Навестил медведь друга

Всего один раз побыл медведь Спиридон у березы на сказках черепахи Кири-Бум. Больше не ходил.

– Уйду я, – говорит, – а Лаврентий придет. Увидит – нет меня, уйдет. И мы не встретимся. Я лучше потом прочту, какие сказки будут записаны, зато встречу друга.

Но друг не шел. Напрасно просиживал медведь Спиридон на завалинке, поджидая его. Садился раненько поутру и сидел. Хрупнет сухая ветка в чаще, встрепенется медведь:

– Не Лаврентий ли это?

И уж готов подняться навстречу, да не идет никто. Свесит большую голову на грудь и сидит, угрюмый. И так до вечера. Поглядит иной раз на берлогу медведя Лаврентия и вздохнет тяжело:

– Как быстро дичает она. Травой уже заросла, будто и не жил в ней никто.

А вечером поднимется и скажет:

– Значит, и сегодня не будет.

И идет в берлогу. Но и в берлоге все о том же думает. Ляжет в постель, а покой не берет.

– Что же не идешь ты, Лаврентий? Или сообщил бы с кем, где живешь ты, я бы сам навестил тебя. Говорил когда-то: ото всего отрекусь, а с тобой не расстанусь тут… Эх, ты.

И вспоминал последнюю встречу с медведем Лаврентием. Минувшей осенью это было. Сидел Лаврентий возле медведя Спиридона и жаловался:

– Сова из Осинников прилетела, сказывала: опять со всеми соседями переругался Афоня мой. Хотят его из Осинников выселить. И что ему добром не живется. Решил я к нему пойти. Внуков нянчить буду да и Афоне мудрость свою житейскую передавать.

Простились они. Ушел Лаврентий, а медведь Спиридон всю зиму ворочался в берлоге да думал: «Ох, Лаврентий. Лаврентий, не насмешил бы ты Осинники мудростью своей житейской. Научишь чему-нибудь сынка, а он поймет это по-своему и оконфузит тебя, как с мостом оконфузил».

И с первых дней весны все ждал медведь Спиридон – навестит его Лаврентий или весточку пришлет. А Лаврентий ни сам не шел и не присылал никого.

«Может, болеет», – думал по ночам медведь Спиридон. И однажды решился:

– Пойду, Осинники не так уж велики. Кто-нибудь укажет, где живет Лаврентий.

Долго добирался медведь Спиридон, не те годы стали, чтобы в эдакую даль по гостям ходить, да и в Осинниках не вдруг отыскался Лаврентий. Не знали его еще в Осинниках, а про Афоню медведь Спиридон спросить не догадался. Но все-таки нашел. Подходил к берлоге, тревожился:

– Застать бы дома. Вдруг я к нему иду, а он ко мне отправился? Ждать придется.

Но зря тревожился медведь Спиридон.

Дома был Лаврентий. Сидел на лавке в берлоге, внука причесывал. Увидел медведя Спиридона, обрадовался:

– Спиридоша! Ты!

И медведь Спиридон ему обрадовался:

– Лаврентий, живой!

И прижал его к груди, по спине похлопал. Повторял, роняя на плечо слезы:

– Живой, гни тебя в дугу.

Растрогался и медведь Лаврентий, запершило и у него в горле:

– И живой, и здоров. Внуков вот нянчу. Спиридоша, как же ты отчаялся с твоим здоровьем идти ко мне в такую даль?

– Что ты, – сказал медведь Спиридон. – Разве дорога к другу может быть далекой?

И опустился на стул, с трудом перевел дыхание.

– Не ходок стал. Воздуху не хватает. Думал: и не дойду. Не те годы стали, чтобы по гостям ходить. Ты ведь моложе меня, вон в тебе еще сколько силы. Так меня сдавил, что даже кости хрустнули.

– Как же ты отчаялся, Спиридоша? Ведь и в самом деле путь-то не близкий.

– Что ты мне все о дороге твердишь? Проведать тебя хотел, вот и пришел. Думал, болеешь ты, а ты здоров, вон как сдавил меня.

И вспомнил тут Лаврентий, что как ушел он из Гореловской рощи, как закрутился с сыном да с внуками, так и не сумел ни разу выбраться к медведю Спиридону, а вот передать с кем-нибудь, где живет, не догадался. Вспомнил и глаза опустил:

– Я сам к тебе собирался, да времени все как-то не было. Ты не думай, Спиридон, меня ведь тоже не пугает дорога дальняя.

– А я и не думаю вовсе, – вздохнул медведь Спиридон, – я же тебя повидал теперь. Вижу, не болеешь ты, зачем мне думать… А я тебе вот ягод из нашей рощи принес.

Ивашка все помнит

Выбил дятел Ду-Дук на березе очередную сказку, сказал:

– Все. На одну только сказку место на березе осталось.

– Ну что ж, эту последнюю сказку мы запишем завтра, – сказала черепаха Кири-Бум. – Вы отдохнете за ночь, да и я подумаю, о ком рассказать.

И сдвинулась с пенечка. Тут к ней и подошел Ивашка:

– Сегодня годовщина со дня смерти моей мамы. Пойдем, Кири-Бум, побудь у меня до завтра. О маме моей поговорим.

Черепаха любила медведицу Авдотью, пошла с Ивашкой. Весь вечер говорили о ней.

– Помаялась она с тобой, – говорила черепаха и пила из блюдца чай с малиновым вареньем. – Озорник ты был, Ивашка. Забыл, наверное, как больным притворялся и ничего делать по дому не хотел?

– Как можно забыть это? – говорил Ивашка и подливал черепахе чай из чайничка.

Правду говорил. Этот случай он хорошо помнил. Попросила его как-то вечером мать:

– Сходи, сынок, налови в речке раков, поужинаем.

Поужинать Ивашка был не прочь, а вот в речку за раками лезть, мокнуть в студеной воде на ночь глядя не хотелось. Но ведь так прямо не скажешь матери – не пойду. Она ведь может и за вихры оттаскать. Да и поругивала уже не раз мать Ивашку:

– Что же это ты ничего делать не хочешь. Ведь кормильцем ты моим должен быть, а ты все еще на моей шее сидишь.

Нет, так просто отказаться нельзя было, мать ругаться бы стала. И потому сказал Ивашка матери:

– Я бы, мама, с радостью сходил, да нога у меня что-то побаливает. Застужу в воде, хромота нападет, куда я тогда калека? А так бы я с радостью.

– Что ж, – сказала медведица Авдотья, – раз болеешь ты, посиди тогда в берлоге, я сама схожу.

Сходила, принесла целое лукошко раков. Дрожью изошла вся, пока наловила их, стара уж стала в речке-то купаться. Кормила Ивашку, приговаривала:

– А ты побольше ешь, сынок. Пища крепость придает, а крепких хворь стороной обегает.

А когда укладывала Ивашку спать, сказала:

– Раз нельзя тебе пока, сынок, в речку лезть, не надо. На деревню сходи завтра, барашка добудь. Неможется мне что-то. Пожую баранинки, полегче, может, станет. Да и ты мясца отведаешь.

Отведать баранинки Ивашка всегда готов, а вот идти за ней ему не хотелось. Но ведь так просто не скажешь матери – не пойду. Начнет браниться мать, услышат медведь Спиридон с медведем Лаврентием, придут и расчешут вихры. Они уж расчесывали ему. Подумать надо, как быть.

А медведица Авдотья увидела – ушел ее сынок в мысли, обрадовалась. Ясно, о чем сейчас думает Ивашка: как незаметно к барану подобраться, как без лишнего шума подмять его под себя и унести, чтобы собаки его не заметили.

Всю ночь лежала медведица в постели, смотрела на светлый квадратик окошка и улыбалась нежно: выправляться, значит, Ивашка начал – задумывается.

А утром Ивашка сказал ей:

– Я бы, мама, с радостью пошел на деревню, да что-то у меня сегодня голова не в порядке: кружение в ней какое-то. Как бы не свалиться в дороге, беды бы не на жить. А так я бы с радостью.

– Ну коли болеешь ты, сынок, в берлоге посиди, в шашки поиграй. Я сама схожу как-нибудь, – сказала медведица Авдотья и пошла на деревню барашка добыть да сына мясцом попотчевать.

С этого дня частенько начал прихварывать Ивашка. Так обычно носится по роще, а чуть станет посылать куда мать по делу, тут же за сердце хватается. Глаза под лоб закатывает, охает:

– Ох, я бы с радостью, мама, да недуги меня разные замучили. Не успею от одной боли оправиться, другая прилипает. Вчера животом маялся, сегодня сердце что-то пошаливает. А так я бы с радостью.

И плетется, бывало, медведица Авдотья сама, куда Ивашка в минуту слетать мог бы, если бы захотел. Но медведица не знала этого и говорила всем в роще:

– Выправляется мой Ивашка. Бывало, никак не хотел помогать мне.

– А сейчас, – спрашивали у нее, – помогает?

– Нет пока, но и не отказывается. Готов помочь, да болеет. Но ведь заболеть каждый может. Я вон тоже себя плохо чувствую, чуть хожу.

Но хоть и плохо себя чувствовала Авдотья, кормила Ивашку сытно. Чего, бывало, ни пожелает он, того и добудет.

– Балуешь ты его, Авдотья, – говорила ей медведица Матрена. – Покрепче приглядывай за ним. Не стойкий он у тебя, свихнется ненароком.

А она отвечала:

– Больной он у меня, а больного что ж не побаловать.

И пришли тогда однажды к ней в берлогу медведь Спиридон с медведем Лаврентием и сказали:

– А ну показывай, где больной твой, мы ему лечебный массаж сделаем.

Как услышал Ивашка про массаж, так и выскочил сейчас же в окошко и кинулся бежать.

– Я здоров, – кричит, – я уже вылечился, ничем не болею.

Вот об этом и напомнила теперь черепаха Кири-Бум, а Ивашка сказал:

– Такое не забывается.

– А ведь это я тогда подговорила медведей помассажировать тебя. Сходите, говорю, помогите Авдотье вылечить Ивашку… А помнишь, какую я об этом сказку тогда сочинила?

Ивашке ли забыть это! Да над ним тогда недели две медвежата потешались да и от взрослых прохода не было. Кто ни встретит, сейчас же спросит:

– Не приходили еще раз медведь Спиридон с медведем Лаврентием уши тебе драть?

Ивашка даже помнит, как рассказывала Кири-Бум эту сказку у сосны с кривым сучком. Ночь была лунная, хорошо ее было видно. Сидела она на пеньке, глазки щурила, говорила:

«Совсем обленился у медведицы Авдотьи медвежонок Ивашка. Чего бы и когда ни попросила мать сделать у него уж и ответ готов:

– Сама разве не можешь?

Стыдила его медведица:

– Неслух ты. Бока уж, поди, пролежал.

Ничего не помогает. И тогда решила медведица:

– А прикинусь-ка я глухой.

Кликнула Ивашку. Сидел он у берлоги и сам с собой в шашки играл.

– Сходи, сынок, принеси мне поесть чего-нибудь.

– Сама разве не можешь? – ответил, как всегда, Ивашка, а медведица приложила к уху ладонь и говорит:

– Ты вроде что-то сказал, сынок? Не расслышала я. Повтори.

Это Ивашке не тяжело, повторил он:

– Сама разве не можешь поесть себе принести чего-нибудь?

И опять медведица ладонь к уху приставила:

– Ах, батюшки, вот вижу: шевелятся у тебя губы, говоришь ты мне что-то, а что – понять не могу. Совсем туга на ухо стала, глухота меня одолела. Ты мне погромче кричи, сынок. Не слышу я.

И заорал Ивашка изо всей мочи:

– Сама разве не можешь на ужин себе принести чего-нибудь?

И покатилось по роще эхо, от дерева к дереву, от полянки к полянке: «Сама разве не можешь…» И сказала медведица Авдотья:

– Вот теперь хорошо. Теперь не только я, все услышали, что ты меня, старую, кормить не хочешь. Придут сейчас медведь Спиридон с медведем Лаврентием и поговорят с тобой.

А Ивашка знает, как медведи разговаривают: по-медвежьи, один возьмет за одно ухо, другой – за другое. И кто кого перетянет. Вскочил он и побежал в чащу. Немного погодя улей принес.

Поела медведица меду, попить ей захотелось. Кликнула она Ивашку:

– Сходи, сынок, к речке, принеси мне воды.

А у Ивашки, как всегда, ответ готов:

– Сама разве не можешь?

Приставила медведица ладонь к уху:

– Ты вроде что-то сказал, сынок? Повтори, не разобрала я.

– Сама, говорю, разве не можешь за водой сходить?

– Ну что ты будешь делать, – сокрушалась медве дица, – вот вижу: говоришь ты мне что-то, шевелятся у тебя губы, а что – никак понять не могу. Темно в голове, ну ничего не слышу. Ты мне погромче крикни, сынок.

И заорал Ивашка изо всей мочи:

– Сама разве не можешь за водой сходить!

И покатилось по роще эхо, от дерева к дереву, от полянки к полянке: «Сама разве не можешь…» И сказала медведица Авдотья:

– Вот теперь хорошо. Теперь не только я, все слышат, что ты мне, старой, воды ленишься принести. И вот сейчас придут медведь Спиридон с медведем Лаврентием и поговорят с тобой.

Вскочил он поскорее, за ведро и – к речке.

Так и пошло с той поры: станет медведица посылать куда Ивашку, начнет он отказываться, она сейчас же ладонь к уху:

– Глухота меня, сынок, одолела. Ты мне погромче кричи, чтобы не только я и другие слышали, как ты мать свою старую слушаешься. Придут тогда медведь Спиридон с медведем Лаврентием и поговорят с тобой.

Скажет она так, и бежит Ивашка, куда мать посылает, потому что он знает, как медведи разговаривают.

Поговорили они один раз с ним, а он потом с неделю к ушам притронуться не мог».

Вот какую сказку рассказала тогда черепаха Кири-Бум у сосны с кривым сучком. О ней она и напомнила ему теперь.

– Да, – говорил Ивашка и подкладывал черепахе малиновое варенье на блюдечко, – нелегко было матери со мной, я теперь понимаю это. И кто знает, сумела бы она со мной справиться, если бы вы все не помогли ей: медведи – силой, ты – сказками. Ох, ты и пробирала меня ими, вспомнить страшно.

Заячий плетень

Ивашка с черепахой уже ложились спать, когда в окошко постучали.

– Кто там? – спросил Ивашка.

Из-за окошка отозвались:

– Пусть Кири-Бум выйдет.

Вышла черепаха.

– Кто это тут спрашивает меня?

– Я, – вышел из темноты заяц. – Слышал я, завтра ты будешь рассказывать у березы последнюю сказку. Расскажи обо мне ее.

– Я уже рассказывала о зайцах.

– Ты вообще о зайцах рассказывала, а я не такой, как все.

– Чем же ты отличаешься?

– Я особенный: усы у меня рыжие. И сказка обо мне особая должна быть. Но почему бы, например, вот такую сказку не рассказать про меня?

Заяц подкрутил рыжие усы, подбоченился и начал бодрым голосом:

«Встретил медведь Зайца на полянке и говорит:

– Ты, оказывается, – вор. Жаловался мне Енот, что ты у него репку поворовываешь.

Сложил Заяц лапки на груди, попросил:

– Прости, Михайло Иваныч.

Поглядел на него медведь строго и говорит:

– Но ты, оказывается, не только вор, но и обидчик. Жаловалась мне Лиса: умывалась она у речки, а ты подкрался сзади и толкнул ее в воду.

И опять Заяц лапки на груди сложил:

– Прости, Михайло Иваныч.

И тогда загремел медведь на всю рощу могучим голосищем:

– Но ты, оказывается, не только вор, обидчик, но и грабитель. Жаловался мне волк: нес он барана по просеке, а ты остановил его с дубиной и отнял.

И пролепетал Заяц чуть слышно:

– Прости, Михайло Иваныч.

И не сдержался тут медведь, говорит:

– Эх, ты! Ну за что ты у меня прощение просишь? Я же тебя черню, поклеп возвожу на тебя, а ты мне «прости» говоришь.

И заиграли у Зайца озорные огоньки в глазах.

– А я и сейчас говорю: прости, Михайло Иваныч, что я не такой большой, как ты. Был бы я сильным, ахнул бы тебе по горбу, чтобы не шутил так зло над зайцами.

Сказал, прыгнул за куст и был таков».

Кончил заяц рассказывать сказку, подбоченился еще круче и спрашивает у черепахи:

– И ты думаешь, кто этот заяц был? Я!

– А откуда это видно?

– А тут не глядеть, соображать надо. Кто еще из зайцев, кроме меня, может сказать такое медведю? Никто.

И черепаха с ним согласилась:

– Верно, никто. Даже – ты… Нет, эту сказку я рассказывать не буду: не моя она. Я лучше расскажу свою. Хочешь послушать?

– Еще бы! Кому же это о себе сказку не хочется по слушать.

Черепаха присела на порог Ивашкиной берлоги и, пряча в глазах лукавую улыбку, повела рассказ свой:

«Построил себе Заяц дом и решил огородить плетнем его, да повыше решил плетень поставить, чтобы никто не видел, что у него во дворе делается.

И представилось Зайцу: выплел он плетень высокий, высокий. Идет вдоль него Медведь, шею вытягивает, на цыпочки привстает, хочется ему поглядеть, что там у Зайца во дворе делается, да не по росту заячий плетень ему, высок слишком.

Остановился Медведь и говорит:

– Отгораживаешься? От меня отгораживаешься?

Представил это Заяц, и рыжие усы его опустились книзу, и он сразу же решил:

– Нет, выплету я плетень вокруг своего дома чуть пониже, чтобы Медведь видел, что у меня во дворе делается, а Волк и остальные – нет.

И представилось Зайцу: выплел он плетень чуть пониже. Идет вдоль него Медведь и все видит, что у Зайца во дворе делается, а Волк тянет шею, хочется и ему посмотреть, да не может – слишком высок плетень для него.

Остановился тогда Волк и говорит:

– Медведю, значит, можно во двор к тебе глядеть, а мне нельзя?

Ох, как представил это Заяц, так и опустились его рыжие усы книзу, и он тут же сразу и решил:

– Нет, выплету я свой плетень еще чуть ниже, что-бы Медведь с Волком видели, что у меня во дворе делается, а Лиса и остальные все – никто.

И представилось Зайцу: выплел он себе плетень еще чуть ниже. Идут вдоль него Медведь с Волком и все видят, что у Зайца во дворе делается, а Лиса силится посмотреть, да не может – слишком высок плетень для нее.

Остановилась Лиса и говорит:

– Медведю с Волком, значит, можно глядеть во двор к тебе, а мне нельзя?

Ох, как представил это Заяц, так и опустились его рыжие усы книзу, и он тут же сразу и решил:

– Нет, выплету я свой плетень еще ниже, чтобы Медведь, Волк и Лиса видели, что у меня во дворе делается, а остальные все – никто.

И представилось Зайцу: выплел он себе плетень еще ниже. Идут вдоль него Медведь, Волк и Лиса и всё видят, что у Зайца во дворе делается, а Мышка бежит вдоль плетня, подпрыгивает. Хочется и ей поглядеть, что же там у Зайца во дворе делается, да не может – слишком высок заячий плетень для нее.

Присела тогда Мышка у плетня и говорит:

– А, если я маленькая, слабенькая, то от меня отгораживается даже Заяц.

Представил себе это Заяц, и стыдно ему стало перед Мышкой, вроде только от нее одной и отгородился он. Махнул лапой:

– Не буду я никакого плетня ставить. Пусть все видят, что у меня во дворе делается, я бессекретный, мне себя за высокий забор хоронить нечего.

Так он сделал: никакого плетня не поставил. Но кольев вокруг дома все-таки набил, чтобы все видели что здесь у него, у Зайца, должен быть плетень».

– Ну, – спросила черепаха, – нравится тебе моя сказка?

– Ничего, – сказал заяц, – только она не про меня.

– Почему же? У тебя усы рыжие и в сказке про рыжеусого зайца говорится. Все сходится.

– Сходится, да не все. По одним усам нельзя судить. Мало ли зайцев с рыжими усами по земле бегает. Но только я точно знаю, эта сказка не обо мне: мои усы никогда не опускаются книзу. Погляди: они у меня кверху загнуты.

Показал заяц черепахе свои усы и попросил:

– Ты уж, пожалуйста, не рассказывай завтра эту сказку, а то будут меня с тем зайцем путать. Плетень не выплел он, а смеяться надо мной станут. А колья я сейчас вокруг дома повыдергаю. Долго разве это?

И скрылся в темноте.

Последняя сказка

Допоздна засиделись в эту ночь черепаха с Ивашкой. Уснули уже перед утром. И спали до тех пор, пока не забарабанила в окошко Машута и не разбудила их:

– Спите? А у березы все давно собрались, ждут вас.

– А батюшки, – замахала Кири-Бум кулачками. – Берите меня, несите скорее.

Нес ее всю дорогу один Ивашка. Протянула, было, лапы Машута, да Ивашка отстранил ее:

– Кири-Бум моя гостья, мне и нести ее.

Ждали черепаху с нетерпением, и каждый думал при этом о своем. Медведь Михайло горбился на поваленной липе, хмуро глядел прямо перед собой и хмуро думал:

«Неужели она в последней сказке обо мне расскажет? Да я тогда и березу разнесу в щепки».

А у бобра Яшки совсем иная в голове мысль была: «Вот бы рассказала Кири-Бум обо мне еще одну сказку, да я бы тогда с ней до конца моей жизни по два раза на день здоровался».

Были в голове думы и у Потапыча. Каждое утро, приходя к березе, Потапыч усаживался на своем пне и весь день сидел на нем, прямой и суровый. Смеялся редко. Сдвинет брови к переносице и сидит, думает:

«Глядите на меня, запоминайте, чтобы передавать потом из уст в уста, от поколения к поколению, как сидел я у березы, когда записывал на ней сказки черепахи Кири-Бум дятел Ду-Дук».

Все время только и думал о том, как бы ему сесть повиднее. А чем больше рассказывала черепаха и чем меньше места оставалось на березе, тем все чаще иные мысли у него в голове появляться начали: что неплохо бы и о нем, о Потапыче, сказку на березе выбить, еще хорошей сказкой его прославить. Но неудобно было сказать:

– Расскажи обо мне, Кири-Бум.

Томился, ждал: может, сама догадается. Значительно в кулак покашливал. Кхыкал. И все напрасно: о других рассказывала Кири-Бум свои сказки. И когда объявила она вчера: «Завтра запишем мою самую любимую сказку», – дрогнуло у Потапыча сердце: уж эта сказка наверняка о нем будет. Был уверен он, что любимая сказка у черепахи только о нем, о Потапыче, может быть. Все-таки он, как никак – хозяин рощи, его любить надо.

Глядел Потапыч на черепаху нежно, благодарен был ей в душе, что сказку о нем она к концу приберегла. Сколько о нем теперь разговору в роще будет. А черепаха уселась поудобнее, обвела всех маленькими глазками, сказала:

– Пиши, Ду-Дук: «И МЕДВЕДЬ СПИРИДОН УЧИЛСЯ».

«Не обо мне?!» – удивился Потапыч, но тут же успокоился: он, Потапыч, и без сказки знаменит. Он – хозяин рощи, его имени все равно в веках греметь. Пусть увековечат Спиридона.

Потапыч принял важный вид: надо же, чтобы все запомнили, как сидел он у березы, когда выбивал на ней дятел последнюю сказку, приготовился слушать. Зато медведь Сидор поднял лапу. Все эти дни он ждал, не вспомнит ли черепаха еще что сказочного из его жизни. Потому и поднял лапу, вдруг да в последнюю минуту вспомнит и вместо Спиридона его сказкой порадует:

– Зачем же о Спиридоне? Его с нами нет. Говори о тех, кто есть.

– Тебя тоже не было с нами, да я рассказывала о тебе, – сказала Кири-Бум.

И медведь Сидор качнул головой: верно, без него записали сказку о нем. И опустил лапу:

– Ладно, давай о Спиридоне.

И черепаха начала рассказывать. Ду-Дук едва успевал записывать за ней. На землю сыпалась пахучая березовая стружка.

Рассказывала черепаха:

«Жили по соседству два медведя – медведь Спиридон и медведь Лаврентий. У медведя Спиридона всегда для всех двери открыты. Всех он привечает, всех угощает:

– У меня, – говорит, – есть, значит, у всех есть. Последнее отдам. А если у меня нет, то уж не судите: и рад бы последнее отдать, да отдавать нечего – у самого нет.

Как говорил, так и делал. Добудет что, половину сам съест, а половину знакомым раздаст. На следующий день опять добывать идет. Смеется, бывало, над ним медведь Лаврентий.

– Неэкономный ты какой, Спиридон. Не роздал бы вчера своего барана, он бы тебе сегодня как пригодился: не надо было бы никуда ходить. Лежал бы себе в берлоге, как я вон.

Да, медведь Лаврентий, тот совсем иначе жил. Никогда никого не привечал, никогда ничем не делился. Скуповат был.

– Все, что есть у меня, – говорил он, – это мое.

– Сегодня мне не надо, а завтра пригодится. Не одним днем живем. Смекать надо.

И в другом рознились медведи. Медведь Спиридон тот ух какой уважительный был. Позовет его кто помочь, никогда не откажет. И работает всегда на совесть А медведь Лаврентий, тот нет, тот зря силу свою не расходовал.

– Я лучше, – говорит, – в берлоге полежу или в речке покупаюсь. Моя сила мне самому сгодится.

Надо прямо сказать: легко жил медведь Лаврентий, ничем не отягощал себя. Медведь Спиридон даже позавидовал ему однажды. Пришел и попросил:

– Научи меня жить по-твоему. Я сметливый, быстро все схватываю. Устал я, знаешь, немного от доброты своей.

Похлопал его медведь Лаврентий по плечу.

– То-то, говорил я тебе: не солнце, всех добротой своей не обогреешь. Да оно и солнце-то не для всех одинаково: под ним сидишь – тепло тебе, в тень зашел – холодно. Одумался, значит? Ну идем. Поживешь со мной, научишься.

Сходили они на деревню, принесли по барану. Одного съели, а одного на завтрашний день оставили.

– Завтра уж не ходить, понял? – сказал медведь Лаврентий, ложась в траву. – С запасцем, брат, жить надо.

– Неопытный я был, – прилег возле него медведь Спиридон, – не понимал. Теперь вижу: лучше так, как ты живешь. Точно, приберегать надо.

Той порой по тропинке волк Рыжий Загривок шел, печальный-припечальный. Окликнул его медведь Спиридон:

– Ты что идешь не идешь – голову повесил?

– На деревню ходил, не добыл ничего. Чем детей сейчас кормить буду, ума не приложу. А у меня ведь их пятеро.

Посочувствовал ему медведь Лаврентий:

– Да, плохо это, когда есть нечего.

– Чего уж хуже, – сказал волк и тоненько повыл: – У-у-у!

Жалко медведю Спиридону стало его. Никогда он не видел, как волки плачут. Расчувствовался, говорит:

– Давай, Лаврентий, выручим его. Он, волк-то, в нужде, ему помочь надо. У нас есть, у него нет, давай поделимся.

Покряхтел медведь Лаврентий. Не хотелось ему припрятанного барана отдавать волку, но ведь не скажешь теперь, что у тебя нет его, когда сосед выдал. Вынес из берлоги барана, кинул волку.

– Бери, корми ребят своих.

И загорелись у волка глаза радостью. Приободрился он, завыл дрожащим голосом.

– Вот спасибо, выручили. Дети, пятеро ведь их у меня.

Весь день ходил потом медведь Лаврентий по берлоге и все говорил:

– Ты помнишь, Спиридон, какие глаза у него были. Никогда я таких счастливых глаз не видел.

И ночью все поталкивал его в бок, будил.

– Спишь, Спиридон? А я никак уснуть не могу. Все о волке думаю. Какие глаза у него были! Вот так и стоят они передо мной со слезами.

– Спи ты, – отмахивался медведь Спиридон, – завтра на деревню чуть свет идти, отдохнуть надо.

Затихал медведь Лаврентий, а немного погодя опять начинал возиться и толкать медведя Спиридона под бок:

– Вот обрадовался серый, а! Не думал, что мы поможем ему.

Утром сходили они на охоту, добыли кое-что, позавтракали.

– А теперь ложись и отдыхай, – сказал медведь Лаврентий медведю Слиридону. – Я всегда так делаю после завтрака, чтобы жир завязался. Когда есть жир в тебе, не такой долгой тебе зима кажется, и никакие холода тебе не страшны.

Прилег медведь Спиридон с ним рядом. Лежит, былку покусывает. Смотрит: барсук Филька из домика своего показался. Худой, облезлый. Еле идет. Сделает шаг, постоит, отдышится и еще шаг делает.

– Куда это ты, Филька, собрался, – окликнул его медведь Спиридон.

– К речке схожу, – отвечает барсук, – может, хоть лягушку поймаю. Болею вот, совсем ослаб.

– Куда же ты пойдешь такой? Еще утонешь.

– А что же мне делать? Есть ведь надо что-то. Я уж и так три дня не ел ничего. Нездоровится мне.

И положил медведь Спиридон лапу на плечо медведю Лаврентию.

– Давай, Лаврентий, поможем больному, из беды его вызволим.

– Чем же мы поможем ему? У нас у самих ничего нет.

– Добыть надо. Мы с тобой здоровые и лежим, а он больной и идет. А куда идти ему? Он стоит еле.

Не хотелось медведю Лаврентию подниматься с лужайки, но и отказать стыдно было, поднялся. Спустились они с медведем Спиридоном к речке, наловили раков. Полдня по брюхо в воде лазали. Наловили все-таки.

Принесли барсуку:

– Ешь, Филька, да поправляйся.

А тот и не верит даже. Думал – шутят медведи, когда сказали, что за раками ему пошли. А они и впрямь принесли целое лукошко. И постель ему перестелили, чтобы лежалось Фильке удобнее. Заплакал Филька.

– Эх, – говорит, ведь я сегодня погибать шел. Спасли вы меня, спасибо.

И в эту ночь опять долго не мог уснуть медведь Лаврентий, все ворочался, толкал медведя Спиридона под бок:

– Ты помнишь, Спиридон, как плакал Филька? Помнишь, какие у него по щекам слезы текли? Круглые, с горошину. Я таких слез и не видел никогда.