Богданова Людмила
      Биннор
      Город белыми стрелами рвался в небо. Белый мрамор, золотой на изломе; разноцветные крыши с вкраплениями смальты - бьющие наружу алые, желтые праздничные тона, - витые решетки балконов, галереи с деревянной резьбой, серебряные водостоки и флюгера, ковры через перила наружных лестниц и цветы вперемежку розы всех тонов и оттенков; лохматые и толстые, как кочаны, пионы, рыже-пятнистые тигровые лилии, желтые и синие ирисы, пучками незабудки, маттиолы, анютины глазки, белые, розовые, лиловые вьюны, почти черная зелень плющей, красные огоньки фасоли, оранжевые ниневии, белые калы, и еще бог весть какие цветы без названий, рвущиеся сквозь вязь балконов, с карнизов и между плитами внутренних дворов. Узорчатые арки и мосты над темной водой каналов, разогретый гранит набережных - и над всем этим солнце - Бин-нор!!
      Я стояла, запрокинув голову, на безлюдной площади перед Башней Мер и Весов, и надо мной рассыпали хрустальный звон главные часы Реалии. Потом медово и гудяще ударили большие колокола.
      Колечко старшей подарил,
      Биннори, о Биннори...
      Площадь, да и почти весь город были пусты потому, что летом, сразу после работы, жители отправлялись в лес или на море; но во мне возникала откуда-то липкая и холодная тревога, всё падало вниз, и в груди делалось пусто-пусто, руки слабели. А колокольчики продолжали свой веселый перезвон.
      ... Но больше младшую любил
      у славных мельниц Биннори.
      Дальше песенки я не помнила, знала только, что она кончается печально. Старшая сестра из зависти убивает младшую, что-то такое. Да раньше я и не очень интересовалась концом. А начало любила. Потому что оно напоминало мне о Бинноре и о сестре.
      Я знала, отчего сейчас вспомнился грустный конец песенки, откуда тревога. И колечко было подарено - мне, и ее - любили. И она ушла за ним. А я осталась. Только все это было там, в реальности, которая бревном готова ударить по голове всякого, кто чуть размечтается и высунется из ровного ряда общественности. Но здесь же был Биннор! Рыцари! Здесь не могло случиться ничего плохого.
      Я стояла на пустой площади, и передо мной по белой, точно глазурью залитой стене медленно плыла алая птица Сирин, точь в точь такая, как где-то на северо-западе, на перекрестке Трех Корон. Лицо у Сирин было мягкое и чуть озорное, карие продолговатые глаза щурились на солнце. Я чувствовала, что ей страшно хочется запеть, но мое присутствие сдерживало. Вот уйдет Создательница, весело предвкушала она, вот тогда я гряну. А то может сейчас кукарекнуть? И она сама себе подмигнула. И почему это нашим героям так хочется хулиганить в моем присутствии? Я тоже немножко развеселилась и подмигнула в ответ. Сирин безмолвно расхохоталась, трепыхнула крыльями, продолжая скользить по стене. Скоро она скрылась за поворотом. И тогда, точно дождавшись этого, где-то в стороне Информатория полыхнуло почти невидимое в солнечном мареве прозрачно-оранжевое бесшумное пламя.
      Загорелось в нескольких местах сразу, далеко, потом ближе. А город казался брошенным. Стояла такая тягучая тишина, что почудилось, будто я оглохла. Пламя металось над Биннором капроновыми косынками, рассыпали трель серебряные колокольчики, или это просто звенело в ушах?
      Я не услышала цокота подков, и всадник появился неожиданно. Белый длинногривый конь вышел из-под арки, не касаясь подковами земли. Голова была устало опущена, длинный хвост мел булыжник. Раненый всадник уткнулся лицом в его холку, и его черные волосы смешались с белой конской гривой. Руки всадника бессильно упали вдоль бедер, в одной он все еще судорожно сжимал обломок меча. А из его спины торчала черная густо оперенная стрела.
      Я подбежала, схватила коня под уздцы. Он покорно остановился, ткнулся в мое плечо теплыми ноздрями. И тут всадник медленно, через силу поднял голову. Его лицо было искажено болью.
      И все равно я узнала его. Узнала бы из тысячи, узнала бы среди всех людей на земле.
      - Фарамир!
      Он оттолкнул мою протянутую руку, и белый конь понес его куда-то в перекрестья улиц, а я осталась на площади. Грызла губы, чтобы не заплакать. Потом долго бежала куда-то. Стрелки появились внезапно. Кажется, на пересечении Грина и Шарделевской. Там была белая стена без окон, и они мелькнули вдоль нее, как черные плоские тени. И еще - как стая рыщущих волков. По ветру вились гривы и хвосты коней и черные плащи всадников.
      Я стояла не прячась, но вначале они точно не заметили меня. Потом кто-то походя выпустил стрелу, я упала ничком и сгоряча еще попыталась подняться. Почувствовала плечами мостовую. И увидела, какое синее над Биннором небо. А на себя старалась не смотреть.
      Потом меня накрыла тень.
      Надо мной остановился всадник на высоком вороном коне. У него был черный плащ с капюшоном, напряженный арбалет у седла. И лицо сестры. Она соскочила с коня и стояла надо мной, глядя виновато. Потом потянула из ножен мизерикордию - "кинжал милосердия", которым добивают раненых.
      "Зачем?" - спросила я взглядом.
      "Так нужно".
      Где-то звенели серебряные колокольчики. Я засмеялась.
      - Я тебя люблю, - прошептала я. - Я тебя люблю!
      По щеке сестры текла слеза. Она замахнулась.
      Я почувствовала у груди холодное острие. Больно не было.
      Земля качнулась под нами.
      Острие скользнуло, разрезая бок. Захрипел, забился конь сестры. Мизерикордия звякнула о булыжник. Небо Биннора погасло надо мной.
      Я очнулась от боли и своего надрывного крика.
      - Дыши. Глубже!.
      Я вздохнула. И тут же бок пронзила тупая боль. Я дернулась, хотела закричать. "Не двигайся. Вдохни. Глубже. Еще." И опять и опять боль, толчками. Я пыталась отстраниться. "Руку! Подержите ее!" Слова доносились сквозь красную черноту, мысли, ясные секунду назад, вдруг путались. Потом боль ударила особенно сильно. "Какого черта!" "Не надо ругаться, - мягко, - уже кончаем". Я засмеялась. И открыла глаза.
      Увидела над собой прикрытые прозрачными щитками лица - хмурые, незнакомые и усталые. А мне хотелось одного - чтобы в награду за боль, за разрывающий горло крик сестра была теперь рядом со мной. Чтобы, выныривая из небытия, видеть ее испуганно-радостное лицо, чувствовать пожатие пальцев. Чтобы шептала что-то глупое и ласковое, ужасно глупое и ужасно ласковое. Как тогда в Керчи под решеткой, затянутой плетями винограда, сквозь лихорадку и пьянящий солнечный жар: " Я за тебя так боялась! Ты все спишь, спишь..." Я старалась не плакать. Старалась мужественно улыбаться. Хотя это у меня получалось отвратительно.
      Потом сон или снова короткое небытие, и я ощутила, как кто-то прижимает к губам мои застывшие пальцы. Где-то внутри я заплакала от жалости к себе и обиды, что в Реальности так не будет. Никогда.
      Мне не хотелось раскрывать глаз.
      - Спасибо, - услышала я тихое.
      - За что?
      - За то, что выжила.
      В этом не было ни капли насмешки.
      - Лен, - позвала я, боясь открыть глаза.
      - Я здесь. Скоро Март придет.
      - Лен, почему я не "слышу" тебя?
      И вдруг поняла и с отвращением содрала обруч-блокиратор. Тревога снова обрушилась на меня. Но так было лучше.
      - Можешь идти. Спит? Обруч!
      - Я не хочу, Март, - сказала я и наконец открыла глаза. Лена в комнате не было. Март сидел на краю постели. Комната была знакомая.
      - Гостиница?
      Он улыбнулся жестким загорелым лицом. Он был без очков, и я впервые увидела, что глаза у него зеленые.
      - Март без очков, свет перевернулся... - с трудом улыбнулась я.
      - В общем-то, они мне не нужны. Ты знаешь.
      - Что в городе?
      Впрочем, я и так знала, что. Жалюзи были спущены, но и сквозь них пробивалось жуткое малиновое зарево, бросая сполохи на его лицо.
      - Я должна быть там, - я попыталась приподняться, и движение отозвалось такой жестокой болью, что я застонала.
      - Я должна быть там!
      Почудилось, на лице Марта насмешка, и во мне все застыло.
      - Конечно, - прошептала я. - Что я могу сделать такая... и одна.
      - Ты уже сделала, - сказал он сурово. - Положила предел мощи Ганга. А дальше - мы сами. Все же вы здорово научили нас бороться за справедливость.
      Мы молчали. Наконец я попросила:
      - Подыми жалюзи.
      - Не стоит.
      - Только не надо меня жалеть!
      - О господи! - взмахнул Март руками. - Что за ребенок!
      И тут же прямо из воздуха в комнате сгустился оруженосец Кошмарик. Только лицо у него было сейчас совсем не озорное.
      - У Ведьминой гавани Ганг совместил Биннор с Лидденнией!
      Март сморщился.
      - Отправьте туда Странников. Я скоро сам буду.
      Кошмарик собирался растаять.
      - Погоди, - Март придержал его за рукав. - Отыщи кого-нибудь. Христю. Или даму Истар. Сюда...
      - Нет!
      - Она непохожа, - сказал он, догадавшись.
      - Нет! - и, наконец вспомнив, я с трудом выговорила:
      - Сестра среди Стрелков.
      - Этого не может быть.
      - Ну да. Значит, я видела призрак. Призрак на вороном коне. Эрл Асмур...
      Март словно не заметил ни насмешки, ни горечи. Сказал спокойно:
      - Эрлов у нас, к счастью, нет. А вот назгулы прорвались.
      Он прижал руку ко лбу.
      - Вовсе незачем тебе об этом думать. Засни.
      - Но Март! Ведь здесь же, в Бинноре, люди не знают, что такое война. Не умеют воевать!
      Март мягко, но настойчиво удержал меня на постели.
      - Да, было замешательство вначале. А теперь справились.
      Тем более, и гости помогают. Через три дня Турнир должен был начаться.
      Он встал.
      - Спи. Ничего не бойся.
      Опять было забытье. А потом незнакомая комната. Белый невысокий потолок, жестковатая постель, на письменном столе лампа, прикрытая платком, наглухо завешанное портьерами окно.
      Отчего-то и стол, и лампа на нем, и шарики на портьерах подрагивали и покачивалась постель - как при движении поезда, только стука колес не было слышно.
      - Что это?
      Мальчишка лет одиннадцати, дремлющий в изножье постели, вздрогнул и поднял голову. Был он нестриженый, большеглазый и немного курносый, и мне показалось, что я его уже где-то видела, хотя этого быть не могло. Он протер глаза, глянул на меня более осознанно, и по его красному со сна лицу расползлась широченная восторженная улыбка.
      - Что это? Почему трясет?
      - А! - он беспечно махнул рукой. - Это дворец на куриных лапах. Тебя сюда перенесли. Мы из города уходим, в безопасное место.
      - Привет! - воскликнула я сердито. - Кто это мы и почему в безопасное? Я этого не просила.
      - Такой приказ. А тут еще раненые и дети, самые маленькие которые.
      - А остальные? - Я остановила его движением руки. - Не объясняй, я знаю. Почему тогда ты здесь?
      У него лицо стало обиженное и растерянное.
      - Так надо, - прошептал он.
      - А почему не эвакуируют через трансляторы?
      - Не успели, их заблокировать пришлось.
      Я спросила еще, отчего этот ковчег... т. е. дворец, посчитали таким надежным, и получила исчерпывающее, но не очень уверенное, что чужие сюда не ворвутся, а бомбардировкой его, кажется, вообще накрыть нельзя. Пришлось удовлетвориться этим.
      Еще я узнала, что мальчишку звать Славка и он из Нави. Мне нужно было осмотреться как следует, но маленький страж был бдителен и вставать мне не разрешил. Тогда я сделала вид, что сплю. И все-таки его перехитрила. Дворец покачнулся в последний раз и стал, утомленный Славка задремал снова, и я смогла подняться. Медленно пошла вдоль стены, держась за раненый бок и тихонько шипя сквозь зубы. Были какие-то пустые залы с черно-золотыми драпировками, темный коридор, за ним освещенные двери лифта. Кнопок, как на средневековое здание, было многовато. Я наугад нажала верхнюю. Взлет был стремительным. Потом остановка и распахнувшиеся с двух сторон двери. Сзади руку протяни - был зеленый пушистый склон горы, а спереди - неохватная панорама города, рек и далеких лесов. От высоты закружилась голова. Я стояла, привалившись к стенке лифта, и постепенно привыкала к высоте. Передо мной было закатное с розовыми перьями облаков небо, мирное и ласковое. А внизу, в далеком городе, уже захваченном сумерками, бушевал огонь. Закручивался в черно-оранжевые бездымные вихри, клубился и рвался, то приникая к земле, то взметываясь стеной, ближняя часть города не горела, зато мне ясно было видно, как ползут по улицам серо-черные полосатые БТР-ы, и солдаты в пятнистой форме, соскакивая с них, рассыпаются цепью и бегут куда-то вперед; вдоль стен скачут кавалькадами черные всадники, а над ними скрещиваются пронзительного сияния лучи. Я невольно прикрыла глаза ладонью.
      Почувствовала, как царапает рану покоробленная от засохшей крови повязка. Потом - как что-то горячее течет под ней и сквозь нее; тронула рубашку на боку. Она была мокрой от крови.
      Меня затошнило, повело, уже знакомая холодная тревога отобрала силы. Не помню, на какой ярус спустилась, куда шла. Вдруг очутилась перед большим стенным зеркалом в овальной кованой раме, стояла, упираясь ладонями в ледяное стекло. Из смутной глубины проступали, как в страшном сне, моя одежда, руки, волосы. А лица - не было. Так и упала возле зеркала, под стеной.
      Там меня нашел Славка.
      Боль накатывала волнами. Я старалась перетерпеть, просто считала в уме, и тогда она уходила, чтобы через небольшой промежуток наброситься снова, и этот промежуток делался все короче, а приступы все длиннее, но нужно было терпеть, потому что Славка. Потому что он маленький и мне было его жалко. И стыдно, что я не могу выдержать. И когда боль наступала, я только жмурилась и вцеплялась в его ладошку. А потом улыбалась виновато - как положено умирающему, но храброму герою.
      Не знаю только, видел ли он эту улыбку - я ведь была безликая!
      Славка тоже улыбался, хотя заметно было, что он еле удерживает слезы. Стоял голыми коленками на каменном полу и, видимо, совсем не замечал холода.
      - Я не умру, - это было как заклинание. - Мне нельзя умирать.
      - Не умрешь! - он, не выдержав, всхлипнул. - Ни за что! Тогда я лучше сам...
      Боль ударила, я стиснулась, утыкаясь в пол. Он не должен был видеть.
      - Карна! Миленькая! Потерпи! Я найду кого-нибудь...
      Я даже не удивилась этому имени, сил не было удивляться.
      Страшным усилием дотянулась до его волос, не замечая, что пальцы в крови. Мокрой липкой рукой гладила его по вихрам и плакала не стыдясь.
      - Славка, Славушка. Не уходи только, я встану.
      Навалилось густое и зыбкое, как колокольный звон, небытье.