Однако если Цезарь действительно произнес эти слова, что было у него на уме? Чтобы понять смысл нашего замечания, надо помнить, что Цезарь покорил Галлию, применяя массовые избиения, ибо там это было ему выгодно, но Италией он собирался овладеть, применяя массовые помилования, ибо только такая политика обеспечивала ему пропагандное превосходство над Помпеем. Убийства к югу от Рубикона он считал вредными. Не для убиваемых. Для себя. Он, естественно, знал, что порой выгодно кого-то убить. Бывают ситуации, когда важней соображений пропагандных оказываются другие, например, финансовые. Дыры в пропаганде легче заткнуть, чем дыры в бюджете. За кучу денег, хранящихся в государственной казне, стоит убить одного оппозиционера – это ясно. Но сказать, что убьешь? О, тут уже надо подумать. К счастью, трибун в последнюю минуту струсил, и дело не дошло ни до приговора, ни до казни.

* * *

      Первые страницы «Гражданской войны» производят впечатление текста, написанного по беглым заметкам. Филологи и историки дружно полагают, что книга не закончена. Похоже, что она так же без начала. В первом предложении автор говорит о своем письме в сенат, однако содержание письма не сообщает. (Можно лишь догадываться, что он потребовал в ультимативной форме, чтобы Помпей, который войско свое держал даже и не в Италии, а в Испании, отказался от этого войска, тогда, мол, и он, Цезарь, откажется от своих легионов и станет человеком гражданским.) Итак, тут у нас нет никакой информации. Возможно, Цезарь намеревался что-то предпослать первому предложению либо его дополнить. Стиль вступительных разделов поражает сжатостью. Теперь мы сказали бы: «телеграфный стиль». Удивительно, однако, содержание этих «Записок», и оно-то прежде всего наводит на мысль, что после незначительной ретушировки и кое-каких вставок они были продиктованы по дневниковым записям полководца. Это заметки о поведении ведущих римских деятелей, когда они узнали об ультиматуме Цезаря. Просто краткие заметки и личные характеристики.
      «Консул Лентул говорит, что готов служить сенату и республике, если каждый сенатор смело и решительно выскажет то, что думает; а если все будут оглядываться на Цезаря и искать его милости, тогда он постарается подумать о себе и не будет подчиняться авторитету сената; он тоже может добиться милости и дружбы Цезаря». «…Речь Сципиона звучала так, словно то говорил сам Помпей… Некоторые высказывались более мягко, например, Марк Калидий, который предложил, чтобы Помпей удалился в свои провинции… Марк Руф повторял мысль Калидия с немногими изменениями… На Марцелла расшумелись, он оробел и отказался от своего мнения… Катона подхлестывают старые обиды на Цезаря и горечь поражения…» (Читателю даже не объясняют, о каком поражении идет речь. Катон когда-то не без помощи Цезаря провалился на выборах.) «Поведение Лентула определяется его огромными долгами, он надеется, что получит войско, управление провинцией, взятки с тех, кого поставит царями. В кругу своих он хвалится, что будет вторым Суллой, станет верховным правителем. Та же надежда руководит Сципионом… но еще и боязнь суда, афиширование своей персоны, кокетничанье с влиятельными людьми, играющими важную роль в политической жизни и судопроизводстве».
      Подобные характеристики не составляют ни литератор, ни историк. Они скорее записаны человеком, глядящим на всех людей, как на кандидатов в исполнители его воли. Лишь готовящийся к диктатуре политик записывает сокращенно, в практических целях, кто что сказал, очень ли трусит, на какие гадости способен, легко ли его купить, чем можно шантажировать.
      Вероятно, Цезарь вычеркнул все, что не годилось Для публикования, навел порядок в подлежащих и сказуемых, добавил для связи словечко здесь и там, и так возникло начало «Гражданской войны», а возможно, лишь черновик, предназначенный для дальнейшей переработки. В нем еще слышится эхо доносов, на основе которых автору приходилось составлять беглые и, кстати, довольно односторонние характеристики консулов, трибунов и сенаторов.
      Но почему же «доносов»? Вскоре после этого к Цезарю переметнулись два крупных деятеля, которые, несомненно, представили ему всесторонний анализ политического положения в Риме. Он мог отчасти основываться на их мнениях.
      В ту пору Цезарь уже окончательно дорабатывал великую концепцию своей жизни; в самой простой формулировке эта концепция должна была звучать так: диктатором Рима будет либерал, победоносные войны ведет пацифист, республику уничтожит тот, кто позволит существовать ее институтам. Для достижения этих целей нужны, по сути, только две вещи: войско и деньги. Кроме того, надо помнить, что диктаторов ставят не солдаты и не банкиры. Это делает горящий энтузиазмом народ.
      Что же предпринял Юлий Цезарь до перехода через Рубикон? Он обещал разоружиться и блюсти мир при условии, что Помпей тоже разоружится. А после перехода через Рубикон? Повторил свое предложение. И не раз. Многократно.
      А тем временем он продвигался на юг и без боя занимал италийские города. И вот гарнизон помпеянцев в Корфинии решил выдать Цезарю своих командиров, сенаторов, а также всадников и перейти на его сторону. (Здесь автору «Записок о гражданской войне» представляется уместным объяснить, что он вторгся в Италию не затем, «чтобы кому-нибудь причинить вред, но чтобы защитить себя от унижений, которым его подвергают враги, чтобы восстановить в сане изгнанных из столицы народных трибунов и освободить себя и римский народ, страдающий под гнетом партийного меньшинства».) Растолковав таким образом мотивы похода на Италию, Цезарь сдавшихся ему в Корфинии рядовых солдат включил в свою армию, а командиров, сенаторов, всадников и низших офицеров освободил и распустил по домам. Да еще отдал им казну с шестью миллионами сестерций, «чтобы не думали, будто он лучше владеет собой, когда дело идет о человеческой жизни, и хуже, когда о деньгах».
      Этот факт сам Цезарь описал и комментировал, но о взломе замков сокровищницы после захвата Рима не упомянул. Видимо, и это было труднее сказать, чем сделать. Он лишь глухо обмолвился о некоем человеке, которого «подговорили враги» чинить Цезарю помехи во всем, что он ни предпримет.
      В Риме, где он провел несколько дней, Цезарь поладил с сенатом, которому довольно бесцеремонно предложил совместное правление. «Но если вы из страха уклонитесь, я вас принуждать не стану и буду самолично править государством». Этим своим шагом Цезарь обернул себе на пользу ошибку Помпея. Ибо Помпей объявил, что тот, кто активно ему не помогает, будет считаться сторонником враждебной партии. Эта недальновидность Помпея сильно помогла Цезарю. Все римляне, державшиеся пассивно и нейтрально, становились автоматически его союзниками. Побольше нейтральных! Надо каждому оставить открытым путь к нейтральности!
      Но самый эффектный маневр этого гуманиста был совершен позже, в Испании. Война уже шла полным ходом. Цезарь старался лишить противника воды и помешать доставке продовольствия, но от резни воздерживался. «Им руководила жалость к жителям, которых – он это понимал – постигла бы гибель. Он предпочитал добиться своей цели, сохранив им здоровье и жизнь». Солдаты начинали роптать на такую непонятную деликатность по отношению к неприятелю. Цезарь сдерживал их пыл и гнул свою линию. Пусть лучше солдаты обоих войск вступят в дружеский контакт. Пожалуйста, я разрешаю выходить из моего лагеря и делать визиты в лагерь противника. Разрешаю также принимать у себя приятелей оттуда. Посмотрим, кто на этом выиграет и у кого первого сдадут нервы.
      Нервы, естественно, сдали у начальников войск Помпея. Они быстро положили конец нежелательной Деморализации, захватив и перебив всех наведавшихся к ним в гости солдат Цезаря. Тогда он «с величайшей заботливостью разыскал пришельцев из вражеского лагеря, оказавшихся у него, и велел их отпустить». Часть вообще не пожелала возвращаться. А впоследствии, когда сторонники Помпея, попав в безнадежное положение под Илердой, капитулировали, Цезарь произнес патетическую речь перед обеими армиями, противопоставляя свое великодушие вероломной жестокости неприятеля, и разрешил возвратиться домой как солдатам, так и командирам, строго следя, чтобы никого из них пальцем не тронули.

* * *

      Греческий историк Аппиан пишет:
      «…Солдаты Цезаря под Плаценцией взбунтовались и с громкими криками стали укорять своих командиров, что война, мол, затянулась, а они не получают тех пяти мин, которые Цезарь обещал им в награду еще под Брундизием. При вести об этом Цезарь тотчас поспешил из Массилии в Плаценцию и, представ перед негодующими солдатами, сказал: „С какой быстротой я всегда действую, это вам известно не хуже, чем мне. Война затягивается не по моей вине, а по вине неприятеля, который от меня убегает. Вы, получившие в Галлии под моим водительством немалую добычу, вы, принесшие мне клятву в верности на всю эту войну, а не только на часть ее, вы покидаете меня на половине дела, восстаете против своих начальников и полагаете себя вправе приказывать тем, чьим приказам вам надлежит повиноваться. Беру самого себя в свидетели моей щедрости по отношению к вам вплоть до самой этой минуты, отныне же я применю закон предков наших: из девятого легиона, затеявшего бунт, приказываю казнить по жребию каждого десятого“. В ответ раздался вопль всех солдат этого легиона, и его командиры кинулись Цезарю в ноги с мольбами о пощаде. Нехотя и медленно уступая, он все же несколько смягчил наказание – велел участвовать в жеребьевке лишь ста двадцати воинам, которые слыли зачинщиками. Так что двенадцати из них, на кого падет жребий, предстояло быть казненными. Когда же оказалось, что среди этих двенадцати был один, который даже не присутствовал во время бунта, Цезарь приказал казнить оклеветавшего его центуриона».
      О бунте под Плаценцией Цезарь не написал. Если такой бунт и произошел и если децимация действительно была одним из способов поддержания дисциплины, то не в этом был источник боеспособности армии Цезаря. Значит, жалованье? Хорошо платили? Да, о выплате жалованья Цезарь весьма заботился. В Галлии он разрешал грабить захваченные города и старался, чтобы материальные стимулы усиливали энтузиазм солдат в каждой боевой операции. И все же он создал нечто, державшееся не страхом и не жаждой наживы. Он создал бескорыстный фанатизм, вдохновленный культом его личности.
      Помпеянцы гибли за республику, за свободу и прочие идеалы, которые, возможно, были пустышками, но во имя которых те, кто не желал пользоваться милосердием Цезаря, совершали самоубийства. Он же не давал своим людям и крох идеологии, никакой доктрины, никакого лозунга. (Будьте отважны! Я верю в вашу доблесть. Побеждайте, как побеждали уже не раз. Как это понимать?) Но он приучил их умирать по первому его слову, за Цезаря,тогда как никто не умирал за Помпея.Ему удалось выковать кадры слепо преданных людей, идущих за ним добровольно, готовых на все, чего потребует начальство, не спрашивая о причинах и целях. Его войско чем-то отличалось от других войск. Это была уже не армия, но партия избранных, с длительным стажем, сто раз купленная, сто раз запуганная, связанная с вождем на жизнь и на смерть, фанатичная и не страдавшая чрезмерной пытливостью. Люди эти, провинившись, сами предлагали, чтобы в наказание убили каждого десятого, но только не увольняли из армии.

* * *

      Ох, как разошелся! Неужели этот же автор? Да ведь он в этом первом походе в Африку не участвовал и рассказывает о том, чего не видел, но как рассказывает! Куда девалась сжатость слога, теперь никто не скажет, что это выборки из записей или военные Донесения, нет, изложение тут ведется на широком Дыхании, прямо эпическая проза. Прежде он так мало места уделял фактам, был так лапидарен, скуп на слова, занимался только стратегией и тактикой, а тут вдруг дает волю фантазии и придумывает длинную речь своего легата Куриона, погибшего в Африке. Стратегом и тактиком он, разумеется, остается и здесь, поскольку стратегия и тактика – его предмет, но прежде всего он литератор. В уста Куриона он, вероятно, вкладывает собственные мысли. Например: «Люди честные не должны подозревать, что им не слишком доверяют, а бесчестные – знать, что мы их опасаемся, ибо, узнав о наших опасениях, бесчестные почувствуют себя уверенней, а у честных ослабеет рвение». Почему же он лишь теперь дал себе волю, ну совершенно отпустил поводья и столько пишет о неудачах Куриона? Сантименты? Он Куриона этого любил? Размышления над могилой верного солдата? Ведь Цезарь когда-то его купил, заплатил за него долги и этим путем его приобрел. Быть может, вопреки избитому мнению, вожди больше всего любят людей продавшихся? Но описание этой неудачи в Африке и впрямь превосходно! Что говорить, перо разыгралось. Но отчего ж по такому печальному поводу?
      Видимо, когда метишь в боги, о собственных поражениях трудней писать, а тема эта мучает, ведь ты человек.

* * *

      С диктатурой дело неясно. Аппиан утверждает, что после подавления мятежа в Плаценции «Цезарь прибыл в Рим, и объятый страхом народ избрал его диктатором, без утверждения сената, без предварительного избрания консулом…» Цезарь это изображает иначе. Он даже не знал, что его избрали диктатором. Его в Риме не было. Только возвращаясь из Испании, он в Массилии услышал эту новость. Он никому не поручал выдвигать его кандидатуру. Проект постановления по собственному почину огласил претор Марк Лепид.
      Потому-то диктатуру Цезарь удерживал всего одиннадцать дней. За это время он дозволил избрать себя консулом, «ибо то был год, когда он мог законно стать консулом». Он провел несколько неотложных декретов, урегулировал порядок возврата долгов, помиловал некое число осужденных за давние нарушения, допущенные на выборах, сделав это так, «чтобы не казалось, будто он, как узурпатор, захватывает прерогативы народа», и отказался от диктатуры.
      Ему еще предстояла окончательная расправа с Помпеем на поле боя. Но победу политическую Цезарь уже одержал.
      Из всех его действий видно, что он осознал одну важную истину: если я хочу уничтожить республику, не следует начинать с атаки на ее достоинства – изъянов у нее столько, что я могу выдвинуться, борясь с ними. Защитники республики способны лишь повторять банальные истины. Эти рабы традиции и почтенных фетишей будут разглагольствовать о свободе и законности, будут возмущаться и протестовать, но сделать ничего не смогут. Бессилие старых реакционеров. Маразм, предвещающий скорую гибель. Неужели нельзя создать лучший строй? Я его создам, создам даже идеальный строй, только бы получить свободу действий, то есть полноту власти. Помпей отличается от меня тем, что не знает, каков должен быть идеальный строй, он стремится лишь к власти. В лучшем случае он объявил бы себя монархом эллинистического типа, на которых насмотрелся в Азии, но в Риме эта идея обреченная. Надо прежде всего поладить с народом, с этими толпами бедняков, надо пробудить в них надежду и добиться их поддержки, а вовсе не одобрения сенаторов, как хотел бы Помпей, и других насмерть запуганных консерваторов. Поистине, Помпей, этот тупой обладатель всех римских добродетелей, не мог бы выдумать ничего поинтересней. Я приказал забросить в его лагерь лепешки, которыми питаются мои солдаты вместо настоящего хлеба и при этом не падают духом. Он только заметил: «С какими скотами мы воюем!» Но все же он счел нежелательным, чтобы собственные его солдаты смотрели на эти отвратительные куски жмыха. Противник беззащитен перед моей ле-пешеч'ной агитацией! Страж республики! Да я вовсе не собираюсь уничтожать республику и ее установления. Пускай хиреют. Эти дурацкие древние обычаи зачахнут сами собой. Зачем мне прослыть могильщиком свободы, хватит того, что я им являюсь.
      К сожалению, военные дела, сражения под Диррахием и Фарсалом заполняют почти всю третью, и последнюю, книгу «Гражданской войны». Досадно, что погиб «Анти-Катон», политическая брошюра, в которой Цезарь, вероятно, подробней изложил свое отношение к республиканским идеалам.
      Жаль также, что Цезарь не успел написать продолжение «Гражданской войны». Мы, возможно, узнали бы кое-что о любви – ведь продолжение-то войны было в Египте, а медовый месяц с Клеопатрой нас очень интересует.
      Нет, это пустые мечты! Цезарь, конечно, не писал бы о своей личной жизни.
      Как бы там ни было, он разбил Помпея при Фарсале (это вы тоже помните из истории) и стал хозяином положения. Продолжение в Египте, а затем в другой части Африканского континента, оказалось не менее успешным. С той поры он присвоил себе всевозможные титулы, в том числе и диктатора. Титулы эти были один другого удивительней.

* * *

      Отсутствие текста ставит нас в невыгодное положение. Мемуары Юлия Цезаря кончились, но биография его не завершена. Мы предпочли бы ограничиться чтением документов, написанных им лично, но, увы, оба произведения, которыми мы располагаем, – о войне с галлами и о гражданской войне, – представляют как бы два первых акта драмы, а для нас важно и ее окончание, ибо, исходя из других источников, можно полагать, что оно было весьма знаменательным. И тут-то наступают трудности.
      Дальнейшее изложение – это записки антиквара. Читателю, конечно, известно различие между антикваром и историком. Антиквар – собиратель древностей, занимающийся их продажей, если какая-нибудь из древних этих вещей вызовет интерес у современной публики. Труды антиквара носят любительский характер. Им движет любовь к предмету, это несомненно. Однако читатель вполне справедливо заметит, что у слова «любитель» есть и производное значение: «человек недостаточно сведущий».
      Антиквар порой чувствует себя беспомощным среди собранных им экспонатов. Приложив ухо к своим фигуркам, он слышит эхо истории, различает отдельные голоса, улавливает начало или конец событий, но его обескураживают внезапные паузы, пробелы в ходе событий, как бы ампутированных, навсегда изувеченных. Ему становится не по себе среди искалеченных торсов, отбитых голов, рук, ног, которые он пытается сложить, думая, что нашел правильный способ. Вскоре он замечает ошибку.
      Тогда он берется за сочинения ученых. Но тут его ждут новые трудности. К хаосу голосов, звучавших в древних памятниках, присоединяется хаос мнений исследователей. Почти каждый дает иную оценку материала. Каждый по-иному залепляет дыры, приставляет другие руки и головы. Таким-то манером историки и склеивают Цезаря, награждая его головой плановика или авантюриста, головой мудреца или полководца, благодетеля или тирана, простого смертного или претендента на роль бога.
      У Цезаря были десятки, а то и сотни биографов. Он – одна из самых противоречивых фигур в истории.
      Мы теперь не станем заниматься большинством связанных с ним спорных вопросов. Ограничимся проблемой божественности Цезаря.
      Работу нам будет затруднять отсутствие документов, им самим написанных. Поэтому мы прежде всего вылущим из вспомогательных источников то, что Цезарь говорил о себе. Из древних биографов его сравнительно быстро и густо окружил сплетнями Светоний. (Минуло все же около полутора веков, прежде чем Светоний это сделал.) В своем «Божественном Юлии» он приписал Цезарю такое заявление: «Род моей тетки Юлии восходит по матери к царям, по отцу же – к бессмертным богам». Далее небольшое рассуждение о генеалогии и вывод: «Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги…» («Est ergo in gйnиre et sanctitas regum, qui plurimum inter homines pollent, et caerimonia deorum»).
      Тот же Светоний замечает о Цезаре: «Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам, не только словами указов, но и убеждением толпы. Во всяком случае, когда во время игр, которые впервые в честь его обожествления давал его наследник Август, хвостатая звезда сияла в небе семь ночей подряд, появляясь около одиннадцатого часа, то все поверили, что это душа Цезаря, вознесенная на небо».
      Между первой и второй цитатами можно было бы поместить немало дополнительных сведений. Вслед за Аппианом и Дионом можно повторить упоминание о храме, сооруженном двум божествам: Цезарю и – кому бы вы думали? – Либерализму, если можно дать такой перевод слова Clementia, пожалуй, лучше всего передающий политическое в данном случае содержание понятия. В храме стояли статуи Цезаря и Либерализма, подающие друг другу руки. Сохранилась монета с изображением храма и с надписью: Clementiae Caesaris. Можно вспомнить также приведенное Дионом сообщение, которое, правда, не подкрепляется монетами, о статуе Цезаря с надписью: «Непобедимому богу». Но вряд ли свидетельства эти можно считать наиболее вескими. Многое, напротив, говорит о том, что Цезарь при жизни не притязал на роль божества в буквальном смысле. Как же примирить противоречивые данные? Хотел он быть богом или не хотел? Или же этот весьма предприимчивый человек не мог тут принять решения?
      Стоило бы по аналогии задать вопрос: «хотел он быть царем или нет?» Свидетельства и в этом случае противоречивы. Трижды отталкивал он царскую диадему, когда Марк Антоний пытался его короновать. И Есе три раза этот демонстративный отказ от венца вызывал овации народа, но когда недотепы-трибуны, не разобравшись в его намерениях, сорвали белую перевязь с лаврового венка, которым кто-то украсил статую Цезаря (а белая лента была знаком царской власти), тогда Отец Отечества, Вечный Диктатор, Блюститель Нравов пришел в раздражение и наказал трибунов, отстранив от должности. Светокий останавливается на этой реакции Цезаря: страдал ли он, что вопрос о царском титуле был поднят так неловко? Или сожалел, что его лишили возможности самому отказаться? Сожалел о популярности, которую принес бы ему отказ?
      Что бы там ни было, Цезарь никогда не провозглашал себя царем, но в Риме почему-то были убеждены, что он это сделает. По мнению Светония, республиканцы поспешили с покушением на Цезаря, чтобы избежать неприятной ситуации, когда им пришлось бы голосовать в сенате за присвоение ему царского титула. Такое предложение ожидалось. Но так как в действительности его не объявили, встает вопрос: почему? То ли это не входило в расчеты Цезаря, то ли еще не пришло время?
      Итак, мы видим некоторое подобие между проблемами божественности и царской власти. В обоих случаях отсутствует формальный акт, который четко утвердил бы Цезаря царем или богом. Откуда же столь упорное подозрение у древних (да и у наших современников), что он все же стремился к этим целям? А может быть, не стремился? Может быть, достиг?
      Позволим себе еще одно отступление. Вспомним, как Цезарь уничтожил строй. Уничтожил, делая вид, что поддерживает. Ведь все республиканские институты остались нетронутыми. Да, галльские коллаборационисты, которых Цезарь ввел в сенат, сняли штаны и нарядились в тоги, но сенат существовал. Нехитрой этой операцией с костюмами был уничтожен и в то же время сохранен целый строй. Наверно, то был первый в истории пример политического маневра колоссального значения, маневра, состоящего в том, что делают вид, будто не то же самое является тем же самым. (Первый – в таком гигантском масштабе и первый, проведенный успешно, если не считать внезапной гибели Цезаря.) Цезарь, как сообщают, однажды выразился так: «Республика – это ничто, одно название без плоти и формы». Он и действовал согласно этой оценке истинного положения вещей, относясь с величайшей терпимостью к названиям.
      Трудно поверить, чтобы этот реалист всерьез добивался каких-то названий для себя, зная, что народ устраивает овации, когда Цезарь от них отказывается. Можно, правда, предположить, что с течением времени у него вскружилась голова, чему единоличная власть весьма способствует. Но властью он наслаждался слишком недолго, неполных пять лет, которые провел в основном в войнах, причем без уверенности в победе. Существенно то, что он обладал властью. Ни к чему было ему ухудшать свое положение непопулярными титулами.
      О божественности он размышлял много. Божественность была делом потруднее, чем царский титул. Он, конечно, понимал, что никто не может обрести божественность, издав соответствующий декрет. Этим путем можно сделаться царем, но богом – и думать нечего. Царь требует повиновения, бог – веры, ибо он лучше людей и наделен силами сверхъестественными. Бог должен совершать вещи, необъяснимые для человеческого ума. Бога почитают не по велению рассудка, а лишь тогда, когда рассудок бессилен объяснить некоторые явления. Если Цезарь хотел стать богом, следовало такие явления создать. Недостаточно было водружать себе статуи рядом со статуями богов и снабжать их сакральными надписями.
      Поэтому Цезарь создавал таинственные явления. Вспомним войну с галлами – он там ни разу не ошибся. Не ошибаются только боги или их уполномоченные. Стремясь прослыть непогрешимым, человек этим показывает, что желает создать вокруг себя ореол иррационального. С этого Цезарь начал. Наступила гражданская война, и с нею Clementia. Что же означала Clementia? Нравственное совершенство, для богов весьма необходимое. Но это не все. Она означала также чудо. В Риме никто еще не вел себя так. Кто позволяет себе загадочное снисхождение к противникам, тот, очевидно, вообще с ними не считается. Гм! Что же дает ему основание не считаться с противниками? Неужто он так силен? В чем же его сила? Ведь силу материальную он как раз и не применил. У него есть другая? Какая? Это должно было вызывать тревогу.
      В своем стремлении к божественности Цезарь совершил еще один знаменательный шаг. Ставкой в игре он сделал самое драгоценное: он рисковал жизнью. Бог, которого охраняет вооруженный эскорт, это, что ни говори, бог сомнительный. Неуязвимость бога должна обеспечиваться другими средствами и быть, некоторым образом, бесспорной. Богу ничто не угрожает и не может угрожать. Бог пользуется сверхчеловеческим иммунитетом. Только в этом мог быть смысл того, что Цезарь распустил своих телохранителей. Ведь он знал о готовящихся заговорах. Но репрессий не применял, только заявлял, что об этих делах он знает и что заговорщикам лучше бы прекратить свою деятельность. В этих-то условиях он сыграл ва-банк. Он распустил конный отряд испанцев, который раньше сопровождал его в качестве личной охраны. – Читатель, возможно, согласится с антикваром, что такое решение действительно граничит с проявлением божественности. Редко случается наблюдать подобные поступки. А потому не мудрено, что этому факту дивился и древний Рим.
      Раз уж Цезарь сумел приобрести столько не формальных, но существенных атрибутов божества, не так важен вопрос, было ли им запланировано официальное вознесение на небо. Он его произвел фактически, в той мере, в какой это было полезно. А о том, что произвел, свидетельствует еще одно обстоятельство. Не всякая душа становится в мнении народа сразу же после смерти человека кометой и светится семь ночей подряд. Народная астрономия таких чудес не допускает без причины.

* * *

      Прошу прочесть следующий текст:
      «Афинянин Аристид, сын Лизимаха, был почти ровесником Фемистокла и соперничал с ним за главенство. Каждый из них был помехой для другого. На их примере можно видеть, как демагогия берет верх над нравственностью. Хотя Аристид настолько выделялся бескорыстием, что ему единственному в истории – разумеется, единственному нам известному, – дали прозвание Справедливого, он все же был низвергнут Фемистоклом с помощью пресловутого остракизма и осужден на десятилетнее изгнание. Он, конечно, понимал, что возбужденную толпу унять невозможно. Но, удаляясь, он обратил внимание на человека, который писал на черепке, что Аристида надо изгнать из отечества. Как рассказывают, Аристид у него спросил: „Почему ты это делаешь? Что совершил Аристид такого, что кажется тебе достойным кары?“ Тот отвечал: „Я Аристида не знаю. Мне только не нравится, что этот человек так усердно старался, чтобы его в отличие от других прозвали Справедливым“. Аристид не отбыл назначенного судом десятилетнего срока. Во время нашествия Ксеркса на Грецию, примерно через шесть лет со дня изгнания, он постановлением народа был призван обратно на родину.
      Таким образом, он принял участие в морском сражении у Саламина, которое произошло до истечения срока его изгнания. Был также полководцем афинян в бою при Платеях, где Мардония заставили бежать и войско варваров было перебито. В области военной, кроме этой знаменитой кампании, которой он предводил, у него больше нет памятных заслуг. Зато много их в сфере справедливости, правосудия и нравственного прогресса, и прежде всего то, что благодаря его справедливости верховное командование над морскими силами, когда Аристид вместе с победителем Мардония, Павзанием, находился в общегреческом флоте, перешло от спартанцев к афинянам. До этого и на море и на суше главенствовали спартанцы. Но тут, видя авантюрный нрав Павзания и справедливость Аристида, почти все греческие государства присоединились к Афинскому союзу и стали среди афинян избирать полководцев для обороны от варваров.
      Чтобы успешнее отразить нападение, если бы варвары попытались снова начать войну, Аристиду поручили определить, сколько денег должно дать каждое государство на постройку кораблей и снаряжение войска. По его решению в Делос ежегодно поступало по четыреста и по шестьсот талантов, ибо было постановлено там учредить общую казну. Все эти деньги впоследствии были перевезены в Афины. Нет лучшего доказательства бескорыстия Аристида, чем то, что человек, ворочавший делами такого масштаба, скончался в величайшей нужде, оставив сумму, которой едва хватило на его погребение. Поэтому дочерей Аристида содержало государство, и замуж выдали их с приданым, назначенным из общественной казны. Умер же он года через четыре после изгнания Фемистокла из Афин».
      Поскольку теперь речь пойдет о событиях как будто не связанных с приведенным текстом, антиквар должен объяснить, для чего он этот текст привел.
      Рассматривая документы эпохи Цезаря, антиквар наткнулся на личность, непосредственно не замешанную в бурные события того времени, что показалось ему удивительным и достойным внимания, а именно – на Корнелия Непота. Антиквар уверен, что этот, стоящий в стороне немного загадочный человек еще не раз появится в наших записках.
      Непот был историком. Но описывал он преимущественно события давние, в которых сам не участвовал, которые отошли в прошлое. На них он мог смотреть с некоей безопасной дистанции, мог их созерцать как нечто завершенное, достигшее развязки. В описании он на первый план выдвигал этическое содержание истории. Это интересовало его прежде всего. (Напомним, что моралист Катулл именно ему посвятил свои стихи). До нас дошла лишь одна книга Непота – «О знаменитых людях», вернее, ее отрывки. Это жизнеописания десятка с лишним греков, таких, как Мильтиад, Фемистокл, Алкивиад, и двух римлян. Сам Непот просит считать его не историком, а биографом. Ведь он пишет об отдельных людях, а не об исторических фактах в их хронологической, либо прагматической последовательности.