Сергей Болотников
      Плохая земля
      Пятнадцатого мая в 3.17 дня Виталий Петрович Красильников с размаху воткнул ржавые острия своих древних вил в неподатливую сухую землю. С трудом разогнулся и гулко выдохнул, стянул потемневшую от пота рваную бейсболку, вытер ею потное лицо. Солнце, доселе пассивно роняющее жар на окрестности, обрадовалось и попыталось нанести удар по непокрытой голове. Не вышло - бейсболка была водворена на прежнее место. В отдалении на реке играло марево, причудливо искажало тот берег, и казалось, что речка, изменив всегдашнее положение дел, потихоньку течет вверх. Выглядело это так явственно, что Красильникову до жути захотелось пойти и окунуться в этом потоке. Не смущали даже две фигурки рыбаков, сидевших как под глубоким слоем воды на дне. Сбоку, через сетчатый поржавевший забор, в тени единственного нормально выросшего на каменистой почве яблоневого дерева спокойно дремал сосед Красильникова - старый дед по фамилии Хорьков. Грядок у него не было, росла лишь вечная сорная травка, и потому пенсионер мог сколько угодно просиживать в древесной тени и поглядывать на Виталия Петровича. У того грядки были. И этим безумно жарким маем он, ворча сквозь зубы непристойные ругательства, наяривал на своих высохших от недостатка влаги шести сотках. Три грядки он уже вскопал, еще три каменистой пустыней Сахарой ожидали, когда лопата дойдет и до них. -Халявщик старый, - процедил мрачно Красильников, оглядывая вольготно расположившегося в шезлонге соседа, - что тебе не копается? Старики ведь любят возиться с землей. У них, почитай, одна радость - ее, родимую, переворачивать. Дед не шевелился, похоже, дремал. Идеально голубое небо отказывалось нагнать хотя бы пару облачков. Оно было чистым, еще не выцветшим. Красильников плюнул и, достав лопату, поплелся к оставшимся каменистым пустыням. Еще два часа, мрачно сцепив зубы, он толкал острием неподатливую почву. Переворачивал с натугой и наблюдал, как от жаркого солнца прячутся выкопанные на поверхность дождевые черви. В стороне грохотало четырехполосное шоссе, и стойкий аромат тины с реки иногда перебивался свежими выхлопами дизельного топлива от тяжелых фур, то и дело снующих по асфальтовой полосе. Красильников шума не слышал. Он привык, как привыкают к морскому прибою и шелесту вентилятора. Деревья здесь не росли - почва была плохой. Сколько их ни поливали, ни окапывали и окучивали, ни красили побелкой - все равно засыхали и оставались стоять укоризненными памятниками нерадивым хозяевам. Исключение составляла вышеназванная яблонька у Хорькова, и старик иногда шутил, мол, особый сорт, родственник тундровых растений. Плохая была почва, что уж тут. Проклятие местных садоводов. Вот и у Красильникова на участке, кроме убогого дачного домика, не росло ни куста. И спасительной тени, соответственно, не было. Хватило его на две грядки из трех. Сердце уже стучало как сумасшедшее. Солнце, наклонившееся к горизонту, выглядывало из-за плеча, но ни в кое мере не убавило своей мощи. Со вздохом он отложил лопату. Затем снова взял ее и отнес в дачный домик, где за неимением сарая хранился весь садовый инвентарь. Искоса глянул на соседский участок, но старика там уже не было. Вволю подремав в теньке, тот уполз в свою крашенную синей краской хибару с забавной резьбой на ставнях. Красильников подошел к вилам, тщательно обходя грядки (за неимением места те теснились так плотно, что ходить приходилось по дорожкам шириной сантиметров в десять). Выдернул их с усилием, те успели завязнуть в какой-то гадости. Наклонился, осмотрел и увидел, что вилы до середины выпачканы в некоей черной дурнопахнущей субстанции, напоминающей то ли смоловый вар, то ли основательно подпорченные экскременты. Только пожиже. У Красильникова на глазах с острия сорвалась тягучая черная капля и с характерным звуком шлепнулась на твердую землю. Дачник поморщился, осмотрелся кругом в поисках травы, о которую можно было вытереть острия вил. Напрасно - как и деревца, трава на Красильниковском участке не росла. Наверное, потому, что пустынных пород среди них не было. Травы не нашел, зато заметил другое - в том месте, откуда были выдернуты вилы, наружу выступила крошечная лужица черноватой жижи. Она слегка пузырилась и не спешила впитываться обратно. -Что за... - недоуменно произнес Красильников, глядя на жидкость. Почему-то ему вспомнились фильмы, которые он смотрел в детстве. Те, где отважные геологи находят бьющую из земли нефть и исполняют дикарские танцы восторга вокруг растущей черной маслянистой лужи. Виталий Петрович неуместно хихикнул. Конечно, это не нефть, а просто дрянь какая-то, следствие разложения в почве. Да вон и не течет она больше. Так, извергнулась мерзость. Красильников покачал головой, потом пошел обратно к домику и вернулся с лопатой. Имелся за ним грешок, был он любопытен. Да и мысленно задавался вопросом, какое же разложение может быть в сухой жесткой земле. В вышине неугомонно чирикали неизвестные птицы. Солнце склонялось к горизонту. Шум машин поутих, как всегда во второй половине дня. - Ну-с, - сказал Виталий Петрович, - посмотрим, что тут у нас, - и копнул почерневшее место. Лопата вошла легко, на секунду застряв в чем-то вязком, а затем вернулась со свежевыкопанным пластом земли и средних размеров круглым глазом с карей радужной оболочкой. Красильников онемел. Вслед за глазом тащилось сероватое волоконце с разлохмаченным концом. - Вот те на, - молвил дачник, - это чей же? Глаз молчал. Он отвлеченно рассматривал небо, и солнце отражалось в зрачке желтыми искорками. Было похоже, что здесь, на дачном участке, зарыли некое мертвое животное. - Собаку, - подумал Красильников, - на моем участке зачем-то зарыли собаку. -Изверги, - сказал он, вспомнив историю с тремя бомжами, в течение недели обедавшими местными бродячими собаками, коих после этого в округе не осталось вовсе. Может, эта одна из них. В принципе можно было оставить псину в земле и удалиться на заслуженный вечерний отдых. Но все то же любопытство заставило Виталия Петровича продолжить раскопки. Земля летела в разные стороны, полуметровая яма углублялась, и дачник наклонился, стремясь увидеть коричневатую, свалявшуюся шерсть мертвой собаки. Тем сильнее был шок, когда в земле проступило осунувшееся мужское лицо с некрасивой рубленой раной на месте правого глаза. Раной, явно от этой самой лопаты. Красильникова пробил пот. Он испуганно отпрянул в сторону, выронив заступ, крепко зажмурился, а потом глянул в яму опять. Лицо было там. В это невозможно было поверить, но в самолично вырытой им яме обреталась человеческая голова, которую он только что основательно изуродовал лопатой. А если голова, возможно, там было и тело? - Ой, - произнес дачник, - ой... Рвотные позывы у него не проступили. Но день вокруг сделался вдруг неестественно ярким, птицы запели совсем оглушительно, а в нос ударил запах свежевскопанной земли. От падения Красильникова удержало только то, что, упав, он неминуемо оказался бы рядом с зарытым в земле мертвецом. Это было кошмар, явившийся не ночью, а аккурат посреди яркого дня. Виталий Петрович на нетвердых ногах отошел от ямы и поплелся к трехступенчатому крылечку своего домика, где и осел на тоскливо скрипнувшие доски. Солнце медленно катилось к горизонту. Не каждый раз приходится обнаруживать трупы у себя на участке. Первым побуждением Красильникова было бросить все и идти звонить в милицию, ибо кому, как не им, должно разбираться с закопанными кем-то мертвецами. Останавливали только два обстоятельства. Первое, что нанесенная им на трупе рана выглядела так, словно ударили еще живого. В том, что прозорливый патологоанатом, к которому попадет труп, определит время нанесения повреждения как более позднее, Красильников сомневался. Значит, подозрение может пасть на него, порядочного, в принципе, человека, который в жизни не имел проблем с законом. И второе - в его дачном домике вообще не было телефона. Чтобы позвонить, надо было бежать к соседям через три дома, в их богатый каменный коттедж, куда многие заходить чурались. Оставлять труп в яме Виталию Петровичу не позволяла совесть. Ведь живой был человек, ходил, мечтал. А тут раз - и гниет в яме на чужом дачном участке, даже без захудалого надгробия. Как жертва войны в братской могиле. Красильников тяжело вздохнул. Мертвеца можно закинуть законникам анонимно. Мерзко это, противно, но в нынешних реалиях самое подходящее. Он посмотрел на соседний участок, резко вскочил и побежал в домик. Вернулся с железной, крашенной зеленым тачкой и аккуратно перевернул ее над ямой, скрыв дыру в земле как таковую. Обернулся, внимательно оглядел окна соседского дома. Тихо, и даже занавески не шевелятся. Красильников вспотел. День вокруг поблек, потерял яркость, и чувствовалось, что впервые за много месяцев выдавшийся отпуск скорым ходом идет на свалку. И все из-за того, что кто-то кому-то перешел дорогу. Весь оставшийся день дачник ходил сам не свой. Нервно наблюдал, как солнце теряет яркость и разбухает над зубчатой кромкой леса. Было ещё тепло, но не жарко. Рев на шоссе умолк, и где-то запел соловей. На округу наваливался вечер типичный, поздновесенний, потрясающе умиротворенный. Сейчас бы сидеть на крылечке да наслаждаться тишиной и запахом цветущих деревьев. А Красильников думал о трупе. Думал он о нем и тогда, когда день угас и на небе выплыл изящный, словно рисованный белой гуашью серпик растущего месяца. Но взгляд дачника раз за разом возвращался к лежащей вверх колесом зеленой тачке. Когда обильно высыпали звезды, слегка, правда, приглушенные сиянием на востоке большого города, Виталий Петрович вышел из дачи с лопатой. Ночь была теплая, и с реки ощутимо несло тиной. Серп луны был узок, однако давал достаточно света, чтобы по округе пролегли черные, глубокие тени. Тень шла и перед Красильниковым - коренастая обезьяна с непонятным острым предметом в руке. С виду - типичный гробокопатель. Понятно, что копать днём было нельзя, только ночью. Но сейчас, когда вокруг царила неприятная тьма, дачнику показалось, что лучше бы ему оставить труп в земле. А то больно на ограбление могил похоже. - И что? - спросил он себя, - сможешь ли ты потом спокойно спать, зная, что у тебя на участке закопан человек? Не сможет, это точно. И потому он, пугливо сгорбившись, как последний вор прокрался к яме. Вытер вспотевшие руки о крутку, взял лопату и начал копать. Земля поддавалась с неохотой, в ней что-то скрежетало, а иногда острие наталкивалось на что-то мягкое, упругое. Тогда он поспешно одергивался и усилием воли сдерживал панический крик. Где-то во тьме шумел густой бор, журчала река, а из поселка доносились еле слышные звуки музыки. Лунные тени прыгали по округе, и казалось Виталию Петровичу, что кто-то шевелится за оградой, лезет, подсматривает. Прерывисто вздохнув, он начал копать быстрее, и когда ночная птица печально заорала у него над головой, окаменел от страха. Лопата выскользнула у него из рук и брякнулась оземь. Он замер. Сердце билось как безумное, так и до инфаркта недалеко. Пот крупным каплями скатывался по лбу и орошал сухую землю. Посмотрел на домик Хорькова, на его колышущиеся от слабого ветерка белые занавески. Или это они не от ветерка, а сам старик подсматривает, что это странное творит его соседушка в лунном свете? - Бред! - произнёс Красильников, - спит он. Он подобрал лопату и продолжил раскопки. Яма потихоньку вырисовывалась, ясно видимая в свете месяца - широкая и неглубокая могила, полметра всего отделяло мертвеца от поверхности. Один раз он приподнял заступ и внимательно осмотрел лезвие. Блестящий металл покрывал слой все той же черноватой жидкости, значит, не один раз он уже попал по бездыханному телу. Несмотря на это Красильников продолжал копать. Делал это так быстро, так яростно, что вскоре у него на ладонях вздулись и лопнули мозоли, а мышцы рук заболели от непривычной работы. Пот уже катил с него градом. В голове шумело. Большая куча земли возле ямы росла. В какой-то момент ему показалось, что по ограде кто-то стучит. Он испуганно разогнулся, обвел окрестности безумным взглядом. Потом понял - это яблоневое дерево задевало своими ветвями сетчатый забор. Мертвец был выкопан. И лунный свет хитро поблескивал в уцелевшем его глазу. Дачник остановился передохнуть, потом нацепил толстые резиновые перчатки ультражелтого цвета, используемые им для размешивания ядовитых удобрений. Обмотал рот и нос древним шерстяным шарфом. Задержав дыхание, потянулся к яме. Ночные созвездия кружили у него над головой. На соседнем участке громко и отчетливо хлопнула дверь. Подобного ужаса Виталий Петрович Красильников не испытывал ни разу в жизни. Не в силах стоять на ногах, он пал на землю возле вырытой могилы в полуобморочном состоянии. Ему повезло. Бруствер выкопанной земли скрывал его почти целиком. Совсем рядом, в полуметровой глубине, серело лицо мертвеца, а отрубленная щека придавала ему скарбезный и гротескный вид. Маленькая белая букашка стремилась укрыться от лунного света в правой ноздре. Несколько секунд Красильникову казалось, что сердце у него не выдержит и он здесь, прямо за ямой, отдаст концы, составив посильную компанию мертвяку. Но нет, неожиданно он понял, что выглядывает из-за бруствера, совсем как заправский солдат, наблюдающий из окопа за подходом противника. На его желтые перчатки налипла сырая глина, и это выглядело так, словно он страдает каким-то лишаем или иным шелушением кожи. Хорьков стоял на пороге своего дома и задумчиво смотрел на звезды. Почесал в затылке, тяжело вздохнул. Звезды и впрямь были очень яркие, весенние. Потом он сошел с крыльца, то и дело оступаясь о невидимые в темноте неровности, прошел в дальний конец участок, где располагался у него деревянный сортир по типу "скворечник". Хлопнула ветхая дверь, и наступило временное затишье. Красильников с хрипом вздохнул, его тошнило. Ночной холодок потихоньку стал пробирать до костей. Дверь сортира грохнула опять. Пенсионер направлялся к своей хибаре. На полпути он неожиданно остановился и, приложив руку козырьком к лицу, внимательно всмотрелся в красильниковский участок. Самого Красильникова пробил озноб, руки у него неосознанно ходили ходуном, зубы начали что-то настукивать. - Эй! - крикнул Хорьков дребезжащим голосом, - есть там кто? Красильников сжался за бруствером и цедил сквозь зубы матерные проклятья. Часть из них предназначались Хорькову, но большая - мертвому телу в земле. - Неужто увидел, старик? - подумалось дачнику, и он еще сильнее вжался в сырую глину. - Виталий Петрович, это вы? - снова подал голос Хорьков. - Вы что там делаете? - Да, я! - чуть не крикнул в ответ Красильников. - Я тут труп выкапываю, не хочешь присоединиться, тунеядец старый? Крик он успешно задушил, но, представив себе реакцию соседушки, против воли тоненько захихикал. Больше Хорьков не кричал. Он поспешно прошел в свой домик, плотно прикрыл хлипкую картонную дверь, следом два раза отчетливо провернулся в замке ключ. Виталий Петрович еще раз проверил, не шевелятся ли белые тюлевые занавески на окнах соседской хибары, и рьяно принялся за дело, теперь он работал с бешеной энергией. Минуту спустя, когда случайное облачко закрыло луну и наступила вселенская тьма, он вынул труп из могилы. Подхватил его под мышки, не испытывая более никакого отвращения, и споро поволок мертвеца к домику, молясь при этом, чтобы у того не оторвалась по пути рука или нога. Он смутно помнил, что зимой у мертвецов такое бывает. Примерзают конечности и отрываются. Хотя, с другой стороны, сейчас вроде не зима, а очень даже лето. В смысле, весна и... он дернул головой, оборвав бег вполне шизофреничных мыслей. Ноги мертвяка безвольно волочились по грядкам, оставляя на вскопанной земле аккуратные парные дорожки. Глаз смотрел Красильникову в лицо, но тому уже было плевать. Ухнув, он затащил труп на крыльцо, прислонил его к низким резным перильцам, стал открывать дверь. За это время мертвяк сполз и с глухим звуком бухнулся башкой о толстые доски. Бормоча что-то, дачник поднял его и усадил снова, попутно отметив, что на досках осталась черноватая лужица - видимо, покойный разбил себе затылок о твердое дерево. Луна вышла снова, но дело было сделано. Со вздохом облегчения мертвяк был затащен в дом и спрятан в картофельном погребе, который по весне абсолютно пустовал. Аккуратно положив покойника к стене, Виталий Петрович полюбовался на дело рук своих, про себя решив, что место очень даже подходящее - холодное, глубокое, тление не скоро затронет умершего. Попутно он заметил, что мертвец одет неподобающе пышно для случайной жертвы - до невозможности измазанный в глине серый костюм-тройка с оторванными пуговицами и черные дорогие ботинки с квадратными носками. Был даже галстук, от которого остались одни лохмотья. -Ну вот, - сказал Красильников, - ну вот так. Он поправил мертвяку галстук и, бормоча, пошел наверх, даже не выключив в погребе свет. Сознание работало с перебоями, проскальзывало, как неисправное сцепление в автомобиле. Дачнику даже казалось, что он слышит скрежет от трущихся друг о друга мозговых полушарий. Мыслей было немного, и все до одной практичные. Он вернулся на участок и принялся закапывать яму. Работал быстро, хотя лопнувшие пузыри на руках и теперь обагряли отполированную ручку лопаты кровавыми выделениями. Земля летела в яму, лезвие лопаты тускло поблескивало и ловило лунный свет. Один раз Красильников приподнял её и с диким ухмылом понаблюдал за тусклым отражением месяца. Вскоре яма была зарыта и разглажена сверху. Верхний слой перекопан, все было замаскировано под свежую грядку, причем так виртуозно, что даже с расстояния полуметра отличить было нельзя. Но вот и тачка убрана в домик, за нею последовала лопата. Тут Красильников остановился и вытер руки и брезентовку, так что к грязи и глине присоединились кроваво-водянистые пятна. Все было закончено. Пустынный ровный участок без единого деревца казался мертвым, как снимки лунной поверхности. С реки стал наползать туман, а в вышине грохотал очередной самолет, идущий курсом на Москву. Потом разболтанный механизм здравого смысла дал фатальный сбой и Красильников отключился. Ночью ему снились кошмары. Но что было - он не запомнил. Очнулся он в половине первого следующего дня - такого же жаркого и сухого, как предыдущие. Все болело, руки прямо ломило от тупой боли, но голова соображала сравнительно связно. Воспоминаний о ночных раскопках осталось на удивление мало, да и то они мешались с бредовыми снами. Знал только одно - труп в подвале. А значит, в безопасности и никто уже не выроет ничего на этом участке. Красильников хмыкнул и пошел в прихожую переодеваться. Спецовка, что была на нем, восстановлению не подлежала. Так же, как и обивка на старой софе, служившей ему кроватью. Мимоходом глянул в зеркало. Скривился. Вот так он обычно выглядел в молодости после обильных возлияний. В глазу сосуд лопнут от напряжения - ну вампир вампиром. Работать он сегодня не мог, да и претило ему. Поэтому, предусмотрительно натянув перчатки на искалеченные руки, он кое-как выполз на яркий солнечный свет. Хорьков ждал его у ограды. Стоял, опершись на опасно прогнувшуюся сетку. Появившегося Красильникова он приветствовал до отвращения бодро: - Доброе утро, Виталий Петрович! - Доброе... - буркнул дачник, тяжело усаживаясь на крылечко, аккурат на то темное пятно, что осталось ночью от мертвеца. - Говорят, сегодня к вечеру дожди обещали. Не слышали? Красильников неопределенно качнул головой, давая понять, что к разговору не расположен. Но сосед явно не спешил уходить. Вместо этого он еще сильнее облокотился на сетку, и та со скрипом подалась еще на десять сантиметров. - А говорят, дожди будут, - почти мечтательно проговорил Хорьков, - по радио сообщали. У вас есть радио? - Нет, - сказал Красильников. - А, кстати, Виталий Петрович, у вас на участке сегодня ночью кто-то копался. Дачник вздрогнул. Но не то чтобы очень сильно: - Да?! - Поздно ночью. Выхожу, значит, воздухом подышать, часа в три, смотрю - копают. А что копают, не сажали еще ничего... Здравствуйте, Николай Харитонович. Красильников покосился направо, у калитки Хорькова появился еще один местный пенсионер-дачник, Николай Харитонович Самохвалов, совершавший по обыкновению местный моцион. Каждое утро он неизменно прогуливался по дачному поселку, не забывая поприветствовать роющихся в земле соседей. Как всегда, на нем была одета идиотская белая панама, напоминающая исполинский чепчик, и чудовищно старомодный серый пиджак. Наряд, как и маршрут, тоже никогда у него не менялся. Самохвалов приветливо покивал Виталию Петровичу, внимательно вслушиваясь в разговор. Поселок жил своей жизнью. Где-то лаяли собаки, кто-то кого-то отчаянно звал помочь ему с теплицей, пока еще не слишком жарко. В доме на соседней улице дико орал сквозь помехи телевизор. С шоссе мягкими волнами накатывался шум моторов. В речке плескались и кричали звонкими детскими голосами. Жара обещала опять подползти к тридцати. Взвизгнув шинами, мимо них лихо пронесся черный БМВ с наглухо затонированными стеклами, из-за которых громко бухала музыка. За машиной оставался длинный шлейф пыли, в котором утонул стоявший ближе всего Самохвалов. Хорьков отвернулся и смотрел, как авто заворачивает к трехэтажному коттеджу из белого кирпича. Того самого, в котором был телефон. Стекла в доме были столь же непроницаемы, как и в автомобиле. - И не говорите, Евгений Борисович, - сказал Самохвалов мрачно. Панаму он снял и теперь ей обмахивался. - Совсем житья от них не стало. Распустились. Давеча вот к Сергеенко на дачу залезли. Стащить не стащили, нечего было, зато разгромили все, злость вымещали. Вот и к Виталию Петровичу залезть могли, отморозки. Хорьков сочувственно покивал. Красильников не среагировал. - Я бы их стрелял, иродов, - сказал Самохвалов с выражением. Слова повисли в воздухе. Солнце набирало обороты и готовилось жарить вовсю. Некоторое время они постояли молча, потом Самохвалов взмахнул своей панамой последний раз и водрузил ее на обширную лысину. - Ну, ладно, - сказал он, - пойду я. До завтра. И неспешной походочкой пошел дальше вдоль улицы. Проходя мимо резных массивных ворот коттеджа, он страдальчески скривился. Хорьков остался у сетки, задумчиво глядя аккурат на перекопанные ночью грядки. Земля уже подсохла и успела слегка потрескаться. - И все же, что ни говори, Виталий Петрович, - сказал он, - а копать здесь нечего. Плохая земля, никудышная. На этом их цветистый диалог и завершился. Следующие неделя пролетела словно во сне. Красильников вставал, копал грядки, тяжело наклонившись, высаживал семена да рассаду, а вездесущее солнце пекло ему голову. Иногда он перекидывался парой-тройкой словечек с Хорьковым, в основном о погоде (дождь не пошел, и теперь обещали засуху). Осознание того, что в подвале лежит труп, неожиданно являлось к Виталию Петровичу, он вздрагивал, а потом успокаивался и продолжал работы. Ну, лежит и лежит. Не всегда же он будет там, верно. Иногда, правда, даже в самый жаркий полдень, по спине пробегал холодок, и всплывала мысль: "Да что же я такое делаю?" И тогда Красильников поспешно спускался в погреб, осматривал тело, руки у него мелко подрагивали, и он бормотал себе под нос: "Завтра, может быть, послезавтра. Нельзя же столько тянуть". А потом он уходил, и мертвец благополучно стирался у него из памяти. И так до следующего раза. Что-то в этом было ненормальное, пугающее. Спал дачник плохо. Ворочался, крутился, и чудился ему слабый запах тлена из подвала через три перегородки. Он отмахивался, убеждал себя не дергаться, но ничего не помогало. Спать он больше не мог и потому садился на кровати и смотрел на луну сквозь подслеповатое окошко дачного домика. Луна, кстати, тоже прилично раздалась за эти семь дней - уже не убогий обгрызенный месяц, а полноценная долька. В одну из таких бессонных ночей Красильников решил избавиться от мертвеца. Прямо вот так взять, вынести его и положить в непосредственной близости от трассы. Машин там много, труп неминуемо заметят и, возможно, доставят куда следует. Все же лучше, чем тихо гнить на чужом дачном участке. Эти мысли принесли успокоение, и он заснул тяжелым сном, очнулся от которого только далеко за полдень с больной головой. Вроде бы этой ночью он еще два раза просыпался и слушал, как крысы скребутся в подвале, и даже хотел пойти вниз и прогнать их, чтобы они не обгрызли лицо мертвеца, но почему-то побоялся. Так или иначе это была череда тихих спокойных дней - жаркий май плавно переливался в не менее жаркий июнь, и молодая листва на хорьковской яблоне посерела от налета пыли. Прозрачными вечерами воздух далеко разносил звуки и можно было слышать, как поют в соседней деревушке, расположенной ниже по течению речки. Ярко-синее небо по утрам, белесое в полдень и хрустальной чистоты вечером. Самолетные следы и оранжевые закаты, растущая луна по ночам. В поселке было сонно, и их с Хорьковым улицу посещали исключительно редко. Пару раз приходил Самохвалов и привычно ругал богатых соседей. Неопознанный лихач на дряхлом рыдване раскатал серую кошку, жившую в доме напротив. Хозяева поубивались и отправились закапывать ее в лес, сквозь зубы грязно матеря неизвестного водилу. Красное пятно на месте, где упала кошка, некоторое время неприятно выделялось, а потом его скатало пылью в бурого цвета комочки. В леске отчетливо пел соловей. В воскресенье в дверь красильниковского участка неожиданно постучали. Он отставил грабли, которыми аккуратно рыхлил неподатливые грядки, и пошел открывать. За оградой стоял Хорьков. Странно одетый - потертый серый пиджак и более-менее сохранившиеся серые же брюки. Но, можно сказать, при параде, ибо кроме как в драной спецовке Виталий Петрович его никогда не видел. Глаза у Хорькова были покрасневшие и отекшие, словно он плакал или пил, не переставая, все последние три дня. А, может быть, то и другое вместе. - Ну? - сказал Красильников слегка дрогнувшим голосом, у него возникло неприятное предчувствие, что вот сейчас Хорьков прервет молчание и скажет: "А я знаю, Виталий Петрович, что вы делали той ночью у себя на огороде". А после махнет рукой, и откуда-нибудь сбоку вывалятся личности в серой униформе, пришедшие, чтобы забрать его, Виталия Петровича Красильникова, за преднамеренное убийство. Это было удивительно глупо, но он ничего не мог с этим поделать. Паранойя и так стала его лучшим другом за последнее время. Хорьков открыл рот и сказал совсем не то, что ожидалось: - Здрасте, Виталий Петрович, а вы что, на похороны не идете? - Что? - спросил Красильников, мысли дикими табунами неслись в голове, ему все еще мерещились серые мундиры. - К-кого? Хорьков отвалил челюсть, внимательно глянул Красильникову в лицо. - А вы что, не знаете?! - Занят был, - сказал Красильников глухо, - так кто? - Самохвалов помер! - объявил Хорьков почти торжественно. - Позавчера, в три часа дня. Весь поселок знает, а вы не знаете. Похороны сегодня, в четыре. На местном кладбище. Я за вами зашел, думал, тоже идете. - Ну он же... вроде недавно заходил, такой активный был. Я сейчас, сейчас, - и Красильников поспешно прошел назад в дом переодеться. - Такова жизнь, - проговорил ему в спину Хорьков, - сейчас ты живешь, а завтра раз и нет тебя. В подвале опять скреблись крысы. Нагло, среди бела дня. Но спускаться шугать времени не было. Хоронили Самохвалова в тишине. Родственников у него не было, сбережений тоже кот наплакал, и денег на оркестр не нашлось. А потому в разгар церемонии до кладбища доносились до отвращения жизнерадостные вопли с реки. Народу однако пришло много. Старика в поселке знали и уважали, хотя бы за то, что он со всеми здоровался, совершая свою ежедневную утреннюю прогулку. Был тут и столь нелюбимый покойным жилец белого коттеджа, выглядевший несколько подавленным. Хотя, возможно, это было следствие тяжелого похмелья (странные гости убрались вчера глубоко за полночь). Простой деревянный гроб стоял на двух колченогих табуретках, на нем большая фотография усопшего в деревянной рамке. Самохвалов на фотографии выглядел молодо и боевито. Сам гроб был закрыт. Заплаканные бабульки в черных платках окружали покойного почетным караулом. Красильников с Хорьковым расположились на невысоком пригорке, спускающемся к кладбищу, и оттуда следили за похоронами. В вышине звонко пели летние пичуги, и Красильникову нестерпимо хотелось уйти в тенек и там прикорнуть часик, да и кладбище внизу выглядело спокойным и умиротворенным. Народ тихо переговаривался. Хорьков вынул исполинских размеров клетчатый платок и временами трубно в него сморкался. Нос у него покраснел и распух. - Как он умер? - спросил Красильников. Его со страшной силой тянуло в сон. Хорьков хотел было что-то сказать, но его опередил знакомый дачник, неловко топтавшийся неподалеку. - Не поверите, как странно, - сказал он быстрой скороговоркой, - нашли его среди бела дня, часа в три. Посреди нашего поля, в стороне от тропинки. Лежал себе, вид у него был спокойный, только... - дачник подошел поближе к Красильникову и произнес полушепотом: - ног у него не было. - То есть как не было? - спросил Красильников. - А вообще. Оторвало. Одни лохмотья да кусочки костей. И голова цела только наполовину. - Кто же с ним такое сотворил? - спать больше не хотелось. Виталий Петрович против воли кинул быстрый взгляд на гроб. Дачник потоптался на месте. Потом произнес с видом открывающего неимоверно важную тайну: - А никто. Мина там была! Посреди нашего поля! Осколков, правда, не нашли, но говорят, что, скорее всего, она там еще с войны лежала. И наш Самохвалов умудрился на нее напороться! Повезло ему, нечего сказать. Столько лет лежала - и на тебе. Потому и гроб закрыт, что изуродовало его хорошо. Взрыва, правда, не слышали, но воронка есть, так и осталась посреди поля - глубокая, с метр будет. Внизу гроб медленно опускали в могилу на толстых потертых канатах, и даже с холма было видно, что земля в могиле на всей своей глубине сухая. Прав Хорьков отвратная здесь земля. - Значит, мина... - пробормотал Красильников. - Может, и мина, - сказал Хорьков задумчиво, - пойдем-ка кинем земельки. Хорошего человека провожаем. Они пошли вниз осторожно, чтобы не оступиться. Пока шли, некий тип просочился сквозь редкую толпу, с воплем бросился к гробу. - Стой! Стой! Хватит их! Хватит! - он оттолкнул сунувшегося было могильщика и принялся отплясывать возле могилы странный дикарский танец. - Федя, уйди! - крикнули из толпы, - пошел вон! Беснующийся и не подумал убраться. Четверо здоровых мужиков выделились из толпы и пошли к нему. Красильников бесноватого узнал. Да и трудно его было не узнать. Ибо на весь поселок он один такой. Федя Каточкин - местный дурачок. Еще одна колоритная личность в их деревушке. Было ему лет сорок, выглядел он от силы на двадцать пять, а по лицу его постоянно бродила диковатая широкая ухмылка. Говорили, в свое время был он вполне нормален, работал на некоем секретном заводике, но произошла у них какая-то авария, от которой Федя и тронулся головой. Правда или нет, но руки у него были странно обожжены - до мяса, открытая, никогда не заживающая рана.