Сурок

Утром, когда черепаха Кири-Бум пробиралась к березе, у Ванина колодца она повстречала Сурка. Он пил из лужицы воду. Черепаха оглядела его, сказала:

– Я тебя раньше вроде у нас не видела.

– А я никогда раньше у вас не был. Только что появился. Хочу у вас на Маньяшином кургане поселиться. Можно?

– Это Потапыч решит. Он у нас хозяин рощи. А ты чей?

Сурок рассказал о себе. Выслушала его Кири-Бум и махнула лапкой.

– Иди за мной.

Она привела Сурка к березе и взобралась на пенек. Все уже ждали ее. Черепаха подперла кулачком щеку и началась:

– Сейчас расскажу я вам свою новую сказку. Погоди Ду-Дук, не записывай. Сперва прослушайте, а потом уж решим – записывать ее или нет. Сказка-то новая.

И она повела рассказ:

«Поймали ребятишки Сурка в степи и принесли школу в живой уголок, но он у них убежал ночью. Выбрался за село и стал соображать: в какую сторону идти ему, где искать нору свою. Место было незнакомое, совсем чужое.

Поднял Сурок глаза к небу, попробовал по звездам определить путь свой. Но никогда раньше не наблюдал Сурок за звездами, и потому сегодня ничего они ему не сказали.

До рассвета просидел Сурок у села, но так и не смог определить, куда идти ему. А когда всходило солнце, решил:

– Пойду к нему, оно мне поможет.

Так рассудил Сурок: придет он к солнцу и скажет:

– Солнышко, ты по целым дням в небе. Ты выше всех и все видишь. Скажи, где находится тот курган, на котором по утрам я люблю сидеть и посвистывать.

Вытянет солнышко луч и покажет, куда бежать надо. И будет потом Сурок на кургане у себя рассказывать, как был он в гостях у солнца и как помогло оно ему домой дорогу найти.

Но попасть к солнцу оказалось не так-то легко: утром оно на востоке, в обед – на юге, а вечером – на западе. Бегал, бегал за ним Сурок, совсем запутался. Понял: и к солнцу ему не попасть и домой не выбраться.

– Что ж, – сказал Сурок, – буду здесь прибиваться к кому-то. Не жить же одному.

Была ночь. Собиралась гроза. Сурок обежал пустырь, на котором застигла его непогода, но кроме домика Хомяка, ничего не нашел на нем. Ну что ж, и Хомяк тоже живая душа, пригреет.

И верно, пригрел Хомяк. Впустил к себе Сурка, расспрашивать начал: откуда идет он и куда путь держит. Услышал, что заблудился тот, посочувствовал:

– Один, значит, на земле остался. Это плохо, одному говорю, плохо быть: поругаться и то не с кем. По себе знаю. Я на этом пустыре уже третий год один живу. Плохо.

И загорелись вдруг остренькие глазки Хомяка, и сам он весь посветлел как-то. Предложил:

– Послушай, ты – бобыль, я – бобыль. Давай вместе жить. Вдвоем легче век коротать. Больно я о товарище натосковался.

– Я согласен, – сказал Сурок. – Мне теперь где ни жить, лишь бы не одному, лишь бы с кем-нибудь поблизости.

И умащиваясь на сухонькой соломке, спросил:

– А ты как на этом пустыре оказался? Или всегда жил здесь?

– Что ты! Я на кургане у Гореловской рощи жил, да с соседями не поладил. У меня, знаешь, натура широкая. Я люблю жить так, как я хочу, а им это не понравилось. Учить меня начали. Я и перебрался от них на этот пустырь.

И тихонько засмеялся, захрюкал будто, весь подергиваясь:

– Когда я уходил, пугали они меня, соседушки мои. От тоски, говорят, помрешь. А вот и не помру теперь. ты у меня есть. Одному и в самом деле плохо. Я уж даже подумывать начал: не податься ли к своим, но теперь ты у меня есть, и я никуда не пойду. Мне здесь хорошо: делаю, что хочу, и никто не перечит.

«Так вот ты какой, – подумал Сурок, – ты хочешь жить так, чтобы только тебе удобно было, и меня к себе для забавы берешь. Нет уж, отделился ото всех, так и живи один».

Снаружи уже гроза гремела, лил дождь. В норе у Хомяка было тепло и сухо, но поднялся Сурок и пошел к выходу.

– Пойду, – говорит, – я думал, ты из доброты пустил меня на ночь, а ты вовсе и не обо мне, о себе думал. Себялюб ты, и я с тобой даже одним воздухом у тебя норе дышать не хочу, – и, вобрав голову в плечи, нырнул под холодный ливень.

Мокрый сидел Сурок посреди пустыря. Когда вспыхивала молния, зажмуривался от страха и, замирая ждал грома. По спине его барабанил дождь. Дождь тек по щекам и груди. Высунувшись из норы, Хомяк кричал:

– Иди ко мне. Что ты мокнешь зря?

Но говорил самому себе Сурок: «Пусть будет страшно мне, пусть будет мокро мне, зато никто никогда не скажет, что я провел ночь в одной норе с тем, кто ушел от товарищей, кто любит только себя».

Утром, когда утих дождь и взошло солнце, Сурок увидел у горизонта рощу и курган возле нее. Догадался: это и есть Гореловская роща и это тот самый курган, на котором живут товарищи Хомяка.

– Пойду к ним, с ними жить буду, – сказал Сурок и, встряхнувшись, побежал к роще».

– И вот он перед нами, – закончила Кири-Бум свою сказку. – Я встретила его у Ванина колодца и привела сюда. Он просит разрешить ему поселиться у нас на Маньяшином кургане. Что ты скажешь на это, Потапыч?

Потапыч сдвинул брови. Сурок стоял перед ним навытяжку желтеньким пенечком. Вокруг шумели:

– Разреши ему, Потапыч. Он хороший. И Потапыч махнул лапой:

– Живи.

– Ну вот, одним жильцом у нас в роще стало больше, – сказала черепаха. – А теперь давайте решим, записывать о нем сказку или нет.

– Как же не записывать, – басил медведь Михайло. – Раз он теперь наш, то и на березе для него должно найтись место.

Не о Сурке заботился медведь Михайло. Знал он: чем больше на березе будет выбито сказок о других, тем меньше на ней останется места для сказки о нем, а может, и вовсе не останется. Потому и басил медведь:

– Обязательно записать надо.

Страшная весть

Весь день сидел барсук Филька у окошка своего домика и с тревогой прислушивался к доносящимся с поляны голосам. Обхватывал голову лапами: «Неужели сегодня обо мне говорит Кири-Бум?»

И ждал Сороку: появится она и все расскажет.

Перед вечером небо заволокли тучи, и пошел дождь. Филька заволновался: что если испугается Сорока дождя, не прилетит, и не узнает Филька, была о нем сегодня речь у березы или нет. Может, весь день только о нем и говорили.

Но зря тревожился Филька. Прилетела Сорока, не устрашилась дождя. Вынырнула из-за сосны, затараторила:

– Иди сюда, Филька, скорее иди. Радость скажу.

– У меня окошко открыто. Я и так слышу, говори.

– Ишь ты какой, – сказала Сорока, умащиваясь на суку. – Я мокнуть на сосне буду, а ты будешь из окошка глядеть на меня. Не пойдет. Если хочешь секрет узнать выходи на улицу.

Не падким был Филька на чужие секреты. И если бы Сорока прилетела к нему с обычной своей сплетней Филька прогнал бы ее. Но Сорока знала, опозорен Филька или еще нет. И Филька вышел наружу. Дождь стучал по его узенькой голове, тяжелыми каплями скатывался с бровей.

– Ну говори скорее, с чем прилетела-то.

Но говорить Сорока не спешила. Ей было приятно видеть, как стоит Филька под дождем, мокнет. И она все возилась на суку, все умащивалась. А Филька стоял и глядел на нее, и глаза его наливались слезами: Фильке было жаль самого себя:

«Вот оно как в лесу-то жить: один раз ошибся, и потом всю жизнь тебе этой ошибкой в глаза тычут».

Увидела Сорока печальные глаза Фильки, растрогалась: как он ее, Филька-то, любит. Каждый день слушает, не прогоняет, не то что другие. Вон даже дождик его мочит, а он стоит, ждет, что скажет она ему. И, благодарная Фильке за внимание, Сорока начала свой рассказ с главной новости:

– Радуйся, Филька: завтра о тебе черепаха сказку рассказывать будет.

Сорока думала обрадовать барсука, а он испугался. Щека у него задергалась, зубы застучали:

– Откуда ты знаешь?

– Я всегда все знаю, – приподнялась на цыпочки Сорока. – Кири-Бум сказала. Приходите, говорит, завтра о Фильке рассказывать буду. Так прямо и сказала – все приходите. Вот, Филька, как она тебя любит.

– Пусть бы она лучше тебя так любила, – зло сказал Филька и пошел в избу.

Сорока прыгала на суку, кричала:

– Куда же ты, Филя? Я еще сказки сегодняшние не рассказала тебе.

– Расскажи себе их, – буркнул Филька и хлопнул дверью.

Спать в эту ночь он не мог. Постель ему казалась жесткой. И воздуху не хватало Фильке, хоть и открыты были все окна. До полуночи проворочался Филька в постели, а потом поднялся и сказал, глядя в темный угол: «Нельзя спать в такую ночь. Решается судьба моя, а я под одеялом прячусь».

Филька решил идти к черепахе Кири-Бум. Пошел. По пути к березе свернул. Омытая дождем, она тускло белела среди дубов и кленов. Сказки шли сверху, каждая в своей рамочке, каждая со своим заголовком. Филька скользнул по ним взглядом. На одном задержался. Он был особенно крупным и страшным. «ПРОВОРОВАЛСЯ» – прочитал Филька и оглянулся вокруг.

Простонал, поскрипывая зубами:

– Нет, уж лучше быть повешенным на березе, чем в такой сказке на ней пропечатанным.

И затрусил по мокрой траве к Бобровой запруде. Долго топтался на берегу, звал:

– Выйди, Кири-Бум.

Из своей хатки высунулся бобер Яшка:

– Это ты, Филька? Ты чего поздно как?

– Когда случилась нужда, тогда и пришел, – оборвал его Филька. – Тебе-то что? Спи иди.

И топтался на берегу, звал:

– Выйди Кири-Бум.

Черепаха устала да к тому же с вечера дождик брызнул, спалось ей крепко, и Филька долго не мог докликаться ее. Наконец, всплыла она со дна запруды и протирая кулаком глаза, спросила:

– Кто здесь? Кто это зовет меня?

– Я, – сказал барсук.

И черепаха узнала его по голосу: ночью она видела плохо.

– Ты – Филька? Что не спишь?

– Не до сна мне сегодня. Сорока прилетала, говорила, что ты собираешься завтра обо мне сказку рассказывать.

– О других говорила, и о тебе говорить буду.

И встал Филька на колени перед черепахой, лапы над водой вытянул:

– Не срами меня, Кири-Бум. За мной давно уж дурных дел не водится. И это теперь навсегда. Я не медведь Тяжелая Лапа, умею себе укорот сделать. Зачем же старое ворошить?

– А я и не собираюсь говорить о твоей прошлой жизни, есть что рассказать и о сегодняшней.

– Это неправда! – воскликнул Филька. – Тебя, может, в заблуждение ввели. Наговорить невесть что могут. В моей сегодняшней жизни ничего плохого нет, – сказал это Филька и вдруг вспомнил недавний сон, как он был в гостях у давнего товарища барсука Федора, и как Федор выставил его из избы за жадность.

И еще отчаяннее стал просить Филька:

– Не рассказывай, Кири-Бум.

– Не могу, – сказала черепаха и опустилась на дно запруды.

К Потапычу побежал Филька. С постели его поднял:

– Только ты один можешь спасти меня, Потапыч. Ты у нас хозяин рощи. Выручи.

– Чего тебе? – сипел со сна медведь.

– Запрети, Потапыч, записывать обо мне сказку. Не переживу я этого.

Помялся Потапыч, сказал:

– И рад бы тебе помочь, Филька, да не могу. Не я решаю, какую сказку записывать на березе, а какую нет.

– А кто же решает?

– Все. Как решат все, так и будет.

Шел Филька домой и плакал. Катились по его худым щекам слезы и падали на мокрую после дождя траву, и когда утром шла к запруде за черепахой Машута, то думала о них: «Ишь, росинки светлые какие».

Есть друг и у Фильки

Всю ночь Филька не сомкнул глаз. То на завалинке сидел, то ходил перед окнами и все думал, думал. Жизнь к концу продвинулась, было о чем подумать. А звезды медленно, но упрямо поворачивали к рассвету. С рассветом пришла в рощу заря и алым пламенем подожгла небо.

Постаревший и осунувшийся за ночь Филька поднялся с завалинки.

– Пойду хоть послушаю, как будут убивать меня.

И пошел к березе. Он не был первым. За кустом малины стоял Кабан и похрюкивал. Погорячился Кабан, когда рассказывала черепаха сказку о Мышонке, и ушел от березы. Ждал: позовут его. Но позвать никто не догадался. Вот и прячется с той поры Кабан каждый день за кустом, но прячется так, что его наполовину видно.

Филька спрятался по-настоящему. Из-за куста видел он, как уверенно и солидно прошел к березе медведь Михайло и прочно опустился на поваленную липу. Липа охнула под ним и вдавилась в землю.

Прибежал Енот. Встал перед березой. Почмокал губами:

– И все-таки зря в конце сказки обо мне дятел поставил две точки. Ни к чему они.

И сел возле медведя Михайлы.

Пришел медведь Сидор. Постоял у березы, поглядел на сказку о себе, хмыкнул:

– Вот ведь как! Живешь ты и не знаешь, что из твоей жизни в сказку угодит.

И сел возле Енота. Потом взял его под мышки и поднял. Енот задергался, завизжал:

– Ой, щекотки боюсь.

Сидор пересадил его к себе с левой стороны, а сам к медведю Михайле подвинулся.

– Так будет правильней, а, Михайло? А скажи, приятно это, когда о тебе сказку на березе выбивают?

– Кому как, – буркнул медведь Михайло. Говорить с Сидором у него охоты не было. Михайло с опаской поглядывал на березу: как много на ней еще места. Вполне может хватить и на сказку о нем.

«Запишут в самом низу, и будет всякая лесная мелочь нос совать и зубы скалить», – думал медведь Михайло и горбил плечи: вот житье пришло невеселое.

Пришла Машута и принесла черепаху Кири-Бум. Она уселась поудобнее на своем пеньке и вздохнула:

– Вроде и не шла, а устала.

«Вот она, посрамительница моя», – глядя на черепаху из-за куста малины, думал Филька и даже не замечал, что царапает когтями землю.

Прилетел Ду-Дук. Окинул березу гордым взглядом.

– Исписал сколько! Сейчас вот еще Фильку впишу.

«Типун тебе на язык», – подумал Филька и вздохнул. Кабан тоже вздохнул и захрюкал: дескать, слышите – здесь я, зовите меня.

Подполз к кусту заяц с рыжими усами. Толкнул Кабана под бок.

– Обо мне еще не было речи?

– Ни о ком еще пока не было?

– А будут обо мне говорить, не знаешь?

– Откуда мне знать?

– А ты спроси, чего тебе стоит? Замолви за меня словечко.

– Обо мне самом кто бы замолвил. Ты разве не видишь, я под кустом прячусь? И вообще, шел бы ты, милый, домой, не до тебя тут.

– Нет, я домой не пойду. Я ждать буду, – сказал заяц и, подкрутив рыжие усы, вдвинулся в куст.

Черепаха Кири-Бум откашлялась и подняла лапку.

– Давайте начинать. Слушайте сказку о Фильке. Ты, Ду-Дук, покрупнее ее выбей.

«Эх, – чуть не плакал за кустом Филька. – Мелко обо мне ее не устраивает, ей покрупнее надо».

И сразу темно у Фильки в глазах стало, и звучал в темноте голос черепахи:

«Вы, наверное, знаете, что у барсука Фильки никогда друзей не было. Говорил Филька:

– Друг – это одно беспокойство. То к тебе в гости пожалует, то тебя к себе в гости уведет.

И поэтому жил Филька без друзей, чтобы никакого беспокойства не было. И вот как-то поселился рядом о ним барсук из Осинников. Голодно ему там стало, он и перебрался к нам со своей семьей.

Вечером к Фильке пришел:

– У тебя там не найдется поесть чего-нибудь, сосед? Пока устраивался на новом месте, ничего достать не успел. Я бы сам и так переспал, да ребятишки пристали – сходи, попроси у соседа чего-нибудь.

У Фильки были припрятаны в кладовке три мыша да лягушка. Филька всегда с запасцем живет. Всего у него вдосталь. И есть он не хотел, поужинал уже. Можно было отдать соседу, но так рассудил Филька: бойкий какой сосед у него поселился. Не успел оглядеться и уже просить идет. Навадишь, так и будет ходить потом, дай да дай. И не отучишь.

Сказал Филька:

– Со всей душой угостил бы тебя, да нет ничего.

– Ну ладно, так переспим, – извинился сосед и закрыл за собой дверь.

Долго в ту ночь не мог уснуть Филька. Ворочался, ворчал:

– Нестоящий сосед угодил мне. Привык, наверное, у себя там в Осинниках шататься и у нас с того же начинает. И язык повернулся слово такое сказать – дай. Мне самому будто не надо. Лакомый на чужое.

Уснул уж под утро. Но спал недолго. Вышел ко двору, смотрит, а уж сосед с охоты возвращается, связку мышей несет. Отобрал парочку пожирнее, протянул Фильке.

– На, сосед, когда ты еще себе добудешь, а перехватишь малость, оно на душе-то спокойнее будет. Бери.

Отчего не взять, коли дают? Взял Филька, подумал: «Чудной какой-то сосед у меня. У самого детей куча, а он со мной делится».

В другой раз наловил сосед лягушек на озере и опять парочку Фильке занес. Фильки у двора не было, так он ему в окошко подал:

– Развлекись маленько.

И опять улыбнулся Филька: Ну и сосед. Глупый, видать, всем делится. И не просишь, сам дает. Нисколько экономить не умеет. Ну и пусть делится, разве Фильке от этого хуже.

Как-то увидел Филька – сосед суслика поймал. И захотелось ему суслятинки отведать. Пришел он к соседу, просит:

– Дай кусочек.

А сосед обрадовался, что Филька навестил его. Всегда мимо поскорее норовил пройти, а это зашел. Всего суслика отдает ему:

– Чего там кусочек, целого бери.

Опешил Филька, попятился даже.

– А ты как же? Ты еще, поди, не ужинал.

– Обойдусь.

– И дети вон у тебя.

– И они потерпят. Бери, бери, я себе завтра еще добуду. А мы сегодня можем и без ужина обойтись: мы в обед сытно поели.

Дома у Фильки хомяк припрятанный лежал. Было Фильке поесть что, а сосед последнее отдал, и себя и детей без ужина оставил. Нес Филька суслика к себе и тяжелым он казался ему. Стыдно было Фильке, первый раз в жизни стыдно было.

И не выдержал Филька, воротился с половины дороги и отдал соседу суслика.

– Понимаешь, – говорит, – пока шел от тебя, хомяка поймал. Идем ко мне. И ребят своих бери, заодно поужинаем.

– Да они уже спать легли.

– Ну возьми тогда суслика-то. Утром они встанут, ты и покормишь их, а сам идем ко мне. Знаешь, какой хомяк большой попался. Одному мне его ни за что не съесть».

У Фильки радостью зашлось сердце: какую черепаха сказку о нем хорошую рассказывает. И плыли глаза Фильки: «Значит, разглядела Кири-Бум рассвет в душе моей. И с маленькими глазками, а глубоко видит». А возле березы переговаривались:

– Вот это сказка.

– Да, до слез трогает.

– И без дополнительных точек в конце.

– А зачем они? И так все ясно – выправляется Филька, друзьями обзаводится.

– Жаль, нет его с нами. Болеет, говорят, а то бы и он порадовался.

– Да здесь я, здесь, – закричал растроганный Филька и высунулся из-за куста.

И повернулись все к нему. Медведь Сидор лапы расставил.

– Правда, он. Глядите – Филька наш. Иди сюда, я тебя обойму. Обо мне ведь тоже сказку Кири-Бум рассказывала. Я барана волку разделил, а она узнала об этом. Да иди же сюда, чего ты там стоишь.

«Ну вот, его зовут, а меня вроде и не замечает никто», – подумал Кабан и сказал:

– И правда, что ж ты стоишь, Филька, иди.

– Я пойду, пойду я, – тер обмякший Филька глаза кулаком. – И ты, Кабан, айда, что ты все тут за кустом хрюкаешь. Негоже от товарищей прятаться.

– Да, да, негоже, – сказал повеселевший Кабан: все-таки его позвали – и тоже вышел из-за куста.

Кто кого перехитрит

Не была в тот день Лиса на сказках у березы: проспала. Проснулась утром, слышит – гудит уже полянка, и не пошла. Дома весь день просидела. И как раз в этот день Кири-Бум рассказывала о ней сказку. Будь Лиса у березы, может, и удалось бы ей упросить не записывать ее, но Лисы не было, и никто за нее не заступился. И дятел выбил на белой коре черными буквами:

«Встретились молодая Лиса и старая. Молодая была из Гореловской рощи, старая – из Осинников. Подружились и пошли на охоту. Принесли яйцо и курицу. Как поделить?

Смотрит лиса из Гореловской рощи на лису из Осинников и думает: «Я моложе моей подружки, ум у меня резвее. Соображу сейчас, как мне ее хитрее провести, и курица будет моя».

И говорит:

– Одна курица – это, конечно, плохо. Но у нас есть еще яйцо, а яйцо – это ведь тоже курица. Правда, она еще не родилась, но готова родиться. Как ты думаешь, подружка?

– Так же, – сказала старая лиса и не проронила больше ни слова.

«Отлично, – обрадовалась молодая лиса, – отдам ей сейчас яйцо, а себе возьму курицу».

Взяла молодая лиса яйцо, поднесла к уху. Послушала. На свет поглядела. Похвалила:

– Большая курица в нем запрятана: и на слух слышно и на свет видно. Погляди ты еще, подружка.

Взяла яйцо старая лиса. На свет поглядела, к уху поднесла, послушала.

Не терпится молодой лисе. Спрашивает:

– Ну как ты думаешь?

– Так же, – сказала старая лиса. – Большая курица в яйце запрятана. Шейка белая, ножки желтенькие. И жирная. Куда жирнее той, что принесли мы.

– Вот-вот, – завела под лоб глазки, вздохнула. – Эх, жалко, конечно, ну да ладно: ты постарше меня, бери себе лучшую курицу. Ту, что в яйце. Она пожирнее. А я, так уж и быть, эту возьму, тощую. Я помоложе.

И протянула старой лисе яйцо. Но сказала старая лиса:

– Не жалей. Оставь эту жирную курицу себе. Тебе расти надо, она тебе нужнее. А я уж выросла, мне и тощую девать некуда. И придвинула к себе курицу.

И перестала лиса из Гореловской рощи дружить с лисой из Осинников: она не любит, когда обманывают ее».

Нет, если бы Лиса была в этот день у березы, она бы, конечно, постаралась доказать, что сказка плохая. Но Лисы не было. И вечером Енот побежал к Лисе, понес ей неприятное известие и свое сочувствие.

Они не были друзьями. Лиса не раз обжуливала Енота и, когда судили за плутовство Лису, Енот одним из первых заявил:

– Повесить ее, плутовку.

И даже когда советовались последний раз: разрешить вернуться Лисе в родную рощу или нет, Енот крепко стоял на своем:

– Ни в коем случае.

Но сумела найти Лиса тропку к сердцу Енота. То просила вместе с ним, чтобы о нем, о Еноте, сказку рассказала Кири-Бум, то потом сочувствовала ему:

– Ни за что обидела тебя Кири-Бум.

И это участие Лисы особенно тронуло Енота. Оттаяло у него сердце. Терпеливее стал он относиться к Лисе, обедом с ней делился своим. Все эти дни она ему сочувствовала, теперь Енот бежал ей посочувствовать.

В окошко увидела Лиса Енота. Встречать выбежала.

– Я так рада, так рада.

Поглядел на нее Енот и поморщился:

– Ты что непричесанная какая?

Опустила глаза Лиса:

– Это меня ветер растрепал. Я так спешила к тебе… Но что же мы на крыльце стоим, в сени идем.

Вошел Енот в сени к Лисе и опять поморщился:

– Что же у тебя намусорено как? Ступить некуда. За собой убрать не можешь.

– Это только в сенях так, – виляла Лиса хвостом. – В избу входи.

Вошел Енот. Смотрит, а у Лисы и в избе ступить некуда.

– Э, да у тебя, Лиса, и в избе не красно.

– Это ногами из сеней нанесли. Но куда же ты? Побудь у меня хоть часок.

Енот хотел было остаться, но поглядел, а на столе у Лисы посуда со вчерашнего дня немытая стоит. Хлопнул дверью и пошел прочь.

Бежала сбоку возле него Лиса, оправдывалась:

– Засиделась вчера допоздна за столом, убрать уж сил не хватило. Приходи в другой раз, я все везде вы скоблю, отмою. Тебе у меня понравится.

И тут же – раз, раз! – и пригладила коротенькие волосы на голове. Умылась из лужи и вроде ничего стала. Сказал Енот: