Ну, первые пять лет, может, ее распущенный Игорек и был для нее выходом из положения, и совместная с ним жизнь имела кое-какие плюсы. Во-первых, у него была отдельная квартира, и Икки наконец-то избавилась от общества бабки-тиранки, а во-вторых, Игорь особо не настаивал на том, чтобы его жена работала, а Икки, уставшая от аптек, пирожков, музеев и неподъемных пальто, не прочь была посидеть дома.

На шестой год Иккиного брака у нее скончалась бабушка.

После похорон я осторожно намекнула подруге, что теперь-то ей самое время переехать домой, но она еще любила своего испорченного, аморального развратника Игоряшку и ничего не желала слушать. Тогда она сделала большую ошибку, потому что с Игорем они все равно расстались через два года (когда он наконец наградил ее триппером, Икки не вынесла и сама подала на развод). Только вот к тому времени ее мама привыкла жить одна в двухкомнатной квартире: ей нравилось чувствовать себя полновластной хозяйкой, нравилось, что теперь никто не капает ей на мозги, нравилось делать что хочется, а именно: с утра до глубокой ночи смотреть все подряд сериалы и постоянно при этом жевать.

Людмила Александровна очень удивилась, когда Икки снова появилась дома. Ей это явно не понравилось, да и скрывать своего недовольства она не собиралась – после смерти свекрови Иккина мать заняла большую комнату и с приходом дочери врезала замок. Людмила Александровна поставила Икки еще одно условие – купить себе холодильник, потому что свой, как и дверь комнаты, запирала на ключ.

Икки ничего другого теперь не оставалось, как снова податься в аптеку. Она получила сертификат, прошла медицинское обследование и устроилась работать недалеко от дома в сетевую аптеку «Лекарь Атлетов».

Это была совсем другая работа – теперь Икки пахала два дня подряд по двенадцать часов без перерыва на обед. Обещали платить довольно много, но все время из-за пустяков ее лишали премий, в результате чего она получала столько денег, сколько могла потратить за два выходных дня. То есть очень мало, потому что первый свой выходной день она отлеживалась и приходила в себя после адской работы, а второй к ней готовилась.

Поначалу новая заведующая (Клавдия Михайловна Потапова) показалась ей душкой, совсем не такой, как все предыдущие начальницы, но вскоре Икки возненавидела всем сердцем эту женщину с монголоидной физиономией и злыми черными глазами, которые изо всех сил пытались улыбаться. Клавдия Михайловна летала по отделу с большим воодушевлением, встревала в разговор Икки с клиентами, вываливала препараты на прилавок, чтобы посетитель мог сам выбрать, что ему нужно. Если какого-то препарата не было в наличии, Клавдия кричала на весь торговый зал: «Легко!» – и убегала в подсобку. Через минуту она уже неслась обратно, оповещая покупателя, что препарат она заказала и завтра клиент сможет его приобрести. Вообще для нее все было «легко!» – это было любимым словом заведующей и, казалось, девизом жизни, наверное, оттого, что она не стояла за прилавком два дня кряду по двенадцать часов без перерыва на обед…

С экрана пропал Молдер, «Секретные материалы» закончились, как, впрочем, и цыпленок с холодной картошкой. Свалив грязную посуду в раковину, я целенаправленно направилась к письменному столу, но вдруг увидела чье-то безобразное отражение в зеркале. Боже мой! Неужели это я?! Этого не может быть! Еще утром я казалась себе красивой и стройной, лишних килограммов почти нигде не было заметно. Стоило мне только плотно пообедать, как на бедрах, на спине и на животе появились наросты неизвестного происхождения. Это из раздела секретных материалов! Человек не может так быстро толстеть! Кажется, что какой-то злодей, издеваясь, облепил мое тело в некоторых местах пластилином. И когда только в моду снова войдут кустодиевские женщины? И когда можно будет есть все подряд, не боясь поправиться? Обещали, что в конце XX века. Уже начало XXI – и ничто не предвещает перемен. Снова наврали!

Я решила, что пускать это дело на самотек нельзя, поэтому пошла в туалет и вызвала рвоту. Меня полчаса выворачивало наизнанку, и хоть внешних изменений после процедуры я не увидела, голова моя явно просветлела, а это самое главное, потому что на голодный желудок лучше соображается – доказано самой жизнью: в нищете и голоде писатели создают лучшие свои произведения.

И вот я снова сижу перед пустым экраном. Кажется, мозг мой начал работать. Сейчас, сейчас я вспомню первое предложение моего еще не написанного романа, которое должно стать своеобразной пружиной, от которой я оттолкнусь и одним махом напишу гениальный текст…

Д-д-зззззз. Опять телефон.

– Манечка, здравствуй, детка! Мы с тобой еще сегодня не разговаривали? – Это снова была бабушка.

– Разговаривали и все обсудили, поверь.

– Да? А я хотела узнать, вы когда с мамой ко мне приедете?

– В день твоего рождения, – терпеливо ответила я.

– Ха! На день рождения они приедут! До моего дня рождения еще День Победы и Новый год! Это что же получается, вы ко мне и на День Победы не приедете?

– Бабушка, у тебя день рождения в эту пятницу. Сейчас сентябрь. День Победы – в мае, понимаешь, девятое мая еще через полгода, а Новый год через три месяца. Сначала – твой день рождения, потом Новый год, а потом девятое мая, – еле сдерживаясь, вдалбливала я.

– Да?

– Да. Прекращай смотреть телевизор!

– А у нас сегодня йог в позе лотоса не смог! – выпалила бабуля очередную фразу из рекламного ролика и бросила трубку.

И отчего только у меня нет никаких способностей к иностранным языкам?! За всю свою жизнь я так и не смогла выучить ни одного. А как хорошо быть переводчиком! Вот была бы я сейчас не писателем, а переводчиком, как Женька, и не нужно было бы мне ничего придумывать – переписывай чужой текст и греби деньги лопатой.

Хотя нет, ничего не придумывать я бы, пожалуй что, не смогла – это скучно. Не представляю, как Женька целыми днями переводит чужие романы, инструкции по эксплуатации новомодной сантехники и электроинструментов?.. Он берется за все, потому что ему очень нужны деньги. Много денег. Когда я спрашиваю, зачем ему столько, он обычно отвечает, бесстыдно цитируя Федора Михайловича нашего Достоевского, надеясь, что я не вспомню, где он это вычитал:

– Многое я пишу вследствие необходимости, пишу к сроку, написываю по три с половиною печатных листа в два дня и две ночи. Я – почтовая кляча в литературе, и многие, о, очень многие уверяют, что от моих текстов пахнет потом и что я их слишком обделываю.

Однако все по порядку!

Женька изначально не являлся членом нашего коллектива, сформировавшегося еще в детском саду и называемого нами содружеством.

Евгений Сергеевич Овечкин – мой бывший сокурсник и примкнул к нам много позже, лет восемь назад. Теперь, когда Анжелка вышла замуж, Женя все чаще и чаще занимает стул вместо нее в нашем любимом кафе (где, кстати, мы должны встретиться с девчонками в четверг).

Я познакомилась с ним на первом курсе института – он учился на переводческом факультете, изучал французский и испанский языки. Поначалу он показался мне обыкновенным «ботаником», который уже в начале семестра беспокоится только о том, чтобы сдать к концу полугодия все зачеты и экзамены. Он был очень неразговорчивым и избегал общества как девушек, так и парней. Но к концу первого семестра он уже не казался «ботаником» – я поняла, что это человек с большими странностями. А дружба наша зародилась, когда Женька на экзамене по языкознанию подсунул мне под локоть шпаргалку.

Год спустя я узнала о том, что мой друг глубоко несчастен. Оказалось, что он – ни больше ни меньше, а ошибка природы, что ему нужно было родиться девочкой, а не мальчиком. Он не знал, как мне об этом сказать, и не нашел ничего лучшего, как для начала рассказать анекдот – наверное, надеялся, что я сама догадаюсь:

«Сидят в песочнице два карапуза – мальчик и девочка, без штанов. Мальчик внимательно глядит на свое отличающее начало, потом смотрит еще внимательнее туда, где оно должно быть у девчонки, и с сожалением и разочарованием спрашивает:

– Потеляля?

– Не-е, так и быле, – грустно отвечает малышка.

– Так вот я не понимаю, не способен понять грусти этой глупой девочки из песочницы! – горячо, на полном серьезе воскликнул тогда Женька. – Многое бы я отдал, чтобы у меня «так и быле»!

Я сразу-то ничего не поняла, а когда до меня наконец дошло, к чему клонит мой друг, стала его утешать, приводила кучу примеров из жизни, но тем самым только еще больше разозлила и расстроила его.

Через неделю он все-таки раскололся, потому что, наверное, я была единственным человеком, которому он мог доверить свою тайну.

Женька рассказал мне о своем первом неудачном сексуальном опыте. Ему было тогда пятнадцать лет, и он отдыхал летом у знакомых под Москвой. Все три месяца одна местная дама (вдова, схоронившая четырех мужей) оказывала ему недвусмысленные знаки внимания. Женька, в душе неисправимый романтик, воспринимал «знаки» с ее стороны как нерастраченную материнскую любовь (он все свое детство провел в каком-то интернате, где изучал английский язык, и родительского тепла ему явно не хватало). Он и представить не мог, что эта сорокадевятилетняя мадам хочет использовать его в качестве своего последнего любовника.

Как-то поздней осенью Женька приехал на дачу забрать свои вещи. Кроме его сорокадевятилетней воздыхательницы в поселке никого не было. Она заманила мальчишку к себе домой и чуть «не снасиловала», как он сам выразился. Дама эта была довольно тучной, высокого роста, а Женька был похож на тщедушного желторотого цыпленка с длинной шеей.

– Изольда сначала напоила меня чаем с черствыми плюшками и все повторяла, что ей холодно, что все уже давно разъехались, что ее летний домик уже не прогревается старым немецким камином, а она не могла уехать, не повидавшись со мной. Она все говорила, что знала, чувствовала и бога молила, чтобы еще раз меня увидеть.

Потом они долго сидели в тишине, слышно было только, как сильный холодный октябрьский ветер завывал в трубе и голые ветки сирени стучались в окно. Наконец Изольда встала со стула, вышла куда-то, а через пять минут появилась в ледяной комнате в одних колготках, которые плотно обтягивали ее кучковатые бедра. Она невероятно ловко стянула с себя колготки и сиганула к Женьке на кровать. Чашка выпала у него из рук, он ошпарил себе колени. От боли и неожиданности он ничего не мог понять. Вдруг взгляд его остановился на трехслойном Изольдином животе, на котором остался глубокий красноватый след от тугой резинки колгот.

Женька бежал в Москву от сорокадевятилетней вдовы, забыв про вещи, за которыми он, собственно, и приезжал, а перед глазами всю дорогу мерещился трехслойный Изольдин живот, разделенный следом от тугой резинки.

Эта «первая любовь» глубоко ранила романтического, воспитанного на классической литературе пылкого юношу. Он больше так и не сумел поверить в чистые отношения между мужчиной и женщиной, о которых читал в книгах.

Женька знал, что любой его ровесник не упустил бы такого момента и принял бы с удовольствием и с подростковым интересом любовь и ласки жирной вдовы, и ему потом совсем не было бы стыдно – напротив, он хвастался бы перед остальными своим первым опытом. Именно тогда Евгений понял, что он не такой, как все, – ему нужно было родиться той девочкой, которая якобы что-то потеряла в песочнице.

С каждым годом он все больше и больше убеждался в том, что внутри он совсем не мужчина и матушка-природа ошиблась, дав ему такое обличье. У него никогда не было женщин, он все чаще влюблялся в представителей своего пола – страдал, не ел, не спал…

Но водилась за ним одна странность: влюбляться в мужчин он мог только на расстоянии – в какую-нибудь модель с обложки гламурного журнала или в слащавую физиономию с телеэкрана. То есть чувство его всегда оставалось безответным, в результате чего за всю жизнь у него не было не только ни одной женщины, но и ни одного мужчины.

Для всех нас Женька был просто «хорошей девчонкой», с которой всегда можно поговорить по душам, обсудить, какой макияж моден в этом сезоне, и прошвырнуться по магазинам в поисках нижнего белья (Овечкин помешан на трусах и бюстгальтерах и всегда поможет подобрать то, что нужно). Он часто говорит нам:

– Никого у меня нет, кроме вас. Совсем я один на этом свете, сиротинушка.

Он действительно был круглой сиротой, его родители умерли, когда работали в Африке, – то ли от москитной лихорадки, то ли от лихорадки паппатачи, что, кажется, одно и то же, а может быть, подцепили малярию, точно не помню – Евгений не любит об этом вспоминать.

Единственная, кто в нашей компании относится к нему отрицательно, даже, пожалуй, с презрением и пренебрежением, это Анжелка. Она со злости называет его за глаза «оно» или «наш полумужчина», якобы из-за своих религиозных убеждений. Но я считаю, что она всего-навсего ханжа.

В то время, когда Анжелка еще не ходила в православную церковь, а потом не перешла в секту адвентистов Седьмого дня, не вышла замуж, не родила Кузю и безбожно ругалась, она неплохо ладила с Овечкиным. Но чем больше она «совершенствовалась», тем нетерпимее относилась к нашему несчастному другу. Теперь, после рождения Кузи, отношения их накалились до предела, и мы должны были постоянно выбирать и отдавать предпочтение то Евгению, то Анжеле.

Анжелика Ивановна Поликуткина (в девичестве Огурцова) тоже, как и Икки, стала жертвой вкусов собственных родителей. Когда мать Анжелки – Нина Геннадьевна Огурцова была на пятом месяце беременности, они с мужем – Иваном Петровичем Огурцовым посмотрели две серии популярного тогда фильма об Анжелике и Жофрее. Поэтому сразу после этого события было решено: если родится девочка, назвать ее Анжеликой, в честь героини знаменитой киноленты, и неважно, что это иноземное имя совсем не сочеталось с фамилией Огурцова. Хорошо еще, что Анжелкины родители в то время не дошли до индийских фильмов, а то бог весть, как бы сейчас звали Анжелику Ивановну Поликуткину (в девичестве Огурцову)!

В период нашего с Анжелой детства ее родители страстно увлекались музыкой – переписывали на рентгеновские снимки песни «Битлз» и «Роллинг стоунз», и эта их любовь к музыке в дальнейшем определила будущую профессию Анжелы.

До третьего класса Огурцовы никуда не могли приткнуть свою девочку – ее скрытые способности никак не хотели раскрываться. Сначала они отдали ребенка в художественную студию, но дальше изображения перекосившихся домиков со свернутыми возле них калитками дело не пошло. Потом Анжела попытала счастья в кружке хореографии, но никак не могла взять в толк, что, когда художественный руководитель говорил: «Упасть», это вовсе не означало, что нужно действительно плюхаться на крашеный, натертый мастикой пол и все время пачкать свой зад, что от нее всего-навсего требовалось сделать реверанс. Нине Геннадьевне надоело после каждого занятия стирать Анжелкину форму, и она забрала ее из кружка. Еще был кружок мягкой игрушки, инкрустации, соломки, выжигания по дереву… А в третьем классе к нам в конце урока арифметики заглянула темноволосая сухопарая женщина лет сорока и радостно, с большим энтузиазмом спросила:

– Дети! Кто из вас хочет научиться играть на старинном русском инструменте – балалайке? А? Кто хочет стать настоящим музыкантом?

Шесть человек подняли руки. Среди них была и Анжелка. Через пару месяцев пять из шести наших одноклассников сбежали из балалаечного кружка, и обучаться играть на трех струнах осталась одна Анжела, несмотря на то что у нее были серьезные проблемы с музыкальным слухом. Она бы, наверное, тоже сбежала, но родители вцепились в балалайку намертво, потому что старинный русский щипковый инструмент был последним шансом хоть чему-то научить бестолковую дочь. И в конце концов Анжела стала балалаечницей.

Вообще Анжелкины родители постоянно чем-то увлекаются, вернее, мать. Отец же – страшный подкаблучник, во всем потакает супруге. Да, наверное, иначе никак нельзя, потому что именно она – глава семьи Огурцовых, именно она всегда решала, экономить ли на питании в этом месяце, чтобы накопить на новую мебель, или уйти в трехдневный запой и начать копить деньги со следующего. Надо заметить, в так называемые застойные времена Нина Геннадьевна Огурцова нещадно пила, но это не мешало ей постоянно находиться в состоянии какого-нибудь увлечения.

Боже мой! Чем только Огурцовы не увлекались, чем только не бредили, чем только не интересовались! Их совместная супружеская жизнь была похожа на зебру, раскрашенную разноцветными полосками периодически сменяющихся увлечений.

Нина Геннадьевна долгое время работала в «Госкино» уборщицей, и в это время супруги болели индийскими фильмами. Вся их квартира заполнилась разноцветными фарфоровыми статуэтками индианок в ярких юбках со страшенными физиономиями. В доме стоял специфический запах тлеющих индийских палочек. Они даже квашеную капусту посыпали приправой карри и кормили этим не только Анжелку, но и бедного пуделя с печальными глазами, который прожил у них двенадцать лет в тесном коридорчике и которого они не смогли толком похоронить – запихнули в старую дорожную сумку и выбросили под первое попавшееся дерево во дворе.

Само собой, это их безумство по поводу индийского кино плавно перетекло в увлечение йогой, и толстая, бесформенная Анжелкина мамаша часами пыталась изобразить позу лотоса, путаясь в собственных ногах. Однажды она так серьезно в них запуталась, что сломала шейку бедра, после чего год не показывалась на улице, а через полтора я увидела ее стоящей около березы ранним зимним утром…

…Она стояла совершенно голая и босая на снегу, возведя руки к темному предрассветному небу. Рядом топтался Анжелкин папа, держа в руках ведро с водой. Кажется, в тот период жизни они увлеклись теорией какого-то модного целителя, и Нина Геннадьевна подобным образом оздоравливала свой организм, пока не подхватила воспаление легких. А когда подхватила, два месяца лежала в постели и увлеклась составлением лекарств по древнейшим рецептам. Помню, кто-то дал ей почитать книжку, которая так и называлась: «Рецепты наших прадедов» или что-то в этом духе. Проштудировав «прадедовские рецепты», она через Анжелу попросила у меня столетник, уверяя, что это растение непременно должно помочь ей вылечить осложнение после воспаления легких. Непомерный куст алоэ стоял у меня на подоконнике, и я все время ждала, что он вот-вот должен расцвести. Я знаю, конечно, что он цветет раз в сто лет, но почему бы этот раз не мог прийтись именно на мою жизнь? Однако нужно было спасать Анжелкину мать, и я отволокла Огурцовым гигантский столетник, который, как мне казалось, не сегодня завтра загорится красными, оранжевыми или желтыми гроздьями. У меня даже в голове не было оговаривать тот факт, что я даю им свой драгоценный ксерофитный суккулент напрокат – пока Нина Геннадьевна не выздоровеет. И каково же было мое удивление, когда на следующий день я узнала, что мое родное и бесценное растение, которое должно было раскрыться в прекрасном, невиданном цвете, прокручено через мясорубку, сдобрено медом и какао в соответствии с «прадедовским рецептом»! Я была в шоке – теперь я никогда в жизни не увижу, как расцветет мой столетник, потому что его извели до последней колючки, превратив в отвратительную массу цвета детской неожиданности.

После «прадедовских рецептов» были еще космическая и рисовая диеты, сыроедение, голодание, живая и мертвая вода и многое другое. Но, пожалуй, самым серьезным увлечением четы Огурцовых до их обращения в православие было увлечение уринотерапией.

Как-то я зашла за Анжелкой, и стоило мне только переступить порог квартиры Огурцовых, как я почувствовала себя крайне нехорошо: в горле заклокотало, в носу защекотало, я начала чихать. По квартире распространялся удушливый, тошнотворный запах.

– Чем это так воняет? – забыв обо всех правилах приличия, спросила я.

– Мама упаривает урину, – пояснила Анжелка.

– Чего делает? – не поняла я.

– Чего-чего! Мочу упаривает!

– Манечка! Здравствуй! – поприветствовала меня Нина Геннадьевна. – Не обращай внимания на запах, это очень полезно.

Как можно было не обращать внимания на этот смрадный запах, я понять не могла.

– Что, и нюхать полезно? – спросила я и попыталась улыбнуться ради приличия, но то получилась зловещая улыбка Франкенштейна.

– И нюхать тоже, – подтвердила Нина Геннадьевна. Говорила она всю жизнь в нос, монотонно, растягивая слова – то ли от природы, то ли по причине хронического гайморита. – Все полезно. Эту золотую, солнечную, поистине божественную жидкость можно применять как угодно. Можно втирать в кожу, можно делать клизмы и очистить таким образом весь организм, можно пить и тем самым избежать злокачественных образований. Это – панацея. Урина помогает при любом заболевании. Она даже излечивает СПИД, не говоря о сифилисе!

Я жалась ближе к выходу и почти слилась со стеной.

– Сейчас, сейчас я тебе кое-что покажу, подожди, – сказала Нина Геннадьевна тоном радушной хозяйки и помчалась на кухню, в самый очаг вони.

– Анжелка, выпусти меня немедленно, или я вам тут все стены испорчу!

– Сейчас, только ресницы накрашу, и пойдем, – сказала она и ушла в комнату – мне показалось тогда, что они надо мной издеваются.

Тем более что на меня из кухни надвигалась Нина Геннадьевна с эмалированной кастрюлей в руках, из которой валил дым. Зловоние становилось все нестерпимее.

– Посмотри, – с воодушевлением воскликнула Анжелкина мать и ткнула мне прямо в нос посудину со смрадной коричневатой жидкостью, – механизм очень прост, и, заметь, ни копейки денег для того, чтобы быть совершенно здоровым человеком. Собираешь собственную урину и упариваешь ее на тихом огне. Пропорции я тебе напишу. Потом можешь пить ее, прикладывать к болячкам, в общем, делать с ней что хочешь.

После этих слов я наконец не выдержала и стала медленно сползать по стенке.

– Ты не обращай внимания на запах. Это у меня моча такая пока… Неочищенная. Скоро Иван придет, сделает мне клизму, урина как раз за это время подостынет, – радостно сказала Нина Геннадьевна и со счастливой улыбкой на устах скрылась в кухне.

Стало быть, Иван Петрович снова втянут в очередное увлечение жены и тоже ставит клизмы и пьет собственную мочу.

Эта последняя их страсть к уринотерапии длилась почти два года – до тех пор, пока они случайно не забрели в церковь, что недавно открылась неподалеку. Они зашли и… снова увлеклись. Просто с ума сошли.

Спустя неделю Нина Геннадьевна ходила повсюду в платке (Анжела говорила, что она его даже на ночь не снимает), уничтожила всю косметику, которая была у них в доме, напялила длинную юбку и стала называться «матушкой». А «батюшка» облачился в темный скромный костюм, и каждое воскресенье сопровождал ее в храм божий. Они даже диктофон прикупили и стояли на проповеди в двух шагах от священника – то ли для того, чтобы засветиться, то ли чтобы запись проповеди была качественнее.

Дошло дело и до первой исповеди, на которой священник категорически запретил Нине Геннадьевне употреблять мочу внутрь и пригрозил тем, что не допустит ее ко причастию. Таким образом, с уринотерапией было покончено.

Анжела пофыркала-пофыркала по поводу последнего родительского увлечения, думая поначалу, что и оно скоро минует их семейку, как страсть к народному целительству, индийским фильмам и йоге, но этого не происходило. В конце концов как-то постепенно Анжелка сначала стала меньше ругаться, потом и вовсе перестала и, что уж совсем не влезало ни в какие рамки, бросила курить. А уж после первого выдержанного ею Великого поста (после которого, кстати, она вельми потолстела и ее и без того округлые формы совсем растеклись, потому что весь пост она утоляла свой постоянный голод буханками хлеба) настолько возгордилась, что целый месяц с нами не общалась – мол, недостойны мы ее расположения. Через месяц она все-таки снизошла до наших скромных персон, но с Женькой с тех пор была на ножах.

За это время у нее появились какие-то новые знакомые, с которыми Анжелку связывали, как она сама говорила, «православные отношения». Я долго думала, что это значит – «православные отношения»? Я пыталась это как-то объяснить лексически, растолковать – даже в разных словарях копалась, но подобного фразеологического оборота не нашла и пришла к выводу, что таких отношений не существует в природе. Это мыльный пузырь. Просто Анжелка теперь избегала общения с нами, боясь запачкаться, – мы же не ходили в церковь каждое воскресенье и могли свернуть ее с пути истинного.

У Анжелкиных родителей тоже появилось много новых знакомых, с которыми их связывали эти самые «православные отношения», и еще одно незначительное увлечение – ведь без увлечений они не могли жить. Новое увлечение называлось «ремонт». Стоило им в первый раз отремонтировать кухню, как они немедленно взялись за коридор, комнату, поставили новый толчок в туалете (в унитазном бачке у них теперь всегда была голубая вода – Анжелкина мамаша специально для этой цели покупала в хозяйственном магазине заморские таблетки по 50 рублей за штуку) и снова вернулись к кухне, потому что обои, наклеенные год назад, уже не отвечали требованиям моды.

И вот когда в семье Огурцовых наконец-то все, казалось бы, утряслось, произошло самое страшное, что только может случиться у людей, которых связывают «православные отношения».

Наверное, самой большой Анжелкиной проблемой было то, что до двадцати девяти лет она оставалась девицей и всю дорогу нам завидовала, хотя явно этого не выражала. В то время как я развелась со своим третьим мужем, она все еще сидела в девках. И однажды что-то перевернулось в ее мозгах – не знаю точно как, но из православия она вдруг перепрыгнула к адвентистам Седьмого дня. Стала регулярно ходить на их субботние собрания, шляться по вечерам с гуманитарной помощью по братьям и сестрам во Христе, петь духовные песни под бренчание балалайки. Бросила работу в народном ансамбле, перешла в один из музыкальных адвентистских коллективов с незатейливым названием «Колокольчик» и теперь разъезжала по городам и весям, обращая заблудших овечек в «настоящую, истинную» веру. Родители были в шоке от того, что выкинула им на старости лет их такая с виду благочестивая дочь.

– Еретичка! – не уставала повторять Нина Геннадьевна, когда Анжелка в субботний вечер убегала на очередное собрание.

– Сами такие! Не стану я больше иконы облизывать! – кричала в ответ благочестивая дева, прикрывшись на всякий случай балалайкой, – религиозные распри в семье могли дойти и до мордобоя.

Короче говоря, на одном из субботних собраний Анжелка познакомилась со своим будущим мужем – рослым чернобровым детиной, который то ли по своей дури, то ли по упрямству добивался руки нашей подруги целый год. Родители были и «за», и «против» – когда как, но в конце концов сдались и сбыли с рук благочестивую дочь свою. А еще через год у Анжелки с Михаилом родился сын Кузьма.

Теперь в семье Поликуткиных-Огурцовых снова все нормализовалось: Анжелины предки устроились работать в ту самую церковь, куда зашли совершенно случайно во времена их страсти к уринотерапии. Отец служил сторожем, мать – стояла за свечным ящиком. Кузьму сначала под сильным давлением Анжелкиных родителей окрестили в православном храме, а через неделю обратили в адвентистскую веру, прочитав над младенцем молитву на субботнем собрании. Компромисс был найден – все были довольны: и Нина Геннадьевна, и Иван Петрович, и Михаил Кузьмич, да и Анжела, наконец, обрела покой. Жаль только самого Кузьму. Чем может обернуться ему это «двоеверие»? А вдруг он станет двоеженцем?..

19.00 – первое предложение моего гениального романа осталось только напечатать – оно окончательно созрело в моей голове. И стоило мне только прикоснуться к клавиатуре, как зазвонил телефон. На экран выпрыгнуло странное сочетание букв: «Ячсмитж тррр».

– Маня! Он, кажется, меня заразил! – вопила в трубку Икки.

– Кто?

– Сантехник!

– Чем?

– Пока точно не знаю, но это что-то очень страшное и венерическое! Подонок! Свинья!

– Ты же утром была влюблена в него!

– Какая там любовь! Я не знаю, куда от него деваться, – он мне три раза позвонил за сегодняшний день!

– Почему ты думаешь, что он тебя заразил? Ведь прошло еще слишком мало времени! И потом, он… ты… Ну, в общем, вы что, не предохранялись?

– Нет, все произошло так быстро, так неожиданно, так страстно…

– Ну, ты и дура! – рассердилась я.

– Я-то при чем? Это он дурак – ходить без презервативов в наше время! Он, наверное, закончил тот самый интернат, в котором сорок лет преподавала твоя бабушка.

– Сорок три, – уточнила я.

– Да какая разница! Я точно знаю, что больна! У меня всегда инкубационный период очень короткий, – воскликнула она и завыла мне в ухо.

– Ну а почему ты мне-то звонишь? – не выдержала я – этак никогда не начать романа!

– Ну а кому мне звонить? Ведь только ты знаешь о моем романе с сантехником, – пролепетала она, и мне стало жалко беспомощную и несчастную Икки.

– Как кому? Звони Пульке, только она способна тебе помочь!

– Мне неловко как-то, – замялась Икки.

– Да что тут неловкого-то? Как будто первый раз!

– Ну, ладно. Действительно, к кому ж мне еще обратиться за помощью! – решилась она и повесила трубку.

Пулька, или Пульхерия Аполлинарьевна Дерюгина, была пятым членом нашей компании. Мы все ею безмерно гордились и частенько обращались к ней за помощью. Дело в том, что она была очень хорошим гинекологом-хирургом.

Наша гинекологиня носила столь странное, редкое имя (что для содружества было закономерностью) потому, что ее мать Вероника Адамовна и отец Аполлинарий Модестович – филологи, и оба специализируются на творчестве Николая Васильевича Гоголя. Именно на этой почве они когда-то и познакомились.

Хорошо еще, что у них родилась девочка, а был бы мальчик, они непременно назвали бы его Акакием, что, на мой взгляд, вызывает малоприятные ассоциации у русскоязычного человека, несмотря на то что в переводе с греческого это имя означает «не делающий зла».

Дерюгины холили и лелеяли свою Пулечку, надеясь вырастить скромную, воспитанную, немногословную девушку, которая по окончании школы поступит на филфак и станет изучать творчество Николая Васильевича или, на худой конец, творчество одного из тех писателей, который однажды «вышел» из его «Шинели», и тем самым продолжит семейную династию литературоведов.