А мать умелая уж насбирала

Целебных трав немало — для того,

Чтоб сыну сделать ванну: полагала,

Что боль в боку измучила его.

Доверчивая, ведь она не знала

Причин томленья сына своего.

Пока весь ход ее работы длился,

Домой и Джирафоне воротился.

И тотчас же спросил: что сын бесценный?

Вернулся ли сегодня он домой?

А донна, что звалася Алименой,

Ответив «да», свой перепуг ночной

Поведала; без боли неизменной

Не молвит слова сын; ему покой

Необходим; она к нему не входит.

«Прошу, нейди и ты, — так речь заводит. —

Я ванну приготовила, что боли

Помочь должна. Пускай он отдохнет,

Как долго будет то ему по воле,

И ванну ту целебную возьмет.

И уж страдать не будет, верно, боле:

Где б ни болело у него, — пройдет.

Оставь, пусть спит. Он говорить не может:

Сильнее боль в боку его тревожит».

Когда жена все это рассказала,

Его схватила за сердце тоска.

Любовь отцовская не устояла,

Чтоб тотчас же не повидать сынка.

В каморку, где постель его стояла,

Невольно потянуло старика.

И видит — спит. Его он закрывает

И прочь оттуда тотчас поспешает.

И он сказал старушке: «Дорогая

Жена, сынок, сдается мне, уснул,

Лежит в постели, тихо отдыхая,

И разбудить его я не дерзнул:

Грешно, и шутка вышла бы плохая,

Когда б теперь я сон его спугнул».

«Конечно, — отвечала Алимена, —

И не тревожь: ведь сила сна бесценна».

Когда уж долго юношу, лаская,

Опутывал сетями легкий сон,

И воля грудь наполнила былая,

Вздохнув глубоко, пробудился он,

А возле — никого. И, вновь вздыхая,

Своей печали прежней возвращен,

Он пред собою мыслью неостывшей

Все видит нежный взгляд, его сразивший.

Но чтоб себя не выдать вдруг позорно

И обмануть отцовское чутье,

Вскочил и приоделся он проворно.

Скрыв муку страсти, одолел ее.

Красивое, спокойное притворно,

Отер он полотном лицо свое

И взор, еще слезами орошенный, —

И вышел вон, хоть несколько смущенный.

И Джирафоне тотчас же встречает

И спрашивает сына своего,

Что было с ним и как он поживает.

И, все еще любуясь на него,

О том же Алимена вопрошает.

А он в ответ: «Да, право, ничего.

Я выспался — и не томит нимало,

Прошла вся боль, что так меня терзала».

Но все ж отец решил приготовленье

Горячей ванны для него, — и вот

Ее берет он только в уверенье,

Что боль иная сердце не гнетет.

О Джирафоне, что твое леченье!

Любовное страданье не пройдет,

И разве тут твоя поможет ванна,

Когда глубоко в сердце скрыта рапа!

Довольно же. И после омовенья

Изрядно грустно день проводит он.

Два, три, четыре дня — одни мученья.

Минутного он отдыха лишен,

Все позабыв былые упоенья,

В задумчивости мрачной погружен.

Но мысль о той его не покидает,

По ком и дни, и ночи он страдает.

Отец, и мать, и все дела на свете,

Все — все равно, ничем не занят ум,

И мысли нет ни об одном предмете,

Вся жизнь кругом — какой-то праздный шум.

Но лишь одна бессменно на примете

У скованных, порабощенных дум,

В одну лишь верит, лишь одной боится,-

И ею создана его темница.

Когда бы в страстном, пламенном горенье —

Не зная где — он мог ее сыскать,

Весь исстрадавшись, принял он решенье

Того предела уж не покидать.

И лишь в одном он ведал утешенье —

Чтоб без помехи плакать, и вздыхать,

И тихо вспоминать о том, что было,

Что с милою его соединило.

И Африко столь горю предавался,

Что с каждым часом более страдал.

Он обессилен был, он задыхался, —

Без отдыха недуг его терзал.

Он жизни против воли подчинялся:

Цепями так Амур его сжигал,

Что он почти от пищи отказался,

День ото дня слабел и истощался.

Уже с лица красивого сокрылся

Румянец юный, дальше — все бледней

И все худей бедняга становился,

Стал острым взгляд ввалившихся очей.

И так он от печали изменился,

Что юношу еще недавних дней

Едва напоминал теперь влюбленный,

Безжалостным пыланьем опаленный.

Отец не мог бы выразить словами,

Как мучился душою за него.

И часто ободрял его речами

Такими: «Сын мой, молви, отчего

Страдаешь ты? Клянусь тебе богами:

Узнав причину горя твоего,

Все сделаю, хоть из последней силы,

Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый.

Коль силою нельзя предмет томлений

Твоих достать иль разумом людским,

Подумаем: есть способ, без сомнений,

Мысль отогнать, которой ты томим,

Чтоб больше ты не знал таких мучений

И был, как прежде, цел и невредим.

Не дать тебе совета — быть не может,

Сыночек мой, — иль век мой даром прожит?»

И матушка частенько вопрошала,

Чем он, любимый, столько угнетен,

Что жизнь его такою горькой стала,

И так уныл, и так расстроен он.

«Сыночек, — говорит, — мне в душу пала

Твоя тоска, и сердце рвется вон

С отчаянья: не видеть не могу же,

Что с каждым днем тебе все хуже, хуже».

Им Африко в ответ — не что иное,

Как только, что худого ничего;

Не знает, дескать, сам, что с ним такое.

А то — чтобы оставили его

В покое: голова иль что другое

Побаливает — только и всего.

И от того не раз его лечили,

Да все болезнь не ту в нем находили.

И в этой жизни тяжкой изнывая,

Однажды Африко печальный пас

Свои стада и, взоры подымая

Рассеянно, бродил за часом час,

Все о своей любезной размышляя,

Из-за которой таял он и гас.

И вот увидел он источник ясный,

Светившийся светлей звезды прекрасной.

Деревьями густыми окруженный,

Местами сенью веток затемнен

Он был. Полюбовался им влюбленный,

Сел у корней; склонился грустно он,

Раздумьем о злосчастье сокрушенный,

К какому был любовью приведен.

В воде себя узнав, он поразился,

Как мрачен вид его, как изменился.

И вот, к себе исполнен состраданья,

Сраженный переменою своей,

Не в силах он удерживать рыданья,

Все горше плачет он, все горячей

И день злосчастный первого свиданья

Уже проклясть готов душою всей.

«Ах, — молвит, — за какие прегрешепья

Влачу я жизнь, не зная утешенья!»

И, опираясь на руку щекою,

А на колено локоть положив,

Он говорил и слезы лил рекою:

«О злая жизнь моя, пока я жив!

Так этою отягчена тоскою,

Пускай растает, словно снег в разлив.

А я, как хворост на огне, сгораю,

И нет спасенья мне, нет мукам — краю.

Уйти от страсти к девушке жестокой,

Пленившей сердце мне, я не силен, —

Чтоб не желать ее с тоской глубокой

Всего превыше. Вижу — заключен

В столь крепкие оковы, одинокий,

Что день и ночь пылать я обречен

В огне недвижно: выйти нет надежды,

Коль смерть не поспешит закрыть мне вежды».

Потом, любуясь, он глядел на стадо:

Резвилися коровки и бычки,

Он видел — целовались; всем отрада

Была в любви, не ведавшей тоски.

Он слушал птиц; полны живого склада,

Звучали их любовные стишки,

И весело пичужка за пичужкой,

Влюбленные, порхали друг за дружкой,

Любуясь, Африко грустил без меры:

«Счастливые созданья, вы верней,

Вы более меня друзья Венеры,

И как вы радостней в любви своей,

В усладах тех, каким не знал я веры!

И как должны хвалить вы горячей

Амура за любовь, за упоенье,

Что вам дано сполна — и в разделенье!

Вы стройно песни радости поете,

Порхаете, беспечны и легки,

А плачу я, в страданьях и заботе

И день, и ночь, изнывший от тоски;

Исход я вижу в смертной лишь дремоте,

Свободы жду от гробовой доски,

Отрады, хоть малейшей, ждать не смею

От завладевшей волею моею».

И тут, вздохнув глубоко и умильно,

Расплакался так горько мальчик мой,

И слезы полились так изобильно,

Что щеки, грудь казалися рекой,

Струями слез омоченные сильно, —

Так злостной был охвачен он тоской.

И к светлому склонившись отраженью,

Беседовал он с собственною тенью.

И с нею потуживши над собою,

Слезами переполнивши поток,

Сменяя долго мысль одну другою,

Он несколько сдержать рыданья мог

При мысли, поманившей дух к покою,

Открывшей в сердце тихий уголок,

Напомнившей о сладком упованье:

Венера ведь дала обетованье.

Но видя — не приходит исполненье,

А между тем он до того дошел,

Что чувствует уж смерти приближенье,

Сказал: «Венера бед моих и зол

Ведь и не помнит; зреть ли ей томленье,

Которым смертный рок меня борол?»

Почтить богиню жертвоприношеньем

Решает он — как напоминовеньем.

Он на ноги встает, идет он живо

Туда, где неба не закрыт простор,

Умелою рукою взял огниво,

Разводит видный, блещущий костер.

И целую поленницу, красиво

Срубив ее, над пламенем простер.

Потом овечку, что глазам отрада —

Тучна была, — он быстро взял из стада.

И, взяв ее, к огню подвел; сначала

Между колен своих установил;

Потом, как дело знающий немало,

Ее он прямо в горло поразил

И кровью, что по капле истекала,

Он окропил огонь; и разделил

Овечку на две части, и руками

Поспешными их возложил на пламя.

Одну за Меизолу оп возлагает,

Другую — за себя, чтобы узнать,

Не чудо ли сейчас же воссияет;

Во благо, в зло ль — ее лишь увидать,

Всю па пего надежду возлагает.

Он уповает, должен уповать!

И на колени он к земле склонился,

В таких словах к Венере обратился:

«Богиня, что над небом и землею

Всех выше властью мощною своей,

Краса-Венера — сын Амур с тобою

Сражает души и сердца людей,-

Бегу к тебе с сердечною мольбою,

О, не отвергни же мольбы моей,

Благослови — и счастье мне содеешь

Ты, что сердцами всех живых владеешь!

О, знаешь ты, с готовностью какою

Стрелу Амура принял в сердце я

В день, как узрел Диану пред собою

С толпою нимф изящной у ручья,

Тогда же; как страданьем и тоскою

Отозвалась в груди стрела твоя

По девушке стыдливой, столь прекрасной,

Что лик ее в душе остался страстной,

А после — что я вынес за терзанья,

Приятые покорно за нее,

Что за томленья, что за воздыханья, —

Нх видит ясно веденье твое!

И как Фортуна все мои желанья

Презрела, отравив мне бытие, —

Свидетели леса: объятый ими,

Я их наполнил воплями моими.

Еще — лицо мое изобличает

Вполне, что сталось с жизнию моей,

Как безысходно в пламени сгорает,

Как скоро смерть конец положит ей;

От всех твоих обид она спасает,

Коль с помощью не поспешишь своей.

И если не пошлешь целенья боли,

От смерти жду конца моей неволи.

Ты полагала первое начало

Моим терзаниям, когда, с сынком

Родным явясь в виденье, мне сказала,

Чтоб смело к цели шел своим путем,

И, молвив так — ты знаешь, — обещала

Невдолге увенчать любовь концом

Благим. Потом я, раненый, покинут

На ложе мукам, что досель не минут.

И вот — твоим я словом обнадежен,

Всю душу предал ей — любви моей:

Мне твой завет — я верил — непреложен.

И раз ее нашел, увиден ей,

Но вмиг ее сомненьем уничтожен:

Дика, жестока, ринулась быстрей

Стрелы прочь от меня — стрелы летучей,

Из лука пущенной рукой могучей.

Я не нашел молений и прельщений,

Чтоб хоть взглянула бы издалека;

Ничто ей, видно, не было презренней,

Чем жизнь моя. Как пес борзой, легка,

Поняв, что из последних напряжений

Бегу за нею, — вдруг, дерзка, дика,

Вмиг обернулась, на меня взглянула

И крепкою рукой копье метнула.

Тогда — богиня, видишь ты, — разящий

Удар бы этот мне смертелен был,

Когда бы ствол, передо мной стоящий,

Собой удара не остановил.

И скрылась в горы. Я в тревоге вящей

Покинут, одурачен и уныл.

Ее не видел больше. Все ищу я,

С тех пор один стеная и тоскуя.

Тебе, богиня, всеми я мольбами

Молю, доступными сынам земли:

Поникнуть милосердными очами

На жизнь страдальную благоволи

И сына милого с его стрелами

Скорее в сердце Мензолы пошли,

Чтоб и она страдала и горела

Любовным пламенем, как я, всецело.

А если нет на то благоволенья,

Молю, когда достигнет жизнь моя

Предела, пусть замедлятся мгновенья

Последние земного бытия:

Да видит смерть мою, ее томленья

Возлюбленная милая моя;

Хоть не была б ей смерть моя утехой,

Как жизнь теперь стоит одной помехой».

Речь Африко едва остановилась,

Как он увидел, на костер дивясь:

Малейшая в нем головня светилась,

Овца в огне внезапно поднялась —

И часть одна с другой соединилась —

И ожила, и, не воспламенясь,

С блеяньем громким прямо постояла,

И загорелась, и в огонь упала.

Так чудо разогнало все сомненья,

И Африко не мог не зарыдать;

Венера, понял он, его моленья

Благоволила ласково принять,

Что возносил он, полн благоговенья.

Он стал ей благодарность воссылать,

Увидя в чуде том знаменованье,

Что кончиться должно его страданье.

И так как уж почти что закатился

Лик солнечный, чуть видный над землей,

Все стадо он собрать поторопился

И тотчас же погнал его домой.

Он даже весь в лице переменился,

Повеселел. Пришел под кров родной —

Тут и отец, и мать его встречают,

И лица их от радости сияют.

Когда же небо звезды осияли

И ночь пришла, тогда они втроем

Поужинали вместе, поболтали

О всяких новостях, о том, о сем;

К тому душа и сердце но лежали

У Африко: скучал он их житьем.

И вот пошел он спать уединенный,

Надеждой, новой думой увлеченный.

Но прежде чем хоть бы на миг забылся

Иль вспомнил бы, что есть на свете сон,

Раз тысячу, скажу, поворотился

В своей постели с боку на бок он.

И ясно, что всем сердцем он стремился

Лишь к пей, которой был так истомлен.

Но все же хоть в надежде укреплялся,

Меж да и нет невольно колебался.

Все ж наконец под утро соп усталый

Влюбленному неслышно взор сковал.

Спал на спине он тихо, как бывало.

Венерин образ тут ему предстал,

А на руках — Амур, младенец малый,

И луком, и стрелами угрожал.

Тогда богиня — так ему приснилось —

Ему такою речью провещилась;

«Я принимаю жертвоприношенье

И речь, какою ты меня молил,

И в полное за них вознагражденье

Получишь все, чего себе просил.

И будь отныне в крепком убежденье:

Отказа в помощи всех наших сил

Тебе не будет: я и сын с тобою;

Совет мой чти; ко благу все устрою.

Добудь себе наряд обыкновенный

Для девушек, совсем как их шитье,

Широкий, длинный до ног непременно.

Достав себе лук, стрелы и копье,

Иди простою нимфою смиренной

На поиски — и ты найдешь ее.

Тебя за нимфу примут, выйдет дело,

Ты только с ними будь открыто, смело.

И как увидишь Мензолу, беседой

С ней о вещах священных начинай,

Божественных, — приятно проповедуй,

А между тем себя не забывай.

Тому, что знаешь сам, на деле следуй,

И только, сын мой, сердцу помогай —

Оно научит всем речам учтивым

И для нее приятным и красивым.

И только лишь денек твой прояснится,

Увидишь — и тогда откройся ей.

Она, как птичка, лесом устремится

От соколиных яростных когтей.

Но сделай — пусть не так тебя боится:

Ведь побежит, так побежит быстрей,

Чем схватишь ты ее; не сомневайся;

Слукавив, своего уж добивайся.

Насилия но бойся: так поранит

Ее мой сын, что из твоих когтей

Уж не уйдет; получишь все, что манит,

И в полноте, по воле ты своей.

Пусть мой совет тебе законом станет —

И совершишь, и овладеешь ей».

Рекла — исчезла. День уж загорелся.

И Африке вскочил и вмиг оделся.

И понял он видение Веперы

Глубоко — и возрадовался он,

И этот план пленил его без меры.

Тут пламень в сердце так был разожжен,

Что весь пылал он, полон крепкой веры:

Ведь уж теперь возьмет ее в полон.

Обдумывать он начал предприятье;

Все дело в том: как раздобыть бы платье?

И вспомнил, поразмыслив, что хранится

У матери красивейший наряд —

Она в него лишь изредка рядится, —

И молвил он себе: «Вот был бы клад,

Когда б его добыть!» Лишь отлучится

Мать из дому — и будет он богат.

В потайном месте так он платье спрячет,

Что после взять — уж ничего не значит.

И тут судьба явилась благосклонной

И доброю к нему. Едва погас

И бледный лик луны в лазури сонной,

И звездный свет, и дня был близок час,

Как Джирафоне встал и, побужденный

Работой спешной, вышел вон как раз,

Нимало не замедля. Вся забота,

Пошла вослед старушка за ворота.

Тут не был Африко ленив на дело.

Увидевши, что в доме — никого,

Туда, где платье, поспешил он смело

И скоро без труда сыскал его.

Едва задумал, как уж все поспело.

Никем не зрим, скрывая торжество,

Добычу из дому он снес далеко,

В чужое место, и укрыл до срока.

Потом, когда домой он торопился,

Для дела все казалось под рукой.

А потому он в тот же день стремился

За Мензолой; но, как вошел домой,

Взял лук он, что за выделку ценился,

Со стрелами колчан красивый свой

И всякими вещами запасался.

Так день прошел, другой уж начинался.

Уж Феба кони быстрые примчали

Сменить зарю на блещущий восток;

Уже вершины желтые сияли,

И отблеск розовый на запад лег;

Местами долы лишь в тени лежали, —

Как Африке вскочил и со всех ног

С колчаном, с луком из дому помчался.

«Я на охоту», — матери сказался.

Пошел к вчерашнему он месту, вынул

Поспешно платье матери своей;

И там с себя свои одежды скинул,

В него переоделся поскорей;

Подпоясаться стеблем не преминул,

Чтоб двигаться свободней и ловчей.

Ему Венера, верно, помогала

В убранстве: так оно ему пристало!

А спутанные волосы спадали

Не слишком величавою волной,

Но нитью золотой вдруг отливали

И, русые, пленяли красотой.

Но хоть еще недавние печали

На бледном лике след являли свой,

Однако оттого-то поневоле

Он женственным еще казался боле.

Преображенный с ловкостью такою,

Он с правой стороны колчан надел,

Взял в руки лук с легчайшею стрелою

И на себя немного поглядел.

Себе он показался не собою:

Он не мужчиной — женщиной смотрел.

Со стороны на эту бы картину

Кто глянул — не признал бы за мужчину.

Затем свои одежды положил он

Туда, откуда женские достал,

И путь ко фьезоланским устремил он

Горам, но шагу уж не прибавлял,

И там зверей немало застрелил он,

А уж потом себя и не скрывал.

Но лишь па высшую вершину вышел

Из трех — оттуда сильный шум услышал.

И Африке взглянул, откуда крики, —

Нимф несколько увидел; впереди

Бегут — стреляют; слышен вопль великий:

«Стой, стой на месте! Зверя подожди!»

Стоит, глядит — кабан несется дикий,

В нем стрелы, как щетина, позади,

И со спины кровь красная стекает.

Лук Африко всей силой напрягает —

И прямо в грудь он кабана стрелою

Разит — и сердце та прошла насквозь,

Вся толща кожи не спасла собою;

Ступил он шаг — и сил уж не нашлось,

Он пал, сраженный насмерть раной злою.

Венере и Амуру привелось

Так пожелать, чтоб Мензола глядела,

Как было с кабаном лихое дело.

И нимф толпа сейчас туда сбежалась,

Все думали, что Африке — своя.

И Мензола со всеми оказалась;

Беседой занялась своя семья.

Тогда она им рассказать старалась:

«Его паденье видела ведь я.

Удара в жизнь я краше не видала,

Чем вот она, явившись, показала».

Как сердце Африке в груди взыграло

До глубины — с такою похвалой

Из уст ее! И тут же горько стало:

Молчать, когда она — перед тобой;

Но уж одно-то твердо сердце знало:

Удар любви отдался в ней самой.

Хоть ничего не знай, тут ясно было:

Мгновенье роковое наступило.

Но, верно, страх сильней всего иного

Перед оружьем дев его сдержал.

А поосвоившись, за словом слово,

В беседу нимф и он уже вступал.

О всем событии судил толково,

О кабане, что мертвый тут лежал,

И как его нашли, и как стреляли,

И как в него вдогонку попадали.

Сказала Мензола: «Будь тут Диана,

Что за подарок поднесли б мы ей!»

Услышать было Африке желанно,

Что далеко Диана: тем вольней.

Но, побеседовав еще пространно

О чудном звере, меж иных затей,

Вот, цель устроив, занялись стрельбою

И состязались в ней между собою.

И все еще ловчились тут немало —

То лук звенит, то прожужжит копье.

Вот Мензола копье рукою сжала —

Всех ближе в цель попало острие.

Тому дивится Африко немало;

Взял тотчас лук — и где копье ее,

В то место и его стрела вонзилась

И к цели ближе всех с ним очутилась.

Как мастерит Амур, когда захочет

Кого-нибудь в другого вдруг влюбить,

В тот день свой разум тонкий тоньше точит;

Чтобы к концу событье торопить,

Не словом — делом он его упрочит.

Так и в тот день сумел он совершить,

Что Африко и Мензола сумели

Вдвоем стрелой попасть всех ближе к цели.

И вот уж Мензоле все больше мило,

Что хвалят постоянно их двоих,

И вот уже душою полюбила,

И каждый миг сближает слаще их.

И сладко Африко, и взоров сила

Вольна — с нее не сводит он своих.

Она что скажет — он уж подтверждает,

Она ему все тем: же отвечает.

Но вот они стрельбой поутомились

И начали скучать своей игрой.

Тогда оттуда прочь они пустились

И тут же недалеко всей толпой

Пришли к пещере, там остановились.

Одна из нимф огонь несла с собой.

И печь они кабанье мясо стали

С другой дичиною, что настреляли.

Уж солнце треть дороги совершило

В своем течении, когда привал

Всех нимф собрал. И тень их осенила:

Огромный лавр ее на них бросал.

Жаркое на широком камне было

Положено. Приправы заменял

Хлеб из каштанов, как тогда водилось:

Зерна еще для хлеба не родилось.

А пили воду с медом отварную