Чтобы не было беды

Истомился Филька за день, изныл, чуть вечера дождался. И когда вылетела из-за липы Сорока, кинулся к ней:

– Говори скорее, что там было.

– Не торопи, успеешь. Все скажу, ничего не утаю. Когда меня спросили однажды, что самое тяжелое в жизни, я ответила – секрет.

– Чепуха. Всего тяжелее, когда видишь – неправильно день прожил, а поправить уже нельзя: пролетел день-то.

– Э, дни еще будут. Нет, самое тяжелое – это когда ты знаешь что-нибудь особенное, а рассказать не можешь, потому что слово дал, что никому не скажешь. Знать и никому не сказать, ох, до чего же это тяжело. Ну я эту тяжесть долго не ношу одна, стараюсь поскорее с кем-нибудь поделиться, чтобы не мне одной тяжело было.

Сорока уселась на суку и затараторила:

– Ну, слушай, Филька. Начинаю рассказывать. Собрались мы сегодня у березы. Подсадил Ивашка черепаху на пенек, взлетел Ду-Дук на березу, и все притихли. И ты думаешь, о ком черепаха сегодня первую сказку рассказывала?

– Обо мне, – буркнул Филька.

– Не угадал. Про Верблюда и Барана. Села черепаха вот так, подперла щеку кулачком и начала:

«Пришел Верблюд в гости к Барану. Положил Баран перед ним беремя сена. Угощает:

– Подзаправься-ка. Только чур не оставлять ни былки. У нас, у баранов, примета есть такая: не доел у тебя гость за столом – беду жди. Ты уж, пожалуйста, все беремя съешь.

А велико ли у Барана беремя? Верблюд даже и распробовать не успел, что за сено, как уж ни былки не осталось. Никогда он так мало в гостях не ел.

Стоит, нахваливает:

– Ух, и сено! Вот это сено! Так и ел бы и ел.

Думал Верблюд: может, догадается Баран и еще охапки две принесет. Но Баран не догадался, и ушел Верблюд голодным домой.

Дня через три Баран к Верблюду в гости пожаловал. Увидел его Верблюд и улыбнулся: «Ну, – думает, – погоди, брат. Я тебе тоже сейчас дам беремя, а больше не жди. Узнаешь, как гостей не досыта кормить».

И пошел за сеном. Самого лучшего выбрал, чтобы Барану обиднее было голодным оставаться. Принес, положил перед ним:

– Угостись-ка…

А беремя у Верблюда верблюжье. Глянул Баран – копна целая перед ним. Весь день нужно есть, чтобы все съесть. А не съесть нельзя. Примета есть такая: не доел в гостях – накликал беду на хозяина.

Ест Баран час, ест два, а сено вроде и не убывает, вроде сколько было, столько и есть. Барану уж и глотать почти некуда, полон живот набил, но и оставлять нельзя: накличешь беду на Верблюда.

Ест баран, чуть жует. Глядит на него Верблюд и думает: «Сено ему, что ли, мое не нравится? Эдак ему, пожалуй, и добавки не захочется».

Чуть доел Баран сено к вечеру. Последнюю былку дожевывал со слезами, а уж глотать ее было некуда, за щекой оставил. Никогда не ел в гостях так много. Даже силы не осталось «спасибо» сказать. Поглядел на Верблюда, подумал:

«Не будет теперь у тебя беды в доме».

И все-таки ждал Верблюд: может, попросит Баран добавки. А когда не попросил он, сам предложил:

– Может, ты еще бы поел?

– Н-н-н-е, – еле выдавил из себя Баран и чуть понес домой живот свой, до самой земли он отвис у него.

Глядел Верблюд, как уходит Баран, и думал: «Точно, не понравилось ему мое сено, потому он и отказался от добавки. Надо бы у соседа лугового с клеверком попросить. Ну да ладно, придет еще раз».

Но Баран почему то больше к нему не идет.

– Ты знаешь, Филька, – затараторила Сорока, – как закончила черепаха сказку, мы так все и покатились со смеху.

– А черепаха?

– Она тоже посмеялась с нами и начала новую сказку. И ты думаешь, о ком она была?

– Обо мне? – похолодел Филька.

– Не угадал. О Мышонке рассказывала Кири-Бум свою вторую сказку. Вот так, знаешь, села, глазки сощурила и начала:

«Стоял Кабан под дубом и ел желуди. Мимо Мышонок бежал. И ему захотелось желудей отведать.

– Можно, – говорит, – и я с тобой есть буду? Мама у меня заболела. Один я.

– Ешь, – разрешил Кабан и подвинулся.

Едят они, а Мышонок и говорит:

– Ох ты и чавкаешь, дядя Кабан, ну как свинья.

Хрюкнул на него Кабан и прогнал со своей делянки. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:

– Как же ты мог Кабану сказать такое? Ведь свинья – мать его. Иди сейчас же и извинись.

Вернулся Мышонок к дубу, сказал Кабану:

– Прости меня, дядя Кабан. Я не знал, что твоя мать – свинья. Если бы я знал, что ты – сын свиньи, я бы никогда не сказал, что ты ешь по-свински.

– Вон отсюда! – затопал ногами Кабан и прогнал Мышонка со своей делянки.

Прибежал Мышонок домой, рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:

– Ну кто же так извиняется? Ты же опять обидел его. Иди повинись, да по-хорошему.

А как, не сказала.

И опять Мышонок к Дубу побежал. Говорит Кабану:

– Знаешь, дядя Кабан, хоть и свинья твоя мать, хоть и чавкаешь ты по-свински, хоть и пахнет свиньей от тебя…

Собирался Мышонок сказать дальше: «Все же ты хороший, дядя Кабан», – но не успел. Кинулся Кабан к нему, поддел пятачком и отшвырнул в сторону.

– Скройся с глаз, или разорву в клочья. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Застонала Мышка, приложила мокрый липовый листок ко лбу.

– Беда мне с тобой. Разве так извиняются.

Поучила сына, как извиниться надо. Побежал он. Увидел его Кабан, и налились его глаза кровью.

И пошел прочь от дуба. «Ешь, – думает, – мои желуди. Я себе еще натрясу, только не вводи меня во зло. Могу не сдержаться я и такое с тобой сделать, что и самому потом стыдно будет».

Увидел Мышонок – пошел Кабан в чащу, сказал:

– Эх, спесивый какой, дядя Кабан. Ушел и даже выслушать меня не захотел. А ведь я прибежал сказать тебе, что хоть ты и сын свиньи, а все-таки ты не свинья, а – Кабан и Кабан добрый. Вот ушел и целую делянку желудей подарил мне.

И запищал, замахал лапками:

– Подожди, дядя Кабан, я что-то тебе сказать хочу.

Но Кабан так и не остановился».

– Ох, Филька, – тараторила Сорока, – окончила черепаха Кирн-Бум свою сказку, а я, поверишь ли, так и обмерла: что сейчас, думаю, будет. А ничего и не было. Просто обиделся Кабан и ушел от березы. А мы так смеялись, так смеялись. Жаль, что ты больной, ты бы тоже вместе с нами смеялся.

– Ну а дальше что было? – спросил Филька.

– И дальше были сказки. Черепаха рассказывала, а Дятел записывал. Да я все скажу, не торопи меня, а то я собьюсь или забуду что-нибудь… Дальше, Филька, совсем забавная история вышла. Уж и не знаю, говорить ли тебе.

– Говори уж, чего там. Обо мне, что ль, разговор был?

– Нет, Филька, не о тебе. Рассказывала, знаешь, Кири-Бум сказки, а Енот ерзал на пенечке и вздыхал: «И эта не обо мне. Когда же обо мне будет?» Услышала это Лиса, подсела к нему, и ну, понимаешь, вздыхать рядом с ним:

– В самом деле, почему вы о Еноте не хотите рассказать?

Обрадовался Енот поддержке Лисы, еще громче вздыхать начал. А Лиса – толк, толк его под бок.

– Что это у тебя в узелке?

– Обед.

– Можно, я погляжу.

– Гляди.

Развернула Лиса сверток и лапами всплеснула:

– О! Можно, я попробую?

– Пробуй, – говорит Енот, – я тут неподалеку живу, сбегаю поем, если надо будет.

Ела Лиса обед Енота и покрикивала:

– О Еноте расскажите.

А Енот и рад тому. Тоже просит:

– Расскажите обо мне.

Поглядела на них черепаха и говорит:

– Ну хорошо, пиши, Ду-Дук.

«Проходил медведь под яблоней и приметил яблоко на вершинке. Постоял, поглядел на него, пятерней в затылке поскреб. Сказал:

– Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдет.

Только сказал так, а Енот выходит из-за березки.

И не звал его медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.

Спрашивает:

– Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?

– Любуюсь, – прокряхтел медведь, – да оно зеленоватое пока. Не дошло.

И вдруг насупился, сдвинул косматые брови.

– А ты что, – спрашивает, – тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.

Сказал и ушел. А Енот и с места сдвинуться не может. Хлопает себя лапами по груди, приговаривает:

– Ах, батюшки! Как же мне теперь быть? Сорвет кто-нибудь яблоко, а медведь меня виноватить будет. Забранит, до смерти забранит и при каждой встрече куделить будет. Ах, ты недоля какая. Что же мне теперь делать?

Долго думал. Придумал-таки:

– Буду караулить медвежье яблоко.

Вырыл нору поблизости, перебрался к яблоне со своей семьей. Днем жена дозорила, прела на солнышке, предупреждала всех:

– Это яблоко Михайлы Иваныча. Он его зачурал, не рвите.

А ночью Енот сам караул нес. Страшно было, но все-таки стерег медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:

– Эй, кто там? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, медвежье яблоко караулю.

Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождиком, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ножки на ножку, грелся, приговаривал:

– Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать. А я перед Михайлом Иванычем никогда не был виноватым и не хочу быть.

А Медведь и не помнил уж, что он яблоко зачурал, спать на зиму в берлоге завалился».

– Ох, Филька, – прыгала на суку Сорока, – если бы ты видел, что тут началось. Енот, знаешь, вскочил. Лапами размахивает, слюной брызжет. На самого себя не похож.

– Стойте! – кричит.

И Лиса тоже:

– Стойте, – а сама обед Енота доедает.

Кинулся Енот к Ду-Дуку. Подпрыгивает, кричит:

– Погоди, не стучи. Что ты там долбишь? Эту сказку не надо записывать. В ней ничего поучительного нет.

– Тут уж я, Филька, – рассказывала Сорока, – и смеяться перестала. Гляжу, что будет. И тут подходит к Еноту Шакал и – щелк, щелк зубами.

– Это, – говорит, – как же так не записывать? Обо мне вон какую неправду буковка к буковке выбили, а ты хочешь улизнуть?

А Енот кулаки сжал и пошел на Шакала.

– Ты что на меня зубами стучишь? Ты что меня в грудь толкаешь?

И если бы не растащил их медведь Михайло, кто знает, чем бы все это кончилось. Но медведь сгреб их за воротники и усадил возле себя. Шакал сразу присмирел, а Енот еще раза три вскакивал и кричал:

– Не надо про меня сказку записывать. Это плохая сказка. Зачем же она место на березе занимать будет?

Но Ду-Дук дописал ее до конца и поставил в конце восклицательный знак и две жирные точки. Это особенно обидело Енота. Опять вскочил он:

– Ты зачем эти две точки выбил? Ты на что намекаешь, что я у бабушки Агафьи с огорода морковку унес? Так это когда было? Еще в прошлом году. Ты зачем мне этим сегодня глаза колешь?

– Ох, Филька, – подпрыгивала на суку Сорока, – если бы ты видел все это. Чуть успокоили Енота. И все равно ругал он самого себя:

– Ну не дурак ли, – говорит, – я? Ну зачем я сам на сказку напросился, зачем без очереди полез? Может, когда дошла бы до меня очередь, Кири-Бум совсем другую бы обо мне сказку рассказала.

– И все? – спросил Филька. – Больше ни о ком сегодня разговору не было?

– Все, – сказала Сорока. – Выбил Ду-Дук сказку про Енота, и все разошлись, потому что Кири-Бум сказала, что у нее совсем-совсем разболелась голова. Ну, бывай здоров, Филя. Спокойной ночи тебе. Полечу я, а то муж ругается, когда я поздно домой возвращаюсь.

– Лети, – сказал довольный Филька, – только завтра обязательно прилетай.

– А как же, прилечу. Мне ведь, кроме тебя, и рассказывать некому, что у березы делается. Ты ведь один не бываешь там.

– Болею я. Корежит меня всего. Ужасно как нездоровится мне.

– Болей, Филя, болей. И не спеши выздоравливать. Поторопишься – еще хуже заболеешь.

– Я уж и то так думаю. В таком деле лучше не спешить, – сказал Филька и пошел в избу.

Запирал Филька дверь на засов, радовался: сегодня о нем речи не было, значит, ему можно спать спокойно.

– Да и вообще обо мне говорить не надо. Есть Енот, есть Шакал, Заяц есть, зачем же еще на меня время тратитъ.

Лежал в постели, вспоминал сказку о Баране и покачивал головой: глупый, чтобы не было беды, надрывает себя, ест через силу.

– Чепуха все эти приметы. Че-пу-ха! Живи честно, и тогда тебе никакая беда страшна не будет. И ты всегда будешь спать спокойно. По себе знаю.

Давняя история

На сказки черепахи Кири-Бум Ёж Иглыч приходил без всякой тревоги. Был уверен, что сказки рассказывают только о плутах, а он – не плут, значит, о нем и рассказывать Кири-Бум не будет. Сидел на пеньке, шуршал колючками и выкрикивал после каждой сказки:

– Так их, Кири-Бум, так их, мошенников. Крой их, припечатывай, чтобы у других плутовать охота отпала.

– Я для этого и рассказываю о вас сказки, чтобы других предостеречь, – сказала черепаха и, устроившись поудобнее на пеньке, начала новую сказку:

«Каких только историй не случается в лесу. Вот как-то расцвела на полянке бело-розовыми цветами Яблонька. Мимо бежал Ёж Иглыч. Приметил ее. Остановился.

– Цветешь? – спрашивает.

– Цвету, – отвечает Яблонька. – Первый раз в жизни цвету.

– Ну цвети, цвети, – сказал Ёж Иглыч и побежал дальше.

Яблонька отцвела. И стали полнеть, круглиться на ее ветвях яблочки. Случилось Ежу Иглычу опять пробегатъ мимо. Увидел он их, поинтересовался:

– Наливаются?

– Наливаются, – сказала Яблонька. – Первые в моей жизни.

– Пусть наливаются, – сказал Ёж Иглыч и побежал дальше.

Налились на Яблоньке яблочки, стали сочными, круглыми. Солнышко их подрумянило. Прибежал Еж Иглыч, поморгал глазками.

– Какая ты стала. Прямо красавица. А яблочки, яблочки-то какие налитые. Стряхни-ка мне пяток.

Яблонька стряхнула. Ей было приятно, что Ёж Иглыч опять приметил ее, разговаривает с нею.

Съел Ёж Иглыч одно яблочко, а остальные наколол на иголки и унес к себе: дома пригодятся.

Дня через два опять прибежал к Яблоньке:

– Стоишь? Зеленеешь? Это хорошо. Зеленой, говорю, хорошо быть, молодой себя чувствовать… А яблочки-то, яблочки какие у тебя, так и светятся соком, прикоснись губами – и брызнут. Стряхни-ка мне пяток, я позабавлюсь.

И Яблонька стряхнула. Она была счастлива, что Ёж Иглыч опять пришел к ней. А он, как и в прошлый раз, одно яблочко съел, а остальные наколол на иголки и унес домой.

Через день он снова прибежал к ней. Прибегал и еще много раз, а она все угощала и угощала его яблочками. И говорила соседним деревцам:

– Он меня приметил, еще когда цвела я.

И пришел день, когда Яблонька стряхнула и отдала Ежу Иглычу последнее яблочко. Он деловито наколол его на иголки и унес к себе. Она долго слушала, как уходит он, и как похрустывают под его шагами прошлогодние листья.

На другой день Ёж Иглыч не пришел. Не пришел и на третий. Яблонька напрасно ждала его, прислушиваясь к шорохам. Через неделю она услышала его голос. На соседней полянке росла еще одна молоденькая яблонька, и Ёж Иглыч говорил ей:

– Я помню, как ты цвела. У тебя были крупные, белые с розовым цветы.

Яблонька слушала, что говорит Ёж Иглыч ее соседке, и думала: «Что ж, у нее еще есть яблочки и можно говорить ей, как цвела она и какими крупными были ее цветы…»

И хоть до осени было еще далеко, с ветвей ее падали на землю поблекшие листья…».

Глядел Ёж Иглыч, как выбивает на березе Ду-Дук сказку о нем, и шуршал иголками: «Это, что ж, выходит, и я плут?.. Но ведь это же давно было».

И он уже хотел было крикнуть: «Давняя это история, зачем записывать ее», – да засопел, завозился на пне. – «Пусть записывают, я уже не такой, а другим на пользу пойдет».

Воронье диво

Не каждый может мужественно выслушать о себе сказку. Ворона вот не смогла. Любила Ворона Ворона, а он любил не ее, а Иволгу, любил он ее за песни звонкие. И подумала как-то Ворона:

«Погоди, ты еще пожалеешь об этом».

И стала завлекать Ворона. Увидит: полетел он к речке, отправляется за ним следом. Сядет на виду, глаза под лоб заведет, крылья по бокам свесит – пусть видит Ворон, что она не просто так сидит, а – думает.

Полетит к Маньяшину кургану Ворон – и Ворона за ним. Пристроится где-нибудь поблизости, заведет глаза под лоб и сидит, толстая, серая.

Была уверена Ворона: увидит ее Ворон думающей и поймет, что главное в птице не песня звонкая, а – ум, и перестанет летать к Иволге, у нее, у Вороны, время коротать будет. Но Ворон не обращал на нее внимания. И поэтому когда сказала черепаха как-то у березы:

– Сейчас я расскажу вам сказку про Воронье диво, – захлопала Ворона крыльями, закричала:

– Слушайте, слушайте, обо мне Кири-Бум начинает сказку рассказывать. И до меня дошла очередь.

И многозначительно поглядела на Ворона, дескать, имей в виду, я не чета Иволге: обо мне сказки рассказывают, а со временем будут рассказывать и легенды. Я птица легендарная.

А черепаха, покачиваясь на пенечке, рассказывала: «Прилетела в нашу рощу из-за моря Птица Заморская. Долго о диковинках заморского края рассказывала, а потом и говорит:

– Ну, а теперь покажите, что в вашем крае хорошего есть.

Привели ее наши птицы на поляну, цветы показали. Похвалила она их:

– Красно цветут. У нас нет таких.

Ворона тоже здесь была. Распахнула клюв, прокаркала:

– Эко диво – цветы. Нашли что показывать. Вот если бы я показала, ахнула бы гостья заморская.

Привели наши птицы гостью из-за моря к Ванину колодцу. Попила она воды из него, похвалила:

– Студеная. У нас редко встретишь такую.

Ворона и сюда прилетела. Распахнула клюв, прокаркала:

– Эко диво – вода родниковая. Нашли что показывать. Бот если бы я показала кое-что, ахнула бы гостья заморская.

Привели наши птицы гостью к Лысой горе. Посидела она на ее вершине, похвалила:

– Красивая у вас гора.

А Ворона и сюда прилетела. Распахнула клюв:

– Эко диво – гора Лысая. Нашли что показывать. Вот если бы я показала кое-что, ахнула бы гостья заморская.

И сказали тогда наши птицы:

– Что ж, покажи ты свое диво, Ворона.

– И покажу, – сказала Ворона и привела заморскую гостью к своему гнезду.

Сидела в нем молодая, только что оперившаяся ворона с большим животом и большими выпуклыми глазами.

– Это моя дочка, – сказала Ворона. – Красивее ее никого у нас во всей округе нет. Разве… я только».

Нет, совсем не такую от черепахи ждала сказку Ворона! Разве хотела она, чтобы над нею смеялись? Ворон тоже смеялся. Правда, не так явно, как все, но все-таки смеялся. И это больше всего обидело Ворону.

«Ты еще об этом пожалеешь», – сказала про себя Ворона и улетела домой.

Села у своего гнезда, завела глаза под лоб, крылья по бокам свесила. Будет лететь мимо Ворон, увидит ее.

– О, – скажет, – на вид-то Ворона простоватая, а с думой в голове, – и пожалеет, что смеялся над нею.

Но увидела Ворону Сорока. Летела она к барсуку Фильке, крикнула на лету:

– Что? Думаешь, каким бы новым чудом удивить нас?

– Но, но, – кинулась к ней Ворона и, если бы не удрала Сорока, быть бы ей битой.

– Балаболка, – послала ей вслед Ворона обидное слово и опять глаза под лоб завела: с минуты на минут должен показаться Ворон.

Ворона ждала Ворона, а появился Коршун. Крикнул на всю рощу:

– Удиви-ка чем-нибудь, Ворона.

И даже Сокол, который снился ей почти каждую ночь, которого втайне она любила больше, чем Ворона, даже Сокол не пролетел мимо, чтобы не съязвить:

– Нет ли у тебя еще какого дива, Ворона. Ха-ха!..

И тогда сказала Ворона:

– Ах, так, ну вы еще пожалеете об этом.

И решила навсегда улететь из Гореловской рощи. В Осинники решила улететь Ворона. Гнездо свое на землю спихнула, чтобы никто не вздумал жить в нем. Вылетела из рощи, оглянулась, пригрозила.

– Хватитесь завтра, а меня нет. Увидите, плохо жить без Вороны, и позовете. Посмотрим тогда, захочу ли я к вам вернуться.

Прилетела Ворона в Осинники и угнездилась на макушке самой высокой осины, чтобы, когда придут звать ее, сразу бы увидели, где она. А то еще поищут да назад вернутся, скажут: «Не нашли».

Отчего осина горькая

Каждое утро бобер Яшка приходил к березе и сидел возле нее до вечера. Ему очень хотелось, чтобы и о нем рассказала черепаха Кири-Бум сказку и чтобы выбил эту сказку Ду-Дук на березе на самом видном месте. Дни шли. Все меньше и меньше оставалось на березе места для сказок, а о Яшке черепаха пока и словом не обмолвилась.

Бобер сердился, но никому не говорил об обиде своей. Прятал остренький подбородок в бобровый воротник, ворчал себе под нос:

– Соседка называется. Я с ней на дню по два раза здороваюсь и все зря.

Однажды сказала черепаха:

– Сейчас я расскажу вам, отчего осина горькая, и на этом сегодня кончим. Устала я. Да и Ду-Дуку пора хоть немного жене помочь, гнездо почистить, птенцов покормить. Правильно я говорю, Ду-Дук?

– Правильно, – поддернул дятел красные шаровары. – Немножко помочь надо, а то будет сердиться жена.

И приготовился записывать.

А бобер услышал, что собирается Кири-Бум про осину рассказывать, и пошел прочь от березы: если сказка сегодня последняя, да не о нем, то зачем ее слушать?

Недовольный Яшка домой пришел. Сказал жене хмуро:

– Состряпай поесть чего-нибудь.

Но не успела она стол накрыть, а Яшка умыться, как прилетела Сорока и, заглядывая в окошко, поманила крылом:

– Выйди, Яшка.

Вышел бобер. Отогнула Сорока хвост влево, чечекнула:

– Ты чччего ушел так рано?

– А тебе что?

– Мне-то все равно, а вот черепаха о тебе сказку рассказывала.

– Врешь. Она об осине объявила, я слышал.

– Объявила про осину, а рассказывала про тебя. Ух и сказка получилась! Я ее один раз прослушала и три раза прочитала. На память заучила.

– Ой ли! А ну расскажи.

– Пожалуйста, – сказала Сорока и, усевшись на крылечке Яшкиной хатки, начала рассказывать:

«Еще когда бобер Яшка бобренком был, приметил он, что отец его, чуть заспорит с женой, к осине бежит. Встанет перед ней и вот говорит, вот говорит что-то.

Спросил он однажды:

– Зачем это ты, отец, к осине бегаешь?

– Горечь свою отношу ей. Жизнь доживаю я с твоей матерью, а еще ни разу не сказал ей грубого слова. Защемит иной раз сердце, такое сказать хочется, но побегу скорее и скажу это осине. Оттого и живем мы с твоей матерью в ладу, не ссоримся. А где лад, там, говорят, и клад, там, говорят, и счастье.

Отец это сказал, а Яшка запомнил. Вырос, сам бобром стал, семьей обзавелся. Обиделся как-то на жену, хотел было ее словом огненным ожечь, да отцовскую присказку вспомнил: где лад – там и клад. Закусил губы: лучше не вздорить. А слово горячее так и вертится да языке, так и просится, чтобы его сказали. И чувствует Яшка, если не скажет он его, если не освободится от него, покоя не будет.

Выскочил он из своей хатки и побежал к осине, к которой отец в свое время бегал. Все сказал ей, что жене сказать хотел. И сразу легче на душе стало, отмяк. Веселым домой вернулся. И жена его весело встретила. За стол усадила, осинку молоденькую положила перед ним.

– Ешь, Яша.

Однажды опять поспорили они – в семье такое бывает. И опять захотелось бобру слово погорячее подобрать и опалить им сердце жены побольнее, но вспомнил присказку отцовскую: где лад – там и клад. Вспомнил и побежал к осине. Побранился на нее, облегчил душу.

И когда видят теперь у Бобровой запруды, что Яшка опять к осине бежит, говорят друг другу:

– Это он свой семейный клад бережет.

А глядя на Яшку, и другие бобры стали к осине бегать, всю траву вокруг нее попримяли.

– А что? – говорят. – Выскажешь ей обиду свою, и остынет сердце. А если еще и погрызешь ее немного, совсем легко делается.

– Ну! – воскликнула Сорока. – Разве не о тебе эта сказка?

И схватился Яшка за голову:

– Что я наделал! Столько ждал о себе сказку, а услышать, как рассказывала ее Кири-Бум, не пришлось.

– У, – вытаращила глаза Сорока, – эту сказку черепаха рассказывала так, что у нас у всех дух в горле перехватило.

– И-и, – закачался бобер из стороны в сторону, – как я глупо поступил, что ушел, как глупо.

–Ну, ты переживай тут, – сказала Сорока, – а я к Фильке полечу. Я к нему каждый вечер летаю, записанные сказки рассказываю. Сам он слушать не может, болеет.

– Погоди, – попытался остановить ее бобер. – Расскажи еще раз о том, как я к осине бегаю, свой семейный клад берегу, а я жену кликну, вместе послушаем

– Не могу, – сказала Сорока. – Филька ждет. Да и муж не любит, когда я поздно домой возвращаюсь. Да и зачем я буду тебе одно и то же два раза рассказывать. Сказка о тебе на березе записана, можешь сбегать в любое время и прочесть. Спи спокойно.

Но спокойного сна в эту ночь у бобра не было. Повалялся он в постели. Поднялся. В рощу пошел. Встал у березы и прочитал о себе сказку от начала до конца. Верно рассказывала Сорока, ничего не спутала и ничего не забыла.

Прочитал еще раз. Прослезился: счастье-то какое. Теперь и через год и через пять лет будут знать, что жил Яшка в ладу со своей женой. И будут говорить все:

– Живите так, как жил бобер Яшка: не ссорьтесь с женами.

Яшка еще раз прочитал сказку о себе и, смахивая слезы с ресниц, побежал к Машуте, у которой последние дни ночевала черепаха. Постучал в окошко. И когда поднялась с подушки большая голова Машуты, сказал:

– Я это – Яшка. Пусть Кири-Бум выйдет.

И когда вышла черепаха, попросил ее:

– Расскажи еще раз сказку обо мне, я послушаю.

Кири-Бум видела, что это очень важно для бобра – услышать о себе сказку именно сейчас. Присела на крылечко Машутиной берлоги, слово в слово рассказала то, что так старательно выбил дятел на березе. Яшка слушал, и по щекам его катились слезы: Яшка был счастлив.

На следующее утро он пришел раньше всех к березе я ушел последним. Так было и в последующие дни: первым приходил к березе Яшка и сидел до конца. Вдруг еще о нем черепаха Кири-Бум сказку расскажет, а он не услышит. Второй раз идти к ней стыдно будет. Старенькая уже Кири-Бум. Устает от сказок, охрипла даже.

Делил медведь барана

Не спалось в эту ночь волку. С охоты он пришел пустым, от жены ему попало, голодные волчата скулили. Злой был волк. Вылез из логова, побрел по роще. Остановился неподалеку от Ванина колодца. На луну поглядел, зубами пощелкал:

– Худо нам, волкам, жить стало: из ружья по нас палят, собаками нас травят. Худо.

Увидел березу со сказками, свернул к ней. Хоть сказки почитать, все, может, полегче станет. Подошел, прочитал: «ДЕЛИЛ МЕДВЕДЬ БАРАНА», – возмутился:

– И что она врет, эта Кири-Бум. Чтобы медведь поделил с кем-нибудь своего барана, да такого еще никогда не было и не будет. Медведи привыкли брать, а не давать. И нечего их выгораживать.

И вдруг рыжая шерсть у него на загривке ощетинилась: волк читал сказку о самом себе.

Было выбито на березе:

«Добыл волк Рыжий Загривок барана, тащил домой А идти нужно было мимо берлоги медведя Сидора. «Дай, – думает волк, – зайду к медведю, лишний раз напомню о себе».

Но так просто как зайдешь к медведю? Не товарищ он тебе, неудобно.

И решил тогда волк:

– Попрошу-ка я его барана разделить нам с женой, будто мы никак не можем поделить его между собой поровну.

Протиснулся волк Рыжий Загривок с бараном к медведю Сидору в берлогу, а у того гости: медведь Потап, медведь Лаврентий, да еще какой-то медведь незнакомый, да четыре медведицы.

Остановился волк у порога. Положил барана к ногам. Поклонился медведю Сидору:

– Зашел навестить тебя, Сидор.

– И правильно сделал, что зашел, – сказал Сидор, не вставая из-за стола.

Поклонился волк еще раз ему:

– Решил попросить тебя, Сидор, барана разделить нам с женой. Сами никак поделить не можем.

– И правильно сделал, что решил, – сказал медведь и лапы протянул. – Давай-ка его сюда. Да отодвинься от окошка к порогу, не темни. Застишь, а тут точно видеть надо.

Положил медведь барана на стол. Отрезал голову. отодвинул в сторону.

– Она одна, ее не поделишь. Отложил в сторону и сердце.

– Оно тоже у барана одно, не делится.

После этого разрезал барана на две равные половины я спрашивает у гостей:

– Как вы думаете, какую из них волку отдать – левую или правую?

Зашевелились медведи, поближе придвинулись к медведю Сидору. Губы облизали. Подали совет:

– Какая вкуснее, ту волку надо отдать. Он трудился, добывал.