- Лиз, я согласен. Но некоторые из членов "Чистой нации" хотят, чтобы негры вымерли, некоторые же просто не хотят жить с ними рядом.
      - Считается, что именно эта группировка повинна в изнасиловании и линчевании черной девушки в 1994 году. Я бы сказала, что они не просто не хотят жить с ними рядом.
      - Но даже в расистских группировках политика должна изменяться, настаивал Маккаски. - А может быть, это какой-нибудь "изм". Подобные группировки всегда страдают от оппозиции и уклонистских фракций. Мы имеем дело не с самыми устойчивыми людьми на планете.
      - Тут вы не правы, - заявила ему Лиз. - Некоторые из таких людей устойчивы до непробиваемости.
      - Объясните, - попросил Роджерс.
      - Они способны месяцами удерживать человека или группу людей с такой целеустремленностью, которая просто повергла бы вас в шок. Когда я училась в государственной школе в Коннектикуте, у нас был случай с попечителем, который оказался неонацистом. Он опутал проводами стены всех коридоров, причем по обе стороны. Он прятал провода за панелями, делая вид, что выковыривает оттуда приклеенную жвачку. Его разоблачили за два дня до взрыва, а позже он признался, что закладывал провода по одному футу в день.
      - И сколько же футов он уложил? - поинтересовался Роджерс.
      - Восемьсот семьдесят два.
      Роджерс не принимал чьей-либо стороны во время споров, но он всегда был уверен, что лучше переоценить силу противника. Права ли Гордон или нет, но ему нравилась ее жесткая позиция по отношению к этим чудовищам.
      - Предположим, вы правы, Лиз, - согласился генерал. - Что за этим стоит? Зачем "Чистой нации" писать такой пресс-релиз?
      - Чтобы обвести нас вокруг пальца. По крайней мере, я так чувствую нутром.
      - Следуйте фактам, - потребовал Роджерс.
      - Хорошо. Они устроили склад на Кристофер-стрит, густо населенной представителями сексуальных меньшинств. Они избрали для захвата заложников чернокожее население. ФБР их громит, идет открытое разбирательство, и геи и чернокожие начинают открыто возмущаться.
      - И внимание сосредоточивается на расистских группировках, - дополнил Маккаски. - Чего ради это кому-то понадобилось?
      - Внимание привлекается именно к этой группировке, - уточнила Лиз.
      Маккаски покачал головой.
      - Вы же знаете средства массовой информации. Вы вытаскиваете из-под колоды одну змею, а они хотят репортаж о целом гнезде. Вы находите гнездо, а им подавай десяток.
      - О'кей, тут вы правы, - согласилась Лиз. - И поэтому средства массовой информации начинают нам показывать другие гнезда: "Чистую нацию", ассоциацию "Только для белых", "Американское братство арийцев". Что происходит дальше?
      - А дальше, - ответил Маккаски, - средний американец начнет возмущаться, а правительство - громить расистские группировки. Конец истории.
      - Нет, не конец. - Лиз несогласно покачала головой. - Понимаете, разгромом с группировками не покончишь. Они выживают, снова уходят в подполье. Более того, запускается "белый бумеранг" - реакция расистов в ответ на борьбу за права черных. Исторически складывается, что притеснение порождает силы сопротивления. Результатом этой несостоявшейся акции "Чистой нации" - если они конечно и впрямь собирались ее совершить, в чем у нас нет никакой уверенности, - стало бы усиление воинственности и среди чернокожих, и среди сексуальных меньшинств, и среди евреев. Помните лозунг Лиги защиты евреев в шестидесятые годы: "Больше никогда!"? Каждая группа примет для себя что-то в этом духе. И когда эта широко распространившаяся поляризация станет угрозой для инфраструктуры, угрозой для окружающего сообщества, средний белый американец будет напуган. И по иронии судьбы правительство окажется неспособным ему помочь, потому что оно не может наезжать на меньшинства. Если оно займется черными - крики поднимут черные. Займется геями или евреями - крик поднимут они. Займется ими всеми, вместе взятыми, - вот вам, черт возьми, уже и война.
      - Поэтому средний американец, хороший и справедливый в нормальной жизни, станет все больше тяготеть к радикалам, - вставил Роджерс. - А "Чистая нация", АТБ и им подобные станут выглядеть, как спасители общества.
      - Совершенно верно, - подтвердила Лиз. - Помните, что сказал начальник мичиганской милиции несколько лет назад? Что-то вроде: "Естественная динамика реванша и возмездия пойдет своим путем". Как только люди прослышат о "Чистой нации" и о том, что она собиралась сделать, именно так у нас все и будет происходить.
      - Значит, "Чистая нация" заведомо шла на провал, - подытожил Роджерс. - За ними охотятся, арестовывают, разоблачают и объявляют вне закона. И они приносят себя в жертву ради белого движения.
      - И им это нравится, - подчеркнула Лиз.
      - Получается какой-то нереальный "дом, который построил Джек". - Маккаски поморщился, а потом произнес нараспев:
      - А это белые расисты, которые послали своих же людей, чтобы сдать их и принести в жертву, чтобы вызвать ответную реакцию меньшинств, которая напугает белых, которые станут источником поддержки для других участников белого расистского движения.
      Он с сомнением покачал головой.
      - Мне думается, вы оба приписываете этим дегенератам излишнюю дальновидность. У них был план, но их карта бита. Конец истории.
      На столе генерала подал звук телефон.
      - Я тоже не уверен, что согласен со всеми предположениями, высказанными Лиз, - признался Роджерс, - но они заслуживают рассмотрения.
      - Подумайте об уроне, который могла бы причинить "Чистая нация", будь она приманкой или ловушкой.
      Роджерс ощутил внутренний холодок. На самом деле гордое и победоносное ФБР можно было бы увести куда угодно, только не в правильном направлении. Более того, когда средства массовой информации отслеживают каждый его шаг, оно так и не смогло бы признать, что его ввели в заблуждение.
      Генерал поднял трубку.
      - Да?
      Это оказался Боб Херберт.
      - Боб, минут десять назад Альберто ввел меня в курс дела, - сообщил ему Роджерс. - Где вы находитесь?
      С другого конца линии послышался спокойный голос Херберта:
      - Я еду по шоссе через какую-то немецкую глушь, и мне кое-что необходимо.
      - Что именно?
      - Либо солидная помощь - и побыстрее, либо по-настоящему короткая молитва, - ответил Херберт.
      Глава 29
      Четверг, 16 часов, Гамбург, Германия
      Ранним вечером в Гамбурге при хорошей погоде появляется какое-то особенное чарующее свечение.
      Отблеск лучей заходящего солнца, отражаясь от поверхности двух озер, порождал вокруг призрачное мерцание. Полу Худу почудилось, будто под городом кто-то включил яркую лампу. Деревья в парке и здания по краям как бы светились сами по себе на фоне синего темнеющего неба.
      Воздух Гамбурга был тоже иным, чем в других городах. В нем ощущался привкус соли, который ветер приносил вдоль Эльбы с Северного моря, запах солярки и дыма от бесчисленных судов, снующих по реке, и свежее дыхание деревьев и обширных зеленых насаждений, разбросанных по всему городу. Не грязный, как в некоторых городах, отметил про себя Худ, но вполне отличимый.
      Размышления Худа об окружающей среде длились недолго. Не успели они с Хаузеном выйти из здания и направиться в сторону парка, как немец заговорил.
      - Так что же сделало этот день таким необычным для вас? - спросил он.
      На самом деле Худу не очень-то хотелось говорить о себе, но он надеялся, что тем самым ему удастся слегка развязать язык Хаузену. Ты даешь и ты берешь, ты берешь и ты даешь. Это был вальс, знакомый всякому, кто жил и работал в Вашингтоне. Просто на этот раз танец будет иметь несколько более личный и важный характер.
      - Пока мы с Бобом и Мэттом ждали вас в отеле, - начал Худ, - мне показалось, что я увидел.., нет, я готов поклясться, что увидел женщину, которую когда-то знал. Я бросился вслед за ней, словно одержимый.
      - И это была она? - спросил Хаузен.
      - Не знаю... - качнул головой Худ. От одних мыслей о том, что произошло, ему снова стало не по себе. Не по себе от того, что он так никогда и не узнает, была ли это действительно Нэнси, и от того, что по-прежнему не равнодушен к этой женщине.
      - Она села в такси, прежде чем я успел ее перехватить. Но, судя по тому, как она держала голову, по ее волосам, по тому, как она закидывала их, если это была не Нэнси, то по крайней мере это была ее дочь.
      - А у нее есть дочь?
      Худ молча пожал плечами. Когда бы он ни вспоминал о Нэнси Джо, его охватывала грусть от мысли, что она вполне могла иметь ребенка или мужа, действительно жить своей жизнью, в которой ему не было уже места.
      Так какого же черта ты снова все это мусолишь? - спросил он себя. Да потому, сказал он себе, что ты хочешь разговорить Хаузена.
      Худ сделал глубокий вдох полной грудью и медленно выдохнул воздух. Засунув руки глубоко в карманы, он уставился на траву под ногами. Его мысли с неохотой возвращались в Лос-Анджелес на двадцать лет назад.
      - Я любил эту девушку. Ее звали Нэнси Джо Босуорт. Мы встретились в компьютерном классе Южно-калифорнийского университета на последнем году аспирантуры. Она была этаким нежным хрупким ангелом с волосами, которые ниспадали на спину, словно золотистые крылья. - Пол усмехнулся и даже вспыхнул. - Я понимаю, звучит слишком слащаво, но я просто не знаю, как это еще описать. Ее волосы были мягкими, пышными и пушистыми, а в ее глазах была сама жизнь. Я называл ее своей "маленькой золотой леди", а она меня своим "большим серебряным рыцарем". Господи, как я был влюблен!
      - Ясное дело, - понимающе кивнул Хаузен. Немец впервые улыбнулся. Пол был рад, что у него начинает получаться, - его убивал вид Хаузена.
      - Мы обручились сразу после окончания учебы, - продолжил Худ. - Я подарил ей изумрудное колечко, которое мы выбрали вместе. Мне дали место помощника мэра Лос-Анджелеса, а Нэнси пошла работать системной программисткой в компанию по производству видеоигр. На самом деле ей пришлось улететь на север, в город Саннивейл, но мы не могли обойтись друг без друга и все равно встречались не реже двух раз в неделю. А потом как-то вечером в апреле семьдесят девятого двадцать первого апреля, если точнее, эту дату я выдирал из всех своих календарей в течение нескольких последующих лет - я ждал ее возле кинотеатра, но она не пришла. Я позвонил ей домой, но там никто не ответил, и я кинулся туда сам. Я гнал машину, как сумасшедший. Открыв дверь своим ключом, я вошел внутрь и обнаружил записку.
      Худ замедлил шаг. Он по-прежнему ощущал атмосферу той квартиры, свои слезы и разрастающийся ком в горле. Он помнил песню, которая доносилась из квартиры соседей: "Худшее, что случилось" группы "Бруклинский мост".
      - Записка была написана от руки и второпях. Обычно почерк у Нэнси был аккуратным и чуть ли не каллиграфическим. В записке говорилось, что ей необходимо уехать, что она не вернется и чтобы я ее не разыскивал. Она прихватила с собой лишь кое-что из одежды, все остальное так и осталось на месте: записи, книги, цветы, фотоальбомы и даже диплом. Все-все-все. Да, и еще она взяла с собой мое обручальное колечко. Если не выкинула.
      - И что, никто не имел понятия, куда она могла подеваться? - удивленно спросил Хаузен.
      - Никто. Даже ФБР, они пришли ко мне на следующее утро и стали о ней расспрашивать, так и не сообщив, что же она сделала. Знал я не так уж и много, но надеялся, что они ее все-таки найдут. Что бы она ни натворила, я хотел ей помочь. Последующие несколько суток я провел в поисках. Я объездил наших преподавателей, друзей, переговорил с ее коллегами, которые тоже все очень за нее волновались. Я позвонил ее отцу. Они не были близки, и я не удивился, что и он ничего не знает. В конце концов я решил, что это я сделал что-то не так. Или, как я рассудил, она встретила кого-то еще и исчезла.
      - Господи, - воскликнул Хаузен по-немецки. - И с тех пор вы от нее так ничего и не узнали? Худ медленно покачал головой.
      - Я и о ней-то ничего не знаю, - ответил он. - Я хотел было это сделать, из любопытства, но так больше и не собрался, это было бы мучительно. И все же за одно я ей благодарен. Я забылся в работе, я приобрел кучу связей, тогда мы еще не называли это "сетью". - Пол улыбнулся. - И в конце концов я выставил свою кандидатуру и выиграл кабинет мэра Лос-Анджелеса. Я стал самым молодым мэром за всю историю города.
      Хаузен посмотрел на обручальное кольцо Худа.
      - И еще вы женились.
      - Да, - подтвердил Худ и тоже бросил взгляд на кольцо. - Я женился. У меня прекрасная семья, удавшаяся жизнь.
      Пол нащупал рукой карман, где лежал его бумажник. Он подумал о билетах, о которых не знала даже жена.
      - Но все же я по-прежнему то и дело вспоминаю Нэнси, хотя, возможно, оно и к лучшему, что в отеле была не она.
      - Вы не знаете, кто это был, - заметил Хаузен.
      - Не знаю, - согласился Худ.
      - Но даже если бы это была и она, - продолжил немец, - ваша Нэнси принадлежит другому времени. Другому Полу Худу. Если б вы встретились снова, думаю, вы смогли бы с этим справиться.
      - Возможно, хотя вовсе не уверен, что тот Пол Худ настолько изменился. Нэнси любила ребенка, сидевшего внутри меня, мальчишку, обожавшего приключения по жизни и в любви. Став отцом, мэром и даже вашингтонским чиновником, я этого так и не утратил. В глубине души я по-прежнему мальчишка, который любит рисковые игры, тащится от фильмов про Годзиллу и считает, что Адам Уэст и есть настоящий Бэтмен, а Джордж Ривз - настоящий Супермен. Где-то во мне по-прежнему сидит юноша, который видит себя рыцарем, а Нэнси - своей дамой сердца. Если честно, я не знаю, как отреагировал бы, столкнись мы лицом к лицу.
      Худ снова сунул руки в карманы. Он снова ощущал присутствие бумажника, и он спрашивал себя: кого ты пытаешься обмануть? Ему было чертовски ясно, что, столкнись он снова с Нэнси лицом к лицу, и тут же прежнее чувство вспыхнет в нем с новой силой.
      - Вот такая у меня история, - заключил он. Худ смотрел перед собой, но уголком глаза следил за Хаузеном.
      - Теперь ваша очередь, - потребовал Пол. - Имеет ли телефонный звонок вам какое-то отношение к утраченной любви или к таинственным исчезновениям?
      Какое-то время Хаузен шел в сосредоточенном молчании, затем задумчиво произнес:
      - К таинственным исчезновениям - да. К любви - нет. Не совсем.
      Он остановился и повернулся к Худу. Легкий ветерок взъерошил волосы немца и поиграл полами его пальто.
      - Герр Худ, я верю вам. Честность в чувствах, ваша боль - вы порядочный, способный на искреннее сострадание человек. А поэтому и я буду с вами предельно честен. - Хаузен посмотрел по сторонам и опустил голову. - Возможно, я спятил, что собираюсь вам об этом рассказать. Об этом я не говорил никому. Даже сестре, даже самым близким друзьям.
      - А разве у политиков бывают друзья? - поинтересовался Худ.
      - У некоторых, да, - усмехнулся Хаузен. - У меня они есть. Но я не стал бы обременять их подобным грузом. И все же кому-то следует знать, теперь, когда он вернулся. Следует знать на тот случай, если со мной что-то случится.
      Хаузен посмотрел на Худа. Во взгляде немца была такая мука, какой Пол прежде никогда не встречал. Она настолько поразила его, что собственная боль отступила перед возросшей заинтересованностью.
      - Двадцать пять лет назад, - начал Хаузен, - я изучал политэкономию в Сорбонне, в Париже. Моим лучшим другом стал парень по имени Жирар Дюпре. Его отец был преуспевающим промышленником, а сам Жирар принадлежал к радикалам. Не знаю, то ли виной тому стали иммигранты, которые отнимали работу у французских рабочих, то ли просто из-за своей темной натуры, но Дюпре ненавидел американцев и азиатов, а особенно не терпел евреев, черных и католиков. Боже, как же он их ненавидел!
      Хаузен облизнул губы и снова опустил голову. Для Худа было очевидно, что этот немногословный человек сейчас старается осилить как процесс самого признания, так и воспоминание о том, что он когда-то, видимо, натворил. Немец сглотнул и продолжил:
      - Как-то вечером мы ужинали в кафе "Л'Эксшанж" на улице Муффетар, что на левом берегу Сены, в двух шагах от университета. Кафе было недорогим, популярным у студентов, недаром оно называлось "переменка", его воздух всегда был пропитан ароматом крепкого кофе и жаром громких дискуссий. Это было на первом курсе, в начале учебного года. В тот вечер Жирара раздражало буквально все. Официант был нерасторопным, ликер теплым, вечер промозглым, а томик с речами Троцкого включал только те, что он произносил в России. Ни одной из Мексики, что, по мнению Жирара, являлось недопустимым. Расплатившись по счету, а платил всегда он, так как деньги водились только у него, мы пошли прогуляться вдоль Сены.
      Было темно, и мы повстречали двух американских студенток, едва только приехавших в Париж, - с усилием продолжил Хаузен. - Они увлеклись фотографированием и забрели далеко по набережной. Мы столкнулись с ними под мостом. В темноте девушки не могли отыскать дорогу в общежитие. Я начал было им объяснять, но Жирар оборвал меня, заявив, что американцы и так все знают лучше всех. В бешенстве он даже принялся кричать на девушек. Мол они и так заполонили всю страну и все-все сами знают, и как жить и что делать, так пусть не прикидываются, что не знают, куда им идти.
      Худ ощутил, как внутри него все напряглось. Он уже предчувствовал, чем кончится рассказ.
      - Сначала девушки подумали, что он шутит, - продолжил Хаузен, - и одна из них, взяв Жирара за руку, что-то ему сказала - я не помню что. Но Жирар, возмущенный ее обращением, оттолкнул девушку. Она, зацепившись ногой за ногу, потеряла равновесие и полетела в воду. Река там была неглубокой, но бедняга об этом, конечно же, не знала. Она подняла крик. Боже, как она кричала! Ее подруга бросила камеру и подбежала к краю набережной, чтобы помочь. Но Жирар схватил ее и стал удерживать, обхватив локтевым сгибом руки за горло. Девушка жадно ловила воздух ртом, ее подруга в реке продолжала звать на помощь, а меня буквально парализовало. Раньше со мной ничего подобного никогда не случалось. В конце концов я бросился помочь той, что барахталась в реке. Она наглоталась воды и кашляла. Мне никак не удавалось хотя бы успокоить ее, не говоря уже о том, чтобы вытащить на берег. Жирар пришел в бешенство от того, что я пытаюсь помочь, и пока он на меня орал, в запальчивости сдавил горло девушки слишком сильно...
      Хаузен остановился. Взгляд его стал страдальческим, лоб побледнел, а уголки губ скорбно опустились. Задрожавшие руки он стиснул в кулаки, чтобы унять дрожь.
      Худ сделал шаг ему навстречу.
      - Может, не стоит продолжать...
      - Нет, я закончу, - настоял Хаузен. - Теперь, когда Жирар объявился снова, следует рассказать все. Пусть я рухну со своего поста, но пусть и его остановят.
      Хаузен сжал губы и сделал паузу, прежде чем продолжил.
      - Жирар отпустил девушку, и та упала на мостовую. Она была без сознания. Затем он подбежал к реке, спрыгнул с берега и сунул голову второй американки под воду. Пытаясь его остановить, я потерял опору и тоже рухнул в реку. А Жирар продолжал держать голову девушки под водой... - Хаузен обеими руками сделал движение вниз, - ..и все вопил и вопил, что все американки - продажные твари. Когда мне удалось встать на ноги, было уже поздно. Тело девушки уносило течением, ее каштановые волосы распластались по воде. Жирар выскочил на берег и столкнул в реку другую девушку. Потом он приказал мне идти за ним. Я был в состоянии прострации. Кое-как собрав свои вещи, я потащился в темноту следом за Жираром.
      - И вас так никто и не видел? - спросил Худ. - Так никто и не услышал и не подошел поинтересоваться, что происходит?
      - Может быть, кто-то и слышал крики, но не придал им значения. Студенты вечно о чем-то спорят или визжат из-за крыс на набережной. Возможно, кто-то подумал, что девушки занимаются у реки любовью. Крики, ахи, вздохи - могло быть и так.
      - Что вы делали после того, как ушли? - продолжил допытываться Худ.
      - Мы отправились в отцовское поместье Жирара на юге Франции. Жирар уговаривал меня остаться там и даже заняться вместе бизнесом. Я ему действительно нравился. Несмотря на разницу в нашем социальном происхождении, он все же уважал мои взгляды. Я единственный говорил ему в лицо, что он лицемер, который восхищается Троцким и Марксом, но живет в роскоши, не гнушаясь деньгами своей семьи. Ему нравилось, как я с ним спорил. Но остаться я не мог. Я был не в силах находиться с ним рядом. Так что я вернулся в Германию. Но и там мне не было покоя, а поэтому...
      Хаузен умолк и посмотрел на свои сжатые кулаки. Руки его все еще дрожали, и он постарался расслабить их.
      - А потому я отправился во французское посольство в Германии, - продолжил он, - и рассказал им там о случившемся. Я признался во всем. Они пообещали допросить Жирара, а я сообщил, где меня смогут найти. Я готов был отправиться в тюрьму, лишь бы хоть как-то загладить свою вину.
      - И что же произошло?
      - Французская полиция весьма отлична от сил правопорядка других стран, - с горечью заметил Хаузен. - Похоже, они не столько раскрывают дела, сколько улаживают их, особенно когда в них втянуты иностранцы. Для них это были просто нераскрытые убийства, которые могут и оставаться таковыми.
      - Они хотя бы допросили Жирара?
      - Не знаю, - ответил Хаузен. - Но даже если бы они это сделали, подумайте сами, что значит слово сына французского миллионера против слова какого-то бедного немецкого юноши.
      - Но ему пришлось бы объяснить, почему он столь поспешно бросил институт...
      - Герр Худ, Жирар из тех людей, что обладают особым даром убеждения. Он и впрямь с легкостью смог бы убедить вас, что оставил институт из-за того, что в лекциях опускались мексиканские речи Троцкого.
      - А как насчет родителей девушек? Не верится, что они могли все это так оставить.
      - А что они в силах были сделать? - спросил Хаузен. - Они приехали во Францию, требуя справедливости. Они завалили петициями французское посольство в Вашингтоне и американское в Париже. Они объявили награду. Однако тела девушек доставили в Штаты, а французы повернулись к их семьям спиной. Вот более ли менее и все.
      - Более ли менее?
      В глазах Хаузена стояли слезы.
      - Жирар написал мне через несколько недель. В письме говорилось, что придет день и он вернется, чтобы проучить меня за коварство и предательство.
      - И больше вы от него ничего не имели?
      - До сегодняшнего дня, пока не раздался его звонок. Я поступил в институт здесь, в Германии, и так и жил, испытывая вечный стыд и чувство вины.
      - Но вы же не сделали ничего такого, - возразил Худ. - Вы даже пытались остановить Жирара.
      - Мое преступление заключалось в молчании сразу после случившегося, вздохнул Хаузен. - Как и многие из тех, кто чувствовали запах дыма из труб Аушвица, я ничего не сказал.
      - Вам не кажется, что степень вины несколько несопоставима?
      Хаузен несогласно покачал головой.
      - Молчание есть молчание, а это - молчание, - ответил он. - Из-за моего молчания на свободе разгуливает убийца. Теперь он называет себя Жирар Доминик. И еще он угрожает мне и моей тринадцатилетней дочери.
      - Я как-то не сообразил, что у вас есть дети, - признался Худ. - Где она сейчас?
      - Живет со своей матерью в Берлине. Я, конечно, сделаю так, чтобы за ней присмотрели, но Жирар как неуловим, так и могущественен. Он способен добиться своего путем обмана и подкупа тех людей, которых не устраивает моя деятельность. - Хаузен покачал головой. - Позови я в тот вечер полицию, удержи Жирара или хоть что-то сделай - и жил бы я себе спокойно все эти годы. Но я не сделал ничего. И у меня не было способа загладить свою вину, иначе как бороться с той ненавистью, которая и заставила Жирара убить этих девушек.
      - Все эти годы вы не вступали в контакт с Жираром, но вы слышали о нем что-нибудь? - поинтересовался Худ.
      - Нет. Он исчез, в точности, как ваша Нэнси. Ходили слухи, что он занялся бизнесом вместе со своим отцом, однако, когда старик умер, завод по производству аэробусов, который на протяжении многих лет приносил изрядный доход, неожиданно был закрыт. Еще ходили слухи, что Жирар обладает властью, чтобы принимать решения за советы директоров многих фирм, даже не входя в их состав, но достоверно мне об этом неизвестно.
      У Худа было еще множество вопросов к заместителю министра - о характере бизнеса старшего Дюпре, о личностях убитых девушек, о том, чем мог бы помочь Оперативный центр в деле, которое принимало форму серьезного случая шантажа. Однако внимание Худа отвлек мягкий голос, окликнувший его из-за спины.
      - Пол!
      Он обернулся, и тут ему показалось, что весь блеск Гамбурга на мгновенье померк. И Хаузен, и деревья, и город, и все прошедшие годы куда-то исчезли, а к нему приближался стройный, высокий и грациозный ангел. И он вновь обнаружил себя стоящим перед кинотеатром в ожидании Нэнси.
      В ожидании девушки, которая наконец-то пришла.
      Глава 30
      Четверг, 16 часов 22 минуты, Ганновер, Германия
      Боб Херберт не позвонил Майку Роджерсу сразу же, как только заметил белый микроавтобус.
      Тот появился в зеркале заднего обзора, пока Боб колесил по городу, пытаясь прикинуть, что делать дальше. Он почти не обратил внимания на машину, стараясь изобрести хоть какой-то способ, как получить информацию о захваченной девушке. Хотя подойти напрямую ему не удалось, он подумал, что тут мог бы сработать подкуп.
      Когда Херберт свернул с Херренхаузер-штрассе в боковую улицу и микроавтобус последовал за ним, он обратил на него внимание уже во второй раз. И на передних и на задних сиденьях виднелись люди в вязаных шлемах-масках. Глянув на карту и увеличив скорость, Херберт сделал несколько неожиданных поворотов, просто чтобы убедиться, что автобус следует за ним. Кто-то, по-видимому, проследил, как он отъезжал, и послал вдогонку команду головорезов. Поскольку наступал вечер и уже быстро темнело, Херберт позвонил в Оперативный центр, и Альберто соединил его с Майком Роджерсом.
      Именно в этот момент он и попросил о неотложной помощи или о короткой молитве.
      - Что стряслось? - спросил генерал.
      - У меня произошла небольшая стычка с неонацистами возле пивной, - сообщил ему Херберт. - Ну и теперь они охотятся за моей задницей.
      - Где вы находитесь?
      - Я не совсем уверен... - Херберт огляделся по сторонам. - Вижу липы, массу садовых участков, озеро... В свете фар вспыхнул крупный указатель.
      - Слава Богу, я проезжаю место под названием Вельфенгартен.
      - Боб, у меня здесь Даррелл, - заговорил Роджерс, - он даст вам телефон местной полиции. Сможете записать и позвонить?
      Херберт полез в нагрудный карман за ручкой. Он поводил ею по приборной доске, чтобы та расписалась.
      - Давайте, пишу, - сказал он в трубку.
      Но еще прежде чем он смог что-то записать, микроавтобус стукнул в заднее крыло его автомобиля. "Мерседес" дернулся вперед, и ремень безопасности больно впился Херберту в грудь. Он вывернул руль, чтобы не столкнуться с машиной, что шла впереди.
      - Черт! - выругался Херберт, прибавив скорость и идя на обгон. - Слушайте, генерал, у меня неприятности.
      - Какие?
      - Эти ребята меня таранят. Я собираюсь остановиться, пока не размазал по тротуару кого-нибудь из прохожих. Скажите местным полицейским, что я в белом "мерседесе".
      - Боб, не надо, не останавливайтесь! - крикнул Роджерс. - Если они затащат вас в автобус, мы будем связаны!
      Микроавтобус снова врезался в его заднее крыло с левой стороны. Правая сторона "мерседеса" выскочила на тротуар, едва не задев мужчину, прогуливавшего своего терьера. Херберту удалось вырулить обратно на проезжую часть, однако правым передним крылом он зацепил припаркованную машину. От столкновения крыло так покоробило, что оно почти отлетело и теперь с душераздирающим звуком скрежетало по асфальту.
      Херберт остановился. Опасаясь, что рваное железо пропорет скат, он попробовал сдать машину назад, чтобы крыло окончательно оторвалось. С натужным скрипом и скрежетом оно действительно оторвалось и загрохотало по мостовой.
      Херберт глянул в боковое зеркало, желая убедиться, что можно ехать дальше. Картина там казалась сюрреалистической. Прохожие разбегались кто куда, а машины проносились мимо. Но прежде чем Херберт смог снова втиснуться в нарушившийся транспортный поток, микроавтобус начал объезжать его с левой стороны. Человек на переднем пассажирском сиденье оказался почти лицом к лицу с американцем. В открытое окно он выставил автомат, прицелился в сторону "мерседеса" и открыл огонь.
      Глава 31
      Четверг, 16 часов 11 минут, Гамбург, Германия
      В черной короткой юбке и таком же жакете поверх белой блузки, с ниткой жемчуга на шее Нэнси, казалось, появилась как какой-то мираж. Размытые черты, неторопливая, переливающаяся.
      А может быть, она показалась Худу такой из-за слез, что навернулись у него на глазах.
      На мгновение зажмурившись и тряхнув головой, он сжал кулаки. Каждый шаг Нэнси захлестывал его волной эмоций.
      "Это правда ты?" - мелькнула первая мысль.
      "Почему ты так сделала, черт побери?" - последовала вторая.
      "От тебя еще больше захватывает дух, чем прежде..."
      "А как же Шарон? Я должен буду уйти, но я же не могу их бросить".
      И, наконец:
      "Уходи. Мне это не нужно..."
      Но ему это было нужно. И пока она, словно в замедленной съемке, скользила в его сторону, ее образ заслонил собою все. Он позволил, чтобы сердце наполнилось старой любовью, чтобы тело испытало старое влечение, а из памяти хлынули драгоценные воспоминания.
      - Герр Худ? - нерешительно окликнул его Хаузен. Голос немца казался приглушенным и безжизненным, как если бы донесся из какого-то далекого далека.
      - С вами все в порядке?
      - Не уверен, - ответил Худ. Похоже, его собственный голос исходил из того же далека.
      Худ не сводил глаз с Нэнси. Она не помахала рукой, ничего больше не произнесла, но тоже отводила взгляд, продолжая быстро приближаться грациозным до умопомрачения шагом.