Проникновенные, чистые и воистину христианские слова. Будто уже оттуда, с Горних высот, завещаны нам от одного из последних лидеров ХХ века.
      Ощущение такое, что неумолимый и жесткий, трагический и великий ХХ век зовет за собой всех своих свидетелей и сотворителей. На наших глазах в самом прямом смысле уходит, ускользает минувшая эпоха. За последние годы как быстро поредели ряды главных участников исторических событий ХХ века. Остается молчаливая массовка. Еще немного - и мы уже окончательно будем жить в ином, чуждом для нас мире третьего тысячелетия: с иными законами, иной моралью, иной эстетикой, иной литературой. И переделывать этот мир будут уже совсем другие люди, движения, союзы. Тем более важно нам, людям исторического промежутка между разными цивилизациями (советской и постсоветской), донести нравственные и культурные ценности русского народа в новое время, новым людям. А Виктору Петровичу Астафьеву за все то непреходящее и глубинно-народное, что есть в его литературе, сотканной из бесконечного труда и бесконечных страданий,- Последний поклон. Царь-перо выпало из рук. Кто подхватит?
      Дмитрий Галковский
      Галковский Дмитрий Евгеньевич, прозаик, философ, эссеист. Родился 4 июня 1960 года в Москве. Окончил МГУ. Короткое время работал в журнале "Наш современник". С 1985 по 1988 год писал огромную, в 70 авторских листов, романно-философскую книгу "Бесконечный тупик". Несколько лет печатал ее в отрывках в газетах и журналах самой разной направленности, от "Нового мира" до "Нашего современника", от газеты "Завтра" до "Независимой газеты". Нашел поддержку у Вадима Кожинова, который, пожалуй, первым высоко оценил это пространное сочинение. Кожинов писал: "Дмитрий Галковский не раз говорит о том, что главный его учитель - Василий Васильевич Розанов. И, конечно, розановское наследие во многом определило и дух, и стиль "Бесконечного тупика", хотя Дмитрий Галковский создал и некий свой собственный жанр: его примечания - это не отдельные "листья"; они растут на одном ветвистом древе,- может быть, слишком ветвистом: в "Бесконечном тупике" - пятьдесят четыре "ветви" с большим или меньшим количеством "листьев"..." Написана книга от имени некоего Одинокова. Издать ее удалось не сразу, лишь с помощью предпринимателя Паникина, главы "Панинтера". Книга вызвала большой интерес в литературной среде. Была присуждена премия "Антибукер" в сумме 12 тысяч долларов, от которой Дмитрий Галковский отказался, засомневавшись в чистоте помыслов ее создателей и финансистов. Выпустил три номера собственного журнала. В 2001 году выпустил свою антологию советской поэзии "Уткоречь" и опубликовал несколько рассказов в "Литературной газете" и "Дне литературы". Живет в Москве.
      Сам писатель предоставил любопытную биографическую справку:
      Раннее детство провел в семейной коммуналке в центре Москвы, где кроме родителей жили интеллигентные родственники отца. В 1967 родители Г. переехали в Нагатино - на рабочую окраину с полууголовной социальной обстановкой. В этом же году Г. поступил в школу. Состав ее учителей объективно соответствовал уровню провинциальной "восьмилетки", однако после расширения Хрущевым городской черты школа рабочего поселка Нагатино получила статус столичной, а за год до поступления туда Г. еще и была преобразована в немецкую спецшколу. Таким образом, учителя здесь были не просто невежественные, а с придурью, с претензией на "интенсивный учебный процесс" и "перевоспитание". Начиная с первого класса Г. был двоечником, подвергаясь систематической травле со стороны школьных учителей. Они не только постоянно издевались над ним лично, но также поощряли травлю со стороны одноклассников, и в 1974 г. в результате побоев Г. сломали руку.
      В 1977 году у Г. умирает от рака отец. Смерть отца переживалась Г. очень тяжело - в его мире это был единственный человек, способный к систематическому мышлению. Отец был человеком добрым и талантливым, но слабым. Его разум подчинялся водке - отец, выпив стакан прозрачной жидкости, превращался в ползающее на четвереньках ничтожество ничтожество, пинаемое ногами. Пьяный, а затем смертельно больной, угасающий на глазах отец явился для Г. символом униженного разума. Собственно, всю жизнь Г. можно рассматривать как все более сложную защиту своего внутреннего мира от искажающего воздействия коллективистского невежества. В детстве маленьким мальчиком он создал свой мир - мир книг и игр, мир порядка и нравственности, куда внешняя жизнь вторгалась в виде нелепой "школы", которая им расценивалась как тюрьма или постылая "работа", где он, маленький чиновник, отбывал повинность.
      После окончания школы Г. работал рабочим на заводе им.Лихачева. В 1978 году, чтобы избежать службы в советской армии, симулировал психическое заболевание, в результате чего был помещен в психиатрическую больницу с диагнозом "шизоидная психопатия". В 1980 году, дав взятку приемной комиссии, поступил на вечернее отделение философского факультета МГУ. Вплоть до окончания университета официально нигде не работал, подделав запись в трудовой книжке и зарабатывая на жизнь нелегальным размножением запрещенной литературы (в основном по русской философии). Студенческие научные работы Г. были посвящены анализу мотивов смерти и самоубийства в творчестве Платона. Учился в МГУ хорошо, но старался не привлекать внимания. Однако в дипломной работе (тема "Сравнительная характеристика социальных воззрений Платона и Аристотеля") в надежде на поступление в аспирантуру позволил себе несколько неординарных высказываний, в результате чего во время защиты диплома преподаватели МГУ публично назвали Г. негодяем. После окончания учебы безуспешно пытался устроиться на работу: в работе по специальности ему отказывали из-за отметки о психической неполноценности в военном билете, а работа не по специальности была запрещена советским законодательством. При этом дома начались чудовищные скандалы, так как мать и сестра, с которыми он из-за отсутствия денег жил в одной квартире, по своему статусу были типичными советскими обывателями и восприняли "тунеядство" Г. как собственную компрометацию перед властями. В этой безвыходной ситуации Г. пишет свое произведение "Бесконечный тупик" (закончен в 1987-м).
      "Бесконечный тупик" - большое произведение (70 п.л), состоящее из 949 "примечаний". Каждое "примечание" представляет собой достаточно завершенное размышление по тому или иному поводу. Размер "примечаний" колеблется от афоризма до небольшой статьи. Вместе с тем "Бесконечный тупик" является все же не сборником, а цельным произведением с определенным сюжетом и смысловой последовательностью. Это философский роман, посвященный истории русской культуры ХIХ-ХХ вв. Внешне "Бесконечный тупик" может произвести впечатление книги, написанной спонтанно, на одном дыхании, на самом деле эта книга рассчитана на читательское восприятие и является продуктом кропотливой обработки личных дневников Г., которые он вел с 17 лет. Г. надеялся, что книгу удастся опубликовать на Западе, и тогда он сможет эмигрировать из СССР. Этого не получилось - книга не опубликована до сих пор. Г. не имел связей в интеллигентских кругах и потратил три года только на то, чтобы текст смог попасть в руки двум-трем второстепенным московским литераторам. Произведение Г. на Западе в силу ряда причин было демонстративно не замечено, но начиная с конца 1990 г. в советской прессе стали публиковать отдельные фрагменты из "Бесконечного тупика". С точки зрения литературной частичная публикация была нелепостью, так как делала бессмысленным сам замысел книги, суть которого в передаче ощущения "трагического единства" мира и текста. Однако это, по крайней мере, дало Г. некоторый социальный статус "литератора" и позволило в конце концов в 1993 году вырваться от ненавидящих его родственников и снять отдельную квартиру. К этому времени Г. опубликовал также серию статей в "Независимой газете", "Литературной газете", "Новом мире" и др. изданиях. Статьи были написаны Г. для массового читателя и представляют собой газетные фельетоны, посвященные высмеиванию внутренней ущербности советской культуры. Их содержание вполне тривиально, что хорошо видно при сопоставлении с "Бесконечным тупиком". Г. написал эти статьи, чтобы заработать деньги на аренду квартиры.
      Публикация отрывков из "Бесконечного тупика" и статей вызвала со стороны советской интеллигенции поток оскорблений. Даже вполне невинное название книги вызвало злобную ругань: "Бесконечный тупик" (кстати, посвященный автором памяти умершего отца) советский литературный критик Немзер назвал "Колхозный еврей" и "Вислоухий лопух", а критикесса Н.Иванова заявила, что это эвфемизм женских половых органов. Сама по себе травля в печати не произвела на Г. серьезного впечатления - по обстоятельствам жизненного опыта он чрезвычайно устойчив ко всякого рода оскорблениям и обидам. Однако постепенно выяснилось, что контролирующая книжный рынок советская интеллигенция сознательно отказывается публиковать его книгу, так как видит в Г. опасного социального конкурента ("лидера молодого поколения"). Ввиду этого с начала 1994 года Г. вообще прекратил какие-либо контакты с российской общественностью и решил издавать все свои произведения самостоятельно - методом самиздата. Двусмысленная ситуация вокруг имени Г. сложилась в значительной степени потому что для него творчество не обладает самостоятельной значимостью, а является серией адаптивных текстов, позволяющих, как ему кажется, вести индивидуалистическое существование в стране, где индивидуалистический тип поведения подвергается остракизму. Для Г. интеллектуальная деятельность представляет личный интерес, но ему совершенно не нужны оппоненты и тем более читатели, совершенно не нужен какой-либо законченный результат его мыслительной деятельности. Все его произведения написаны для социальной реализации и не имеют самостоятельного значения. Для Г. сама публикация есть ошибка, попытка диалога - ошибка еще большая. К своим оппонентам он относится как к опасным невеждам, вроде чеховского "злоумышленника" - ведь полемизируя с его взглядами, они разрушают тем самым орудие социальной защиты личности, принимая пеструю расцветку маскировочного халата за эпатаж художественной нормы. В сущности, Г. не является ни писателем, ни философом. Если для подлинного писателя или мыслителя творчество есть экстатический момент, жизненная кульминация, то для Г. это - жизненная ошибка, результат компромисса и унизительной "траты себя". Кстати, поэтому нелепы фобии советской интеллигенции по поводу социального лидерства Г. У него не только отсутствует тип социального поведения литератора, но и просто-напросто нет каких-либо реальных знакомств в среде советских писателей или философов. При таком мировосприятии трудно говорить о какой-либо связной философской концепции. Достаточно условно философские взгляды Г. можно определить как "трагический рационализм". Для его жизненного опыта все проявления иррационального происходили в виде первобытной русско-советской глупости, глупости смертоносной и к тому же уродливой. Если можно говорить о притягательности религиозного или литературного иррационализма, то атеистический иррационализм советского государства нелеп абсолютно. У него нет даже зацепки "социальной детерминации", ибо это отказ от разума не ради красоты или веры, а ради самого разума: то есть нигилизм абсолютный, следовательно - вульгарный. На фоне этого разум эстетичен уже сам по себе. Но разум также абстрактен, потому что за свою жизнь Г. не видел реально ни одного действительно умного человека. Разум силен, но слаб его носитель, никогда не выдерживающий божественной задачи. "Разум велик, человек - слаб". Самое элементарное и самое безнадежное проявление этого - смертность конкретной личности. Свое произведение Г. посвятил отцу - слабому и униженному русскому разуму, замечательному русскому народу, но народу интеллектуально обиженному, наказанному за какие-то метафизические проступки. Быть может - за врожденный артистизм и чувство слова, быть может - за самовлюбленную безответственность, а быть может - просто "ни за что". Жизненная философия Г. - это не "истина" и даже не "поиск истины", а "мудрая ошибка". И высший тип этой мудрой ошибки, которой он, к сожалению, в жизни никогда не совершал,- "любовь". Любовь есть безумная переоценка личности другого (чужого) человека, искупаемая этим другим человеком. Если любящее сердце считает другого единственным, а тот в свою очередь считает таковым любящего, то взаимное наложение ошибок превращается в истину. В сущности, доведенный до отчаяния хаосом русской бытовой жизни, Г. всю жизнь мечтал только об одном - о спокойной семейной жизни с любящей женой и детьми. Ирония в том, что, пока он боролся за уютный мир частной жизни, в психике и в самом составе души произошли такие изменения, что именно этот абсолютно враждебный мир анонимного коллективистского хамства и стал родным, или, по крайней мере, относительно понятным, привычным, СПОДРУЧНЫМ. Г. пережил трагедию одиночества так глубоко, что навсегда остался наедине с самим собой в замкнутом пространстве сюжета.
      "Октябрь - что это? Полный крах, или есть в последующих событиях какой-то смысл, пусть темный, но смысл? Может быть, есть. Может быть, хотели из России сделать процветающую Францию с отличным пищеварением и давно выжранным червями мозгом. Потеряли и мозг, и тело разрушили язвы, но остался человек, пускай кости и череп человека, но человека. А не полусущества-полумеханизма...
      И кто-то, я знаю, плачет, любит... А во Франции не могут даже задаться подобным вопросом. Некому. И может быть, это страшнее. Самый страшный недуг - дебил со счастливой улыбкой и прозрачными глазами. Франция развитое общество. И оно живет своей сложной жизнью - там есть идея. Чужая. И живут французы для чужого. Мудрого, может, даже гуманного и рачительного хозяина, но... чужого. А русские не захотели. С кровью, с мясом выдрали, потеряли все, почти все, разрушили и уничтожили национальные святыни, но сохранили большее. Россия еще поднимется... Как бы то ни было. Сейчас ясно одно: Россия единственная страна мира, где господство над историей не удалось. По крайней мере - "не завершилось"..."
      Из "Бесконечного тупика"
      Дмитрия Галковского
      ДВОРЯНИН ИЗ БАРАКА
      Примечания к книге
      Дмитрия Галковского
      "Бесконечный тупик"
      1. Примечание к с. 321.
      "А кто ведь я? - Дворянин из барака. Конечно, это и привело к совершенно ненормальным видам взаимодействия с действительностью. В кривом зеркале элитарного гонора..."
      Дмитрий Галковский написал свою книгу "Бесконечный тупик". Написал с гонором русского дворянина, но, будучи дитем барака, скрыл, а вернее, прикрыл свой гонор, во-первых, формой якобы "философского романа", во-вторых, приписав свои мысли, гипотезы, рассуждения, сверхсмелые выводы якобы своему литературному герою Одинокову...
      2. Примечание к с. 416.
      "Вообще, если уж приводить параллели, то по темпераменту, по душевным склонностям из всех русских философов я ближе всего к Алексею Степановичу Хомякову. Но, хе-хе, с одной небольшой поправочкой, Хомяков - русский помещик. Я - советский мещанин..."
      Вот потому-то, что Галковский по натуре советский мещанин, он и взял себе двойное прикрытие. Ибо, если честно, какой это роман? Это развернутая система доказательств состояния русского духа, русской нации, русской нации, русской идеи. Пусть чертовски субъективная, но чертовски талантливая. И выстраивает эту систему никакой не литературный герой Одиноков, а русский писатель и философ Дмитрий Галковский. Впрочем, он мог бы прикрыться еще одним литературным приемом. Мол, нашел в урне или прислали по почте самотеком в журнал "Наш современник", где Галковский одно время работал, и вот подобрал никому не нужную рукопись какого-то Одинокова и предложил читателю. Все эти приемы, на самом деле,- мещанина, а не дворянина, но, в конце концов, какое нам, читателям, до этого дело? Тем более, осторожность мещанина уже помогла Галковскому. Критики из демпрессы, "оправдывая" Галковского, все обвинения в ксенофобии, антисемитизме, черносотенстве предъявляли его герою, с которым якобы сам автор далеко не согласен. Да и автор подпустил туману, заявляя о крайней противоречивости суждений своего героя и о сложном к нему отношении. Галковский, как Галилей, отказался от собственного открытия. Зачем ему прямота Джордано Бруно? Зачем ему костер инквизиции?
      3. Примечание к с. 686.
      "Сама эта книга - сон, ничто. Она брошена в небытие и растворится там тысячестраничным морозным туманом... Вот и книга эта... В чем ее удача? - В неудаче. В ненужности. В такой ненужности, что даже сама констатация этой ненужности уже не нужна..."
      Этакая безделушка, постмодернистская забава, выпущенная на деньги спонсора из "Панинтера" для развлечения скучающей публики. Его - Дмитрия Галковского - и приняла демократическая тусовка как талантливого провокатора, как младшего брата Смердякова, как парадоксалиста. Даже Мария Розанова увидела в нем нечто близкое еще одному парадоксалисту - своему покойному мужу Андрею Синявскому, тоже прикрывавшемуся от публики Абрамом Терцем... Он - скандалист, он - "крокодил", он - чистый художник, высмеивающий все народы и религии без разбора. Этакий русский Салман Рушди...
      Может быть, в нем и есть что-то от Салмана Рушди, но те, кого он подвергает беспощадному анализу, прилюдно, вслух, приговаривать Галковского к смерти не будут, скорее постараются причислить к своим сторонникам, включить в число пересмешников-иронистов... Только так можно объяснить тот невероятный факт, что за книгу "Бесконечный тупик" Дмитрию Галковскому присудили Антибукера-97, премию, оплачиваемую Борисом Березовским. Насмешкой премию назвать нельзя. Считать, что присудили не читая,- глупо, не те люди. Значит, разглядели в морозном тумане нечто такое, что надобно смикшировать. На двойное прикрытие Дмитрия Галковского его же оппоненты надели еще более основательное третье прикрытие. Чтобы тот читатель, о котором мечтает сам Галковский, до "Бесконечного тупика" и не добрался, споткнувшись об Антибукера, о преграду тусовок и светских скандалов...
      Не вижу в Галковском ни провокатора, ни скандалиста, ни парадоксалиста. Тем более и сам Дмитрий Галковский в ответ на присуждение ему Антибукера пишет, обосновывая отказ от премии: "Присуждавшие мне премию... совершенно искренне считают "Бесконечный тупик" безнравственным, "скандальным" произведением. Я считаю подобную точку зрения чудовищной. Этический смысл моей книги заключается в мучительной попытке восстановления естественных духовных ценностей... Удалось ли мне это или нет - это другой вопрос, но назвать "Бесконечный тупик" безнравственным произведением могут только люди, считающие "Дон Кихота" злой пародией на рыцарские романы, а "Собачье сердце" - издевательством над животными..."
      4. Примечание к с. 1.
      "Национальность - это и есть "бесконечный тупик".
      К с. 2.
      "А Розанов дал Домострой ХХ века. Правда, ему было неинтересно его развивать - чувствовал ненужность. Тогда. А вот я подниму. Мне нужно было высветить реальность новой сказкой, новой актуализацией русского мифа..."
      К с. 102.
      "Вообще, нужен опыт овладения национальной идеей. Она очень сильна и на неподготовленные натуры может воздействовать разрушительно... Для адаптации русской идее нужна преемственность не в действии, а в миросозерцании... Вот почему эта книга полубессознательно построена как цепь повторов, постоянных "забвений" и "воспоминаний"..."
      К с. 104.
      "Эта книга - мучительная попытка пробиться к людям..."
      Я незнаком с Дмитрием Галковским и никогда его не видел. Я найду в его книге массу ненужных оговорок, мнимых или выдуманных противоречий. Я догадываюсь о его сложном характере, о его осознанном одиночестве, откуда и фамилия придуманного героя книги "Одиноков"... Но мне, да и другим читателям, нет до этого дела. Мне важен текст. Важна первая за многие десятилетия попытка серьезного овладения русской национальной идеей. Пусть бы только не одни лишь враги книги, но и друзья не утопили главную правду книги в спорах о Ленине и Набокове, Чехове и Розанове, Блоке и Маяковском. Не сверяли ее с документами и бытовыми фактами. Что мне за дело до стилистической зависимости Галковского от Розанова? Ну, а написал бы он те же самые размышления в стилистике Хомякова или Чаадаева, Лескова или Солженицына,- уверен, мне они были бы столь же интересны. Демтусовка высоко оценила саму подачу материала, и она по-своему права. Конечно, это прием постмодернистский. Конечно, книгу интересно читать и не вдумываясь в текст, как игровую прозу, прогуливаясь с автором вдоль эпох, вдоль книжных полок с классиками, небрежно роняя тома Соловьева, да еще и попирая их ногами. Куда до такой игры Виктору Пелевину и даже Виктору Ерофееву? Устроим еще одни поминки по советской философии, по советской литературе, по советскому укладу. Так, именно так и прочитали "Бесконечный тупик" рецензенты "Нового мира", "Независимой газеты", "Литературки"... Может быть, это блестящий продуманный ход самого Галковского? Но попробуйте прочитать все 686 страниц "Бесконечного тупика" внимательно и не спеша, шаг за шагом,- и вы увидите, что нет никакого шарахания, что нет никакой игры, что нет никакого Одинокова, а есть представление молодого талантливого русского писателя и философа о русской идее, о прошлом и будущем России, о ее врагах и недоброжелателях. Дмитрий Галковский осознанно ставит на русскость. И побеждает. Никакой российскости. Никакого космополитизма. Что такое русский? Почему русский боится своей русскости? С кем веками взаимодействует русский? Есть ли выход из нынешнего кризиса? Галковский любит сложность, и не будем ему пенять за это, но есть искушение составить "цитатник" по Галковскому, путеводитель по Галковскому. Не приукрашивая, не выпрямляя, идти по сердцевине книги и преподнести читателю сборничек страниц на сто. То-то будет откровение для постмодернистов и демократических плюралистов. И уже если спорить, то с этой сердцевиной книги...
      5. Примечание к с. 657.
      "Моя борьба против литературы в самой литературной стране мира, в самом литературном обществе смехотворна..."
      К с. 652.
      "Ненужность и даже вредность "Бесконечного тупика". Через 25 лет все изменится само собой, без "гениев", без "Одиноковых". Миф Ленина широк, и второе: зачем раздражать писателей?"
      Это и есть дополнительные раздражители "Бесконечного тупика". Сами по себе интересны и размышления о Ленине, и размышления о классической русской литературе. Более того, и та и другая тема - не сходят со страниц нашей сегодняшней прессы. А в трактовке блестящего литератора заведомо представляют несомненную ценность. При всем неприятии Ленина видишь значимость его образа, загадочность и даже, как утверждает сам Галковский, "что-то божественное". О роли классической русской литературы в истории России, о некоем несопоставлении художественного величия и явной негосударственности писали и Василий Розанов, и Иван Солоневич. Нечто схожее с рассуждениями Галковского читатель обнаружит в "Письме русской учительницы" Геннадия Шиманова. Если столь разные литераторы в столь разные времена пишут об одном и том же - значит, сама проблема есть, как бы она ни трактовалась. И опять же, расчленяя "Бесконечный тупик", как делал сам Солженицын, изымая "Ленина в Цюрихе" из громады текста "Красного колеса", или Набоков, выделяя в "Даре " как бы отдельной книгой повествование о Чернышевском, или Пастернак, публикуя, давая отдельную жизнь "Стихам из романа "Доктор Живаго", можно и нам выделить "Лениниану" Галковского или его спор с литературой... Кажется, что суть "Бесконечного тупика" останется такой же. Сердцевина не будет тронута. Это еще один слой морозного тумана. Еще один шифр. Когда все в книге говорится самым открытым текстом, но заворачивается в мифы, как в пеленки.
      6. Примечание к с. 653.
      "Я хочу избавиться от образа отца, убить его... Убить отца - значит, самому стать отцом. Победа над идеей отца означает овладение ей".
      К с. 537.
      "Отец подарил мне трагедию... Смерть - вершина его жизни".
      К с. 532.
      "О чем эта книга? Об отце... Сама эта тема - "отец и сын" банальнейшая, затертая до дыр... Отец был бабочкой, ерундой... мучительным поиском нужного слова... Мой слабый разум видит, что что-то со мной все эти годы происходило и это каким-то непостижимым образом связано с отцом. Во мне есть мысль отца, идея отца... Следовательно, он жив".
      Бесконечны в книге воспоминания об отце, наплывы об отце. Сразу, конечно, вспоминается "Я пил из черепа отца" Юрия Кузнецова - одинаков метафорический подход. А если без метафор и прочего сюрреализма, то понятен постоянный возврат к отцу, который умер, когда Галковский был еще ребенком и крайне в нем нуждался. Безотцовщина, брошенность, беззащитность, а отсюда еще шаг к одиночеству, к озлобленности, к детской затравленности. И некому помочь. И злость на отца, и бескрайняя тяга к отцу, каким бы он ни был. А отсюда и вся книга "Бесконечный тупик" посвящается Отцу с большой буквы. Думаю, это одиночество и обострило восприятие Дмитрия Галковского. Кто он такой? В семье? В мире? В своем народе? В каком народе? Что такое он как русский, и что такое русские? Увы, в спокойной и стабильной русской семье о русскости не говорят и не думают. Она как бы подразумевается. Она как бы вечна. Опасность проблемы чувствуют люди, окруженные проблемами. Поэтому тема Отца и тема русскости в книге постоянно пересекаются. Ее уже не отделишь. Она не в нагрузку и не в качестве еще одной завесы. Вдруг Галковский становится банально сентиментален, даже слезлив. "Через дымку я шагну к отцу, и ничто уже не будет разделять нас. Я обниму его, прижмусь к колючей щеке, и он ласково улыбнется, тоже обнимет. А потом я скажу: "Никому мы, пап, не нужны..." И мы пойдем рука об руку..."
      У меня отец ушел из жизни не так давно, но мне и в моем возрасте страшно не хватает его. Пусть немощного, пусть больного, но за которым его большая жизнь, его эпоха, его лагеря и войны, его доброта и русскость, его украинские песни, а за ним и весь его украинско-русский род... А его проблемы - это, как в "Тупике", сразу и глобальные проблемы страны, сразу и первый БАМ, и голод тридцатого года. Коллективизация тогда - и отторжение ридной неньки Украины теперь. Всегда - род, семья - это и национальная идея.
      7. Примечание к с. 98.
      "Во мне, как и в любом русском, проигрывается русская история".
      Вот и книга "Бесконечный тупик", при всем рациональном построении ее, даст нам еще конспект русской истории, написанный пробуждающимся русским сознанием. И исторические противоречия в книге связаны с противоречиями в самом Галковском. Он отвергает любую советскость, с которой он соотносит и все разрушения ельцинского режима, и все причуды демократической прессы. И все нападки на него самого. Но стоит ли даже личные поражения переносить на всех окружающих? Стоит ли запираться в этакой русской башне из слоновой кости, признавая русским лишь самого себя? Стоит ли выводить себя из идеологичности, лишь подыгрывая тем, кто и так не в восторге от "Бесконечного тупика"? Русское личностное начало существовало во все времени и во все эпохи. Наши беды и поражения - тоже часть нашей общей русскости. Не стоит замыкать всю русскость на себя. Не стоит каждый раз русскую историю начинать с нуля. Не было никакого нуля - все, что было в истории России, все - наше.
      Для Дмитрия Галковского даже поддержавший его, оказавший ему максимальную помощь Вадим Кожинов - всего лишь "советский литературный чиновник". Более того - "литературный чиновник, обладающий реальной властью". И прорываться к Кожинову почему-то Галковскому пришлось с помощью сложнейших интриг. Прямо как к Брежневу на прием. Я-то думаю, что чувство одиночества и заброшенности мешает молодому писателю шире оглядеться по сторонам. Скажем, когда я в своей статье сравнил отказ Галковского от премии Антибукера с отказом Юрия Бондарева от ордена из рук Ельцина - это и есть определение не идеологичности, не советскости или антисовесткости поступка, а определение личностного русского начала. И так было в любую эпоху.
      А амбиции единственного владельца русскости спишем на молодость. Каждое поколение хочет считать себя первым. Тот же Вадим Кожинов не менее амбициозно начинает отсчитывать становление русского патриотизма в советское время лишь с себя и своего поколения. Когда он в духе нынешнего Галковского пишет, что "в хрущевские времена" "русской патриотической интеллигенции... попросту не было", что лишь с "русского клуба" второй половины 60-х годов, куда входили Кожинов и его смелые друзья, началась патриотическая и православная идеология, то мне хочется спросить: а что, не было русских патриотов в годы войны? Что, в послевоенное время никто в церкви не ходил? Разве не русская идея определяла творчество Корина, Шолохова, Леонова, Свиридова, Твардовского, Пришвина, Сергеева-Ценского? Даже в самые глухие годы русскость не умирала. "Дух дышит, где хочет". Тем более - русский дух.
      Если для Вадима Кожинова не существовало "русской патриотической интеллигенции" в хрущевские времена, то для птенца, взлетевшего из-под его крыла, как бы не существовало русскости и в подвижнике Кожинове, столько сил отдавшем молодым русским талантам. Но это уже об издержках книги...
      8. Примечание к с. 6.
      "Конечно, "Преступление и наказание" возникло не на пустом месте. У Достоевского было славянофильское окружение... Но все это "русская Голландия". Не эти люди определяли судьбу России..."
      И на самом деле, со времен князя Курбского, со времен Лжедмитрия и так далее, утыкаясь в декабризм, столь любимый шестидесятниками, оседлавшими советский Политиздат со своими "пламенными революционерами", в народовольчество вплоть до октября 1917 года, судьбу России как в университетах, так и в чиновничестве, как в литературных журналах, так и в аристократических салонах,- определяли нигилисты, еретики, революционеры, люди, порывающие с русскостью. Вся наша элита вечно смотрела на Запад. Галковский лишь показывает на многочисленных примерах, как подрывалось государство. "Революция и тайная полиция вместе, бок о бок все развивались и распускались... все сближались и переплетались, так что в начале века образовалась единая паутина..." Но не так ли сближались и переплетались диссидентство и пятое управление КГБ, возглавляемое Бобковым?