«Ах, не желай мне, юноша прекрасный,

Чтоб худшее за злом вершила зло.

Ведь если б ты нашел меня согласной,

Мое страданье только б возросло —

Лишь разразись Дианы гнев ужасный.

Отчаянье мне душу облегло.

Молю, как дара, уходи. Моя

Печаль не будет меньше, чем твоя».

«Душа моя, не горше сокрушенье,

Чем от всего, что нами свершено,

Получишь ты. Ведь это преступленье

Осталось для Дианы так темно,

Как и для всех. И ты ни на мгновенье

Не пострадаешь. Нам сейчас дано

Все сделать втайне. Кто же нас обидит?

Ведь если кто, так бог один увидит.

И твердо знай: уйдя в глухие дали,

Не одаренный ласково тобой,

Умру я скоро от большой печали.

О, сжалься хоть немного надо мной!»

И раз, и два уста ее лобзали,

Шепча: «Целуй же, цветик вешний мой!

Доверься мне; будь радостной и ясной,

Не дай мне умереть с любви несчастной!»

Со множеством прельщений и молений

Пред Мензолой тут Африко поник —

Раз во сто больше наших исчислений;

Так жадно целовал уста и лик,

Что много раз, и все самозабвенней,

Пронзительный ему ответил крик.

Ем подбородок, шею, грудь лобзая,

Он мнил — фиалка дышит полевая.

Какая башня твердо возвышалась

Тут на земле, чтобы, потрясена

Напорами такими, не шаталась

И, гордая, не пала бы она?

Кто б, сердцем женщина, тверда осталась,

Его броней стальной защищена,

Лобзаньям и прельщеньям недоступна,

Что сдвинули б и горы совокупно?

Но сердце Мензолы стальным ли было,

Колеблясь и борясь из крайних сил?

Амура восторжествовала сила,

Он взял ее, связал — и победил.

Сначала нежный вкус в ней оскорбила

Обида некая; но милый — мил;

Потом помнилось, что влилось в мученье

Желанье нежное и наслажденье.

И так была душой проста девица,

Что не ждала иного ничего

Возможного: ей негде просветиться,

Как человеческое естество

Рождается и человек творится:

Слыхала вскользь — не более того;

Не знала, что двоих соединенье

Таит живого третьего рожденье.

Целуя, молвила: «Мой друг бесценный,

Какой-то властной нежною судьбой

Влекусь тебе предаться непременно

И не искать защиты никакой

Против тебя. Сдаюсь тебе — и пленной

Нет сил уж никаких перед тобой

Противиться Амуру: истиранил

Меня тобой — глубоко в сердце ранил,

И я исполню все твои желанья,

Все, что захочешь, сделаешь со мной:

Утратила я силы для восстанья

Перед Амуром и твоей мольбой;

Но лишь молю — яви же состраданье,

Потом иди скорей к себе домой:

Боюсь, что все же буду здесь открыта

Подругами моими — и убита».

Дух Африко тут радость охватила

При виде, как в душе приятно ей;

Ее целуя, сколько силы было,

Он меру знал в одной душе своей.

Природа их на хитрость убедила —

Одежды снять как можно поскорей.

Казалось, у двоих одно лишь тело:

Природа им обоим так велела.

Друг друга целовали и кусали,

Уста в уста, и крепко обнялись.

«Душа моя!» — друг дружке лепетали.

Воды! Воды! Пожар! Остановись!

Мололи жернова — не уставали,

И оба распростерлись, улеглись.

«Остановись! Увы, увы, увы!

Дай умереть! На помощь, боги, вы!»

Вода поспела, пламя погасили,

Замолкли жернова — пора пришла.

С Юпитером так боги пособили,

Что Мензола от мужа зачала

Младенца-мальчика; что в полной силе

И доблести он рос — вершить дела;

Все в свой черед — так о повествованье

Мы доброе дадим воспоминанье.

Так целый день почти что миновался,

Край только солнца, видный, пламенел,

Когда усладой каждый надышался,

Все совершив, обрел, чего хотел;

Тут Африко уйти уже собрался,

Как сам решил, но все душой болел;

И, Мензолу руками обнимая,

Он говорил, влюбленный лик лобзая:

«Будь проклята, о ночь, с своею тьмою,

Завистница восторга нас двоих!

Ведь я так рано принужден тобою

Покинуть благородную! Каких

Я ждал блаженств — и их лишен судьбою!»

И много длительных речей иных

В страдании глубоком изливалось:

Разлука горше смерти показалась.

Стояла Мензола, мила, стыдлива,

Потупившись, как будто бы грешна,

Хотя уж не была она так живо,

Как в первый раз, тоской удручена.

Разнеженная, хоть чужда порыва,

Была уже счастливее она.

Обмана все-таки ей страшно было

Невольно — и она заговорила:

«Что можешь сделать ты еще — не знаю;

Не уходить — предлог теперь какой?

Любовь моя, тебя я умоляю, —

Ты утолен со всею полнотой —

Ты должен удалиться, полагаю,

Не медля ни минуты здесь со мной.

Ведь только если ты уйдешь, любимый,

Я здесь могу остаться невредимой.

И лишь листок, я слышу, шевельнется,

Мне чудятся шаги подруг моих.

Так пусть тебе в разлуке не взгрустнется:

Ведь от напастей я спасусь лихих.

Хоть пред разлукой больно сердце бьется.

Готова я, и страх во мне затих,

А ночь близка, а нам идти далеко

Обоим, чтобы дома быть до срока.

Но, юноша, скажи свое мне имя,

И пусть оно останется со мной:

Мне груз любви тяготами своими

С ним будет легче, нежели одной».

«Моя душа, — ответил он, — какими

Жить силами смогу, простясь с тобой?»

И назвал ей себя — и целовались

Они без счета, нежно миловались.

Влюбленные, готовые расстаться,

Уже прощались столько, столько раз

Н не могли никак нацеловаться —

Глав тысячу б я вел о том рассказ.

Но это всем знакомо, может статься,

Кто наслаждался так хотя бы раз,

Кто знает, сколько несказанной муки

В усладе, что обречена разлуке.

Несчетных поцелуев не умели

Они унять. Пойдут, скрепив сердца,

Но шаг — и вновь назад, к желанной цели —

Лобзать румянец милого лица.

«Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» —

Друг другу лепетали без конца,

Вздыхая, и расстаться не решались,

Сходились вновь, и шли, и возвращались.

Но видя, что уж невозможно дале

Отсрочить расставание никак,

В объятья руки жадные сплетали,

Друг друга, страстные, сжимая так,

Что их бы силою не разорвали:

Любовь не отступала ни на шаг.

И долго так стояло изваянье —

Любовники влюбленные в слиянье.

Но наконец они разъединились,

Пожала руку милая рука,

На миг друг в друга пристально воззрились,

Пришли в себя, опомнились слегка.

И вот они, печальные, простились,

Хоть и была разлука так тяжка.

«Будь, Мензола, хранима вышней силой!» —

«С тобою здесь, мой Африке, мой милый!»

Путь Африко к долине направляет,

А в горы Мензола с копьем в руке,

Задумчиво — и глубоко вздыхает

О сбывшемся несчастии в тоске.

И взор его ее сопровождает,

Любуясь ей, еще невдалеке.

Что шаг, то Африко оборотится,

На ненаглядную не наглядится.

Шла Мензола, все время озираясь,

Любуясь на любимого сверх сил,

К сразившему ей сердце обращаясь,

Что, как никто, желанен ей и мил.

Движеньями и знаками прощаясь,

Так дружку друг далеко проводил,

Пока они не выбрались из леса

И дали разделила их завеса.

Наш Африке в то место устремился,

Где утром он свою одежду скрыл;

Пришел — не отдыхал, заторопился,

Себя в мужское платье обрядил.

Потом домой веселый воротился

И там наряд он женский положил

Скорей на место, чтобы не явились

Отец и мать да платья не хватились.

И хоть и пребывали Алимена

И Джирафоне в грусти не шутя,

Все на дорогу глядючи бессменно:

Не возвращается ль домой дитя?-

Но, как увидели: идет — мгновенно

Утешились, покой свой обретя,

И начались расспросы: где скитался?

Что долго так домой не возвращался?

Чтобы сокрыть любовное томленье,

Оправдывался Африко и лгал:

Хоть улеглось в груди смолы кипенье,

Он глубже, чем когда-нибудь, пылал..

С горошинку казалось измышленье,

И говорить он сам с собою стал:

«Когда же день придет на смену ночи,

И я вернусь лобзать уста и очи?»,

Так все в душе безмолвно вспоминая

В подробностях, что совершилось днем,

И этим душу много услаждая,

Все, что ни делали они вдвоем,

Он повторял в уме. Но тьма ночная

Уж спать велит; он прочь — чуть не бегом,

Хоть глаз сомкнуть и ни на миг не в силах,

Всю ночь во власти тех же мыслей милых.

Вернемся к Мензоле, что из долины

Одна в задумчивости шла, порой

Себя считая все же в зле невинной,

Все каялась, она и, лоб рукой

Сжимая, думала: «Такой судьбиной

Я сражена, и мой позор — такой,

Что, смерть, приди ко мне, тебя молю я,

А то сама убью себя, горюя».

Так горную вершину миновала,

Спустилась вниз по склону, там как раз,

Где солнце при восходе отражало

Свой первый луч и где последний гас.

И тут, как полагаю я, лежала

Ее пещера, так — сказать на глаз —

На выстрел лука, а внизу катился

Веселый ручеек, журчал, резвился.

И подошла она к своей пещере,

С глубокой думою в нее вошла.

Предстали вновь страданья и потери.

«О горе мне! — она произнесла. —

Зачем, прекрасная, по крайней мере

Я у ручья в тот день не умерла

Перед Дианой или в день злосчастный,

Как мне явился юноша прекрасный!

He знаю, глупая, как появиться

Опять к Диане мне? С каким лицом?

Как повернуться? И на что решиться?

Я вся горю и страхом, и стыдом,

И все во мне как будто леденится,

Дыханье в горле сдавлено клубком

И от печали, и от жуткой боли,

Томящей сердце, сжатое в неволе.

Приди, о смерть, к несчастной обделенной,

Приди же к этой грешнице мирской,

Приди ты к ней, в несчастный час рожденной!

Не медли ты! Чем, если не тобой,

Счастлива буду с честью оскверненной

Девической? Сердечный голос мой

Твердит, что если не придешь ты скоро,

К тебе приду навстречу — от позора.

Увы, подружки, думаете вы ли,

Что я из круга вашего ушла?

Увы, подружки, что меня любили

Так искренно, покуда я цвела

Невинностью, — теперь бы вы убили,

Как зверя дикого, исчадье зла,

Что чистоту навек свою сгубило

И наши все законы преступило!

Именовать вольны меня с тобою,

О Каллисто, что, как и я, была

Когда-то нимфой, после ж злой судьбою

В тебя впилась Дианина стрела.

Зевс обманул тебя, и ты живою

Медведя вид свирепый приняла,

В лесах блуждая, от охот бежала

И уж не говорила, а рычала.

Дианина подруга, нимфа Чалла!

Муньоне надругался над тобой,

Диана ж поносить не перестала,

Пронзивши с юношей одной стрелой!

И стала ты ручьем, и зажурчала

Волна Муньоне под твоей волной.

В ваш круг отныне быть и мне приятой!

Мое бесславье — этот день проклятый!

И то мне чудится — Диана тело

Мне расплеснула быстрою рекой,

То — шкурой зверя спину мне одела,

То перья птицы стан покрыли мой,

То — дерево — листвой я зашумела

И потеряла прежний вид людской.

Копье носить я недостойна боле

И нимфою охотиться на воле.

Отец мой, мать моя! Вы, сестры, братья!

Когда, меня Диане посвятив,

Священные вы мне надели платья,

Раздался, помню, твердый ваш призыв,

Чтобы клялась Диану почитать я

И всех, кто с ней. И, в горы проводив,

Оставили — не с тем, чтоб я грешила,

Но чтобы девство навсегда хранила.

Не мыслите, что верность я попрала

Святой Диане, что глухой тоской

Душа полна; не знаете нимало,

Какая боль сменила мне покой.

А знали бы — как жалость бы бежала

Родных сердец! И с ревностью какой

Меня бы вы, отступницу, убили —

И дело бы благое совершили!»

Так сильны были муки и рыданья

Несчастной Мензолы, так тяжек был

Жестокий вопль безмерного страданья,

Что нет в стихах моих потребных сил

Их выразить и дать именованья

Хоть сотой доле их. Тот вопль, уныл,

Растрогал бы деревья или камни, —

Такая сила в слове не дана мне.

И в сетованьях этих и в рыданье

Вся ночь прошла. Но только воспарил

Великолепный день в красе, в сиянье —

Глаза ее в слезах отяжелил

И, во всю ночь бессонное, сознанье

С дыханием ее остановил, —

Она уснула, слезы все роняя,

От тяжкого страданья отдыхая.

А Африко, огнем любви пылая

Как никогда, покоя не обрел;

И, лишь увидел — ночь уходит, тая,

Почти бессонный, поднялся. Пошел

Он в гору, прямо к месту поспешая,

Где накануне с Мензолой провел

Сладчайший день и радости, и страсти,

Что был потом тяжело злой напасти.

Тут Мензолу застанет он, конечно;

Но, не застав, сказал себе: «Ну, вот

Ведь слишком рано». Начал ждать беспечно,

Чтобы его она, когда придет,

Застала здесь. Мнил, что не бесконечно

То ожиданье. На венки сберет

Цветов он пестрых. Вот он тихо бродит,

Большие, малые цветы находит.

Один сплетя, себе он надевает

На кудри русые. Затем другой

Плесть из цветов роскошных начинает,

Меж ними ветви с ловкостью большой

Дерев пахучих, нежных заплетает,

Промолвив: «Этим же своей рукой

Ей обовью головку золотую

Когда придет, а после поцелую».

Так Мензолы своей все дожидался

Напрасно он: она еще спала;

Цветы сбирая, мальчик развлекался —

И скука ожиданья не гнела,

Он взором к лесу часто устремлялся —

Туда-сюда: вот-вот, она пришла;

Глядит и внемлет; лист зашевелится

На кустике — уж Мензола помнится.

Но больше трех часов так миновало,

А Мензолы все было не видать.

Он столько ждал, что солнце уж пылало

Так яростно, что тяжело дышать

От жару было, и его нимало

Цветы, венки не стали развлекать,

Он тосковал, он ужасов боялся

И взорами испуганно метался.

И начал он: «Увы! — в душе взывая. —

Что может это значить? Нет ее!»

И, мысли странные перебирая,

Искал унять смятение свое.

Случайностей родилась в мыслях стая —

Обильно ими всякое житье, —

И, жаждая любой такой причины,

В уме он строил всякие картины.

Час близился к вечерням. Подступила

Мгла сумрака, и день уж угасал,

А Мензола так и не приходила.

Терзался Африко и горевал,

Растерянный; на сердце смутно было,

Когда, решившись уходить, сказал

Печально он: «Быть может, повстречались

Подружки по дороге, привязались —

Да, может быть, ее и удержали,

И, значит, мне б ее напрасно ждать.

И вижу — звезды ночи замерцали,

А путь еще далекий мне держать.

И в этой чаще странной пусть печали

И ожидания смешны, — опять

Сюда вернусь я завтра же с рассветом».

И он пошел на холм в решенье этом.

Проснулась Мензола часу в девятом,

Исполнена страданий и скорбей.

В ее уме, сомненьями объятом,

Вставала мысль, одна другой страшней.

Она металась, как в кругу заклятом,

И просто мысль не приходила ей

О данном накануне обещанье

Вновь к Африко вернуться на свиданье.

Но так раскаянье и сожаленье

Владели ей, что помогли решить:

По договору — утра приближенье

Встречать вдвоем — и вовсе не ходить;

Но всей душой, во всем — в любом движенье

Свой грех великий постараться скрыть,

Так что, когда Диана вновь вернется,

В ней подозренье и не шевельнется.

Но все ж не мог из памяти сердечной

Исчезнуть Африке; к нему она

Что миг — то льнет, любови бесконечной

И тайного желания полна.

Но так владел ей страх Дианы вечный,

Что, мыслью робкой порабощена,

Туда уже не смела и прокрасться,

Где Африко иль где он мог попасться.

Так день прошел, еще, опять и снова,

Прошла неделя, месяц миновал,

Как Африко не видел дорогого

Лица любимой. Жил он и страдал.

И все влекло его — не знал иного, —

Все к лесу, где он Мензолу лобзал,

И все ее разыскивал, блуждая

И чудеса о ней воображая.

Но не являлась облегчить томленья.

Так что Фортуна сжалилась над ним,

Скупая до сих пор на наслажденья,

Увидев, как он бледен, как томим,

Страдальцу оказала снисхожденье:

Ведь отдых и ему необходим,

А бродит он, беседуя с собою,

Не ведая мгновения покою.

И вот, когда второй уж месяц длился,

Как, Мензолы не видеть осужден,

Он большим бы страданием томился,

Да был уж до предела доведен, —

Казалось, будто в зверя обратился

Всем видом, голосом, молчаньем он,

И голова кудрявая тускнела,

И все молчал, как будто онемелый, —

И пас однажды, как обычно, стадо

В давно знакомом месте под горой,

И в мысль ему вошло тогда, что надо

Пойти туда, где давнею порой

Ему клялася Мензола-отрада

К нему вернуться. Кинулся стрелой,

Большое стадо бросив без охраны,

С одним копьем, один к своей желанной.

И, подошедши к водам в той долине,

Где Мензолой своею овладел,

Глядел вокруг и, стоя посредине,

«О Мензола, — сказать себе посмел, —

Не верю, ты ль рушительница ныне

Обета, что мне клятвой прозвенел

Священною сюда ко мне вернуться?

Ведь богу, мне ль — придется обмануться.

Напомню ли, как тут мы обнимались,

Слились в одно сплетенье жадных рук;

Клялась вернуться, и очей касались

Уста — и лгал напрасной клятвы звук,

И тут — не навсегда ль мы расставались?

Меж нами даль горчайшей из разлук.

Напомню ли, какие уверенья

Ты расточала, чуждая сомненья?»

Перескажу ль все стоны, воздыханья,

Что Африко, рыдая, издавал?

И, бередя несносные терзанья,

За мигом миг, вращаясь, восставал, —

Малейшие любви воспоминанья,

И добрые, и злые. Он страдал

Час от часу несносней и тяжеле —

И кончить положил он в самом деле.

И он остановился над водою,

Копье в руке блестящее зажал

И острие уставил пред собою,

А древко в землю. «Злой Амур! — сказал. —

К какой судьбе я приведен тобою!

Вот умираю, грозный час настал!

И все же пусть мой миг последний минет,

Когда надежда вовсе дух покинет.

О мой отец, о мать, спаси вас, Боже!

Я ухожу в Аид, в угрюмый край.

А ты, река, зовись со мною схоже

И мой конец страдальный означай,

Какого нет мучительней и строже!

И взгляду всех живых напоминай

Волной, моею кровью обагренной,

Что пал я здесь, любовью пораженный».

Промолвив так и к Мензоле взывая,

Он сталью грудь насквозь себе пронзил,

И, сердце та мучительно пронзая,

Его сразила, юноша почил.

И мертвого взяла волна речная,

И дух от тела вольно воспарил,

А воды, что долиною катились,

Густою кровью ярко обагрились.

Та речка — так, как и теперь, — делилась

Пониже на два разные русла.

Тем, что поуже, там волна катилась,

Где хижина покойного была, —

Волна кровавая. И вот случилось,

Был Джирафоне тут, как потекла

Вода, что кровь. Сжал сердце ток бегущий

Предчувствием большой беды грядущей.

И вот пошел туда, не молвив слова,

Где было стадо, как он думать мог.

Нет Африко, — напрягши силы снова,

Он по реке со всех пустился ног

Искать, откуда начался сурово

Зловеще обагренный кровью ток,

И отчего, и кто тому причина, —

И подошел, и вот увидел сына.

Взглянул — лежит он в речке бездыханный,

Грудь юную насквозь прошло копье, —

Чуть не упав, старик в тоске нежданной

Вдруг понял горе горькое свое.

Взял за руку его и с несказанной

Печалью молвил: «Чье тут дело? Чье?

Сыночек мой! Кто эту рану злую

Нанес тебе и отнял жизнь живую?»

Труп вынес из воды отец несчастный

И положил, рыдая, на траву,

И проклинал он этот день ужасный:

«Сын ненаглядный, как переживу?

Как мать узнает: сгинул сокол ясный,

Его не видеть больше наяву?..

Что делать нам, убогим, в горькой доле?

Одни мы одинешеньки — доколе…»

И вбитое копье из сердца вынул,

И на железо он глядел с тоской.

«Сынок мой, кто со злобой ярой ринул

Его в тебя, с свирепостью такой,

Что красный день мой уж навеки минул? —

Он говорил, рыдая. — Где покой?

Уж, верно, тут Дианы злое жало.

Ей, ненасытной, нашей крови мало».

Но вот, оглядывая неустанно

Копье со всех сторон, он в нем узнал

То, что при сыне было постоянно.

Тут, света уж невзвидев, зарыдал:

«О, что же тут за дикий случай странный?

Сынок мой глупый, бедный! — он сказал. —

К нему пришел ты сам ли злой судьбою,

Расчелся ль кто твоим копьем с тобою?»

Потом, поплакав долго и уныло,

Он сына поднял на плечи себе

И с тем копьем, что было так постыло.

Отнес его домой, к родной избе.

И матери поведал все, как было,

Все время плача, о лихой судьбе,

И, показав копье, того не минул,

Как сам его из груди сына вынул.

А плакала ли мать тут безутешно,

Об этом никому не нужно слов,

И не пересказать бы мне, конечно,

И вопль, и плач, и поздний тщетный зов,

И как она, страдая в тьме кромешной,

Кляла Фортуну и самих богов,

Лицом к лицу сыночка прижималась

И в муках, и рыданьях надрывалась.

Но наконец, как чтить умерших строгий

Повелевал обычай той порой,

Так тело, после скорби слезной, многой,

Рождавшей плач, и жесткий вопль, и вой,

Сожгли, рыдая с мукой и тревогой,

С великой, безутешною тоской,

Как те, что в этой жизни благо знали

Единственное — и его теряли.

А после пепел стынущий собрали

Костей сыновних и к реке пошли,

Где воды все багряные бежали

И кровью сына милого цвели.

У берега там землю раскопали

И пепел в ней глубоко погребли,

Чтоб имя там его не погасало,

Но реку навсегда знаменовало.

С тех пор, как ныне, реку люди стали

Прозваньем Африко именовать:

И там в тоске и горе пребывали

Отец-страдалец, мученица мать.

Так Африко окончил жизнь в печали.

О милом память — речке сохранять.

Оставим их и возвратимся снова

Мы к Мензоле, о ней продолжу слово.

А Мензола тем временем страдала

И грустно, и раздумчиво жила.

Но все ж, поняв, что облегчить нимало

Всего, что совершилось, не могла, —

В неcчастиях терпенье обретала

И, как бывало, снова начала,

Хоть изредка, с подругами встречаться

И, хоть и против воли, оживляться.

И повстречать не раз ей приходилось