Однако Пулечка с детства привыкла делать все наперекор своим безмерно добрым и безропотным родителям, стоически сносившим все ее шалости. Кажется, она еще в детском саду наотрез отказалась продолжать семейную династию гоголеведов и уже в то время склонялась к профессии хирурга – она безжалостно и поначалу бессознательно мучила мух, комаров, отрывая им лапки и внимательно, с большим любопытством их разглядывая. Могла полдня сидеть в укрытии рядом со столовой и охотиться на полудохлую крысу, а, поймав, подбросить грызуна Анжелке в койку и с наслаждением слушать вопли подруги посреди тихого часа.

По мере взросления Пулька разбирала по частям насекомых уже отнюдь не бессознательно, а заглядывая в учебные пособия. Но больше всего она поразила нас в одно хмурое летнее утро.

Нам было лет по двенадцать, и мы все тогда приехали отдохнуть на неделю к Пульке на дачу. Мы сидели втроем в застекленной беседке, полагая, что Пуля еще не проснулась, и вдруг Икки воскликнула:

– Смотрите, вон Пулька! – И она указала на чернеющую фигурку в тумане в противоположном конце сада. – Мы тут ее ждем, а она где-то шляется по ночам!

Наконец на пороге появилась Пулька, вся перемазанная болотной жижей, с полиэтиленовым пакетом в руке. В мешке кто-то шевелился.

– И где это ты была? – подозрительно спросила Анжелка, а Пуля опустила пакет на стол и принялась его медленно раскрывать. Мы все приблизились к мешку, и тут Анжелка неистово завизжала и кинулась прочь из беседки, крича во всю глотку: – Там жабы! Там жабы! Вот ненормальная! Девчонки, бегите оттуда, пока вас бородавками не обсыпало!

– Темнота! – презрительно фыркнула Пульхерия и снова закрыла пакет.

– Что ты с ними собираешься делать? – спросила я.

– Изучать.

– Как это?

– Я намерена выяснить, что у них внутри.

– Манька! Она их резать станет! – в ужасе воскликнула Икки.

– Ну и что же. Это ведь наука. А вы – темнота!

– И тебе их совсем не жалко? Ни капельки? – чуть не плача спросила Икки, но Пулька показала нам бритву с острым лезвием и с гордостью ответила:

– У отца стибрила.

В то лето Пулька занималась исключительно убийством лягушек – она, наверное, их с тысячу перерезала и все что-то записывала своим неразборчивым почерком в толстую общую тетрадь.

По иронии судьбы она ненавидела русский язык и литературу, зато упивалась учебниками по анатомии и биологии, так что в пятом классе уже брала в библиотеке пособия для медицинских вузов.

Вероника Адамовна тихо переживала за дочь. Аполлинарий Модестович иногда закатывал сцены:

– Вы только взгляните, Вероника Адамовна, кого мы воспитали-с! Это же чудовище! Дочь филологов не прочла ни одной нормальной книги! Все только о сухожилиях и костях! Уверяю вас, Вероника Адамовна, у нас дочь – дура-с!

– Ну, фто вы, Аполлинаий Модестович, так нельзя! Пьесто недопустимо в пьисутствии Пуленьки пьеизносить такие нецензуйные выажения! – обычно отвечала Вероника Адамовна. Пулькина мамаша не выговаривает всего две буквы – вместо «ш» она произносит «ф», а «р» вовсе пропускает, и от этого она всегда казалась мне ужасно интеллигентной. Я всегда мечтала услышать, как в ее произношении звучит слово «ребенок», но Вероника Адамовна, настойчиво его избегала, заменяя на: «нафа девочка», «дитя», «чадо» или «малыфка».

– А я говорю, дура-с! – расходился отец, заложив руки за спину. – Кто написал «Вечера на хуторе близ Диканьки»? – экзаменовал он дочь.

– Леся Украинка, – уверенно отвечала Пулька.

– Кофмай! – лепетала Вероника Адамовна.

– Нет! Не Украинка! Сейчас, сейчас… – И мозг «малыфки» начинал судорожно перебирать всех авторов, о которых знал, и фамилии, которые могли бы логически подойти к вышеупомянутому названию. – Шевченко?

Вероника Адамовна едва заметно вертела головой, давая понять дочери, что та снова ошиблась.

– Ну, допустим, что ты не знаешь, кто написал бессмертный сборник повестей «На хуторе близ Диканьки», а кто, по-твоему, написал «Палату № 6»?

– Так то еще и сборник был! – разочарованно говорила Пулька. – Так нечестно!

– Да, представь себе! Это повести, изданные пасечником Рудым Паньком!

– Ха, откуда ж мне знать какого-то Паньку?!

– Хорошо, идемте-с дальше, – теряя самообладание, продолжал отец. – Так кто написал «Палату № 6»?

– Блок?

– Позой-й! – шептала мать и снова отрицательно качала головой.

– Маяковский? – спрашивала Пулька – у нее уже к середине экзаменации появлялся интерес, с какого раза она угадает автора.

– А «Леди Макбет Мценского уезда»?

– О! – выкрикивала Пулька, словно попала в самое яблочко. – Вот это я точно знаю! Шекспир!

– Она издевается над нами!

– Ну фто вы, Аполлинаий Модестович! Заубежную литеатуу Пулечка знает много лучше. Вы заметили, она почти угадала, только пеепутала немного, – пыталась успокоить своего благоверного Вероника Адамовна. – Ведь «Макбет» действительно написал Уильям Фекспий.

– Вот именно! «Макбет»! Но отнюдь не «Леди Макбет Мценского уезда»! Ступай прочь и не попадайся мне сегодня на глаза! – в сердцах кричал Аполлинарий Модестович.

– Простите, пожалуйста, но не всем же быть гоголеведами! – возмущалась Пулька и уходила к себе в комнату изучать строение мускулатуры, соединительные ткани и кости человеческого скелета.

Несмотря на периодические взрывы отца по поводу невежества Пульки, на некоторые странности в характерах ее родителей и самого уклада жизни, это была счастливая, благополучная семья, где царили не «православные отношения», как в семейке Анжелы, а «высокие».

Пулькины предки называли друг друга по имени-отчеству и на «вы», они никогда не ругались между собой: Вероника Адамовна смиренно относилась к несколько взрывному характеру мужа, а тот, в свою очередь, сносил кислый творог на завтрак и протертую свеклу на обед. Ужин в доме Дерюгиных был не предусмотрен.

Всякий раз, когда я бываю у Пульки дома, мне кажется, что я попадаю в библиотеку: еще в коридоре начинаются стеллажи с книгами и тянутся в две прямо противоположные стороны – в кухню и большую комнату. Потолки у Дерюгиных высокие, потому что они живут в сталинском доме. И с пола до потолка – книги, книги, книги.

В комнате, где обитают родители и которую Вероника Адамовна упорно называет гостиной, стоят два стола с портативными печатными машинками, широкая кровать, игральный стол, который всегда почему-то напоминал мне козла из нашего физкультурного зала, приземистый мощный комод, который Вероника Адамовна отчего-то называет креденцей, и повсюду горы исписанной бумаги.

Вероника Адамовна вечно ходит по дому бесшумными шагами, в длинном (до полу) платье с глухим воротом по моде конца позапрошлого века и носит очки на веревочке, издалека очень напоминающие пенсне. Волосы ее всегда зачесаны назад, как у классной дамы, и завязаны в жиденький хвостик, очень похожий на поросячий.

Аполлинарий Модестович расхаживает по квартире обычно в стеганом атласном халате и восточных кожаных тапочках с длинными мысами. Одним словом, настоящая профессорская семья.

Сколько я помню Пулькиных родителей, они постоянно строчили статьи и даже книги о жизни и творчестве Николая Васильевича Гоголя, а особое внимание уделяли его странностям. К примеру, отчего великий писатель придавал такое большое значение сапогам? Отчего почти в каждом своем произведении он о них упоминал? Только в «Невском проспекте» автор описывает оную обувь целых пять раз: и неуклюжий грязный сапог отставного солдата, и сапоги, запачканные известью, которые и в Екатерининском канале не отмыть, известном в те времена своей чистотой, и другие сапоги!