнес по слогам, отбивая ребром ладони по столу. - И я думаю, не стоит всерьез рассматривать подобные заявления, которые - я в этом уверен - как следует не обдуманы. Ибо как может судить об университете человек, проучившийся здесь без году неделю? В данном выступлении я вижу только одно: желание приобрести дешевый политический авторитет. С чем я, секретарь партбюро, никак не могу согласиться!
      - Она правильно говорила! - прозвенел фальцет за моей спиной. Я обернулся.
      Поверх стола примостился высокий худощавый парень с безобразной щетиной.
      Точь-в-точь уголовник из детективных фильмов.
      - Она права, и все об этом знают. Только все молчат...
      - Я знаю только одно, проговорил Кузькин, - что на факультете отвратительное положение с успеваемостью. Студенты разболтаны донельзя.
      Почти половина студентов сдала прошлую сессию на "удовлетворительно". А в ректорате с нас снимают стружку: "Почему на филологическом факультете такое положение с успеваемостью? Кого вы готовите? Ваших выпускников нигде не хотят брать на работу!" Вот что мы вынуждены слушать по вине студентов.
      И это горькая правда. Мы выпускаем отвратительных специалистов.
      Антиспециалистов. Некомпетентных молодых людей и девушек.
      - А вы не подменяйте понятий, - не сдавался первокурсник с внешностью уголовника. - Мы вам говорим, что на факультете царит застой. Болото. Идет холодная война между кафедрами, от которой страдают студенты, которым нет дела до ваших распрей.