Задание сие обещало быть опасным и никто не гарантировал, что глава "катакомбников" не поступит с посланцами так, как поступали с ними за века до этого - а именно, лишит головы (слухи ходили, что в глубоком подвале бомбоубежища практикуется варварский обычай декапитации через беспрерывно работающий вентилятор, о чем непременно рассказывали на ночь детям, чтобы тех случайно не понесло во вражескую сторону). Напоследок глава напутствовал бойца, и сказал ему чтобы избегал любых контактов с вражескими курьерами, в течение всей поездки, и выразил надежду что конфликт еще можно разрешить дипломатическим способом. -Если только эти подземные крысы не ополоумели окончательно, возьми их Исход! - молвил глава "кастанедовцев", который до того как ощутил в себе талант лидера работал сторожем в месте их нынешней дислокации. Барышев сдержанно кивнул в ответ на напутствие и покинул помещение бара пройдя через нагромождения спящих тел (была глубокая ночь). До начавшихся изменений он учился - собирался стать сварщиком, только-только отслужив в армии. У него было большое и светлое будущее, друзья, невеста и планов громадье. Вот только куда это все пропало? В последнее время глава упорно утверждал, что "катакомбники" освоили темное колдовство и пытаются напустить порчу на все живые души в городе. Верилось ему не очень, но с другой стороны, если не эти подземные крысы, то кто? Поднявшись на четыре ступеньки, Алексей вышел на улицу где его ждала машина - серебристый низкий "мерседес" с дизельным двигателем, битым задом и передом - в свое время пришлось прорываться через заслон и машин. Уцелели тогда чудом, и вспоминать не хочется. В салоне сидел четверо - все проверенные, тертые бойцы. За рулем Коготь, как всегда молчаливый с угрюмым неподвижным взглядом. Больной, конечно, но водит как ас. В свое время бежал из психиатрии, а до этого угонял машины, бывало вместе с хозяевами. Барышев коротко обрисовал суть задания. Бойцы поморщились, стиснули зубы идти прямо в лапы к "катакомникам"! Очумел этот глава, что ли? Элиту как простых гонцов посылать. Но приказ есть приказ. Алексей кивнул Когтю, и тот завел двигатель, включил габариты, фары, противотуманки и аварийную сигнализацию, после чего "мерседес" стал похож на новогоднюю елку. Так полагалось по правилам, дабы отличить курьера одной общины от другой. Не ограничившись световой атакой, водитель вставил диск в дорогую японскую магнитолу и округу огласила гремящая музыка. Ехать, так с понтом - сказал бы безвестный владелец этой машины. Завывая двигателем, автомобиль отчалил от "кастанеды", пронзая ночь светом ксеноновых фар и с бешеной скоростью помчался вниз по Последнему пути. Ехать решили в обход, вдоль Степиной набережной, чтобы случайно не нарваться на вражеских курьеров. Дорога здесь была битая, и потому "мерседес" припадочно вилял. Резко оттормаживаясь перед казавшимися бездонными ямами. Длинная и узкая Верхнегородская улица никогда не отличалась хорошим покрытием и давно уже требовала ремонта, и вполне возможно, дождалась бы его этим летом. Но лето перевернуло все планы с ног на голову. Один раз видели одиночку - одетая в рванье человекообразная фигура поспешно рванула прочь из луча света, словно он был безмерно губителен для нее. Глава, впрочем, утверждал, что эти ночные создание уже давно не люди. -Надо было его шлепнуть! - крикнул один из бойцов. -Сиди! - сказал Алексей, - не до этих сейчас. Потом встретили пару "чумных", глупо улыбнувшихся при виде машины. Этих, напротив объехали как можно дальше, словно боясь заразиться. Коготь уверенно вел машину. Подле Старого Моста они свернут налево и там будет рукой подать до бомбоубежища. Впереди, среди всеобъемлющей ночной темноты появилась светлая точка, похожая чем-то на самолет, каким мы его видим в ночном небе. Только эта двигалась по земле. Увидав ее, Алексей похолодел. Нет, они не должны были... -Крысы!!! - крикнул Коготь, отчаянно тормозя. Впереди, в свете фар разворачивалась жемчужная "БМВ", тоже вся сияющая разноцветными огнями и полная людей. Чужие курьеры. Курьеры "катакомбников". Их что, тоже послали донести весть и они тоже поехали в объезд? Бойцы лихорадочно заряжали оружие. -Спокойно! - крикнул Барышников, ощущая тяжелый холод в груди, - спокойно. Они не будут стрелять. Они нас пропустят... Из "БМВ" лихорадочно выскакивал народ. Грохнул выстрел, и первая же пуля, пробив лобовое стекло угодила в лицо Когтю. Алексей выпрыгнул наружу, в гремящую от выстрелов ночь - "Кастанедовцы" не жалели патронов. -"Они не должны были! Не должны!" - вертелось в голове у Алексея Барышникова, потому что если они первыми открыли огонь, это значит... Со стороны "БМВ" в воздух взвился темный предмет размером с яблоко, и свет фар на миг высветил на нем рубленые грани. Барышников один успел увидеть его, и прижимая оружие к груди кинулся вправо, к реке. Там кусты, там можно будет отсидеться. За спиной раскатисто громыхнуло, бежать стало легче, а потом оказалось что он уже не бежит, а летит, обдирая лицо и руки о жесткие, скидывающие листья ветки. "Мерседес", позади, исходил желтым пламенем. Алексей тяжело упал на землю, но тут же вскочил и побежал вдоль реки, безумными глазами глядя на болезненно желтую луну, что отражалась в незамерзающих водах Мелочевки. Добежать до "Кастанеды", рассказать главе, что они начали стрелять первыми, а это значит война. До полного истребления, после которой только одна община останется под этим вечно закрытым солнцем. Как не вовремя, как все это тяжело... Все время уменьшаясь в численности, люди города меж тем по-прежнему увлекались своими вечными игрушками - войной, насилием, грабежом. Словно это могло спасти их от Исхода. Словно убийство соседа могло сделать их бессмертными.
      А эти двое жили друг другом. Так бывает, когда новообразовавшаяся семья успешно сопротивляется неприятностям, приходящим извне, черпая уверенность и силы у второй половины. Иначе как объяснить, что они так и не примкнули ни к какой общине, образовав свою, крохотную. Вот только черпать силы становилось все труднее и труднее. Он познал что такое быт. Он узнал, какого быть добытчиком, опорой и надеждой. Ему не понравилось. Ему тяжко было бремя ответственности, он хотел стихов и красивых высоких слов. Он хотел красивых закатов и прогулок одуряюще пахнущими летними ночами. А она уже не хотела, потому что нашла свое женское счастье. Ей было спокойно и она совсем не замечала, что мир кругом рушится. Он сбивался с ног, ходил за водой, доставал пропитание и дрова для их убогой печурки, хотя делать это становилось все труднее и труднее. Ему было противно, и вечерами, глядя на свои руки, бывший поэт и мечтатель с тягостным чувством замечал, как они огрубели. Трудно кормить семью человеку, который до недавнего времени с трудом управлял собой. А теперь у него на шее было двое. Жена, и, как уродливый требовательный младенец ее старая мать. Совершенно помешавшаяся старая бестия твердо решили довести его до ручки. Не вставая со своей дурнопахнущей лежанки дотягивалась до домашних единственной оставшейся у нее конечностью - речью. Вернее ором, воем. Могла поднять всех в два часа ночи с сакраментальным требованием воды. Он сжимал зубы и выполнял требования старухи с поелику возможной безропотностью, но внутри все переворачивался. А старая карга, страдая затаенной к нему ненавистью не упускала возможности подколоть нежданно появившегося зятька, и хотя давно уже выжила из ума, прекрасно знала - он это ненавидит. На фоне вот этих бесконечных надрывных воплей и проходила их семейная жизнь. Он совсем перестал писать стихи - просто не успевал, была бездна работы, а если даже и выдавалась свободная минутка, сама атмосфера не давала возможности нормально сосредоточиться. У него не было своего угла в этой пропахшей экскрементами двухкомнатной квартире. А покинув это смрадное гнездышко он начинал видеть все остальное. То, что пропустил, пребывая в мечтах теплыми вечерами прошедшего лета - неприглядность опустевших улиц, пустые темные дома обезлюдевших домов, холод и все тот же запах фекалий, последствия неработающей канализации. Жена его не поддерживала. Ее можно было понять, как никак на ее хрупких плечах тоже висела чугунная ноша семейного быта, и ненамного меньше, чем у супруга. Но ладно быт. Его можно было перетерпеть. Но вот сама она, эта хрупкая, умеющая слушать особа, вдруг переменилась, и не в лучшую сторону. Ее тупая практичность выводила его из себя, и не раз и не два уже закрадывалась в голову бывшему холодному моралисту неприятная, тягостная мыслишка - а что, если его любовь, его идеал на самом деле вот такая и есть? И это ее нормальное состояние. Он не хотел верить, но что если она действительно была зеркалом? Он увидел в ней отражение своих привычек и решил, что нашел родственную душу? Ему хотелось говорить о высоком, ее волновали насущные проблемы. Она была права, так как только сосредоточившись на быте можно было выжить в нынешнем городе. Но как это раздражало! Они стали сориться. Как обычно бывает, по пустякам - плохо приготовленная еда, неубранная постель, бабке не вынесли горшок. Жена кричала, он уходил в себя, замыкался и отвечал однословными фразами. Наивный, он полагал, что мужчина не должен кричать. Впрочем, пришло время, когда и эти мечты были растоптаны грубой кирзой повседневности. Он озлобился, ему все надоело. Но вот так, бросить все и уйти он уже не мог, впервые в жизни познав что-то отличное от своего обычного одиночества, он решил оставаться до последнего. Боялся снова остаться один. Большой страх для тех, кому есть с чем сравнить. В конце-концов он стал язвить в ответ на выкрики супруги. Получалось хорошо - он всегда был остер на язык. А она утратила веселье и стала плакать ночами. Днем же была как фурия - требовательная, мелочная, вся в мать. Потом и он стал орать, и понял, что это дает какую то разрядку, и стал делать это регулярно. Она отступала к стене и кричала в ответ: "Ты что, ударить меня хочешь. Ну ударь!" Ему хотелось, но он никогда не бил женщин. Тягостная атмосфера города давила, но дома было куда хуже. Может быть это и есть маленький ад, - подумалось как-то ему, - персональный ад, для таких вот идеалистов, и все подобралось так, как меньше всего нравилось ему. Это было тяжко, как какой то груз на спине, что трудно нести но нельзя бросить, потому что он прирос. Жизнь на глазах утрачивала краски, фантазия гасла, мечты тускнели. Жить только собой уже не получалось, а иначе... Черно-белая фотография за окном, жизнь, похожая на пятно на обоях здесь, в квартире. На кухне ночью хозяйничают тараканы, ветер воет в щелях оконной рамы и давно не было видно солнца. И только и оставалось нашедшему свое счастье бедняге, возвращаться назад, всего на несколько месяцев назад, а кажется на целую вечность и вспоминать. Вспоминать то ядреное прошедшее лето с его солнечным теплом, нагретым асфальтом и толпами спешащих людей. Вспоминать тенистую прохладу бульваров, прогретую воду реки мелочевки в которой целый день купался народ, а вечером, сидя на Степиной набережной провожал закат. А некоторые после этого еще и встречали рассвет. Кажется это было давно, кажется не с ним и не в этом городе. Вспоминались костры, и лица людей сквозь игривое пламя, задушевные разговоры и полуночные песни. Тогда он жил, может быть впервые с тех пор как отпраздновал свое двеннадцатилетие. Так несправедливо, так жестоко обошлась с ним судьба - жалкие два месяца полнокровной жизни. Кто знает, кем бы он стал не прервись все таким страшным образом. Счастье излечивает людей, меняет характер и заставляет забыть старые свои привычки. Вот только оно само редко живет долго. Тягостная жизнь же, в противовес счастливой, может тянуться долго, очень долго, но в данном случае, посреди всеобщего медленно но неотвратимого ветшания чересчур длительно она продолжаться не могла. Возможно, если бы он знал об этом, то страдал бы намного меньше. Но он не знал. Он считал, что теперь так будет всегда, упустив из виду тот непреложный факт, что ничего вечного не бывает. И тогда, в немой тоске перебирая вещи второй половины, он еще не знал, что стоит на пороге. Желтый квадратик из плотной бумаги, надпись неразборчивым почерком. Что это? Он внимательно читал, и с прочитанной фразой его заполнила одновременно горечь и чувство душевного освобождения, что испытывают все, переходящие Рубикон и сжигающие позади мосты. Терять было нечего, совсем нечего. И пусть практики скажут иначе, они скажут, что главное сама жизнь, он, идеалист, твердо знал - это все. Неприятный диагноз, который скрывала его единственная любовь, и который теперь был и у него. Если жизнь и могла подкинуть, что-то хуже, то могла не стараться. Того что есть, хватило, чаща переполнилась. Этим же вечером он поговорил с женой. Громко с криками и руганью. Можно было и тише, но он не хотел. Он чувствовал, что перешел грань за которой можно все. Он знал, чем закончиться скандал, и знал, что если уладит дело миром, то все вернется на круги своя. Кто сказал, что на женщин нельзя кричать. Можно, они же кричат. Он кинул ей злосчастный диагноз, присовокупив с десяток беспочвенных, но очень обидных обвинений. Он заплакала, но ярости своей не утратила, подняла диагноз и швырнула ему в лицо, обозвав ничтожеством. Это он стерпеть не мог. Его эгоистичная слабохарактерная натура жаждала каждодневного воспевания и беспрекословного подчинения. И в запале оказалась куда легче сделать то, что нельзя было совершить на холодную голову. Он ударил ее по лицу и сломал нос. А после этого, в ужасе от того что совершил (впервые всегда страшно, потом привычно, а потом некоторым даже начинает нравиться - известная черта слабых духом личностей), выскочил из дома, и два часа ходил по холодным пустым улицам. Дважды он убегал от чьих то кошмаров, что шли в вечном поиске своей жертвы, один раз его чуть не сбили курьеры, несущиеся с бешеной скоростью и высокой миссией. Мороз (настоящий мороз, ночь была в минусе, по промороженному асфальту белой змеей ходила поземка), остудил ему голову, ледяной ветер прочистил мозги. Колкие яркие звезды холодно и бесстрастно смотрели на него с небес. Сначала он ругал себя, потом говорил что нужно быть спокойным и бесстрастным, ну хотя бы как вот эти звезды. Ночной ветер, как шалый беспокойный пес легонько кусал за ноги, пытаясь сквозь толстую ткань добраться до кожи. Ветер был вампиром, только сосал не кровь, а тепло. На одном из перекрестков несчастная жертва идеализма столкнулась с потерявшим всякую человечность одиночкой. Существо это, секунды две стояло, глядя на него тусклыми глазами травоядного животного, а потом, что-то глухо пробормотав, кинулось прочь, ступая по заледеневшей мостовой босыми, сизыми ногами. Холода этот отверженный, похоже не ощущал. Ушедший из лона семьи знал, кто такие эти отверженные, опустившиеся на самое дно даже не людского общества, а скорее по эволюционной лестнице, это были те самые ханурики, что летом всегда ошивались поле ларьков со спиртным, да некоторая часть из оставшихся после исхода лунного культа сумасшедших. В условия близости Исхода все подспудные их отрицательные черты взяли верх и низвели их до уровня дегенератов. Иногда они бормотали пророчества, которые никогда не сбывались, но которым все верили. Он же, тонкий мечтатель и моралист, ни в коей мере не утративший интеллекта (в отличие от жажды жить) в тот миг ощущал себя кем-то вроде отверженных. Они тоже перешли грань. И тоже окончательно. Самое забавное что он еще любил ее, и никак не меньше, чем раньше, хотя на прежнее чувство стала накладываться и тонкая ненависть. Буря чувств разрывала его, раньше всегда мертвенно спокойного, на части. Это было больно, почти физически. Три часа спустя, дико замерзнув и слегка отморозив себе щеки и нос он вернулся в ненавистный дом, и тут же был встречен жуткими завываниями старухи, перемежающимися с заковыристыми проклятиями. Слушая эту брань он прикрыл на миг глаза, и представил бабку на улице, в роли одной из отверженных. Получилось очень подходяще, пожалуй даже со своим темпераментом теща стала бы вожаком всех этих нелюдей, никак не меньше. После его скоротечного ухода его любовь и встреченный идеал наглоталась успокаивающих таблеток в несколько раз превысив летальную дозу и через три часа уже окончательно потеряла сознание. Глядя на ее некрасиво распростертое на вытертом ковре тело, он, вдруг с ледяным спокойствием понял, что один выход всетаки есть (как и все пессимисты он считал что выхода нет, не подозревая, что их минимум несколько, и в тяжелый миг ухватился за самый легкий, тот, что требует наименьших усилий). Он переволок ее тело в ванную, где, надавив на живот возвратил к жизни, от которой она пыталась бежать. Она очнулась, и два часа спустя, глядя на мертвенную луну в угрюмых небесах над пустынным городом, он предложил ей выход. А она, подумав, согласилась. В конце концов она уже чуть не попала туда. За окном начал сыпать снег, и через два часа окончательно скрыл собой заледенелый асфальт. Матерящуюся старуху заперли в комнате, и впервые за последние два месяца они провели спокойный счастливый вечер. А то, что последний, наверное все же невысокая цена за истинное счастье.
      9.
      -Это здесь. - Сказал Стрый. -Ты уверен? - спросил Владислав, глядя на скособоченное приземистое здание крайне захудалого вида. -Уверен, оружие брали здесь. Снежок сверху сыпал прямо Новогодний. Нежный, таинственно посверкивающий, разливающий по округе смутное белое сияние и настраивающий на умиротворенно радостный лад, что как нельзя более контрастно действовало с видом городских улиц, живо воскрешающих воспоминания о блокадном Ленинграде. Трупы на улицах не валялись, но знание об истинной судьбе почти всех жителей поселения действовало на нервы сильнее всяких мертвых тел. Компания Влада с керосиновыми фонарями, бросающими на свежий снег красивые красно-желтые праздничные блики выглядела то ли группой добрых волшебников, толи кучкой идеализированных гробокопателей. Был поздний вечер в конце сентября. А то, что погода была скорее декабрьская, то претензии следовало предъявлять вовсе не к синоптикам. Скорее к шахтерам и диггерам. Закутанный в чужой длиннополый бушлат, Никита Трифонов стоял в отдалении и отвлеченно смотрел на падающие снежинки. Потом высунул язык и поймал одну на язык, после чего светло, совсем по-детски улыбнулся. Остальные остались непробиваемо мрачными. Хотя снег мог порадовать вечный зимний волшебник, скрывающий с глаз долой всю раскисшую мерзость осени. Прячущий до весны мятые обертки, недокуренные бычки, дохлых собак и продукты жизнедеятельности собак живых. Теперь, впрочем, он скрывал более или менее чистые улицы - людей, вечного источника всяческого мусора, стало совсем мало. Чистое белое полотно, застелившее Арену и Центральную улицу, большую и малую Верхнемоложскую, Последний путь и Саввинов овражек, пересекалось лишь редкими, по-заячьи робкими цепочками следов. Луна подсвечивала холодный ландшафт, а выдыхаемый пар искрился как стайка сверкающих крошечных брильянтов. Со дня побоища прошла неделя. Может быть больше. Владислав Сергеев, не разу уже и не два раза, всматривался в настенный свой календарь с изображением зимнего Старого моста, морщил лоб, пытаясь вычислить какое сегодня число. Не получалось, видно сбился со счета он уже довольно давно. Да и трудно стало отличать день и ночь. Брежжущий серый рассвет вяло тонул в синих зимних сумерках, и в шесть часов вечера уже открывали внимательные серебристые глаза первые звезды. А потом часы встали, словно разладившись, и сколько Сергеев не пытался их завести, не тряс в надежде оживить, уже никуда не пошли. Казалось и само время остановилось. Стрый долго не хотел идти с ними, а самые ретивые из группы (Дивер), не хотели брать его с собой, аргументируя, что шпиона Плащевика, к тому предавшего своих и лживо раскаявшегося надо не то что держать подальше от себя, а поскорее шлепнуть, чтобы гадостей не наделал. Влад возразил, сказав, что этот "шпион" пребывает в состоянии глубочайшей депрессии, и вообще, возможно ему просто заморочили голову, наставив на путь зла. Кроме того, сказал Влад, рассудительный и логичный как всегда, даже сейчас когда логика отмерла, став чем-то архаическим, вроде средневековых трактатов по магии, есть такое понятие как "язык". Раз уж "сааб" оказался пустым, а все остальные его воины безнадежно мертвыми, глупо не воспользоваться знаниями этого впавшего в горестный ступор исхудавшего детины, с лицом бывшего культуриста. Сначала казалось, что Малахов вовсе помешался, сидя с головой мертвого товарища на коленях, сошел с ума наподобие Хонорова, что добавляя нервозности шатался вдоль Центральной, размахивая скрюченными страшными конечностями и дрожащим голосом спрашивающий куда подевался свет. Но нет, Стрый аккуратно положил голову Николая на мокрый асфальт, прямо в лужу его же засыхающей кровью и глядя прямо на Влада, сказал: -Я иду с вами. Но только после того, как похороним его. Он был добрый... и мы всегда с ним дружили. -Я понимаю. Видел. - Сказал подошедший Малахов, и Стрый удивленно поднял на него глаза, нет, не признав в этом страхолюдном волосатом страшилище добропорядочного обеспеченного гражданина, что он с Николаем грабил когда-то давно в подворотне, изнывая в преддверии наркотической ломки. Позади громко жаловался Саня Белоспицын, которого вражья пуля слегка зацепила, и молча страдал Мельников, получивший три пули, и все в разные конечности. Это удручало, пожалуй больше всего и казалось каким-то садисткой игрой судьбы. Мол, жить будете, но ой как хреново. Дивер, припомнив армейские годы, наскоро перетягивал обе руки и ногу Васька подручным перевязочным материалом, а Василий, поскрипывая зубами еще и утешал его: -Ничего, ничего, Михаил, зарастет, как на собаке зарастет. Даже лучше. Чтоб нас бомжей завалить, это ж в лоб надо целить. -Ты сиди, - мрачно вещал Севрюк, зубами затягивая импровизированный жгут, - не возись, а то загноится все, и придется тебе клешни твои рубить к чертовой матери! -А что, приходилось? - осторожно спросил Мельников. -Рубить? А то... Да что ноги-руки, вот баранов резали в азии... десятками. Вот там была бойня! Все течет, кровищей пахнет. А туши эти все дергаются. -Похороните, хоть где ни будь, негоже ему под дождем гнить! - сказал Стрый. -Не боись, - ответил Дивер и только тогда Малахов встал. Босх шкребанул ботинками по асфальту и затих в уродливой скрюченной позе. Оружие живописно было разбросано вдоль улицы, золотистые гильзы тускло поблескивали. Хоноров ходил и размахивал руками. На лице его застыл тоскливый вопрос: как же так, а? Почему я? Николая похоронили тем же вечером, оставив дома раненых и без того травмированного душевно Никиту, который всю стрельбу просидел на корточках, зажав уши ладонями, а теперь вот стал таким каким есть - спокойным и отстраненным. На кладбище ехать было далеко, да и не решился бы на это никто из группы, особенно сейчас, когда в дождливых сумерках умирал этот перенасыщенный событиями день. Тело Васютко перетащили в соседний старый дворик, в котором сохранилась еще порыжевшая травка под изогнутыми конструкциями детской площадки. Стрый топал позади короткой процессии с каменным лицом. Дождик капал на тело, оставался там жемчужно поблескивающими каплями. Под раскидистой старой рябиной, с вырезанными много лет назад на стволе чьими то инициалами выкопали могилу, куда и опустили окончившего свой путь Николая Васютко. Постояли минут пять, склонив голову и искоса бросая взгляды на Стрыя. Еще бы, для них это был чужой человек, непонятно почему выделенный перебежчиком из остальных убитых. А Стрый не смотрел на могилу, он смотрел в глубь двора, где над двумя крашенными серебрянкой гаражами возвышался разрушенный, чернеющий гнутыми трубами остов голубятни. Проржавевшая сетка-рабица свисала вниз наподобие кольчужной юбки, доски настила исчезли много лет назад. Голубятню давно забросили, наверное тогда, когда стала уходить мода на них, но один голубь тут был, сизый дворовый, нахохлившийся и выглядевший больным он сидел на самом верху, как неряшливый флюгер и косился на церемонию то одним, то другим желтым глазом. -А голуби все живы, - сказал Стрый, - хотя он не любил голубей. Одного даже убил. Но все равно, лазить туда было весело. -У меня когда-то были голуби, - сказал Степан, - порода дутышей. Знаешь, с такими здоровыми зобами, что даже головы им приходилось вверх задирать. -И у меня, - сказал звероподобный Мартиков, - только не здесь, а в деревне. На него покосились с недоверием. Как же, говорили их взгляды, да с таким оскалом тебе только голубей разводить. Враз от них только перья останутся! Голубь решил, что насмотрелся, снялся с шеста и полетел заполошно хлопая перьями, в сторон улицы. Где он добывает пропитание думать не хотелось, но птица не выглядела очень уж худой. Могилу Николая Васютко забросали землей, а сверху водрузили деревянную лавочку, взятую неподалеку. Имя Стрый вырезал на рябине, как раз под древними инициалами, проставил даты, на секунду замявшись на числе. Подумав, ограничился месяцем. Постояли еще, а потом ушли прочь, оставив позади верного слугу Плащевика, который впрочем оказался верен еще и настоящей дружбе - качество, редко встречающееся в наши дни. Остальных убитых оставили валяться под открытым небом. Сочувствия не было ни в ком. -Стойте! - сказал Дивер, приостановившись, - это все? На него взглянули с удивлением. -Одного из них не хватает. Вон там он лежал! -Дивер, брось! - сказал Степан, - даже если не убили кого, на улице холод, дождь, вот-вот снег пойдет. Все одно перекинутся от окочурки. Дивер только мотнул головой. Известие о гибели Плащевика Стрый воспринял спокойно, сказав, что он предчувствовал нечто подобное. Зато остальные с интересом выслушали его похождения, этой непонятной твари из плененного "сааба". -Что-то у него не вышло, - сказал Мартиков, - его армию разбили, он сам покинул город. -Он сильно рассчитывал на тебя, - произнес Стрый. Мартиков только качнул головой. О буре, творящейся у него в душе, он никому не рассказывал. Ни к чему им знать, как легко потерять человечность. Когда уже окончательно стемнело и наступила ночь - темная и морозная, а в печурке-буржуйке растопили огонь, который вяло пытался разгонять тьму, Дивер принес найденные в "саабе" вещи и показал их Стрыю. -Я знаю, - сказал Стрый, - откуда это. Нож он взял, немного подержал в руках, поднес к дверце печурки, чтобы на лезвии заиграли багровые блики. Тени прыгали по металлу, руны извивались словно дюжина крошечных змей. -Это наше табельное оружие, - произнес Малахов, - но не только. Еще это символ. Когти. -Когти? Но зачем, - спросил Влад. Стрый качнул головой, пожал плечами, а из дальнего угла пустой комнаты ответил Никита, который до этого времени прибывал в некотором подобии транса: -Потому. У них когти. Значит и у их слуг тоже должны быть когти. Влад глянул на нож неприязненно, как на мертвую змею, что уже не может укусить, но гадостна одним своим видом. -А это... - Стрый покачал ключами с химерой, - Это ключи от одного из складов Босха. Это в районе Покаянной... секретка, мы там брали оружие. А на этой бумажке шифр от кодового его замка. -А что на складе? -Оружие, бронники, дизтопливо, да там много чего есть... -Ясно, - сказал Дивер, - завтра идем. Все пожали плечами - завтра, так завтра. Всю ночь Владу снился Евлампий Хоноров, запертый в вечной тьме и отчаянно пытающийся найти оттуда дорогу в цветущий, играющий красками мир. Назавтра похода не получилось, потому что той же ночью началась история с Мартиковым, за решением которой и прошли два последующих дня. В результате город обзавелся еще одним волком, от призрачного вида которого шарахались даже бывалые, закаленные в боях за правду курьеры, а Влад и спутники получили нового Мартикова, который во всех отношениях был лучше чем прежний. Павел Константинович и сам почувствовал перемену в отношениях - больше от него никто не шарахался, и лунными ночами больше никто не нес безмолвную вахту над его постелью, готовый при малейшем всхрипе бежать бить тревогу - Мартиков снова озверел, того и гляди всех покусает! На третий день пошел снег, и словно отмерил начало новой эпохи. Народ с улиц пропал совсем и даже отверженные забились в какие то свои норы. Город впал в спячку, которую некоторые могли назвать комой. Жизнь наверху замерла. Укутавшись в зимнюю тяжелую одежду (как в сказке - сказал Белоспицын, - не успел оглянуться, и зима. Снег идет!) побрели через пол города к Покаянной, где с трудом отыскали упомянутый склад, который хитро прятался между заслуженным гаражным кооперативом и доисторическим зданием краеведческого музея, которое, без всяких сомнений, тоже могло сойти за один из экспонатов. Собранный из жестяных листов склад напомнил Ваську давнишнюю лежку Жорика. Если бы складское помещение стало вдруг лежкой, то это была бы несомненно королева всех лежек просторная, теплая и с неизгладимой печатью профнепригодности ее строивших. Малахов возился с замком, пока остальная группа нервно озиралась по сторонам, как шайка несовершеннолетних взломщиков. Дважды щелкнул ключ. Стрый ругнулся сквозь зубы - метал замка покрылся инеем и слегка замерз. Открыл крышку справа от двери и отстучал код. Глухо загудело, и дверь с чуть слышным щелчком подалась вперед. -Босх не дурак был, - произнес Стрый, жестом прося передать ему лампу, дверной замок на автономное питание поставил. Ухватил сваренную из арматуры дверную ручку, с натугой потянул на себя, сминая образовавшийся за день слой снега. Поднял лампу и светом плеснуло вглубь склада. По стенам запрыгали причудливые тени. Малахов вошел внутрь, а следом за ним Дивер и Степан, оба с фонарями. Сразу стало светлее, из тьмы выделились пыльные углы помещения, отблески запрыгали-заиграли на черном металле. -Ого... - сказал Белоспицын. -Много нагреб, да? - с усмешкой бросил Стрый, ставя фонарь на верхушку сбитого из неошкуренных досок ящика. Позади, заходили в помещение остальные. Влад недоуменно оглядывался, Мартиков был жизнерадостен, а Никита напротив мрачен. Рядом они составляли почти комическую пару. Оружия тут и вправду было много, даже чересчур. Пирамидки в центре, частокол у стен, целый лес на стенах. Создавалось ощущение, что Босх хотел вооружить целую маленькую армию - все стволы были относительно новыми, с армейскими клеймами. Автоматы, пулеметы, гранатометы подствольные и обычные, противотанковые ружья, гранаты, в глубине еще одно зенитное орудие, заботливо прикрытое брезентом. -И это после того, как он вооружил всех своих полегших бойцов, - сказал Стрый, - он сам говорил, что большинство огнестрелов натырил с военной части неподалеку. Есть тут такая, знаете небось. -Знаем, - сказал Степан, - только накрылась она. -Часть накрылась, оружие осталось. Здесь десантные автоматы, "ингремы", "хеклеры", "аграны", стоит диких денег, но для своих не жалко.