Амур мне петь велит. Пора настала.

Он в сердце, как в дому, провел лета.

Великолепье сердце мне связало,

Блеск ослепил; я не нашел щита,

Когда лучами душу пронизало

Сиянье глаз. Владеет мною та,

Что, ночь и день из слез и воздыханий

Сплетя, томит — вина моих терзаний.

Амур меня ведет и побуждает

В труде, что я отважился начать!

Амур меня на подвиг укрепляет,

И дар, и мощь — на всем его печать!

Амур меня ведет и просвещает,

Внушив мне долг — о нем повествовать!

Амур меня подъял для воссозданья

Старинного любовного преданья!

И вот — всю честь ему воздать я смею:

Ведь водит он один пером живым,

Что вручено мне донною моею

Достойнейшей: никто с ней не сравним.

Всех выше добродетелью своею,

Красой и благородством неземным,

В упрек она не слышала б ни слова,

Когда б хоть миг была не столь сурова.

Теперь молю у вас я обороны,

Любовники счастливые! Мой враг —

Завистник злоречивый, распаленный

Да всякий, кто в любви и нищ, и наг.

И вас, все в мире дорогие донны,

Не с сердцем ледяным, от ваших благ

Молю — молить одну: не. будь надменной

С тем, кто перед тобою — раб смиренный!

Давно когда-то Фьезоле не знало

Ни стен, ни частокола; весь народ —

А было там людей в те поры мало —

Ютился у излюбленных высот

Окружных гор; и брошена лежала

Внизу равнина — из-за терпких вод

Болотных, непригодных человеку

И разливавшихся в большую реку.

Царила вера ложная в то время

В порочных, лживых, грубых, злых богов,

И так взросло зловреднейшее семя,

Что всякий мнил: их светлый лик таков

На небе, как и здесь. Людское племя

Им не жалело празднеств, и даров,

И почестей. А всех превыше чтили

Юпитера в его державной силе.

Еще царила той порой богиня,

Что названа Дианою. Она,

Для многих жен заветная святыня,

От девственниц особо почтена.

И той — ее прямая благостыня,

Что век свой целомудрию верна.

И с торжеством таких она немало

В свои леса и рощи принимала.

А многие бывали при рожденье

Посвящены родителями ей —

То по обету, то в благодаренье

За милости и блага для детей.

Диана всех брала в свое владенье

Охотно: для нее всего милей

Девичество хранить, бежать пред мужем:

Пускай мы браку, суетные, служим.

Итак, по всей земле высоко чтили

Богиню-девственницу. Но к холмам

Вернемся фьезоланским. Тут служили

Ей ревностно. Во славу ей, а вам

В услышанье перескажу я были

О девственном содружестве. Все там

Тогда прозваньем нимфы величались

И с луком и со стрелами являлись.

Из этих дев Дианой набиралось

Число большое тут, в краю холмов,

Хоть в их среде открыто оставалась

Она лишь изредка: па ней трудов

Лежала тьма: для всей земли старалась

Дать от обид мужских она покров;

Но ежели во Фьезоле бывала,

Такой и вид, и облик принимала:

Стройна и высока, равна красою

Величью, взором и лицом она

Лучилась столь лучистою звездою,

Что верилось — в Эдеме создана,

Вблизи слепила смертный взор собою,

Сиянием лучей окружена,

А кудри светлые — не словно злато:

Их цвет к лицу шел более богато.

Она обычно вольно распускала

Над шеей незакрытой их разлив;

Туника в легких складках ниспадала,

Стан стройный покрывала, не сокрыв;

Ткань тонкая вся белизной сияла

Безукоризненной; на ней красив

Был крепкий пояс; а поверх порою

Пурпурный плащ — огнистою игрою.

Летами — двадцать пять — являлась дева,

Как юной мощи полная пора.

Во длани лук она держала слева,

Колчан висел у правого бедра,

Весь полный стрел, — разить в порыве гнева

Не только зверя, — нет: разит, бодра,

За нимф и за себя пылая местью,

Мужей, кто б ни был — шаг ступи

к бесчестью!

И Фьезоле такою посещала

Диана — нимф любезных повидать,

Им милости и блага расточала

И часто их любила собирать

У светлого ль ручья, иль где ширяла

Лесная тень, — в те дни, когда сиять

Дано все выше солнцу и согрето —

Не в холоде, не в зное — медлит лето.

Тут нимф она в беседах укрепляла

Блюсти священный девственный обет.

Подчас охоты, ловли обсуждала —

Занятий их любимейший предмет —

Меж тех холмов: они зверей немало

Травили, их отыскивая след.

К успехам впредь и ради упражненья

Она давала девам наставленья.

Она была их мудрая опора,

Как я сказал, в ловитвах и стрельбе.

А уходя, всего того собора

Наместницу Диана по себе

Им оставляла — нимфу, властно, скоро

Ее избрав. И в клятве и божбе

Все обещали ей служить покорно

Иль гибнуть от ее стрелы позорно.

Ей подчинялись с ревностью великой,

Она как бы Дианою была.

И каждая, одетая туникой

(Льняная, тонкотканна и бела), —

Гроза смертельная всей твари дикой,

У каждой лук — на смелые дела.

Хоть леопард ей попадется пестрый, —

Без промаха сражен стрелою острой.

Тогда земля цвела красою мая,

Цветами яркими светился луг,

И соловьи, блаженство изливая,

У светлых вод влюбленность пели вслух.

И юноши, в огне любви пылая,

Отвагой, радостной питали дух,

Когда во Фьезоле пришла Диана

Держать совет средь воинского стана.

Среди цветов и трав земного лона,

У светлого ручья, что чуть шумит,

И медленно влечет волну у склона

Чечер-горы, с той стороны, где вид

На солнце в полдень, в выси небосклона

Лицом к лицу слепительный открыт, —

Ручья, что ныне все зовут Аквелли,

С Дианой нимфы всей толпой сидели.

Итак, толпа блестящая шумела

На светлом берегу у ручейка.

Одна из нимф нежданно, быстро, смело

Воспрянула, пряма, стройна, легка,

И в рог певучий громко зазвенела,

Чтоб смолкли все. И рог молчит. Рука

Рог опустила. Все сидят. Молчанье.

Все смотрят на Диану в ожиданье.

Она сказала, как обыкновенно,

Что каждая должна себя блюсти,

Чтоб муж не подошел к ней дерзновенно.

«А лишь случись мужчину здесь найти,

Извергну, как врага, его мгновенно, —

Посмей он к вам с обманом подойти

Или с насильем. Та ж, кто обольстится, —

Та жизни от руки моей лишится».

А между тем, сокрытый в чаще темной,

Где этот грозный заседал совет,

Безусый юноша, румяный, скромный, —

Да было ль Африко хоть двадцать лет? —

С кудрями светлыми, с улыбкой томной,

Весь — словно лилия иль роза, нет —

Как яблочко (здесь, недалеко, с детства

С родителями жил он без соседства), —

Вдруг юноша, сокрытый, очутился

Вблизи Дианы. Шаг еще ступил —

И говор нимф, что звонко разносился,

И вид живой его остановил.

Тогда в пещеру тихо он сокрылся,

И слушал, и дыханье затаил.

Невидимый блистательным собором,

В него впился он напряженным взором.

Глядит: Диана, властная, сурова

В делах и в мыслях, выше всех стоит,

И говорит, и запылать готова,

И гневно луком, стрелами грозит;

А нимфы робки, не проронят слова,

Страшит их и чарует грозный вид

Ее чела, — безмолвны, бездыханны,

Потрясены угрозами Дианы.

И видит: по велению богини,

Встает одна из нимф, легка, быстра

(А избрана по той она причине,

Что всех достойнее). «Пришла пора, —

Глас прозвучал, — вас покидаю ныне.

Сидите. Слушайте. Стоит сестра

Пред вами, Альфинея. Почитайте

Ее теперь как бы меня. Прощайте».

Стоял и слушал Африко, дивуясь.

И приковала взор его одна.

И через миг, лицом ее любуясь,

Почуял: сердце ранено до дна.

Уже вздыхал и чувствовал, волнуясь,

Огонь любви. Так жарко зажжена

Желания вся нега: любоваться

Лишь ей одной, одной — не оторваться.

Он говорил себе: «О, кто б со мною

Равнялся в счастье, — только бы ее,

Вот эту девушку — назвать женою?!

Мне сердце шепчет вещее мое:

Никто б не жил блаженней под луною.

Когда б не гнев богини — о, свое

Свершил бы я, — ее бы взял я силой,

И у меня никто б не отнял милой».

Так чаща свежая еще таила

Любовника влюбленного, — воздев

Чело, Диана видит, что светило

Дневное в небе никнет, потускнев,

Лишенное лучистости и пыла, —

И вот она и лик веселый дев

Идут на холм, поют, непринужденны,

Прекраснейшие песни и канцоны.

И Африко, очей не отрывая,

Глядит и слушает. Встают, и вот

Его любимую зовет другая:

«Пойдем же, Мензола!» Она встает —

И так легка, подружек нагоняя!

Рассыпался прекрасных нимф народ

По хижинкам укромным понемногу,

Диану проводивши в путь-дорогу.

Пятнадцать было нимфе лет едва ли,

Златились кудри длинные у ней,

Ее одежды белизной сияли,

Прекрасен был лучистый взгляд очей.

Кто в них глядел, не ведал тот печали;

Вид ангела, движенья — нет стройней,

Рука стрелой играет заостренной.

Но где теперь покинутый влюбленный?

Он одинок, задумчивый, унылый,

Безмерному страданью обречен.

Оставленный прекрасноликой милой,

Без сил прервать мелькнувший страстный

сон, —

«Увы мне! О, с какою мучит силой

Минувший миг блаженный! — молвит он. —

Подумать только: где и как найду я

Теперь ее, в отчаянье тоскуя?

Не знаю той, что вдруг меня сразила,

Хоть слышал: Мензола — так имя ей.

Покинув, осмеяла, изъязвила,

Меня не видев, о любви моей

Не ведая. О, знай: мне все не мило,

И груз любви — что миг, то тяжелей!

Ах, Мензола прекрасная, мне больно!

Твой Африко покинут, хоть невольно!»

Потом он сел, где милая сидела,

Где только что он любовался ей,

Прелестною; все глубже пламенела

Огнем кипящим грудь, все горячей,

И, наземь повергаясь то и дело,

Он длил игру Амуровых затей,

Лобзал траву, шепча: «О, ты блаженна:

Тебя касалась та, что совершенна».

И говорил: «Увы мне! — воздыхая. —

Судьбина зла. Сегодня же вела

И соблазняла — о, совсем иная!

Счастливого — злосчастью обрекла, —

И девушка-дитя, сама не зная,

На жалкий путь страдальца повлекла.

Мне нет вождя, хранителя, — все втуне.

Одной любви я верен — и Фортуне.

Хоть знала бы она, как пламенею

Любовью к ней, иль видела б меня!

Нет, страстью бы испугана моею

Она была, — и, всякого кляня,

Кто, полюбя, владеть хотел бы ею,

Она бежала б этого огня,

Смятенная: она ведь ненавидит

Всех нас, мужчин, какого ни увидит.

Что делать мне? Все кончено. Ужели

Открыться ей? Себя же погубить.

Молчать — нет сил, молчать всего тяжеле:

Огонь в груди все будет злей томить.

Так, умереть. Жалеть о жизни мне ли?

Пусть этой муки оборвется нить:

Ведь не погаснет этот пламень жгучий, —

Смерть все равно предстанет неминучей».

Таких речей излил тогда немало

Влюбленный юноша. Но видит он —

Заря погасла, ночь уже настала

И вызвездил давно уж небосклон, —

И как душа помедлить ни желала

На месте милом, молвил как сквозь сон,

Себя одолевая: «Так, злосчастный,

Пускай хоть встречу день, мой день

ненастный».

Он все же встал, побрел, едва шагая,

Исполнен дум, долиною речной

В родной приют, печально понимая:

«Оттуда шел один, придет — иной».

Вот перед ним и хижина родная.

Так безотчетно он пришел домой:

Идти долиной было далеко ли?

Ну, с четверть мили, уж никак не боле.

В свою каморку он тихонько входит,

Где спал один, вздыхает, еле жив,

Там ощупью постель свою находит

И падает, словца не проронив

Родителям, и ночь без сна проводит,

И только света ждет, нетерпелив,

И мечется на ложе, изнывая,

Все Мензолу со стоном призывая.

Не думайте, что люди воздвигали

Чертогов и домов блестящий строй,

Как ныне там. Хочу, чтобы вы знали, —

Избушке были рады той порой,

Стен даже известью не укрепляли;

Бревно да камень грубый и простой —

И все; а кто доволен был, суровый,

Мазанкой земляной и тростниковой.

Домка в четыре было все селенье

У низких и пологих берегов,

Вершины высились лишь в отдаленье,

Здесь было низких несколько холмов.

Вернусь туда, где горькое мученье

Нес Африке, все полон тех же снов

О Мензоле; но нимфа не являлась,

Хотя других и много повстречалось.

Амур, с его обычною повадкой,

Хотел огонь страдания раздуть,

Вдруг юноше как будто отдых краткий

Давал, чтоб вновь пылала жарче грудь.

И цепью все тягчайшею украдкой

Его сковать старался как-нибудь,

Умея разжигать своею властью

Огонь страданья вместе с нежной страстью.

И ночью раз имел во сне влюбленный

Видение: в слепительных лучах

Жена явилась ярко озаренной,

И мальчик обнаженный на руках,

С колчаном, с луком; вмиг, разгоряченный,

Достал стрелу и целит впопыхах.

Жена сказала: «Погоди, сынишка,

И торопиться надо без излишка».

И к Африке она оборотилась

И говорит: «Скажи, что за напасть?

Что за печаль? И в мыслях помутилось

Из-за чего? Иль выпало на часть

Перепугаться Мензолы? Явилась —

Что ж не возьмешь над сердцем девы власть,

Но, словно трус, от грусти и печали

Поник? Лови любовь в ее начале!

Вставай скорей! Ищи ее ты в долах,

Ищи в горах — её ты уследишь,

Веселую среди подруг веселых,

В лесах дремучих милую узришь.

Хоть на бегу и нет меж них тяжелых,

Уверен будь — ее ты победишь.

Дианы ж нечего тебе страшиться:

Издалека не скоро возвратится.

Тебе я помощь обещаю, зная:

Противиться никто не в силах ей;

Вот этот сын мой, выстрелить желая

Из лука, делал волею моей.

Я ведаю — и власть моя такая,

Чтобы помочь наукою своей.

Все — и Юпитер с многими богами

Против нее бессильны были сами».

Потом рекла: «Мой сын, скорей за дело!

Уверь его в могуществе своем

Пылающем, и лед взломи всецело

В его груди и в сердце ледяном.

Ну, делай, сын мой, как тебе велела,

Как можешь ты». И вот — в пылу таком

Лук мощно натянул Амур руками,

Что, выстрелив, сошелся он концами.

Пощады! Поздно. Глубоко вонзилась

В грудь Африко стрела — он ощутил, —

Прошла насквозь, и сердце раздвоилось,

Так что, проснувшись, грудь рукой схватил,

Как будто в ней стрела остановилась.

Глубок и узок ход кровавый был.

Глядит: ведь с мальчиком жена взирает,

Как, ею пораженный, он страдает.

Но нет ее. Она из глаз пропала,

И оборвался ею данный сон,

А раненое сердце все стучало,

И боль жила. И тотчас вспомнил он

Любимую, какою покидала

Она ручей. И в сердце обновлен

Прелестный образ, неизменно милый,

И в сердце он остался с чудной силой.

И молвил он: «Жена, я полагаю,

Венера с сыном. Их увидел я.

И если речь богини понимаю,

Мне обещала, что вся боль моя,

Какою я от Мензолы страдаю,

Вскипит ив ней. Так. Лишь бы нимф семья

Была подальше, — я решаюсь: ею —

Любовью ли иль силой — овладею».

Так в нем опять желанье запылало,

Наполнив грудь. Он Мензолу решил

Разыскивать во что бы то ни стало,

Пока найдет. И день уж наступил

Свершенья помыслов. Так жадно ждало

Живое сердце! Одинокий пыл

Не в силах умерять, к желанной цели

Он из дому спешит — к ручью Аквелли.

Вновь повздыхал, здесь посидев немного;

«Отсюда, — молвил, — раненному в грудь

Стрелой любви, мне был назначен строго

И слез, и воздыханий новый путь».

Сказав, пошел, и от ручья дорога

Вела его на холм. Боясь вздохнуть,

Глядел и слушал, силясь в напряженье

Почуять каждой нимфы приближенье.

Так, подымаясь, он пустился в горы,

К единой цели устремлен, легок,

Подняв чело и напрягая взоры,

Чтоб ясно видеть каждый уголок,

А ноги наготове, быстры, скоры, —

Мгновенно бег ли нужен, иль прыжок.

Листок ли чуть на ветке шелохнется, —

Уж он бежит: не нимфа ль попадется?

Но, шутками такими утомленный,

Какою-то обманною игрой,

Все нимф не видя, юноша влюбленный

Пред новою высокою горой

Подумал вдруг: «Куда, ошеломленный,

Карабкаться я буду, сам не свой?

Ведь это третья? Нет, иной дорогой

Теперь пойду, вот этою, отлогой».

И, повернув па Фьезоле, унылый,

Долиною задумчиво бредет,

Все в поисках своей дикарки милой,

Виновницы печалей и забот.

Нет полумили — движим чудной силой,

В укромном месте, между двух высот,

В долинке малой — вдруг услышал пенье.

И видит нимф — желанное виденье!

К долинке той приблизившись немного,

Вот ангельский он голос уловил

И два других. Он замер. Длани строго

Сложил крестом; колена преклонил,

Склонясь смиренно; тихо молит бога —

Юпитера: «О, если б ты хранил

Тут Мензолу — и, благ, меня подвигнул,

Чтобы с другими я ее настигнул!»

Тот, кто, поймать кузнечика желая, —

Как длинен, редок, легок шаг! — идет

Без шороха. Походка вся такая

Была у Африко меж тех высот,

Где шел он, пенью нежному внимая

Из той долинки. И, пройдя вперед,

Вот он увидел жадными глазами —

Дубок колеблет легкими ветвями.

Сокрытый, смотрит и подходит к цели:

Отсюда шел напев — и не затих;

Три милых нимфы вместе песню пели;

Одна стояла, возле две других,

В канавку ножки опустив, сидели —

Как нежны, белы были ножки их!

Они, поникнув, ножки тихо мыли,

И пели, и на птичек походили.

Та, что стояла, ветви соплетала

И тем венцом украсила чело,

Кудрями светлыми под ним сияла, —

Уж солнце их ласкало, а не жгло.

Потом подруг венками увенчала

Густыми, пышными; легко, светло

Кос несплетенных пряди разметались

И с ветками зелеными сплетались.

И в мыслях Африке одно звучало:

«Ведь Мензолы меж ними нет моей».

И к ним его все ближе привлекало,

И разгоралась боль еще больней.

«Венера, — молвил, — ты мне обещала,

Но все не вижу милости твоей.

Что делать мне? Себя я им открою,

Спрошу, как свидеться мне с их сестрою».

И юноша, открыться им решая,

Выходит к нимфам и, ступив вперед,

Смиренно, робко, голос понижая,

Умильную такую речь ведет:

«Диана, ваша госпожа благая,

Вас твердыми и стойкими блюдет,

О нимфы милые! Но не бегите,

Вас умоляю, мне хоть миг внемлите.

Ищу одну из вашего я строю,

Что Мензолой, я слышал, названа

И будет узнана из вас любою.

Уж месяц — мне не встретилась она,

Ищу, плененный гордою красою,-

Она бежит, суровости полна.

И вот молю — хоть легкий след девицы

Мне укажите, милые сестрицы».

Вдруг — как без пастуха бегут барашки

От волка перепуганной толпой,

Туда, сюда — и мечутся, бедняжки,

Блея во весь дрожащий голос свой;

И лисьи как почуявши замашки,

Затрепыхав, летят скорей домой

И бьются куры, и кудахчут дико,

Пока в курятнике замрут без крика, —

Так нимфы милые бегут в тревоге,

Его увидя, «ах!» и «ох!» кричат,

Для бега обнажив высоко ноги

Прелестные, поднявши свой наряд,

Не отвечают, яростны и строги,

Хватают луки и спешат, спешат

Пологим берегом к горе, к пещере,

Как дикие затравленные звери.

А Африке кричит им: «Подождите!

Постойте! Дайте слово произнесть!

Я зла не мыслю делать вам, поймите,

Не посягну на вашу жизнь и честь!

Я пошутил! Напрасно вы бежите!

Мне надобна веселость, а не месть:

Ведь вы себе во мне найдете друга,

А вот бежите сразу с перепуга».

Но что твое отчаянье, моленье!

Они бегут проворно, что есть сил, —

И ты остался вновь в уединенье,

Какого бы ответа ни просил.

Их не преследуй: всякое стремленье

Их ярый бег равно б опередил:

Летят на ветер все твои приманки,

Уже не остановятся беглянки.

Мгновенно нимфы были так далеко,

Что он уж их из виду потерял.

Остановился бедный одиноко,

А сам душой терзался и страдал

По девам диким странно и жестоко.

«Теперь — увы! — что делать? — повторял. —

Мне ни одной из них не видеть боле,

И ждать могу от них лишь худшей доли.

Что все мои приманки и моленья,

Что и молчанье, хоть молчал бы я!

Того не взять и силой, без сомненья,

Что просто мне сказали б, не тая.

Когда б хоть выведать предподоженья,

Где мне искать, где Мензола моя!

Когда б я знал, куда она сокрылась!

Брожу, как будто солнце вдруг затмилось».

Все поиски его так развлекали —

И к Мензоле стремленье, все сильней,

И нимфы, что в долинке распевали

Под тенью свежих веявших ветвей,

И бег за ними — как они бежали! —

О, лишь узнать о Мензоле своей, —

Что не приметил он: уж вечер близок,

И солнца — лик уж не горяч и низок.

И вот, раздумчивый и огорченный,

Досадуя, что рано ночь идет,

Походкой медленной и утомленной

Он стал сходить с пещеристых высот.

Здесь поздно оставаться, искушенный,

Боялся он: в лесу густом вот-вот

Зашевелится к ночи гад ползучий:

Укус его тебя отравит жгучий.

Так повернул он на дорогу к дому.

Весь день он крошки хлеба не видал,

И ждать его пришлось отцу седому,

Что в грусти и тревоге размышлял:

Уж не попался ль зверю он какому,

А тот его, пожалуй, растерзал, —

Кто знает? И тоскует он о сыне,

А вот его все нету и в помине.

Еще страшил его и гнев богини,

Что мог его всечасно поразить:

Всегда враждебная к их роду, ныне

Его Диана может и убить.

Или, по жалости и благостыне,

Хоть в дерево иль камень обратить.

И, останавливаясь, ждал тревожно:

Не то, так это — все тетерь возможно.

А солнце уж достигнуло заката

И скрылось, и последний свет исчез,

И вышли звезды, и луна богато

Сияла в чистом воздухе небес;

Не слышно соловья, и, мглой объята,

Иная птица оглашает лес,

Неведомая времени дневному.

В ту пору Африке подходит к дому.

Вошел — и сына с радостью встречает

Великою заждавшийся отец:

Ни зверь, ничто ему не угрожает,

И невредим вернулся молодец.

И мать спешит и с плачем обнимает,

Жалеет: «Цветик нежный! Наконец!

Где пропадал ты, мой сыночек милый?

Я вся измучилась в тоске унылой».

Так и отец расспрашивал не строго, —

Да где ж он был, да целый день не ел? —

А тот, собою овладев немного,

Оправдываться начал, как умел.

В любви была надежная подмога:

Ведь истинно влюбленных благ удел —