«Со мной, отец мой, случай был чудесный.

Я лань увидел там, среди холмов.

Она предстала мне такой прелестной,

Что я глазам не верил, и готов

Сказать: то сон, — руками ль бог небесный

Своими создал стройную? Шагов

Ее нет легче: как журавль! Вся — нега.

И белизна ее белее снега.

Увлекся я, бежал за ней далеко

Из леса в лес, поймать ее решил.

Но так она карабкалась высоко

В горах, что я уж выбился из сил.

Остановился, огорчен глубоко;

Ее сыскать я в сердце положил,

Настигнуть, поздно ль, рано ль — обещался

Раз десять так домой я возвращался.

Сказать по правде, встал я нынче рано,

Увидел, как погода хороша,

И вспомнил лань, и стало так желанно

Ее поймать, лежала к ней душа.

Пошел я по тропинке. Даже странно:

И оглянуться не успел, спеша —

Кругом холмы, а солнце уж высоко,

На полдень поднялось, печет жестоко, —

Как слышу — лист дубков зашевелился.

Тихонько я приблизился чуть-чуть,

Сейчас же за камнями притаился,

Смотрю и слушаю: боюсь дохнуть.

Гляжу — три лани; даже подивился —

Пасутся дружно так; ну как-нибудь

Да изловлю одну. И, еле слышный,

Пошел я к ним с пучочком травки пышной.

Да как меня увидели — в минутку

Уж на горе. Не ждали! Впопыхах,

И на себя рассержен не на шутку,

Я вижу, что остался в дураках,-

Да что ж играть на старую погудку?

Не уступлю! И с тем, что нес в руках,

Бежать за ними во весь дух пустился —

И только уж впотьмах остановился.

Теперь, отец, ты знаешь о препоне

К возврату моему, уверен будь».

Отец, который звался Джирафоне,

Конечно, понял россказней всю суть;

В таких делах годами умудренный,

Он тотчас без сомнений мог смекнуть,

Что эти лани, всех венец желаний,

Уж верно нимфы, а совсем не лани.

Но чтоб не показать, что догадался,

Да и не сделать сына вдруг лжецом,

И чтоб желаний пыл не разгорался

И не томил, да и остыл потом,

И сам собой, быть может, миновался, —

Все это вместе думая тайком,

Старик отец немного слицемерил

И так сказал, как будто сказке верил:

«Ты мне, сынок, желанных всех желанней,

Молю тебя — ах, берегись ты тут

Всех этих виденных тобою ланей;

Пускай своим дурным путем идут:

Они ведь все посвящены Диане,

Поверь ты мне, — и, встретясь, изведут:

Затем и по горам у нас тут бродят,

И воду пить к источникам приходят.

Диана большей частью ходит с ними,

А знай, ее ведь смертоносен лук.

И если б за охотами твоими

Тебя застала, из своих же рук

Убила б насмерть — было так с другими

Уже не раз, кого не взлюбит вдруг, —

А искони к семье ведь нашей старой

Она враждой пылает самой ярой.

Увы, сынок, я плачу, вспоминая

О том, как умер бедный мой отец,

Как извела его Диана злая,

Терзала и убила наконец.

Сыночек, о грехе его простая

Вот повесть — зрит Юпитер в глубь сердец!

А звался дед, как знаешь ты, Муньоне;

Его отец, как я же, Джирафоне.

Рассказ мой был бы длинен при желанье

Все злоключенья деда описать.

Но нам сейчас важней их окончанье.

Он шел в горах дичины пострелять,

Как все охотники. В его скитанье

Тревог немало было. Только глядь —

Пред ним река, текущая в долине,

Та, что по нем зовут Муньоне ныне.

А возле, у прекрасного потока,

Вдруг нимфа, одинешенька-одна,

Увидела его, уж недалеко,

Вскочила девочка, бледна-бледна,

«Беда!» — лепечет, — и уже высоко

Бежит по круче, ужаса полна.

Ее он молит, полн любовным бредом,

И через миг бежит за нею следом.

Отец несчастный, ты ведь устремлялся,

Того не зная, к смерти лишь своей,

Ее сетей, бедняк, ты не боялся,

Судьбой захвачен злобною своей!

Желали боги, чтоб, когда он гнался

За нимфою все тверже и быстрей,

Его Диана в птицу превратила,

Или в скалу, иль в дерево внедрила.

Она реки чуть-чуть не добежала,

Как платьица изящное тканье

Запуталось в ногах; она теряла

Дыханье в беге, страх сломил ее.

Увы, Муньоне радость обуяла,

Он вмиг настиг сокровище свое,

Схватил, держал, обняв ее руками,

К девичьему лицу прильнув устами.

Тут силой взял он, тут насилье было,

И нимфа тут была осквернена,

Бессильна отвратить, что так постыло.

О жалкий мальчик! О, как ты бедна,

Несчастная! Вас бездна разделила,

Раскаянья безумного полна!

Сама Диана с дальнего пригорка

Двоих обнявшихся открыла зорко.

Она гремит: «Несчастные! Идете

Вы тотчас вместе, грешники, в Аид!

Последний час вы на земле живете,

Не видеть вам, как летний день сгорит;

А ваши имена передаете

Навеки водам, видевшим ваш стыд!»

И грозно на любовников взглянула —

И тетиву тугую натянула.

С последним словом и стрела пронзила

В тот самый миг, мгновенная, двоих.

Сынок, во мне лишь правда говорила!

Хотели б боги лжи от слов моих,

Так до сих пор тоской бы грудь не ныла!

Случилось, что убит один из них:

Стрела, пронзив два сердца, их связала.

Так кончилась любовь их без начала.

Кровь бедного отца струи речные

Все красноватым светом налила —

И потекли, как будто кровяные,

И боль его всем явной пребыла.

Хранят здесь тело глубины родные,

Чего душа не знает ни одна,

Как и всего того, что дальше было;

Одна река лишь имя сохранила.

Сказал я, что Диана съединила

И кровь, и тело нимфы молодой

С другим и вместе с ним же превратила

В источник чудный, что, журча, с рекой

Вблизи сливался, — так чтоб явно было:

Гнев беспощадно яростный такой

Мгновенно надо всяким разразится,

Кто оскорбить хоть раз ее решится.

И с тысячью, я знаю, так же было,

Что ныне птицы, горные ручьи,

Иль что она в деревья превратила

Преступников в любовном забытьи.

И в старину еще она убила

Двух кровных братьев — нашей же семьи.

Так берегись, храним небесной силой,

Ее руки, сыночек ты мой милый!»

Так Джирафоне старенький, рыдая,

Окончил свой рассказ и замолчал.

Стоял и слушал сын, не прерывая,

Подробности со тщаньем замечал.

Собою несколько овладевая

И поборов смущенье, отвечал,

От своего не склонный отступаться:

«Ну, этого мне нечего бояться!

Теперь не трону их, избави боже,

Случится разве, встречу как-нибудь.

Я так устал, ты утомился тоже;

Пойдем, отец, нам надо отдохнуть.

Чтоб засветло прийти, я лез из кожи,

И был нелегок этот горный путь.

Домой добрался — и устал сверх силы.

Итак, пока прервем беседу, милый».

Спать улеглись; но день не занимался, —

Проснулся Африке, вскочил тишком,

Опять туда — к холмам своим пробрался,

Где был все время сердцем и умом.

Он шел и беспрестанно озирался,

Но видно ль Мензолы — искал кругом.

И помогла Амурова наука:

Он от нее стоит — на выстрел лука.

He он, она увидела сначала —

И полем тотчас в ужасе спешит.

Тут он услышал, как она кричала,

Взглянул — она взывает и бежит,

И мысль его как светом осияла:

«Ведь это — Мензола!» Он вслед летит,

Ее зовет и молит, именуя:

«Постой, постой, тебя ведь так люблю я!

О девушка прекрасная! Мгновенье!

Ведь без тебя не мил мне белый свет.

Давно терплю я от тебя мученье,

Мне день и ночь покоя больше нет.

Не смерть несу тебе, мое стремленье

Тебе вослед не предвещает бед.

Амур один меня к тебе кидает,

Зло иль вражда тебе не угрожает.

Тебя не так преследовать хочу я,

Как коршун куропаточку когтит

Или как волк, свирепо торжествуя,

За бедною овечкою спешит, —

Но любящей душой тебя милуя,

Что красоту твою всех выше чтит.

В тебе моя надежда и желанье,

И было бы моим твое страданье.

Коль подождешь меня, клянусь богами,

О Мензола прекрасная, тебе,

Что я желаю брака между нами

И счастие любви найду себе,

Все мыслимое здесь под небесами,

Тебе врученной вверившись судьбе.

Ты, ты меня ведешь, мной обладаешь,

Ты жизнью всей моей повелеваешь.

И вот — зачем, жестокая, желаешь

Причиной быть погибели моей?

Неблагодарностью ли отвечаешь

Любви моей, которой нет сильней?

Иль за любовь мою мне смерти чаешь —

И будь она наградой мне твоей?

А не любил бы я? Ты как бы мстила?

Жесточе б ведь со мной не поступила!

Коль убежишь, ты будешь беспощадней

Медведицы, где медвежата с ней,

И горше желчи; жестче, безотрадней

Холодных, твердых мраморных камней.

Коль подождешь — и меду ты усладней,

И винных лоз нежнее и хмельней,

И солнца миповидней красотою

Умильной, кроткой, ласково-простою.

Но вижу — тщетны все мои моленья.

Словам моим не внемлешь и молчишь.

Ко мне, рабу, не хочешь снисхожденья

И даже глаз назад не обратишь;

Но, как стрела, исполнена стремленья,

В дремучие леса свои спешишь,

На скалы ты взбираешься в тревоге —

Пусть камни, терны уязвляют ноги.

Но раз ты убегаешь, непреклонна,

Любимая, как это вижу я,

И в этом — весь ответ мольбе влюбленной,

И дальше — хуже ненависть твоя;

Да уравняются все горы, склоны, —

О том к Юпитеру мольба моя,

Да будет вся равнина с далью всею

Ровней и ниже под ногой твоею.

Вас призываю, боги, что живете

В тенистых этих долах и лесах,

Коль вам любезность ведома — к заботе

О милых, нежных, маленьких ногах

Вот этой нимфы, — вы не преминете

Все камни, терны, сучья на путях

Прелестных ножек превратить в лужочки

И в тоненькие травки и цветочки.

А я отныне следом за тобою

Уж не пойду; куда идешь — иди;

С моим несчастием, с моей тоскою

Останусь без исхода впереди.

Мне ждать недолго вечного покоя:

Исходит сердце кровью тут, в груди.

Все ты: ведь твой огонь его терзает,

Жизнь с каждою минутой исчезает».

А нимфа не бежала, а летела.

Высоко полы платья подняла,

Чтобы предаться бегу уж всецело,

Их за пояс заткнула как могла, —

Так что сверх поножей открыто, смело

Вся стройная нога видна была

И, как освобожденные из плена,

Пленительные белые колена.

С копьем в деснице вон она мелькнула,

Вдаль отбежать успев крутым путем,

И, обернувшись, гневная, взглянула,

В испуге вспыхнув пурпурным огнем —

И крепкою рукой в него метнула,

Чтоб насмерть Африке сразить копьем.

И уж сразила б, если б не случилось,

Что прежде в крепкий дуб оно вонзилось.

Копье, взрезая воздух, засвистело —

Она, на миг отдавшись забытью,

В лицо его впилась: ведь он всецело,

Казалось, ощутил себя в раю, —

Ни удержать, ни скрыть уж не сумела

Раскаянье и жалость всю свою,

Кричит в безумье: «Берегись, несчастный!

От смерти как спасу тебя ужасной?»

В четырехгранной этой стали сила

Такая напряженная была,

Что мощный дуб насквозь она пронзила,

Как будто льдину слабую прожгла.

А толст был дуб: обхвата б не хватило

Мужского, чтоб сойтись вокруг ствола.

Расселся он; почти что погрузилось

В него все древко — и остановилось.

А Мензолу тут радость осияла,

Что невредим был юноша: связал

Уже Амур ей сердце, вынул жало

Жестокости и злую мысль изъял.

Хоть ждать его и миг не пожелала —

О, ни за что! — Иль чтоб возможен стал

С ним разговор — о, нет! — Но просто рада:

Его сетей бояться уж не надо.

И снова нимфа дальше побежала,

Что было сил: ведь он за ней спешил,

И все она по-прежнему внимала,

Как следом он и плакал, и молил;

Пещер и скал немало миновала,

И позади уж он далеко был,

Когда она, взобравшись на вершину,

Не мнила, что спаслась и вполовину.

Но вниз она с стремительностью вящей

Спешит с горы по склону. Как стена

Стоял здесь лес, сплетен дремучей чащей

Непроницаемой. И не слышна,

Лесною вольной птицей настоящей,

Бесшумно затаилась тут она;

Маститый дуб шатром пышно-зеленым

Здесь нимфу осенил, над ней склоненным.

Поговорим об Африке. Мгновенье,

Как нимфа бросила в него копье,

Смутился он. Но слышит в изумленье

Он крики «Берегись!», и вид ее,

Весь — состраданье, и к нему движенье,

И пламень глаз явили ясно, чье

Кто сердце вдруг сразил. И с новой силой,

И с новой жаждой он бежит за милой.

Как головня погаснуть уж готова

И тлеет только искоркой одной,

Но вздоха ветра, мощно излитого,

Достаточно — и с силою иной,

Сильнейшей во сто крат, пылает снова. —

Так Африке, почуяв новый зной,

Лишь возглас жалостный над ним раздался,

Все пламенней, все жарче разгорался.

Он закричал: «Юпитер, видно, хочет,

Раз хочешь ты, чтоб пал здесь мертвый я:

Твою надежду тотчас он упрочит

Всей силою стального острия,

Что сердце мне пронзит и кровь источит,

Пройдя всю грудь насквозь. Вина — твоя.

А мне — восторг: покончить с жизнью сею

В горении любви — рукой твоею!».

Едва лишь Африко закончил слово,

Как на вершину Мензола взошла,

И ясно он ее увидел снова;

Она сошла — ее сокрыла мгла,

И тотчас он почуял много злого:

Меж них долина длинная легла, —

И крепко не на шутку он боялся,

Чтоб след ее совсем не затерялся.

И он с трудом вершины достигает

И тщетно взорами ее следит.

И как охотник часто поступает,

Чуть птица снимется и улетит

И из виду ее он потеряет:

Лицо поднявши, ротозей глядит;

Бежит туда-сюда, стоит на месте,

И, как в беспамятстве, все это вместе, —

Так Африко ее с своей вершины,

Подняв высоко голову, следит.

Лоб трет себе руками без причины,

Свою фортуну злостную хулит

За все ее бесчисленные вины.

И к лесу он дремучему спешит,

И вновь назад; бормочет: «Что за чудо!

Нет, вон туда пошла она отсюда».

И тотчас он туда бегом спускался —

Уж где бы ни было ее сыскать, —

И снова, не увидев, возвращался,

С отчаяньем в душе бежал опять

И, отбежав немного, вновь решался

Идти иным путем. Но угадать

Никак не мог, все недоумевая,

Что делать, где искать еще, не зная.

И он твердил себе: «Она, пожалуй,

Вот тут, в лесу пространном и глухом!

И если так, то без приметы малой

Мне не сыскать ее, блуждая в нем;

И больше месяца бродя, усталый,

Всей чащи я не обыщу кругом.

И ни следа! Ведь если бы вступила

Тут в лес она, хоть след бы проложила.

Хотя бы весть мне сердце провещало,

Куда пошла она! Не счесть путей,

А ведь из них один она избрала.

И дальше устремляясь так за ней,

Пойду ли ощупью куда попало —

И не туда приду всего верней,

А дара уж теперь не потеряю

Печального, которым обладаю.

Не знаю я, идти или остаться

И ждать, не выйдет ли сюда сама;

И верховой здесь мог бы затеряться, —

Такая глушь в лесу, такая тьма,

Что и его бы следу не сыскаться.

А ежели послушаться ума, —

Далеко быть мне на полмили надо,

Чтоб ею брошена была засада».

И он взглянул на солнце. Час десятый

Уж близок был. И он себе сказал:

«Что тешиться надеждою богатой?

Надежды нет, которой я дышал;

Здесь тратить время — тщетной было б тратой».

И в памяти рассказ отца вставал

О двух любовниках — что накануне

Он слышал, — как погибли вместе втуне.

А тут же и Амурово шептанъе:

«Что мне Диана? Не боюсь ее.

Раз увенчать бы страстное желанье —

Век было б сердце счастливо мое.

И кончится пускай существованье, —

Я бога восхвалю за бытие.

Но за нее крушился б я душою:

Из-за меня ей смерть была бы злою».

Одно другим сменяя рассужденья,

Здесь Африко немало пребывал,

Не в силах разрешить свои сомненья, —

Амур его, лелея, обольщал.

И наконец-то, ради сожаленья

К отцу, что крепко дома тосковал,

Идти домой решил он поневоле

И в путь пустился, полн великой боли.

Так возвращался Африко, тоскуя,

И, что ни шаг, оглядывался он,

Стоял и слушал, мысль одну милуя:

«Не Мензола ль? — вздыхая. — Истомлен,

Что за глупец, что за тоску несу я

Бессменную, всего теперь лишен!

Ты здесь осталась, Мензола», — взывая,

Метанья длил он без конца и края.

Но речь о том, как он один метался

При каждом легком шелесте листка

Взад и вперед, и снова возвращался,

И снова шел, была б не коротка.

Каким страданьем в сердце он терзался,

Поймет ведь каждый, — какова тоска

Пути возвратного! Сказать короче,

Домой с тоски едва дошел он к ночи.

Вот наконец в своей каморке малой,

Родителями не замечен, он

На узкую постель упал усталый

И чует — уж у сердца Купидон,

Стрелой его сразивший многожалой, —

И жадно жаждет он его полон,

В тоске простившись с радостью земною,

Вдруг сокрушить хоть смертною ценою.

И Африко, простертый на постели,

Вздыхая тяжело, лежит ничком.

Уколы шпор любовных так горели,

И трижды он вскричал в жару таком:

«Увы! Увы!» — что вопли долетели

До слуха матери. Вскочив, бегом

Она наружу в садик устремилась,

Расслышала его и возвратилась.

И сына милого воскликновенья

Узнавши, в комнатку к нему спешит;

Сама вся не своя от изумленья,

Вдруг видит — он, простерт, ничком лежит.

И обняла, и шепчет утешенья,

А голос обрывается, дрожит:

«Скажи, сыночек, что тебе так больно?

Чем душенька твоя так недовольна?

Скажи скорей, сыночек ты мой милый,

Где у тебя болит, любимый мой?

Дай полечу. Я рада всею силой

Тебе помочь. Ведь снимет как рукой.

Да повернись, мой голубь сизокрылый,

Мне молви хоть словечко, мой родной!

Своей я грудью ведь тебя вскормила,

Под сердцем девять месяцев носила».

Услышал Африко — к нему прокралась

Мать нежная, и рассердился он:

Как бы о чем она не догадалась!

Но он в любви лукавству научен —

И отговорка в мыслях уж слагалась;

Подняв лицо — заплакан, истомлен, —

Он молвил: «Матушка, я торопился

С утра домой, упал и весь разбился.

Я поднялся, но с болью небывалой

В боку, — и вот едва добрел домой,

Настолько ослабелый и усталый,

Что уж едва владел самим собой,

Бессилен, словно снег на солнце талый,

И лег в постель, чтоб дать себе покой,

И, кажется, теперь полегче стало,

Потише боль, что так меня терзала.

И если любишь ты меня немного,

Скорей отсюда, матушка, уйди.

Не огорчайся этим, ради бога:

Мне говорить — такая боль в груди!

Иначе не пройдет моя тревога;

Послушайся, больному угоди,

Ступай к себе, мне говорить не надо:

Ведь это для меня опасней яда».

Он замолчал и, тяжело вздыхая,

Склонился на подушку головой.

Такие речи слыша, мать седая

Задумалась, пошла, сама с собой

Безмолвно и любовно рассуждая:

«Должно быть, как он слышит голос свой,

Так болью звук в груди и отдается, —

И словно бы она на части рвется».

И вышла из каморки, где в томленье

Метался сын и горестно стонал.

Почувствовав свое уединенье,

Он от любви еще сильней страдал,

И груди непривычное мученье

Все возрастало, пламень сожигал

Все яростней; взывал он: «Почему же

Любовь, что миг, терзает больше, хуже?!

Я чувствую, что весь внутри сгораю

Любовным пламенем: я слышу-грудь

И сердце жжет он с краю и до краю;

Себе помочь не властный как-нибудь,

Беспомощный, бессильный, замираю.

И лишь одна могла б в меня вдохнуть,

Чуть пожелай, мир и забвенье боли

И сделать все со мной, что ей по воле.

И ты одна мила, как ангел нежный,

Красою светлокудрою своей,

С умильной речью, легкой и небрежной,

Всех белых роз улыбчивей, свежей,

Всех ясных звезд в лазури безмятежной

Блистательней, — ты мне всего милей,

Одну тебя, желанная, желаю

И ночь, и день всечасно призываю!

Лишь ты одна всю боль моих страданий

Могла бы благодатно исцелить!

Лишь ты одна всей властью нежных дланей

Ведешь моей безвластной жизни нить!

Лишь ты одна от смертных воздыханий

Мой жалкий век вольна освободить!

Лишь ты одна захочешь — обладаешь

Мной, как ты можешь, как ты пожелаешь!»

И говорил: «Жесточе невозможно,

Чем ты, томить безжалостной тоской;

И, дикую, страшит тебя тревожно

Тобою восхищенный взор людской!

Вся жизнь моя, что для тебя ничтожна,

Во мрак темницы ввержена тобой,

И нет в тебе — увы! — тем мукам веры,

Что ты не видишь, а дала без меры!»

Потом, стеня, к Венере обратился:

«Священная богиня, победить

Властна ты всех на свете, кто бы тщился

От ран твоих себя оборонить,

И от тебя никто не защитился;

А ныне, мнится, не сильна сломить

Ты слабой девушки — и перед нею

Бессильна всею силою своею.

Ты мощь свою всю ныне потеряла

Против нее, и тонкий ум притих,

С каким всегда разил сердец немало

Твой сын Амур, высоких и простых.

Пред сердцем ледяным вдруг все пропало

Презревшим обаянье сил твоих;

Обыкшие вершить твое отмщенье

Лук, стрелы острые — в пренебреженье.

Ее, быть может, без труда ты мнила

Вдруг захватить, как и меня взяла,

Чтоб в грудь ее твоя проникла сила,

В грудь изо льда, — как и в мою вошла.

Она же стрелы просто притупила,

Что на нее ты мудро навела;

А я, глупец, от них не защитился —

И в вечную темницу погрузился.

Мне никогда уж не освободиться;

Мир, отдых и покой — не для меня:

Но мукой новой буду я томиться

Всечасно от любовного огня.

И в этой думе с телом разлучится

Душа моя, рыдая и стеня,

К погибели своей. И черной тенью

С тенями будет. Вот конец мученью.

Тебя молю, о Смерть! идешь, врачуя

Мне горькое земное бытие;

По доброй воле жить уж не хочу я;

Рази же сердце бедное мое!

А не сразишь, так сам сражу, тоскуя.

Как чтил бы я пришествие твое!

Так поспешай — и сброшу я оковы,

Мне тяжкие мучительно суровы».

Тут он умолк, и залился слезами,

И вспомнил, как прекрасное копье

В него метнула нимфа, как словами

Прорвалось сострадание ее

И ужас, что воздушными струями

Неотвратимо мчится острие.

И в тех словах почуял он хоть малость

Надежды на узывчивую жалость.

Так плача и томительно вздыхая,