57

А был ли он рад успеху?

Конечно. Но его радость не шла ни в какое сравнение с радостью других. Дмитрий сам в первую минуту удивился этому и тут же нашел объяснение: а чего особенно прыгать-то? Случилось то, что и должно было быть. Но ведь другие прыгали… Еще раньше, когда узнали о том, что удалось найти ошибку. А ведь это еще и не было успехом — и все-таки они прыгали, кричали, танцевали, даже — он вспомнил Жанну — плакали… Или все дело в том, что он несравненно больше их был уверен в успехе? Чепуха какая-то…

Он не стал слишком раздумывать об этом. Но реакция группы на его поведение озадачила Дмитрия. Он видел, что даже Мелентьев не скрывает своего удивления. А во взглядах Ольфа и Жанны была явная тревога. «Вся рота шагает не в ногу, один поручик шагает в ногу», — усмехнулся Дмитрий, но тут же погасил усмешку и нарочито будничным тоном сказал, ломая неловкую тишину:

— Сварите кто-нибудь кофейку, что-то устал я.

Он действительно очень устал и вялой походкой пошел к креслу. Пусть думают, что все дело в этом. Но они не очень-то поверили ему. То есть не тому, что он устал, — не поверить этому нельзя было, — а что все дело только в усталости, и тревожились за исход эксперимента. А он больше не подходил к кульману и даже не спрашивал о результатах. Но и эта уверенность воспринималась теперь, пожалуй, тоже как равнодушие. Они не понимали его.

Утром Дмитрий позвонил Дубровину и коротко рассказал о том, что было.

— Поздравляю, — сказал Дубровин.

— Спасибо.

— А что это голос у тебя… осенний?

— Да так…

— Теперь, насколько я понимаю, самое страшное позади?

— Как будто.

— Не слышу должного энтузиазма… Устал, что ли?

— Да.

— Постарайся уснуть. К концу приеду. Передай всем мои поздравления.

— Хорошо.

Дмитрий положил трубку и сказал:

— Алексей Станиславович шлет вам свои поздравления. — И, глядя на сразу оживившиеся лица, добавил: — Теперь, надо полагать, вы немного успокоитесь?

— Идите спать, Дмитрий Александрович, — сказал Воронов.

— Пойду, — тут же согласился Дмитрий.

И он ушел к себе в кабинет. На диване кем-то заботливо были положены подушка, аккуратно свернутый тяжелый плед, рядом, на стуле, стояли бутылки с лимонадом и нарзаном, до блеска вымытая пепельница, лежали сигареты и спички. А на столе — цветы. От неожиданной этой заботливости Дмитрий почувствовал себя неловко. «Ну, это уже зря», — подумал он и оглянулся: ему показалось, что по коридору кто-то тихо прошел. Он лег и быстро уснул.

Разбудил его Дубровин. Дмитрий, поднимаясь, качнулся тяжелой головой вперед, отвернул лицо от яркого света за окном.

— Нехорошо спишь, — сказал Дубровин. — Дергаешься весь, стонешь… Снилось что-нибудь?

— Не помню, — пробормотал Дмитрий и осторожно провел руками по лицу — почему-то болели глаза и лоб.

— Иди умойся, — сказал Дубровин.

— Сейчас… Вы были там?

— Да. Все в порядке. Осталось пять итераций.

— Так мало?

— Да ведь уже первый час. — Дубровин внимательно посмотрел на него. — Когда ты лег?

— Часов в семь, что ли, — неуверенно сказал Дмитрий.

— Двадцать минут восьмого ты звонил мне.

— Разве? Значит, позже.

— Ладно, иди умывайся.

Дмитрий нетвердыми шагами — после тяжелого сна его покачивало — пошел в туалет, сунул голову под кран и долго держал так. От холодной воды боль внутри лба улеглась, но поворачивать глаза было все еще трудно. Он посмотрел на себя в зеркало — белки налились кровью, взгляд был мутный. «Заболеваю, что ли? — огорченно подумал он и вздохнул. — Как некстати…»

Когда он вернулся, Дубровин окинул его пристальным взглядом и сказал:

— Надо бы тебе врачу показаться.

— Здоров я, — буркнул Дмитрий, открывая бутылку с лимонадом. — Вы будете?

— Нет.

Дмитрий выпил и жадно затянулся сигаретой. Дубровин продолжал бесцеремонно разглядывать его и неодобрительно качнул головой.

— Все-таки сходи, пусть посмотрят тебя.

— А, — отмахнулся Дмитрий, но Дубровин рассердился:

— Не акай, ноги не отвалятся. Твое геройство никому не нужно. И не заставляй меня еще раз напоминать тебе об этом.

Помолчали. Дубровин, постукивая пальцами по столу, нерешительно сказал:

— Надо бы побыстрее обработать и подготовить публикацию, но с этим, в случае чего, и без тебя справятся. Так что, если скажут, чтобы ехал куда-нибудь, — поезжай.

— Да куда мне ехать? — с досадой сказал Дмитрий. — Закончим все, дождусь Асиного отпуска — тогда и поедем.

— А врачу все-таки покажись. Сейчас.

— Я уже сказал — схожу, — с раздражением повел плечом Дмитрий. — Да и с чего вы взяли, что я так уж нуждаюсь в этом? Просто скверно спал — только и всего.

— Нет, не только, я вижу… Да и другие не слепые.

— Уже накапал кто-то?

— Экий ты… — Дубровин поморщился. — Кое-кого очень беспокоит твое состояние, и я могу только приветствовать такое беспокойство.

— Я пока еще вполне вменяем, и хватит об этом, — сердито сказал Дмитрий, прикидывая, кто мог нажаловаться Дубровину: Ольф, Жанна? Наверняка кто-то из них. Не Ася же, конечно, — она никогда не вмешивалась в его дела, связанные с работой. (А во что она вообще вмешивается?)

— Хватит так хватит, — согласился Дубровин и, улыбаясь, спросил: — А знаешь, с кем я приехал сюда?

— С кем? — безразлично осведомился Дмитрий.

— С Шумиловым.

Дмитрий удивленно взглянул на него:

— А что ему понадобилось здесь в воскресенье?

— Не знаю, — уклончиво ответил Дубровин. — Он позвонил мне утром и спросил, не знаю ли я, как у тебя обстоят дела. Я сказал, что все в порядке, и нельзя сказать, чтобы это его огорчило. Скорее наоборот…

— Даже так, — невнятно сказал Дмитрий.

— А когда я сказал, что собираюсь поехать к тебе, он предложил подвезти. — Дмитрий промолчал, и Дубровин продолжал: — По-моему, он хочет поговорить с тобой. Как ты на это смотришь?

— Вообще-то надо бы… Он у себя?

— Да.

— Пойти сейчас?

— Как хочешь.

Дмитрий подумал немного — и отказался:

— Нет, потом.

— Ну, пошли тогда к ребятам.

В «штабе» была атмосфера будничной усталости — дремали в креслах, вяло переговаривались, лениво дымили сигаретами, позевывали. Теперь, кажется, уже все были уверены в успехе эксперимента.

Дмитрий подошел к кульману. Кривая строчка синих крестиков цепочкой куриных следов послушно тянулась за красными точками. Оставалось всего три итерации. Вообще-то говоря, вполне можно было обойтись и без них. Дмитрий предлагал брать всего шестьдесят точек, продолжительность эксперимента сократилась бы на два часа, но его не поддержали — ни свои, ни в Ученом совете. Избыточная защита — так это называется. Или — защита от «дураков». «Дураки», а точнее, просто чересчур осторожные люди могли оказаться везде. Приходилось на всякий случай защищаться от них.

Тихо подошла Жанна, молча встала рядом с ним — и вдруг легонько погладила его по руке. Дмитрий улыбнулся ей и спросил:

— Устала?

— Очень. А ты спал?

— Как младенец.

58

И вот сейчас, когда его спросили, как он спал, и все почему-то смотрели на него, словно им очень важно было знать это, — не смотрела только Ася, она разделывала курицу, — он чуть не сказал: «Как младенец». Но, взглянув на Жанну, сказал другое:

— Нормально. — И скомандовал на другой конец стола: — А ну, наливайте там!

— Да налито уже!

— Тост, Дмитрий Александрович!

— Тост! — требовало застолье.

— Тосты по части Ольфа, — отмахнулся Дмитрий. — Он вам сейчас такое загнет, что полдня будете разбираться, что к чему.

— Ах так! — рассердился Ольф. — Тогда назло тебе ничего не буду загибать. Сам говори, посмотрим на твое ораторие!

— И я не буду.

— Нет, Дмитрий Александрович, тост!

— Не умею я, так пейте.

— Тост!

— Ну хорошо, — сдался Дмитрий. — Всего три слова. За нашу удачу!

И он торопливо выпил, забыв чокнуться. За столами недовольно зашумели:

— Мы не чокнулись!

— Так не пойдет!

— Налейте ему еще!

— Вот недотепа! — ругнулся Ольф. — Да закуси хоть!

— Я же говорил вам — не умею, — расстроился Дмитрий, глядя, как ему снова наливают. — Сами говорите.

— Можно мне? — сказала Майя

— Можно!

— Давай, Майя!

— Реки, богиня плодородия!

Майя вышла из-за стола и зашептала что-то на ухо Асе. Та, улыбаясь, кивнула. Майя подошла к Дмитрию, стала рядом и повернулась к столу.

— Я предлагаю выпить… конечно, и за нашу удачу, но в первую очередь за того, кому мы обязаны ей… За вас, Дмитрий Александрович!

Майя поставила рюмку на стол — и вдруг обняла Дмитрия и поцеловала его.

— Браво, Майка!

— Вот это тост!

— Молодчина!

— За вас, Дмитрий Александрович!

Тянулись через стол руки; гремя стульями, вставали из-за дальнего конца стола, шли к нему, тонко звенели рюмками:

— Будьте здоровы, Дмитрий Александрович!

— Многая лета!

— За вас!

Смотрели на него признательными, почти влюбленными глазами, говорили добрые, ласковые слова.

Он, растерянно улыбаясь, молча выпил, постоял, крутя рюмку в пальцах; кто-то взял ее у него, поставил на стол.

— Да-да, — почему-то сказал Дмитрий, оглядывая всех, и, торопливо нашарив спинку стула, сел, быстро сказал: — Да садитесь вы, ешьте, а то опьянеете.

— Сегодня можно, — засмеялся Савин.

— Сегодня все можно!

— Атлеты, налетай!

Налетели атлеты, только сейчас сообразив, что изрядно проголодались. Неверными от усталости и водки движениями тыкали вилками, толкали друг друга локтями — сидели тесно, в ход пошли даже детские стульчики из квартиры Ольфа — и говорили:

— Хорошо-с!

— Особенно после рюмашечки.

— А что это мы, братцы, так окосели?

— И вообще — хорошо-с!

— Смени пластинку, Савва.

— Братцы, а ведь отпуск скоро!

— Не торопись, коза, в лес, все твои волки будут.

— Надо еще обработать все.

— А долго это?

— Не знаю.

— Недели три, наверно.

— Надо у Дмитрия Александровича спросить. Дмит…

— Тихо, горлопан! Дай человеку поесть. Успеешь, все узнаешь.

— Тоже нашел когда спрашивать.

— А что, если всем вместе поехать?

— Идея! Только не на паршивый юг.

— Лиса, на скатерть ляпаешь.

— Дина, дай селедочки, жажда одолела.

— Слушай, братва, а Дмитрий Александрович что-то очень уж невеселый.

— Устал…

— Да нет, не то.

— Да, тебе бы так… Мы, как щенки, повизгивали, а он…

— Да не о том я.

— Не лезьте вы к нему.

— Нет, братцы, что ни говори, а с начальником нам дико повезло.

— Это уж точно.

— Не дай бог, если бы Мелентьев был.

— Я бы с ним и дня работать не стал.

— Да куда бы ты делся? Работал бы как миленький.

— Тише вы! Услышит.

— Пусть услышит.

— А ведь он остановил бы эксперимент.

— Это уж как пить дать.

— А ты на его месте не остановил бы?

— Ну, я… Не обо мне речь. Дмитрий Александрович не остановил же.

— Так то Дмитрий Александрович… Нам до него ехать да ехать, пахать да пахать.

— Ольф говорил, что на эту идею он еще в университете наткнулся, на втором курсе…

— На третьем.

— Все равно. А что ты умел на третьем курсе?

— Тихо, Дмитрий Александрович будет говорить!

— Просим!

— Да тише вы!

Он действительно хотел говорить. Встал и, дождавшись тишины, медленно заговорил:

— Благодарю за все добрые слова, сказанные в мой адрес, но не могу принять их на свой счет…

— Так не пойдет!

— А то снова придется повторить!

— Да тише, охломоны, дайте сказать!

— …не могу принять их на свой счет, — повторил Дмитрий. — Возможно, не все из сидящих здесь знают, что судьба нашей работы в самом зародыше висела на волоске, и тем, что этот волосок не оборвался, да и вообще — самим существованием нашей группы мы обязаны одному человеку, сидящему здесь. Человеку, которого я считаю своим учителем и чья неизменная поддержка не раз спасала нас от тяжелых неприятностей. Вы этой поддержки непосредственно ощутить не могли, но, поверьте, она была так велика, что… В общем, как вы, наверно, уже догадались, я предлагаю выпить за Алексея Станиславовича.

За столом неистово захлопали и потянулись к Дубровину:

— Алексей Станиславович, ваше здоровье!

Дубровин постучал вилкой по бокалу и встал:

— Ну что ж, друзья, приятные речи приятно слышать. С вашего позволения, мне придется ограничиться этой бледной водичкой… — Он поднял бокал с нарзаном. — С удовольствием и благодарностью принимаю ваш тост, но сначала позвольте мне сказать несколько слов… Я действительно с самого начала, когда вас здесь еще и не было, — а говорю я в основном для вас, мои молодые коллеги, — наклонил голову Дубровин, — помогал Дмитрию Александровичу в его работе. И сейчас, когда эта работа закончена, мне приятно сознавать, что мои усилия вознаградились сторицей… Еще раз поздравляю вас со столь успешным началом вашей научной деятельности. Поверьте, очень немногим удается начинать так внушительно… — Дубровин переждал взрыв радостного гула и продолжил: — Дмитрий Александрович только что говорил о моих заслугах и совершенно справедливо заметил, что вы не могли непосредственно ощутить моей поддержки. Это, так сказать, наши внутренние счеты, и сводить их — наше личное дело…

Засмеялись, захлопали, Дубровин улыбнулся и продолжал:

— Должен сказать, что мой друг — а я считаю Дмитрия Александровича не столько своим учеником, сколько другом, товарищем по работе, — явно преувеличил мои заслуги. Я при всем желании не мог оказать ему столь внушительной помощи, как это можно заключить из его слов. Моя помощь имела в основном административный характер…

— И моральный, — вставил Дмитрий.

— Пусть так… Но все, что касается чисто научной стороны этой работы, — целиком ваше. А уж вам лучше судить, кто что сделал. Это уж ваши счеты, и лавры извольте делить сами…

Очень не хотелось им расставаться, но время шло к двенадцати, и они разошлись.

Дмитрий, не раздеваясь, прилег на диване, решив дождаться, когда Ася уберет на кухне и постелет. Но так и уснул одетым. Проснулся среди ночи, прошел в ванную и долго пил воду прямо из-под крана. Ася спала. Дмитрий постоял немного у ее постели и снова лег на диван. Раздеваться не хотелось, да и смысла не было — Асе через полтора часа вставать.

Но когда он проснулся, Аси уже не было. Не было даже записки.

59

Потом их поздравляли. Как говорил Ольф — оптом и в розницу… Самым значительным, конечно, было красочное поздравление от имени директора и Ученого совета, вывешенное у входа в институт на специальной доске. Такой чести удостаивались не многие. Потом стали приходить телеграммы из Москвы, Дубны, Новосибирска — от бывших однокурсников, от Калинина, от деканата физфака.

— Как это они так быстро узнали? — недоумевал Дмитрий, разглядывая телеграфные бланки.

— Наверно, Дубровин сообщил, — предположил Ольф.

Дубровин на вопрос Дмитрия хмыкнул и уклончиво ответил:

— Да кое-кому действительно говорил… — И уже серьезно пояснил: — Сообщение о вашем эксперименте было включено в «Экспресс-информацию». Так что я тут ни при чем.

— А кто же составлял его?

— Ваш покорный слуга. Вы недовольны? Кстати, у врача ты был?

— Нет.

— Почему?

— Некогда.

— Ах вот как, некогда… — Дубровин посмотрел на него, снял телефонную трубку и стал набирать номер. — Ну что ж, если тебе очень некогда… Олег? Здравствуй. Да, Алексей. У меня к тебе просьба. Надо посмотреть одного молодого человека. Кайданов, Дмитрий Александрович, я как-то говорил тебе о нем. Когда? Хорошо. Потом позвони мне. — Дубровин положил трубку и, сердито глядя на Дмитрия, сказал: — Завтра к пяти в тридцать четвертый кабинет; к Олегу Константиновичу Грибову. В регистратуру обращаться не нужно. Человек он деликатнейший, так что советую быть с ним пооткровеннее. Запомнишь или записать?

— Запомню, — буркнул Дмитрий и уныло подумал, глядя на Дубровина: «Придется идти…»

Увидев на двери тридцать четвертого кабинета табличку с надписью «психоневролог», Дмитрий рассердился на Дубровина и уже повернулся, чтобы уйти, но, подумав о том, что придется снова объясняться с Дубровиным, постучал в дверь, заранее решив, что ни в какие откровения с Грибовым пускаться не станет, будь тот человеком хоть трижды деликатнейшим. Но Грибов, тщательно осмотрев и выслушав его, стал задавать вопросы самые обыкновенные. Дмитрий нехотя отвечал на них, сумрачно смотрел перед собой в стол, готовый тут же пресечь всякие попытки вызвать его на откровенность. Но Грибов, видимо, понял его и, помолчав, сказал:

— Мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов, но, похоже, вы не склонны отвечать на них. Ну что ж, отложим пока…

— Пока? — Дмитрий поднял на него глаза. — Что значит пока?

Грибов, тщательно подбирая слова, мягко заговорил:

— Пожалуйста, не волнуйтесь, я не собираюсь выпытывать у вас то, о чем вы сами не захотите говорить. Но ваше состояние…

— А что мое состояние? — перебил Дмитрий. — Вы считаете, что я болен?

— Несомненно, — уверенно сказал Грибов.

— Чем же? — сузил глаза Дмитрий.

— Пока что ничего серьезного, но если немедленно не начать лечиться…

— Чем я, по-вашему, болен? — нетерпеливо переспросил Дмитрий.

— Во-первых, вы явно переутомлены… Вам, насколько мне известно, приходится много работать?

— Допустим… А во-вторых?

— Есть и во-вторых. Депрессия, которая одним переутомлением необъяснима.

— Чем же она, по-вашему, вызвана?

— Не знаю. И вряд ли узнаю, если вы не захотите мне помочь.

— Ну хорошо, — с усилием сказал Дмитрий. — Какие вопросы вы мне хотели задать?

Грибов испытывающе посмотрел на него.

— Для вас они, возможно, будут не слишком приятны, и если не хотите отвечать — не насилуйте себя. Разговор имеет смысл только в том случае, если вы будете откровенны.

— Спрашивайте.

— Какие у вас отношения с женой?

Дмитрий помолчал и, избегая взгляда Грибова, сказал:

— Пожалуй, я и в самом деле не готов к такому разговору.

— Хорошо, оставим, — сразу согласился Грибов. — А вы сами… ничего не хотите сказать мне?

— Нет.

— Дмитрий Александрович, поверьте, что я хочу вам помочь. И не только потому, что Алексей Станиславович так озабочен вашим здоровьем. К сожалению, для опасений у него есть все основания. Естественно, что вы не хотите считать себя больным и надеетесь сами справиться со своим состоянием. Но это удается далеко не всегда и не всем. Депрессия, случается, принимает крайне тяжелые формы и, если не принять никаких мер, может надолго вывести вас из строя.

— Что вы предлагаете?

— По возможности ничего не скрывать от меня и постараться откровенно рассказать о том, что вас угнетает. Не сейчас, я уже сказал, что не настаиваю на этом. Но, может быть, со временем у вас появится такое желание — тогда, прошу вас, придите ко мне, и мы вместе попытаемся разобраться…

— Хорошо, — нетерпеливо сказал Дмитрий. У него было одно желание — поскорее уйти.

— А пока, — продолжал Грибов, — непременно сократите ваши нагрузки. Лучше всего уехать куда-нибудь, отключиться от всех забот и как следует отдохнуть.

— Сейчас не могу, — сказал Дмитрий, решив не упоминать о том, что работает он сейчас и без того немного.

— Как знаете. Приказывать не могу, а советовать… советую настоятельно. Это в ваших же интересах.

— Разумеется.

Кончилось все тем, что Грибов прописал ему таблетки и Дмитрий, пообещав «зайти как-нибудь», ушел, удрученный разговором. Он и сам чувствовал, что заболевает. Тяжело и неохотно просыпался по утрам, уезжал в институт и сразу шел к себе в кабинет, но еще долго не мог заставить себя взяться за работу. Сначала к нему шли с вопросами, предложениями, ждали от него совета, а он порой никак не мог понять, что от него требуется. Потом хождения как-то сразу прекратились, — видимо, кто-то подсказал, что его лучше оставить в покое. И если и заходили, то лишь спросить, не пойдет ли он обедать, приносили кофе, — и на долгие часы он оставался один. И вечерние собрания в его квартире тоже как-то сами собой прекратились. Ольф и Жанна по-прежнему заходили, но ненадолго, сказать или спросить что-то нестоящее, не относящееся к работе. Все чаще охватывали Дмитрия приступы глубокой и острой тоски, накатывавшейся вдруг, беспричинно, — и несколько раз он ловил себя на том, что ему почему-то хочется плакать. Неотвязно мучили воспоминания — и почему-то все больше печальные, горькие: мать, Ольга… К приездам Аси он как-то пытался взбодриться, заранее глотал таблетки, приходило обманчивое успокоение, а вместе с ним вялость и сонливость. Но Ася, кажется, ничего не замечала, — да и сама она была измучена работой настолько, что большую часть времени проводила в постели. И оба инстинктивно избегали даже намеков на какой-нибудь значительный разговор.

«Почему так?» — поразился однажды Дмитрий, заметив, что уже полчаса бездумно стоит у окна, смотрит на темное холодное небо за стеклами — лето выдалось на редкость скверное, — и нет у него никаких желаний, совсем никаких. Разве что уехать куда-нибудь, где никто не знает его. Уже не впервые думал он об этом — удручали его недоумевающие, сочувствующие взгляды, раздражало непрошеное внимание. Думать-то думал, но как только представлял, сколько хлопот будет с предстоящим отъездом, что придется с кем-то объясняться, — и пропадало всякое желание ехать.

Нездоровье еще позволяло ему работать несколько часов в день, и Дмитрий, догадываясь, что скоро и этих часов может не быть, ежедневно садился за стол. Но странная была эта работа. То, что выводила его рука, что с готовностью подсказывал мозг, порой ему самому казалось бредом. Он помнил, что однажды с ним уже было такое, осенью шестьдесят третьего года. Тогда закачался весь мир знакомых уравнений и формул, стало вызывать сомнение любое элементарное явление, едва ли не каждая строчка простейших математических выкладок. Но сейчас, когда он знает намного больше, когда позади значительная, уверенно проведенная работа, — откуда эти сомнения? Даже не сомнения, а твердое ощущение непрочности, недостоверности того, что установлено работами сотен, тысяч людей… Откуда это, зачем? Порой он сам боялся того, что сейчас начнет писать. И все-таки садился и писал. А потом, в отчаянии оглядывая написанное, думал: «Что это? Неужели действительно схожу с ума? А если все это — правда и никто до меня не видел ее? Ну пусть не все, а только часть? Тогда — какая часть? Может быть, это? Или вот это?» Выбора сделать не удавалось, все казалось одинаково важным и значительным, хотя многое противоречило давно установленным физическим законам.

Сходить к Грибову? Но как объяснить ему свое состояние? И разве только в этом дело? «Какие у вас отношения с женой?» Он наверняка задаст этот вопрос, а что отвечать? Что он не знает, не понимает?

Он действительно ничего не понимал — ни своего отношения к Асе, ни, в еще большей степени, ее отношения к нему. Было лишь ясное ощущение того, что что-то изменилось. И теперь Дмитрий уже почти со страхом ждал ее приезда и думал иногда: лучше, если бы она сейчас не приезжала…

А в группе работа шла полным ходом. Дмитрий почти не принимал в ней участия. Его просто информировали о том, что сделано. Оставалось совсем немного, и теперь Дмитрия пугало уже другое — что дальше? Закончат обработку результатов, ну, еще на месяц разъедутся в отпуск, а потом? Он — руководитель группы, и в первую очередь ему придется решать, над чем работать дальше. А что он может им предложить? Одну из своих бредовых идей? Сообщить, например, что вся, или почти вся, ныне существующая теория элементарных частиц представляется ему в корне неверной и надо искать какие-то другие пути? То-то физиономии у них будут. Или предложить одну из тех куцых побочных идеек, которые в изобилии появляются во всякой значительной работе? Но это же только отходы, и уж он-то сам в любом случае заниматься этим не станет…

60

В начале июня пришел к нему Мелентьев и сказал:

— Разговор есть, Кайданов.

— Садись.

Мелентьев сел, вытащил бумагу, медленными движениями развернул ее и положил на стол:

— Вот, читай.

Это было заявление об уходе.

Дмитрий несколько секунд молча разглядывал его.