Могила матери выделялась свежей чернотой невысоко насыпанного холмика, и крест был белый, но уже покосился и недвижимо падал на бок, и казалось, что он просто приткнут к земле и что-то невидимое поддерживает его – так неестественно было сочетание белого свежеоструганного дерева и очень черной влажной земли с желтыми глинистыми прожилками.
      Несколько минут стояли молча, и потом Ольга сказала Верочке:
      – Ты бы пошла домой, а то холодно... Я одна отсюда дойду.
      Верочка молча посмотрела на нее и тут же отвела глаза. «Обиделась?» – подумала Ольга и ласково тронула ее за плечо. Верочка покорно стояла перед ней и, когда Ольга легонько подтолкнула ее, так же молча повернулась и пошла назад в деревню, не оглядываясь. Шла она медленно, неуверенно переставляя ноги и чуть покачиваясь, и Ольге показалось, что она плачет.
      Ольга не помнила, долго ли она стояла так, под мелким холодным дождем, тихо падавшим на холодную черную землю. Было тяжело и грустно, но не было ожидаемой боли. Эта боль появилась только на мгновение вчера вечером, когда она вошла в дом и увидела пустую кровать матери, и поняла, что ее уже нет и никогда не будет, и не у кого теперь просить прощения, и не помогут никакие слезы, никакие слова... И потом, когда Коля спросил ее: «К матери-то... пойдешь?» И эта боль прошла быстро, а потом – и сейчас – была глубокая печаль, но и печаль какая-то странная и холодная, идущая от разума. Тяжело было потому, что она знала – нет человека, бывшего ей когда-то самым родным и близким, давшего ей жизнь. И странным было уже то, что она думала так, а не плакала над этой холодной черной могилой, не просила прощения – ведь всегда живые в чем-то виноваты перед мертвыми (а уж она ли не виновата перед матерью?), – не вспоминала все самое лучшее, что было связано с матерью... Вспоминать Ольга пыталась по дороге сюда, но и это никак не удавалось. Даже лицо матери вспоминалось таким, каким оно было на тех фотографиях, которые она рассматривала вчера вечером, перед тем как лечь спать. Фотографий было мало, и на всех мать почему-то выглядела одинаково – неподвижная, с плоским, ничего не выражающим лицом, губы сурово поджаты, плечи опущены, и большие руки сложены на коленях и прижаты к животу... И плакать Ольга по-прежнему не могла – не было слез...
      Она вернулась в деревню и зашла в пустой дом, показавшийся непривычно большим. Было в нем так уныло и мрачно, что казалось, весь он состоял из одного серого цвета, – и на душе у нее стало еще тяжелее, и захотелось уехать – сразу же, никого не дожидаясь. Но ехать нельзя было – ушел на работу Коля, Верочка была в школе. Но и дома невозможно было сидеть, и Ольга решила сходить к Насте Звонаревой. Когда-то Настя была самой близкой ее подругой, они вместе проучились все семь лет, каждый день бегали друг к другу домой, мечтали вместе поехать учиться в Селиваново, но Насте не удалось этого сделать. После отъезда Ольги они и вовсе потерялись – ничего не писали друг другу, и Настя только с Колей передавала Ольге приветы, да и эти приветы через год или полтора прекратились. Настя вскоре вышла замуж, теперь у нее было двое – или трое? – детей – вот и все, что знала о ней Ольга.
      Настя узнала ее не сразу, недоверчиво всматривалась в нее из серого полумрака неосвещенной комнаты, потом узнала – заохала и засуетилась. И после первых бестолковых вопросов и восклицаний – как, откуда, надолго ли – замолчала. Молчала и Ольга, рассматривая ее. Настю тоже трудно было узнать – она раздалась, пополнела, выглядела старше своих лет и одета была как-то уж очень затрапезно – грязная кофта, засаленный передник, рваные шерстяные носки и галоши, и это еще больше старило ее, и вся она вызывала острое чувство жалости.
      – Ну что, Настенька, как живешь? – спросила Ольга. В это время заплакал ребенок, Настя поморщилась и неохотно взяла его на руки, дала грудь, а потом, чуть приподняв голову, исподлобья взглянула на Ольгу и усмехнулась.
      – Как живу? Или сама не видишь? – с невольно прорвавшимся раздражением спросила она, но тут же спохватилась и сказала сухим тусклым голосом: – Жизнь моя известная – варю, стираю, скотину кормлю, пацанам сопли утираю... На ферме работаю... Да что говорить об этом. Сама небось все знаешь, не один год в деревне прожила...
      И действительно – увидела Ольга в ее избе все то, что было во всех деревенских домах и что было так хорошо знакомо ей.
      Сидели еще с полчаса, разговаривали, неумело стараясь скрыть неловкость и отчужденность, натянуто молчали. Настя пыталась расспрашивать Ольгу о жизни в Москве, и видно было, что она совершенно не представляет, какая она, эта жизнь, и рассказы Ольги ничего не говорят ей – настолько все это чуждо й непонятно для нее. Да и рассказывала Ольга плохо, не зная, о чем говорить и какими словами, и по скучному лицу Насти видела, что все это неинтересно ей... Разговор то и дело прерывался – Настя вставала, шла на кухню или в сени, пеленала ребенка, дала свиньям корм и опять садилась, сложив руки на коленях, точно так же, как садилась когда-то – передохнуть на минутку – мать Ольги.
      И Настя тоже спросила, замужем ли Ольга, и, когда услышала «нет», чуть снисходительно сказала:
      – Что же так?
      Ольга пожала плечами и вспомнила – если в деревне девушка до двадцати лет не выходила замуж, ее уже считали перестарком. Вспомнила – и чуть заметно усмехнулась.
      Наконец стали прощаться – Ольга встала, а Настя не очень естественно удивилась и сказала:
      – Уже? Посиди еще.
      – Идти надо.
      – Еще зайдешь?
      – Вряд ли. Я ведь уезжаю завтра.
      – И когда опять сюда?
      – Не знаю.
      – Приедешь – заходи.
      – Зайду, – пообещала Ольга.
      И с облегчением вздохнула, радуясь концу этой бессмысленной и ненужной встречи. И, выйдя за ворота, оглядела пустую грязную улицу, задумалась – куда идти? Только не домой – решила Ольга и пошла по улице, опасаясь, что кто-нибудь встретит и узнает ее, и тогда придется что-то говорить. Но никто не встретился ей...
      Ольга пошла на холмы, куда любили ходить в детстве. Тогда холмы казались ей высокими, и думала она, что скрывают они за собой что-то таинственное и большое, но по мере того как росла Ольга – холмы становились все ниже, и она уже знала, что за ними нет ничего, кроме такого же ровного и скучного поля, как и всюду вокруг деревни, но все равно ходила туда, подолгу стояла на вершине, смотрела вперед – ведь должно же что-то быть там, за мутной полоской горизонта...
      А сейчас уныло шумел над холмами ветер, бросал редкие крупные капли дождя, и было кругом так пусто и мрачно, что казалось – такая же пустота и мрак во всем мире...
      «Да что я делаю? – вдруг подумала она. – Нельзя же так поддаваться настроению... Ведь надо жить...» – убеждала она себя, спускаясь с холма. Но никакие самовнушения не помогали. Что-то унизительное было в этом чувстве подавленности и неустроенности, в том, что при одном взгляде на серое небо ее охватывало отчаяние, а жалкие безлистые березки нагоняли мучительную тоску, и хотелось плакать, глядя на них, а слез – не было... Как будто сама природа ополчилась на Ольгу и старалась доказать, что все – ничтожно и незначительно, все – суета сует, и не надо к чему-то стремиться, чего-то добиваться – ведь все прах и тлен. Живи так, как живется...
      «Нет, надо ехать», – думала она, подходя к дому.
      Верочка уже вернулась из школы, сразу собрала ей обедать, и Ольга опять пыталась разговаривать с ней – и опять разговор не получался. Верочка только отвечала на вопросы, а Ольга уж и не знала, о чем еще можно спросить ее. И молчание тринадцатилетней сестры тихо и настойчиво повторяло ей: «Чужая... Чужая...»
      Ольга никак не решалась заговорить о главном – выжидала, посматривала на Верочку, а та словно чувствовала, о чем старшая сестра хочет говорить с ней, и была еще более неестественная и скованная, чем прежде, избегала взгляда Ольги, все время суетилась, ходила взад-вперед, и, наконец, Ольга сказала ей:
      – Да ты сядь, посиди.
      И Верочка покорно села напротив, глядя перед собой в стол и царапая пальцем клеенку.
      – Ты как будто боишься меня, что ли? Я ведь не страшная...
      Ольга пыталась говорить непринужденно и ободряюще, но слова ее прозвучали фальшиво, и она почувствовала это.
      – Ну что вы... – как-то уж очень тихо и приниженно проговорила Верочка, и Ольгу опять поразило это «вы» и приниженный тон.
      – Да что ты все «вы» да «вы»... Я ведь сестра тебе. А ну-ка, скажи мне «ты».
      Верочка покраснела и с трудом посмотрела на нее, но так ничего и не сказала.
      – Я вот о чем хотела спросить тебя... – с усилием начала Ольга. – Ты дальше-то, после семилетки, учиться будешь?
      – Не знаю, – не сразу ответила Верочка.
      – Но ведь тебе хочется учиться дальше?
      Верочка кивнула.
      – Здесь десятилетки нет, значит, надо ехать куда-то...
      Верочка по-прежнему не смотрела на Ольгу и никак не отозвалась на ее слова.
      – Я думаю, – продолжала Ольга, – через год тебе лучше будет поехать ко мне, в Москву... – и со страхом почувствовала, что сказала совсем не так, как нужно, и попыталась поправиться: – То есть не то чтобы лучше, я сама хочу, чтобы ты жила со мной... Коле ведь еще в армию нужно будет идти...
      И опять получилось, что Ольга приглашает ее не потому, что хочет жить вместе с ней, а из-за школы и потому, что Коле придется пойти в армию.
      Верочка покраснела и еще ниже опустила голову, и Ольга видела, как неприятен ей этот разговор.
      – Я – не знаю... – с трудом выговорила Верочка и вдруг расплакалась и встала из-за стола. Ольга вскочила и подошла к ней.
      – Ну что ты, миленькая, что ты? – растерянно говорила она, обняв сестру за плечи. – Что же ты плачешь? Ну не надо так, я же не говорю, что надо сейчас ехать. Поговорим еще с Колей, посоветуемся, ты приедешь ко мне на каникулы, поживешь, привыкнешь...
      Но Верочка продолжала плакать и хотела высвободиться из рук Ольги, но та не отпускала ее и беспомощно повторяла, пытаясь утешить сестру:
      – Ну что ты, глупенькая, не надо плакать... В Москве хорошо, кончишь школу, поступишь в институт...
      – Мамку... жалко... – сказала Верочка, всхлипывая, и Ольга сразу отпустила ее. Верочка отодвинулась, высморкалась в передник и сказала: – Вот... кофточку вам испачкала. Такая хорошая кофточка... Но вы не переживайте, я сейчас выстираю. Я не испорчу, вы не думайте, я хорошо умею стирать. Я все время стирала, когда мамка болела...
      И Ольга сразу села на стул, беспомощно опустив руки.
      Потом она долго ходила по избе, курила, смотрела в окно. Пустая серая улица глядела на нее через мутные стекла окон, иногда медленно и четко выговаривала надоевшее слово: «Чужая...» И громко стучавшие ходики поддакивали ей: «Чу-жа-я... Чу-жа-я...»
      «А что-то делает сейчас мой Юрочка? – вдруг с насмешливой враждебностью подумала Ольга. – Сидишь, наверно, в своей лаборатории, и-зу-ча-ешь... Эх ты, биолог... – Ольга невольно произнесла про себя это слово так, как часто говорили студенты-физики в университете, – „биолух“. – Ты как-то говорил, в пику моим занятиям физикой, что только биология способна разрешить все самые главные и насущные вопросы человеческого бытия... Интересно, как ты и твоя биология сумели бы разрешить вот этот конкретный вопрос моего насущного бытия... А ведь придется решать, и тебе – тоже... Верочку-то я все-таки возьму к себе...»
      И она попыталась представить Верочку в большой квартире родителей Юрия... В старинной квартире с высокими потолками, где до блеска начищенные паркетные полы, полированная мебель, мягкие ковровые дорожки... В этой квартире все подобрано с безупречным вкусом, там множество красивых вещей – и ничего лишнего, в этой квартире всегда разговаривают на правильном русском языке, там никогда не скажут «пускай езжает в Селиваново», там никогда не скажут таких слов, как «скотина», «стерва», «зараза», – таких обычных в этой избе слов, – в той квартире неуместна бестактность, невозможен даже малейший намек на грубость, там всегда вежливы и внимательны друг к другу... «Да, вряд ли Верочке там будет хорошо...» И она с уверенностью подумала, что приезд Верочки Юрий воспримет как немалое неудобство в своей налаженной жизни. Разумеется, он никак не будет показывать этого – он слишком хорошо воспитан, – но разве от этого легче? «Ладно, посмотрим, нечего сейчас гадать... Эх, Юра, Юра, Юрочка... И за что ты только любишь меня? Что ты знаешь обо мне? Любовь для себя, – вспомнила она чьи-то слова. – Неужели так? Любит не потому, что я – это я, а потому, что ему хорошо со мной, я для него подходящая пара, неглупа, недурна собой. Неужели так? Ну, а я? За что я люблю его? Тоже – любовь для себя? Потому что мне уже двадцать пять и пора выходить замуж, надо рожать детей – в общем, нужно все то, что необходимо каждой бабе? Только это? И – все?»
 
      Проводив Ольгу на поезд, Юрий поехал в институт. Как-то неожиданно он подумал, что ему скоро двадцать девять, он на три с половиной года старше Ольги, но она ведет себя так, словно старшая – она. «Все-таки почему она до сих пор не выходит за меня? Чего ждет? Или ее устраивает... так?»
      Он вспомнил вчерашний разговор. Вчера была какая-то необычная Ольга, незнакомая и непонятная ему. (Да и только ли вчера?) И даже не то было неприятно, что он не понимал ее, – хуже было то, что Ольга и не пыталась ничего объяснить. «Почему? Не чужой ведь я ей... Нам – жить вместе...» – привычно подумал он.
      Юрий стал вспоминать, что рассказывала ему Ольга о своей жизни в деревне, о матери, но в этой истории не было ничего необыкновенного, таких он знал немало. Не одна Ольга с таким трудом выбралась из деревни... И слава богу, что ей удалось сделать это... В конце концов, любой мало-мальски способный человек должен со спокойной совестью уезжать учиться, это же ясно, тут и раздумывать нечего. Жалко, конечно, оставлять мать, но ведь и мать, если говорить честно, не ахти какая... Была бы она настоящей матерью – только радовалась бы, что ее дочь такая способная и хочет учиться дальше. Последнее отдавала бы, но дочь выучила. Не так уж трудно жить в деревне, чтобы нельзя было помогать ей. С голоду, слава богу, у нас еще никто не умирал... Да и помогала-то она всего года два, кажется...
      И в институте ему не скоро удалось отвлечься от этих неприятных мыслей. Работать ему не хотелось, и он с полчаса болтался по комнатам, курил, но потом все же уселся за свой стол и стал просматривать последние записи в лабораторном журнале. Поглядывал на часы – скоро ли обед. И думал об Ольге.
      Но вот время подошло к двенадцати, Юрий встал и, оглядевшись – не видит ли кто, – с наслаждением потянулся и отправился обедать с обычной, хорошо знакомой компанией. Потом они не спеша возвращались в институт по широкой многолюдной улице, и был великолепный солнечный день – первый по-настоящему весенний день в Москве, – и думать о чем-то неприятном в этот яркий майский день в веселой, жизнерадостной компании было бы так же неестественно, как слушать «Реквием» на свадьбе, – и Юрий смеялся, шутил, ему было хорошо, и он с удовольствием думал о том, какой это удачный день и что он должен закончиться так же хорошо и весело. Когда он пришел к себе и увидел двух девушек-лаборанток, его помощниц, ему стало еще веселее – такие приятные были у них лица, и девушки выглядели такими чистенькими и свеженькими в своих тщательно выглаженных белых халатах, что смотреть на них и командовать ими было одно сплошное удовольствие. И ему захотелось сделать им что-нибудь приятное, – но что? Можно, кажется, отпустить их... Юрий уже решил, что повторит эксперимент, проводившийся на прошлой неделе. В лабораторном журнале этот эксперимент обозначался довольно длинно и непонятно, а суть его сводилась к тому, что бралось нечто – также называвшееся длинно и непонятно – и помещалось на сутки в специальную термокамеру, и автоматические приборы-самописцы вычерчивали на бумаге сложные кривые, которые потом надо обработать, а пока можно было ничего не делать и отправляться домой. И Юрий заговорщицки подмигнул девушкам и тихо сказал:
      – Знаете что?
      – Да, Юрий Михайлович? – с готовностью отозвалась Ниночка, хорошенькая, чуть полноватая блондинка.
      – Можете потихоньку смываться в кино. Только чтобы верхнее начальство не видело. Если застукают – так и быть, сошлитесь на меня.
      Ему приятно было видеть, как вспыхнули от удовольствия лица девушек, приятно было знать, что имеешь над ними какую-то власть и никогда не злоупотребляешь этой властью, наоборот, делаешь все так, чтобы им жилось легче, и Юрий знал, как хорошо отзываются о нем девушки и считают, что им повезло с руководителем.
      Юрий записал в журнал начальные данные эксперимента и вышел в коридор покурить. Задумался на минуту – и легкое, радостное настроение тут же исчезло. Думал он опять об Ольге.
      Юрий всегда считал, что так называемая «любовь с первого взгляда» – бред романистов, и только посмеивался над рассказами о подобной любви. А похоже, что сам-то он влюбился именно с первого взгляда...
      Два года назад Юрий даже и не задумывался о женитьбе, да и о любви, кажется, тоже. Он считал, что это от него не уйдет. Жениться надо, по примеру Толстого, когда перевалит за тридцать. А пока – гуляй, веселись, наслаждайся свободой... Но какая жена будет у него, Юрий уже и тогда хорошо представлял. Непременно красивая, неглупая, вероятно, из хорошей, интеллигентной семьи, – потому что других семей он не знал, – и, конечно же, он будет для нее непререкаемым авторитетом, настоящим главой семьи.
      И вот – встреча с Ольгой.
      Было это на какой-то вечеринке. Юрий пришел туда с Ниной, Ольга была одна. Их познакомили, и, поговорив с Ольгой полчаса и несколько раз пригласив ее танцевать.
      Юрий неожиданно для самого себя подумал: вот девушка, на которой я женился бы не раздумывая. И сам удивился этой мысли. В тот вечер он много танцевал с Ольгой, и это всеми было замечено. Когда стали расходиться, Юрий предложил:
      – Я провожу вас, хорошо?
      В передней было много народу, и Ольга промолчала. Юрий помог ей надеть пальто и на лестничной площадке уверенно взял под руку, но Ольга небрежно высвободилась и насмешливо сказала:
      – Очевидно, я должна быть польщена, что ради меня вы оставляете девушку, с которой пришли сюда. Но мне это почему-то неприятно.
      Юрий покраснел и растерянно пробормотал:
      – Видите ли, с Ниной меня почти ничего не связывает...
      – Возможно, – спокойно сказала Ольга. – Но сюда-то вы пришли с ней. А сейчас уже первый час ночи.
      Юрий почувствовал, что попал в глупое положение, и сказал первое, что пришло в голову:
      – Пусть Нина вас не беспокоит...
      И осекся под взглядом Ольги. В это время высыпала из дверей компания человек в шесть, Ольга окликнула кого-то и ушла с ними, холодно кивнув Юрию.
      Он узнал, где она живет, и несколько дней подкарауливал Ольгу на улице. Встретив, наконец, изобразил приятное изумление, завел легкий, небрежный разговор, думал о том, как пригласить ее куда-нибудь поужинать, и удивился своей почти панической боязни: вдруг она откажется? Но Ольга согласилась. В тот вечер, вернувшись домой, он понял: влюбился. Кажется, впервые в жизни, если не считать «обязательного» школьного романа...
      Юрий был уверен, что с Ольгой все получится как надо. Почему же нет? И когда на его предложение она ответила уклончивым «подождем», сначала он только удивился. Зачем ждать? Он не понимал этого, а Ольга ничего не объяснила. И Юрий легко успокоил себя – можно и подождать, чуть раньше или чуть позже, но все равно Ольга станет его женой... Он просто не видел, что может помешать этому.
      Но спокойствие его длилось недолго. Юрий вдруг начал ее ревновать. И к кому? К этому хилому толстогубому ничтожеству, Игорю... Сначала Юрий просто не обращал на него внимания. Ольга и Игорь – смешно было бы даже мысленно ставить их рядом. А уж сравнивать Игоря с ним, Юрием, – просто глупо. А Ольга не глупа – в этом Юрий уже не раз мог убедиться. Все было логично – и все-таки Юрий стал ревновать. Ему казалось, что Ольга слишком много времени проводит вместе с Игорем, слишком часто отказывается от встреч с ним, Юрием, отговариваясь работой, слишком хорошо отзывается об Игоре... Юрий с удивлением обнаружил, что способен на самую настоящую ненависть. Он не предполагал, что часами может с каким-то мучительным наслаждением думать о том, как хорошо было бы избить Игоря. Ему даже снилось, что одним ударом он сплющивает эти некрасивые толстые губы так, что на них уже никогда не появится эта наглая, омерзительная усмешка, приводящая его в бешенство. Как жаль, что это возможно только во сне... А наяву при встрече с Игорем ему приходилось вежливо здороваться и стараться не смотреть в его открыто насмешливые глаза.
      Но однажды Юрий едва не сорвался. Вернее, почти сорвался. Он пришел к Ольге и увидел на вешалке мужское пальто. Его пальто. Без стука вошел в комнату и, кажется, даже не поздоровался. Одним взглядом окинул их лица. Полумрак – горела только настольная лампа, – бумаги и книги на столе, стаканы с недопитым чаем, пепельница, полная окурков. Ольга с ногами забралась в свое любимое кресло – короткая юбка поднялась настолько, что едва не видны подвязки. А верхние пуговицы рубашки Игоря расстегнуты, и черные курчавые волосы нагло торчат на узкой хилой груди.
      Юрий включил верхний свет, глухо сказал:
      – Вчера я где-то оставил синюю папку с бумагами – ты не видела?
      – Нет, – сказала Ольга, мельком взглянув на него. – Посмотри сам.
      Он поискал в книжном шкафу, оглядел стол. Непонятные формулы и уравнения, написанные размашистым почерком Игоря, как будто нагло ухмылялись ему. Точно так же, как сам Игорь. Юрий оглянулся – Игорь насмешливо смотрел на него, прищурив глаза.
      – Чаю хочешь? – спросила Ольга.
      – Да, пожалуйста.
      Ольга налила ему чаю. Юрий по-хозяйски уселся на диване, вытянув ноги. Он решил не уходить до тех пор, пока Игорь не уберется. А тот как будто совсем не собирался уходить – хотя был уже одиннадцатый час – и чувствовал себя как дома. Завел с Ольгой разговор об институтских делах, в которых Юрий ничего не понимал. Что-то писал и показывал Ольге. Он настолько явно игнорировал Юрия, что тот не выдержал и с раздражением спросил:
      – Я не очень мешаю вам?
      – Не очень, – с издевкой бросил Игорь, даже не взглянув на него. Ольга посмотрела на Юрия, потом на Игоря – и примирительно сказала:
      – Мы сейчас кончим.
      Сказала так, что можно было понять: «Извини, Игорь».
      Игорь ушел только через час. Ольга проводила его до двери, прошла зачем-то на кухню, а он сидел и ждал ее. Наконец она вернулась и стала молча убирать со стола.
      Юрию вдруг захотелось ударить ее.
      Молчание затягивалось.
      – Не понимаю, – наконец сказал Юрий, – что общего может быть у тебя с этим...
      Он еще владел собой и удержался, чтобы не уточнить, что означает его недомолвка. Он хотел, чтобы это прозвучало пренебрежительно, но почувствовал, что в его голосе слышится только злоба.
      Ольга промолчала.
      – Может быть, это тот, с кем ты раньше спала? – спросил Юрий. – Если да, то у тебя неважный вкус.
      Он впервые был так груб с ней, но Ольга, кажется, не удивилась этому. А впрочем, он не видел ее лица. Она сказала, не оборачиваясь:
      – Тебе не кажется, что будет лучше, если ты сейчас уйдешь?
      – Вот как... – протянул Юрий.
      – Да, так.
      Ольга повернулась и спокойно смотрела на него. Юрию хотелось бросить ей в лицо что-нибудь оскорбительное, как-то унизить ее, заставить покраснеть, но он вовремя спохватился – и потом, когда вспоминал об этой минуте, ему становилось страшно – господи, что было бы, если бы он не сдержался... Но это было потом. А тогда он молча смотрел на нее – до тех пор, пока Ольга не сказала:
      – Уходи.
      Он поднялся и вышел, не прощаясь.
      Ночью он совсем не спал – кажется, впервые за всю жизнь. И понял, что уже не может без этой женщины и должен любой ценой удержать ее. Любой ценой...
      На следующий день он сразу после работы поехал к Ольге. У него был свой ключ от ее комнаты, и он вошел и стал ждать ее. Он был сравнительно спокоен. Ведь ничего страшного не произошло. Он сделает вид, что ничего не было. И Ольга наверняка поступит так же – она терпеть не может ссор и сама не раз говорила ему об этом. А если она и будет недовольна, он извинится, и дело с концом...
      Возможно, все так и было бы, приди Ольга сразу. Но она явилась только в десять, и еще не успела раздеться, как Юрий угрюмо спросил:
      – Где ты была?
      – Это что, допрос? – небрежно осведомилась Ольга, одергивая свитер.
      И Юрий вспылил:
      – Что, я уже не имею права поинтересоваться, где ты бываешь?
      – Почему же, имеешь...
      Его взбесил ее спокойный голос.
      – Но не таким тоном.
      Юрий открыл рот – и не нашел, что ответить.
      – Почему ты не извиняешься? – спросила Ольга.
      – За что?
      – За вчерашнее. А заодно уж – и за сегодняшнее.
      – Я же еще должен извиняться... – начал было Юрий и, встретив взгляд Ольги, догадался, что он натворил. Он понял, что еще мгновение – и он потеряет ее, и торопливо сказал: – Извини.
      – Вот что, друг мой, – Ольга была по-прежнему очень спокойной, – может быть, кто-то и придерживается мнения, что любви без ревности не бывает, но только не я. Так что впредь избавь меня от подобных сцен. Если мне и придет в голову мысль уйти к кому-то другому, то я уж как-нибудь наберусь смелости и сама тебе сообщу. Подумай об этом – и сделай соответствующие выводы. А теперь иди, я очень устала.
      И Юрию пришлось уйти.
      Это была их первая настоящая ссора. На следующий день они помирились, но прежняя уверенность Юрия в том, что Ольга станет его женой, исчезла. Теперь он был всегда настороже. И все-таки небольшие стычки изредка случались – он не всегда мог угадать ее настроение. Обычно спокойная, Ольга могла вспыхнуть в любой момент – и по самому неожиданному поводу... И эта убийственная ирония в ее голосе и два дурацких слова: «Друг мой...» Когда Юрий слышал эти слова, он внутренне сжимался. Это «друг мой» звучало как «ты дурак». И иногда он действительно чувствовал себя дураком. И вчера – тоже. А что, собственно, было вчера? Конечно, Ольга была взвинчена. Но он-то чем виноват? Ольга могла бы говорить с ним и не так. Могла бы позволить ему поехать вместе с ней. Не захотела... Почему? А что, если она решила не выходить за него? Нет, только не это... Она должна стать его женой... И – станет. Как только она вернется, он еще раз скажет ей об этом. Он постарается убедить ее, что ждать больше не нужно. Что он не может без нее. А она без него? Вероятно, может. Даже наверное так. И все-таки он женится на ней, потому что другого выхода все равно нет... Банально, но так: она его первая, единственная, настоящая любовь...
 
      Вернулся с работы Коля. Он пришел грязный, долго мылся и фыркал, опять принес с собой бутылку, и снова сели за стол – не то обедать, не то ужинать. Ольга пить отказалась, есть тоже не хотелось. Пытались разговаривать – и опять ничего не получалось, незаметно сбивались на то, о чем уже говорили вчера, и никак не находились другие темы и другие слова. Ольга решила пока ничего не говорить Коле о Верочке – потом все решится, время терпит... «Когда же это потом? Ведь ты собралась уезжать... Но как же ты уедешь? А они – Коля, Верочка? Как можно уезжать, ничего не поняв, не пытаясь понять? Ну вот, смотри, это твой брат, твоя сестра, у них какая-то своя жизнь – а что ты знаешь о ней? А как же твое решение – взять Верочку с собой в Москву? А что, если Коля не отпустит ее с тобой? Что тогда? Вот видишь, одни сплошные вопросы – и даже без пунктирных ответов, как говорил Игорь... Как же ты собралась ехать?»
      А ей очень хотелось уехать – вот так, сразу, встать, собрать чемодан, дождаться попутной машины – и в Селиваново, а оттуда – в Москву. И чтобы ничего не пришлось объяснять, оправдываться, выслушивать вежливые прощальные слова. И пусть потом думают о ней что угодно... Уехать, забыть и никогда больше не возвращаться сюда... Вот так просто? А что же будет потом? Тебе удалось забыть то, что было девять лет назад, но сейчас ты уже вряд ли забудешь. Если тогда твой отъезд можно было как-то объяснить, может быть – и оправдать, то что заставляет тебя ехать сейчас? Разве что стремление к собственному покою... А будет ли теперь этот покой?
      – Ты что это приуныла? – спросил Коля.
      – Да так, задумалась, – вздохнула Ольга, закурила и посмотрела в окно. – Давно у вас такая погода стоит?
      – Не, третий день только. А то все время солнце было, на озерах купались уже... Выпьешь, может?
      – Давай, – безразлично согласилась Ольга.
      Коля потянулся было налить вчерашней настойки, но Ольга попросила:
      – Лучше водки налей.
      – Во, это по-нашему! – обрадовался Коля. – Это лучше всяких настоек.
      Ольга выпила рюмку теплой невкусной водки – Коля с одобрением посмотрел на нее и залпом опрокинул свой стакан, с наслаждением понюхал кусочек хлеба, густо намазанный горчицей и посыпанный солью и перцем.
      – Первейшая закуска, – пояснил он, улыбаясь и вытирая рукавом невольно выступившие слезы. – Не понимаю я, какое удовольствие всякие эти вина пить. Тут к нам раз привезли какого-то чудного вина в длинных горластых бутылках, и надписи по-немецки. Мужики, конечно, пить его не стали, а бабы взяли несколько бутылок на пробу. Так потом все приходят в магазин и ругаются с продавщицей – что ты нам коровьи... Ну, в общем, чуть ли не матом на нее. Одна даже деньги назад стала требовать. Так полгода и стояли эти бутылки, пока не приехала концертная бригада из города. Зашли они в магазин, увидели эти бутылки – и разохались от радости, стали хватать, в очередь встали. Ну, кто там был из наших, удивились и говорят: деньги-то пожалейте, это же такая кислятина, что пить не станете, только и название, что вино. Лучше, говорит кто-то, зайдите в любую избу, вас таким квасом угостят, в сто раз лучше этого вина. Так понимаешь, одна артистка даже обиделась: вы, говорит, просто не понимаете, это же лучшее сухое вино. Тут, конечно, все га-га-га: какое же оно сухое, если сплошная вода. Ну, та только рукой махнула, и все бутылки они за вечер расхватали. Я тоже одну взял попробовать. Выпил – и правда, на вино-то не похоже. Чуть язык щиплет, кислое, я всю бутылку сразу выпил – и хоть бы в одном глазу. А почему оно сухое называется, я так и не понял. Ты не знаешь?