Дверь со скрипом открылась. Сперанский понуро остановился на пороге, а Семён Алексеевич, переступив плоский порог, всмотрелся в полумрак и увидел в углу чулана худощавого мальчика, который сидел на матрасе, безнадёжно обхватив колени руками. Мальчик даже не пошевелился, когда открылась дверь, лишь только чуть отвернул лицо от ворвавшегося в чулан света. Что-то знакомое почудилось Красильникову в этой узкоплечей согнутой фигурке, в острых коленках. Внимательно вглядевшись, он узнал Юру.

— А-а, старый знакомый!.. Здравствуй… э-э… Юра! — добродушно и даже радостно поздоровался Красильников.

Юру тоже не только не испугало, но даже и не очень удивило появление здесь Семена Алексеевича. Он многое передумал за эту ночь, далеко не все понял, но кое-что уяснил для себя твёрдо и иначе взглянул на то тайное в доме Сперанских, что вначале влекло его, а теперь показалось совсем не таким заманчиво-героическим. Была какая-то закономерность в появлении чекистов здесь, у Сперанских, и Юра даже испытывал удовлетворение от того, что одним из этих чекистов оказался именно Красильников, как будто он сразу же сумеет дать ему чёткие ответы на все мучившие его вопросы. И в то же время Юра понимал, что вопросы станет задавать Красильников. Только он, Юра, ничего не скажет. Как бы там ни было, но предателем он не станет. Пусть сами во всем разбираются… И ожесточение, и вызов отразились на его лице.

А Красильников, пристально глядя на Юру, сожалеюще подумал: «Запугали, запутали парнишку».

— За какие такие провинности тебя в каталажку упрятали? — морщив нос, что бы хоть как-то развеселить мальчишку, спросил чекист. — Нашалил чего-нибудь?

— Да нет… так… ничего, — равнодушно отозвался Юра, даже не подняв головы.

— Из ничего — ничего не бывает, — обронил Семён Алексеевич. — Помнится, ты говорил тогда, что едешь к родственникам. Это, что ли, твои родственники?

Юра отметил нотки неподдельного презрения в голосе Красильникова, когда он спросил о родственниках, и обречённо кивнул головой.

— Понятно…

«Ничего ему не понятно», — с внезапной горечью подумал Юра, и такое отчаяние, вошло в его сердце, что он готов был заплакать. Не расскажешь ведь, что и он, Юра, со вчерашнего вечера многое понял о своих родственниках, особенно о Викентии Павловиче, что и он презирает дядю за то, что тот связан с бандитами…

— Так все-таки за что тебя сюда? Не на тот курс лёг? — посочувствовал мальчику Семён Алексеевич.

Юра даже вздрогнул: к его удивлению, Красильников почти угадал.

В чулан заглянул один из чекистов, доложил:

— Понятые уже здесь.

— Начинайте, — распорядился Красильников. — По порядку — гостиная, кабинет, спальня. Я подойду…

И снова они остались вдвоём. Молчали. Юра внимательно исподлобья рассматривал Красильникова. Ему нравилось его доброе, несколько утомлённое лицо, стеснительная, неторопливая улыбка — он ещё тогда, — в артдивизионе, отметил про себя, как хорошо и озаренно улыбался Семён Алексеевич. Но Юру отпугивал его матросский бушлат, лихо сломленная посередине фуражка и висящий на длинном ремне маузер в деревянной кобуре.

— Скажите, а вы и взаправду чекист? — решился задать Юра давно интересовавший его вопрос.

Семён Алексеевич повеселел: ему все больше нравился этот мальчишка, с которым так часто, так упорно сводила судьба.

— Что, слово страшное? Или форма тебя смущает? Так это отчего. Был, понимаешь, моряком, а теперь вот пришлось… — Голос у него слегка построжал, и на лице ещё резче выступили скулы. — Только какой я чекист. До чекиста мне ещё во-она сколько плыть! Однако же кому-то и этим надо…

Красильников вытащил кисет, несколько раз встряхнул его в руке, чтобы табак сильнее перемешался, свернул цигарку и всласть затянулся горьким дымом отстоявшегося самосада. Когда он снова начал оборванный разговор, голос у него потеплел, стал каким-то свойским и обстоятельным:

— Двое детишек у меня в Евпатории остались, один — вроде тебя, четырнадцать годков ему, а второй и вовсе салажонок…

— Как это — «салажонок»? — спросил Юра, ему нравилось, что их разговор идёт неторопливо, по душам.

— Ну совсем пацан ещё: семь годков… Н-да! Вот видишь, какой я чекист! — досадно крякнул Красильников. — Мне бы помалкивать про Евпаторию-то. Она пока у ваших, у белых… Эх!

— А за что вы Загладина арестовали? — вспомнил Юра своё недавнее потрясение, с которого, как показалось ему, все в доме Сперанских изменилось, пошло кувырком.

— Э-э, да ты и его знал? Ну и компанию ты себе подобрал, однако! — сокрушённо покачал головой Красильников.

— Я видел, как вы его там, на базаре… возле телеги с оружием…

— На совести у твоего знакомого не только оружие, — цепко вглядываясь в мальчика, сказал чекист. — Когда пожар случился, ты уже в Киеве был?

— Это когда Ломакинские склады горели?.. Да, — ёжась от воспоминаний, ответил мальчик.

— Вот он их и поджёг, — жёстко подытожил Красильников. — Сколько добра сгорело! Люди голодают, осьмушка на брата, а там весь хлеб в огне погиб!.. Однако заговорились мы с тобой, а дело стоит. — И его шаги торопливо простучали по лестнице, затем, то удаляясь, то приближаясь, зазвучал его распоряжающийся голос.

…Обыск в квартире Сперанского ничего не дал. Когда чекисты вошли в переднюю, уже одетый Сперанский бодрым голосом попытался пошутить:

— Я так понимаю, мне уже можно раздеться?

— Нет, почему же! Сейчас поедем! — не приняв шутки, бесстрастно ответил Красильников и отошёл. Воспользовавшись этим, Викентий Павлович украдкой дотронулся до плеча Юры и попытался что-то втолковать ему взглядом. Но не успел. Красильников вернулся, приказал Сперанскому: — Проходите!

Викентий Павлович, держась одной рукой за конец шарфа, которым зачем-то укутал шею, скорбно склонился к своей жене:

— Ты не волнуйся, Ксения. Надеюсь, товарищи теперь все поняли, и меня, видимо, сразу же отпустят. Но очень тебя прошу… ты пойми… — и он снова выразительно взглянул на жену, Красильников опять обратил внимание на эту фразу, нахмурился, обернулся к Юре и Ксении Аристарховне.

— Вы тоже поедете с нами! — отчуждённо сказал он, налитый весь какой-то ледяной и властной силой.

На стареньком автомобиле, который волочил за собой пласты густого дыма, они поехали в Чека. По дороге Викентий Павлович ещё несколько раз пытался подать Юре какие-то знаки, но Юра каждый раз отворачивался, делая вид, что внимательно рассматривает случайно взятую с собой книгу «Граф Монте-Кристо».

…Фролов дружелюбно встретил мальчика, кивнул ему, даже подал большую и гостеприимную ладонь.

— Садись… Юра. Так, кажется, тебя зовут? — ласково произнёс Фролов, с любопытством вглядываясь в хмурое лицо маленького гостя.

«Покупают», — растерянно подумал Юра и решительно ответил:

— Ничего я вам рассказывать не буду. Можете сразу расстрелять. — И высокомерно пожал худыми плечами.

Фролов беззвучно засмеялся, глаза у него сошлись в весёлые щёлки.

— С расстрелом мы малость повременим. А рассказать я тебя прошу только одно: за какие провинности тебя упрятали в чулан? А?

Юра сжался, беспомощно глядя перед собой, и невесело молчал.

— Ну что ж… не хочешь рассказывать — не настаиваю, — пристально оглядев Юру своим особым прищуренным взглядом, продолжил Фролов. — Понимаю

— кодекс чести. Да мне и не нужно, чтобы ты выдавал чьи-то секреты. Мне и без тебя хорошо известно, что за птица — твой дядя. И кто такие — его друзья. И чего они добивались — тоже знаю… Ты, конечно, не раз слышал, как высокомерно они называли себя патриотами.

Говорили высокие слова о чести, совести, любви к родине. А на самом деле они попросту отпетые бандиты. Все. В том числе и твой дядя!

Фролов задел в Юре самое больное, и тот опустил голову. Перед его мысленным взором один за другим прошли рябой Мирон, вкрадчиво-сладкий Бинский, весовщик Загладин, Лысый, Прохоров, испуганный подполковник с пистолетом в руке, Викентий Павлович с искажённым от гнева лицом…

— Запомни, плохие люди не делают хороших дел!.. Так-то вот! — хоть и резко, но с доброжелательством произнёс Фролов и неторопливо размял в руках тощенькую папироску, прикурил, позвал Красильникова: — Отведи его, Семён, в дежурку, пусть там побудет. И вели, чтоб чаем напоили.

Большая комната, куда привёл Юру Красильников, поражала строгой, почти стерильной аккуратностью, даже обычные дощатые нары не портили этого впечатления.

В раскрытые окна с улицы неутомимо вливалось солнце, наполняя комнату весёлым светом, матово блестели в пирамиде стволы винтовок, отсвечивал золотом большой надраенный медный чайник.

Четверо красноармейцев за столом играли в домино. На нарах, прикрыв глаза от солнечного света кто фуражкой, а кто и просто рукой, спали ещё несколько красноармейцев. Один сидел в нижней рубашке и пришивал к гимнастёрке пуговицу.

— Входи, входи, — добродушно подтолкнул Красильников Юру и обратился к красноармейцам: — Пусть мальчонка пока тут у вас посидит.

— Это как? — перекусывая нитку, спросил красноармеец в нижней рубахе.

— Под охраной его, что ли, держать? Или он сам по себе?

— Да нет! Скажешь тоже — под охраной. Сам по себе…

Чаю ему дайте! — Красильников порылся в кармане бушлата, достал кусок сахару, стыдливо сунул его Юре в руку и тут же вышел.

…В полдень Лацис вызвал к себе Фролова с докладом. Слушал не перебивая, ни на миг не спуская с докладчика прямого, заинтересованного взгляда. Он по привычке стоял у окна, и за его плечами виднелось широкое, разливное украинское небо и луковки собора, так похожие на этом фоне на созревшие каштаны…

— Сперанский — один из руководителей заговора, — докладывал Фролов. — В прошлом — кадровый офицер. Вот… нашли при обыске… — Он положил на стол несколько фотографий. — Бывший председатель местного союза офицеров. Убежденнейший монархист.

— Что показывает? — Лацис прислонился спиной к подоконнику и весь напрягся в ожидании.

— От показаний отказался! — Фролов грустно усмехнулся.

На столе лежали фотографии. Лацис стал неторопливо их рассматривать… Вот ещё совсем молодой и бравый Викентий Павлович в новенькой офицерской форме картинно стоит, опираясь на эфес шашки… А вот групповая фотография: он — в центре — уже с внушительным лицом и строгим обличьем. На третьей фотографии он же, по-гвардейски вытянувшись, с восторженно-оторопелым выражением лица, стоял возле кресла, в котором сидел полковник. Это был полковник Львов.

Фотографии — тоже свидетели. Они давали показания, нужно было только внимательно всмотреться в них. И эти показания были против их хозяина, они говорили красноречиво о нем как о человеке заурядном и самовлюблённом. Такие люди обыкновенно упрямы.

— А вы его пока не трогайте, — небрежно бросив на стол фотографии, посоветовал Лацис. — Пусть денёк потомится. Глядишь, разговорчивее станет. Такая порода больше всего боится неизвестности.

— Денёк?.. Да за денёк они могут такого натворить!..

— Умение ждать — тоже немалая чекистская наука, Пётр Тимофеевич, — мягко заметил Лацис и обнял Фролова за плечи.

Потом они обсуждали текущие дела. Их к середине дня уже накопилось немало, все они были важные, все требовали безотлагательного решения.

В завершение разговора Лацис рассказал Фролову, что к нему обратился Управляющий делами ЦК КП(б)У Станислав Викентьевич Косиор, по совместительству возглавляющий недавно созданное при военном отделе ЦК Зафронтовое бюро.

Просил помочь наладить надёжную связь с Харьковом. До сих пор она осуществляется курьерами от случая к случаю, и зачастую ценная информация приходит с большим опозданием, устаревает.

Слушая Лациса, Фролов все больше хмурился. Он понимал: к хорошо налаженной и пока не имевшей провалов эстафете, по — которой передавал свои донесения Кольцов, Косиор рассчитывает подключить и своих людей из Харьковского подполья. Дело общее, это ясно. И все же умножалась вероятность провала эстафеты и неизмеримо увеличивался риск для самого Кольцова. Фролов так прямо и сказал об этом Лацису.

— Риск, бесспорно, возрастает, — согласился Лацис. — Однако что иное мы можем предложить?

— Надо подумать, — потёр подбородок Фролов. — Во всяком случае эстафету, которая надёжно действует, не следует трогать. Думаю, можно сдублировать эстафету. Наладить ещё одну — запасную. Она, в общем, уже существует, хотя мы ею ещё и не пользовались. Через Харьковское депо. Вот её и нужно попытаться привести в действие. Пока пусть ею пользуется Зафронтовое бюро, а в случае надобности к ней сможет подключиться и Кольцов.

Лацис согласился с доводами Фролова, и они договорились вернуться к этому разговору ещё раз в ближайшие же дни.

— А ты все-таки хорошенько отдохни, Пётр Тимофеевич, — снова сказал Лацис, когда Фролов покидал его кабинет. — Оттого что ты вот уже какие сутки не спишь, выиграет не Советская власть, а её враги.

— Слушаюсь, — тихо сказал Фролов и вышел.

В приёмной его ожидал, сложив руки между коленками, Красильников. Они пошли по длинному коридору Чека, и шаги их гулка отдавались в огромном помещении.

— Ну что? Вызывать к тебе Сперанского? — спросил Красильников. — Ночь длинная — размотаем.

— Ночь для того, Семён, чтобы спать, — наставительно сказал Фролов.

— Та-ак! Мы, значит, будем спать, а наши враги тем временем… — так же как недавно Фролов, взметнулся Семён Алексеевич.

— Это товарищ Лацис велел так: хорошенько выспаться.

Чтоб голова была ясная!.. — Смеющимися глазами посмотрел искоса на своего помощника Фролов.

— Шутишь?! — опять усомнился Красильников.

— Нет, не шучу! — ещё больше повеселел от красильниковской неуступчивости Фролов. — Мальчик где?

— В дежурке! Как-то надо и с ним решать. Малец, конечно, многое знает, это точно, но упрямый, вряд ли что скажет… Может, его в Боярку отправим? — предложил Красильников. — Там приёмник для малолетних организовали…

Фролов от удивления даже остановился, зло сказал:

— Ну и до чего же ты туго соображаешь, Семён! Да люди Сперанского сейчас только и ждут, чтобы мы от парнишки избавились. Они же понимают, что как не меняй квартиры, а он для них все равно опасен. Даже если больше он ничего не знает, то в лицо определённо многих видел… Поверь, они ещё попытаются его разыскать! Вот об этом ты уж, пожалуйста, позаботься!

— Понятно! — сказал удручённый своей недогадливостью. Семён Алексеевич и открыл дверь в дежурку. Поискал глазами Юру, увидел, весело спросил его: — Ну, что нового в гарнизоне, — Юрий?

— Ничего, — буркнул Юра, не принимая нарочито весёлого тона Красильникова.

— Ничего — это уже хорошо, — будто не замечая отчуждённого тона, вмешался Фролов. — Собирайся, пойдём ко мне в гости.

— Зачем?.. — насторожённо спросил Юра.

— Ну пообедаем вместе, если, конечно, не возражаешь, — предложил Фролов и, не скрывая к мальчику симпатии, добавил: — И подумаем, как тебе дальше жить.

После стольких событий в доме Сперанских Юру охватило какое-то странное, дремотное равнодушие, словно между ним и миром выросла непроницаемая ни для чувств, ни для воспоминаний стена. Вот почему Юра молчал и апатично принял приглашение Фролова.

Жил Фролов в гостинице «Франсуа», фасад которой выходил на шумную улицу. Мимо гостиницы с утра до ночи проносились легкомысленные пролётки, катили солидные кареты, а в подъезде вечно толпились какие-то подозрительные, юркие люди. И трудно было понять, что привлекает их сюда, что связывает этих столь непохожих людей — подчёркнуто высокомерных господ, как попало одетых сутенёров, молодящихся бывших «дорогих» женщин и их надменных, спешащих стать поскорее «дорогими» молоденьких конкуренток. Все они толпились, перешёптываясь и перебраниваясь друг с другом, возле гостиницы. Это был чужой, враждебный Фролову мир.

Завидев Фролова, все эти люди ещё сильней заперешептывались, засуетились, запереглядывались. Но только он подошёл к гостинице, как все они молча и боязливо расступились.

В номере Фролова за шкафом Юра увидел ещё одну широко распахнутую дверь, которая вела в маленькую комнатку, где стояла узкая койка, тщательно заправленная грубым одеялом, стол и два стула у стены, на которые грудами были навалены книги. Юре очень захотелось посмотреть, что читает Фролов, но тут же посчитал, что неудобно любопытствовать, едва вступив в чужое жильё.

На столе, где уже стоял только что вскипевший чайник, из его носика выбивалась горячая и добродушная струя, появилась еда: очищенная тарань, краюха хлеба, две горстки сахару на бумаге.

Горячий чай определённо разморил Фролова. Он расстегнул ворот гимнастёрки, отчего, его худая шея с остро выпирающим кадыком стала ещё тоньше и длиннее. И сам он показался Юре таким домашним и чуть-чуть беспомощным. Юра посмотрел на него, вспомнил что-то, поперхнулся и вдруг выпалил:

— Мы в гимназии одного учителя Сусликом дразнили.

Фролов недоуменно покосился на мальчика и вместе с тем обрадовался тому, что Юра сам с ним заговорил.

— Он что, тоже, как я, чай прихлёбывал? — озорно, помальчишечьи спросил Фролов.

— Нет, просто он на вас чем-то похож, — сказал Юра и почувствовал, как покраснело и загорелось его лицо.

— Но Фролов вовсе не рассердился — добродушно усмехнулся, покачал головой.

— Сусликом, говоришь?.. Нет, не угадал. У меня в тюрьме другая кличка была, — доверительно сказал он мальчику.

— Вы… вы сидели в тюрьме? — удивился Юра.

— И не один год, и не один раз!

— А что вы… украли? За что вас… в тюрьму? — беспрестанно и боязливо продолжал удивляться Юра.

— Украл?.. — переспросил Фролов, несколько мгновений помедлил, взял в руки принесённую Юрой книжку. — А разве Монте-Кристо, перед тем как его заточили в крепость Иф, чтонибудь украл?.. Понимаешь, штука какая, Юрий! В тюрьмах частенько сидели не те, кто воровал, а кого обворовывали…

— Это был совершенно, необыкновенный человек! — с жаром воскликнул Юра, обиженный за своего любимого героя.

Фролов усмехнулся:

— Ну, положим, не такой уж он необыкновенный… Чему посвятил он свою жизнь? Каким идеалам служил? Мстить своим врагам — вот цель его жизни! А я знаю людей, которые совершали подвиги, сидели в тюрьмах, шли на смерть во имя других целей.

— Каких же? — недоуменно спросил Юра, чувствуя, что Фролов говорит ему ту самую правду, о которой он ещё недавно мучительно думал.

— Хочешь, — тихо сказал Фролов, — я расскажу тебе об одном необыкновенном человеке? Он из дворян. Но всю жизнь боролся за справедливость, за то, чтобы богатые не обирали бедных. А его сажали за это в тюрьму, ссылали на каторгу… В Вятке, в ссылке, я с ним и познакомился… А недавно в Москве видел его снова. Он болен. Недоедает. Спит по три-четыре часа в сутки. Но даже враги называют его Железным Феликсом… Вот так-то… Однако давай-ка подумаем вместе, как тебе дальше быть. — Фролов задумался, долго молчал, а Юра терпеливо ждал, ему была неинтересна его собственная судьба, ему нужно было обязательно дослушать рассказ о необыкновенных людях, которые жили не когда-то, а живут сегодня, рядом с ним, Юрой.

— Вот что, Юра, — наконец заговорил Фролов. — Ты, наверное, хотел бы вернуться домой?

Юра представил себе пустую разорённую обыском квартиру Сперанских. «Домой»! Нет, эти большие комнаты не были его домом. У него теперь вообще не было дома, где бы его ждали и могли обрадоваться ему.

— Мне все равно, — сказал он упавшим голосом. Но вспомнил тётю Ксеню

— она была ведь добра и ласкова, почти как мама, — и, наверно, сейчас очень беспокоится о нем. Тётя Ксеня, пожалуй, была единственным человеком в этом городе, которого Юра хотел бы видеть, и с проснувшейся надеждой он спросил: — Скажите, а Ксения Аристарховна, моя тётя… Вы её тоже отпустите?

— Твоя тётя… — Фролов грустно помолчал. — Понимаешь, мне и самому тут ещё не все ясно. Могу тебе только обещать, что мы разберёмся в самое короткое время. Возможно, очень возможно, что твоя тётя скоро вернётся. Может, даже сегодня или завтра. Так как будем решать?

— Хорошо, я пойду домой, — согласился Юра. Ему хотелось остаться сейчас одному, он очень устал, и ему нужно было так много продумать, решить, и чтоб никто, никто не мешал.

— Ну вот и ладно. — Фролов опять помолчал. — Только ты, пожалуйста, будь осторожен и никому не открывай, слышишь, никому! А завтра к тебе придёт Семён Алексеевич, расскажет, что будет с тётей. Завтра наверняка кое-что прояснится. Договорились?.. — старался уберечь мальчишку от всего случайного Фролов.

Юра молча кивнул, хотя и не понял, почему никому нельзя открывать, но переспрашивать не стал: с недавнего времени он почти совсем отвык от излишних вопросов.

— Значит, договорились? — Фролов встал и вызвал дежурного.

Вскоре Красильников отвёз Юру на Никольскую. Разыскал дворника, при нем отомкнул калитку, распечатал дверь, пожелал Юре всего доброго, ещё раз предупредил, чтобы никомуникому не открывал двери, а завтра он обязательно наведается к нему, и — ушёл.

Заперев за чекистом дверь, Юра, не заходя в комнаты, поднялся на мансарду, сел возле окна и стал бездумно смотреть на улицу. Смотрел и ничего не видел. Не заметил он, как в подъезд дома, стоящего напротив, прошмыгнул человек в студенческой куртке. Юра мог бы даже узнать этого человека — он видел его в коридоре Чека. А вскоре в одном из противоположных окон насторожённо шевельнулась и тут же опустилась занавеска. И этого Юра тоже не заметил. События дня беспорядочно вставали в памяти, в мыслях царила совершённая сумятица…

Уснул Юра в тот вечер рано. А когда проснулся, лучи солнца щедро заливали мансарду. Юра подбежал к окну и зажмурился от удовольствия: так на улице было хорошо, солнечно, нарядно! Едва-едва пожелтевшие с краёв листья деревьев ярко зеленели на солнце. Зыбкий тёплый ветерок раскачивал занавеску, тени образовывали на полу причудливые узоры.

Ах как здорово! Скорее на улицу — просто на улицу без всякой цели, к солнцу, к теплу, к людям… Но тут же Юра вспомнил, что обещал заглянуть утром Красильников. Нет, надо подождать, а то вдруг разминутся. И вскоре услышал звонок.

Звонили вначале осторожно, потом посильней. Юра открыл окно, перегнулся через подоконник — возле калитки стоял какой-то мальчишка в драном пиджачке и коротких брюках.

Юра метнулся к двери и тут же вспомнил предупреждение чекистов никому не открывать. «Какие пустяки, — подумал Юра. — Ведь это же всего-навсего мальчишка». И он быстро выбежал во двор, открыл калитку. Мальчишка встал на порожке.

— Тебя как зовут? — спросил он, присвистнув для вящей убедительности.

— Ну, Юра. А что? — недоуменно ответил Юра.

— А фамилия? — продолжал допрашивать мальчишка, рассматривая Юру исподлобья.

Юра усмехнулся:

— Зачем тебе?

— Раз говорю — надо. Дело есть. Может, тебя касаемо. — Гость, опершись о косяк калитки плечом, принял независимый вид.

— Львов моя фамилия.

— Вот ты как раз мне и нужен! Получай! — Парнишка протянул Юре свёрнутый трубочкой листок бумаги, повернулся и тут же исчез вмиг, вроде и не было его.

Юра осторожно развернул листок. Там было написано:

«Твой папа прислал письмо. Получишь записку — сразу же приходи в Дарницу. Никому ничего не говори. Жду. Андрей Иванович».

Письмо от папы! Значит, наконец от папы! Это-главное! Все остальное не имеет значения! Ура! Юрино сердце радостно забилось. Он лихорадочно метнулся наверх, быстро накинул курточку и выскочил из парадного.

Вот кладбище вагонов и паровозов… Знакомый домик, в котором он бывал не раз. Юра повернул деревянную щеколду, толкнул заскрипевшую на петлях калитку. Нетерпеливо, не чуя под собой ног, вбежал на крыльцо, постучал.

— Входи! — послышался кашляющий голос.

Юра вошёл в комнату. Там стоял Бинский. Был он весь какой-то взъерошенный и злой, руки у него нервно тряслись, и он сунул их в карманы. Таким его Юра никогда раньше не видел.

— Кто-нибудь знает, что ты сюда пошёл? — сразу спросил он, стараясь не глядеть в глаза мальчику.

— Нет, никто, — недоумевающе ответил Юра и только хотел спросить у Бинского о письме, как скрипнула дверь и в комнату вошёл Лысый — Прохоров. Не замечая Юры, словно его и не было здесь, он вопросительно взглянул на Бинского, тот в ответ качнул головой.

— Вроде все в порядке. — И тоже отвёл глаза в сторону. Затем Викентий опять спросил Юру: — Где записка?

Юра уловил в голосе Бинского что-то враждебное.

— Вот она. — Юра вынул из кармана курточки измятую записку.

Лысый молча взял записку, сунул её в карман, остановился напротив Юры, широко расставив ноги.

— Ты садись, кадет. У нас с тобой разговор серьёзный. — И он показал Юре на стул.

— Где папино письмо? — спросил Юра с нарастающей неприязнью к этому наглому человеку с впалыми глазами, к этой пропахнувшей мышами комнате.

— Подожди ты с письмом! — отмахнулся Бинский. — Скажи лучше, о чем с тобой чекисты говорили? — И он в упор уставился в Юрины глаза, ловя малейшее изменение взгляда.

— Ни о чем не говорили. Спрашивали только, за что меня в чулан посадили, — отчуждённо ответил Юра.

— Ну а ты что? — Все ближе, ближе надвигались на Юру белые и холодные, похожие на стекла бинокля глаза Бинского.

— Я им ничего не сказал, — тихо сказал Юра.

— Рассказывай подробнее, — приказал Лысый. И тоже придвинулся к Юре.

«Чего они от меня хотят?» — со страхом додумал мальчик.

— Все. — Юра подумал немного. — Да, ещё про Загладина говорили. Вы мне неправду про самогон сказали. То вовсе не самогон был.

— Ты им сказал об этом? — У Лысого испуганно взметнулись брови.

— Нет, конечно. Но я догадался. Зачем вы это сделали? — Юра в негодовании сжал свои кулачонки. — Ведь там, на складах, пшеница была! Люди голодают, а там пшеница…

— А о том, к кому ты ходил с поручениями Викентия Павловича, спрашивали? — недобро перебил его Бинский.

— Да нет же!.. Дайте мне папино письмо! — взмолился Юра, начиная понимать, что письма ему не дадут.

Бинский коротко взглянул на Лысого, тот нервно пожал плечами.

— Не спрашивали, так спросят. Не сказал, так скажет, — холодным отчуждённым голосом обронил Лысый. — К великому сожалению, вся его беда в том, что он слишком много знает, да-да!

«О чем это они?» — подумал Юра. И вдруг окончательно понял: никакого папиного письма у них нет. Просто его заманили сюда, чтобы выпытать, что им нужно.

— Нет у вас никакого письма! Вы все врёте! Да, да, врёте! — вдруг с отчаянной решимостью вознегодовал Юра. — Вы такие же гадкие, как тот бандит, который к вам ходит! Вы… — Дальше он не смог продолжать: к горлу подступил ком, на глаза набежали слезы.

Бинский долго и задумчиво смотрел на Юру широко открытыми тусклыми, немигающими глазами. Потом сомкнул веки и тихо произнёс:

— Вы правы, штабс-капитан, он опасен.

Юра повернулся к Лысому и увидел, что тот тоже как-то странно, как загипнотизированный, смотрит на него круглыми белыми глазами. И скорее почувствовал, нежели понял: сейчас должно произойти что-то ужасное, неотвратимое. Ему почудилось, что он стоит в тёмном, липком пятне, пытается сдвинуться с места и никак не может. Ноги налились противной, вязкой тяжестью, приросли к полу. Он затравленно посмотрел снизу вверх на Бинского, цепляясь за мысль: «Ведь он хорошо знает Викентия Павловича… Чаем меня поил!..» И в это мгновение цепкие, костлявые пальцы Лысого схватили Юру сзади за горло.

Юра сильно дёрнулся и почти вырвался, в ушах у него загудело, и поплыли перед глазами огненные круги.

— Ну, не так же! Не та-ак! — донёсся до Юры истеричный голос Бинского. Он обеими руками схватил Юру за волосы, заломил назад голову. И тогда пальцы Лысого ещё сильнее сдавили горло. Юра стал задыхаться и терять сознание…

Последнее, что он увидел уже как во сне, — это как с грохотом распахнулась дверь и знакомый, с хрипотцой, голос крикнул:

— Брось мальчонку! Руки вверх, гады!

На пороге комнаты стоял Фролов с наганом в руке, а сзади него — Семён Алексеевич.

Бинский рванулся к узкой боковой двери, резко захлопнул её за собой. А Лысый, прикрываясь Юрой, несколько раз выстрелил в чекистов.

Фролов внезапно покачнулся, схватившись за левое плечо. А Лысый, воспользовавшись этим, с силой оттолкнул Юру и бросился вверх по лестнице, ведущей на второй этаж.

Вслед ему прогремело почти одновременно два выстрела. Лысый остановился на лестнице, руки у него обвисли, и он обронил пистолет. Несколько мгновений постоял, точно к чему-то прислушиваясь, затем тело его подломилось, и, рухнув на лестницу, он — покатился по ней вниз.

Фролов, морщась от боли, спрятал в кобуру наган. На защитной его гимнастёрке медленно расплывалось тёмное пятно.

— Ну… как? Сильно они тебя… помяли? — нашёл он силы спросить Юру и тяжело опустился на стул.

Семён Алексеевич выхватил нож, до плеча располосовал рукав рубахи Фролова. Стал его перевязывать.

Юра, пошатываясь и держась за стены, вышел из дома, спустился с крыльца.

Мимо него взад и вперёд пробегали чекисты. Никто возле него не останавливался, никому не было до него дела. Лишь один раз кто-то запыхавшийся, пробегая мимо него, спросил:

— Слышь, малый, не видал, куда он побег?

Ответить Юра не успел, так как чекист, пригибаясь, вдруг побежал через двор к огородам. Там разгорелась перестрелка, тонко запели пули…

А потом внезапно все смолкло, и Юра увидел, как двое ещё не остывших от боя чекистов провели через двор пожелтевшего от страха Бинского, подтолкнули его наганом на крыльцо и ввели в дом.

Юру мутило. Он присел на крыльцо и долго сидел так, подперев рукой голову. В дом идти ему не хотелось, ещё не прошёл страх перед Бинским, хотя он и понимал, что Бинский для него уже не опасен.

Потом чекисты сели в машину, усадили в неё Бинского. О Юре в этой суматохе забыли, и он, постояв немного на улице, пешком отправился в город…

А минут двадцать спустя Красильннков вернулся, озабоченно осмотрел двор, спросил одного из чекистов, оставшихся охранять дом:

— Мальчонка здесь был. Не видали, куда делся?

— Ага, был. Совсем недавно на крыльце сидел, — закивал чекист. — Поди, во дворе где-нибудь…