В тайну сапог генерала Мрозовского Лукашу посвятил его умный отец. Генерал смолоду служил в кавалерии, привык носить тесные сапоги в обтяжку и, состарившись, стал страдать от этого: левая нога затекала за день так, что к ночи хоть голенище разрезай. Генерал сердился, приходил в дурное настроение, становился придирчив. За неспособность ловко надевать и безболезненно снимать сапоги был уволен старый генеральский слуга и подыскан новый.
      И вот новый-то - Лукашка - угодил так угодил! Генерал, что называется, "свет увидел". При помощи юного лакея ноги сами скользили в тесноту сапог и приводили генерала в хорошее настроение. Хитрец Лукаша смазывал их внутри сухим мылом, как научил его опытный в лакейских делах отец.
      А вечером снятие сапог из мучительства превратилось в веселое представление, называвшееся "сапоги всмятку, по-офицерски".
      Этим лакейским примером поделился с сыном тоже отец.
      Вестовой, как отныне звался Лукаша, становился на четвереньки, задом к начальнику, крепко зажимал между колен голенище его сапога, брал одной рукой сапог за каблук, другой за носок.
      Генерал, сидя в кресле, упирался свободной ногой вестовому пониже спины. По команде "гоп-ля" давал ему пинка, и Лукаша летел кубарем вместе с сапогом. И весело и приятно.
      Когда Лукаша проделал этот фокус впервые, старый генерал смеялся как ребенок. А потом приобщил к этому развлечению своих любимых племянниц, двух веселых гимназисток, когда они приходили пожелать дядюшке спокойной ночи.
      Барышни весело хохотали: "Браво! Бис, Лукаша! Вы летите на сапоге, как Мюнхгаузен на ядре!"
      Лукаша не знал, кто такой Мюнхгаузен и каково ему было лететь на ядре, но от полета на сапоге он не получал удовольствия. Чтобы фокус не сорвался, генерал так поддавал подошвой сапога в Лукашин зад, что тот едва сдерживался, чтобы не схватиться за ушибленное место. А это было бы неприлично. И Лукаша принуждал себя улыбаться, памятуя наказ папеньки: "Кого баре бьют, того и награждают". И когда генерал, самодовольно взглянув на восторженных племянниц, откидывался в кресле, испытывая блаженство после освобождения от жмущего ногу сапога, Лукаша думал: "Хорошо угодил! Ловко выслужился..."
      То, что над ним смеялись, его не смущало: служба у генерала того стоила. Подумать только, он теперь не подлакей, даже не лакей, а забирай выше - вестовой командующего Московским военным округом! Слуга генерала, который над многими генералами главный. С самим царем знаком.
      Прислуживая генералу, Лукаша и себя не забывал: отъелся, подрос, приоделся. Он с удовольствием поглядывал на себя в зеркала. Душка военный, да и только. Надеть бы погоны да прицепить кортик - сошел бы за офицера. Был бы не хуже прапорщика Ушакова!
      Прапорщик Ушаков, единственный человек, которому завидовал и на кого хотел походить Лукаша. Несмотря на его услужливость, генерал никогда не хвалил Лукашу открыто, при всех. Только однажды поцеловал ручку баронессы фон Таксис с признательностью за отличного лакея. А прапорщиком Ушаковым генерал восхищался даже в присутствии своих племянниц.
      - Ах молодца, молодца! - говорил он, любуясь, как вышагивает Ушаков во главе караульной команды, и притоптывал в такт его шагов. - А солдат отличных каких набрал! Морды - лопаты, носы - картошки, горласты, зубасты и дурак к дураку!
      После такой похвалы генерал, громко посмеявшись, дополнял со значительным видом:
      - Вся его полурота - земляки Ивана Сусанина. У них верность царю-отечеству в крови. Много маршевых рот я в окопы отправил, а эту при себе держу.
      Да, молодцеват и ловок был прапорщик Ушаков. Как повернется, так все зеркала и засверкают его улыбками. Он все и всех знал, даже придворные тайны не были для него секретом. Про убийство царского любимца Распутина раньше всех генераловым племянницам шепнул. И про теперешние события в Петрограде прежде самого генерала Мрозовского на телеграфной ленте прочел. Он солдат-связистов всегда папиросами из своего портсигара угощал. И телеграфисты в благодарность допускали его к самым секретным сведениям с фронта. Лукаша сообщал прапорщику о настроении генерала, а тот делился с ним новостями.
      - Что генерал? - спросил как-то Лукашу поздно вечером Ушаков.
      - Морщатся... Ногой недовольны.
      - Ногой? Петроградом! Разве ты не знаешь, что в Петрограде революция? Что будем делать, братец?
      - Мое дело ждать приказаний. Как изволят - либо левый одевать, либо правый снимать.
      - Что там сапоги! Революция головы снимает!
      - Как это головы? С кого?
      - А вот так, чик-чик. Ты не слыхивал про гильотину? Революция - это, братец, такое время, когда цари теряют головы, а нерастерявшиеся прапорщики могут и в Наполеоны попасть!
      Смутя Лукашу такими непонятными словами, прапорщик Ушаков нырнул в аппаратную и вскоре вернулся в некоторой растерянности.
      - Однако еще не все ясно... Возможно, этот бунт солдат, не желающих идти из столицы в окопы, будет подавлен фронтовиками. В Питер направляются полевые войска. Генералу Иванову приказано расправиться с бунтовщиками беспощадно. Все еще кви про кво!
      - Как-с это?
      - Ну, словом, ты прислушивайся, что генерал по этому поводу скажет, и сообщай мне.
      - Слушаюсь!
      ЗАГОВОР ЦАРСКИХ ГЕНЕРАЛОВ
      Прапорщик Ушаков удалился проверять караул, а Лукаша навострил уши, держа наготове генеральский сапог.
      Генерал долго расхаживал по кабинету - звяк шпорой, шарк туфлей. И вдруг шагнул в аппаратную. Лукаша с сапогом за ним. Но хозяину было не до сапога, так в ночной туфле на ноге он и принялся разговаривать по аппарату Морзе с начальником штаба царской ставки генералом Алексеевым.
      - Запроси, - приказал генерал связисту, - как здоровье государя императора?
      Дежурный связист отстукал его вопрос по "морзянке", получил на ленте ответ Алексеева и сказал генералу.
      - Государь здоров, государство нездорово.
      - Точнее. Плохие новости? - запросил Мрозовский.
      - Эшелон георгиевских кавалеров задержан мятежниками. Поезд государя, не пропущенный в Царское Село, возвращается в ставку. Петроград во власти анархии, - ложились на белую ленту черные знаки-слова, которые торопливо переводил связист.
      - Что же полиция? Что императорская гвардия? - запросил Мрозовский.
      - Полиция разбежалась, гвардейские полки изменили...
      Генерал перекрестился.
      - Ваше превосходительство, - продиктовал он связисту глухим голосом, - умоляю вас, спасите царя и отечество, двиньте на мятежников действующую армию, которая у вас в руках.
      Алексеев ничего не ответил. Аппарат постукивал вхолостую. Лента бежала долго пустая.
      - Бог вам судья... История не простит нам, если не убережем головы венценосца... В сей грозный час беру ответственность на себя. Умолите государя немедля прибыть в Москву. - Капли пота проступали на лбу Мрозовского, когда диктовал эти слова. - От стен священного Кремля во главе вверенных мне ста тысяч московского гарнизона предлагаю императору возглавить победоносный поход на мятежный Петроград...
      Так запомнил весь этот "разговор" Лукаша.
      Взяв на себя роль спасителя царя и отечества, Мрозовский приступил к делу: вызвал всех, кто ответствен за обережение Москвы от революции: московского полицмейстера, генерал-губернатора, начальника корпуса жандармов.
      Все они явились со своими адъютантами и вошли, торжественно звякая шпорами, сверкая золотыми эполетами.
      Генерал без обиняков заявил:
      - Господа, волею его императорского величества я беру на себя власть в Москве. Государь, оставив намерение быть в Петрограде, возвращается к войскам. Нам необходимо подготовить Москву для его резиденции. Возможно, наша матушка первопрестольная станет столицей, если проявит верноподданнические чувства. Зараженный революционной заразой Питер достоин одной участи - расправы. Москва белокаменная вместо Питера - это воля самого провидения, господа! - На глазах генерала сверкнули слезы.
      Жандармы и полицейские чины потупились, словно барышни.
      - Ну мы должны показать себя, господа... чтобы красную питерщину эту, всех этих бунтующих начисто! Без суда и следствия, на месте всех, кто попытается...
      - Да уж петроградскую оплошность не повторим, миндальничать не будем! Вот оперативный план, как сокрушить главную силу революции - рабочих.
      По кивку московского градоначальника генерала Шебеко его адъютант развернул на столе огромную карту Москвы.
      - Перестреляв кого нужно, мы только освободим фабрики и заводы от революционных элементов, заменив их послушными мастеровыми.
      - Однако нелегко отделить буйных козлищ от тихих агнцев. Как удастся перестрелять именно кого нужно?
      - В этом нам помогут сами революционеры. Вот листовка, призывающая рабочих выходить на улицы и... творить революцию.
      Мрозовский с сомнением посмотрел на листовку, предъявленную полицейским.
      - Это листовка партии большевиков, они призывают остановить фабрики и заводы, выбирать депутатов в Советы, овладеть Москвой. Рабочие им верят, и, конечно, все активные выйдут на улицы.
      - А тут-то мы их и прихлопнем, как в западне! Вот смотрите - мы уже знаем ход рабочих колонн, как обычно, от окраин к центру. Все отсюда и отсюда, сюда.
      Генералы склонились, разглядывая красные и синие стрелы, нарисованные на улицах Москвы.
      - Мы дадим рабочим беспрепятственно собраться в колонны, пропустим их к центру. А здесь встретим заставами, усиленными пулеметными командами. Уцелевших дорубит кавалерия. Жандармский конный дивизион сосредоточим на Красной площади. Отряды конной полиции спрячутся во дворах.
      - Великолепный план! - потер руки Мрозовский. - Замечательный... если его осуществить.
      - Пусть только бунтари выйдут на улицы, - покрутил усы жандармский генерал.
      - Выйдут, выйдут! Имеем все сведения, - успокоил полицейский чин. Об этом сообщили из Замоскворечья и других районов наши осведомители.
      - Так-с, согласен. План ваш одобряю. Что же требуется от меня, господа, как от войскового начальника? - величественно поднял голову Мрозовский.
      - От вас? - хитро взглянул на него полицейский чин. - Только одного неучастия!
      - То есть? - брови генерала подскочили.
      - В Петрограде попытка использовать войска для подавления мятежа плохо кончилась, ваше превосходительство. Казаки рубили жандармов, солдаты шли в штыки на полицейских. Так уж вы своих серых богатырей, пожалуйста, задержите в казармах.
      Проглотив пилюлю, генерал Мрозовский поморщился.
      - Мои войска пока что верны престолу. Но среди них много молодых солдат... Я уже приказал запереть их в казармах, оружие изъять, даже учебное. Караулы у меня только из юнкеров и офицеров. Чтобы никакие агитаторы...
      - Очень своевременная мера, господин генерал! От соприкосновения с агитаторами солдатня быстро портится. Покрепче их заприте. Понадежней! А уж действовать предоставьте нам. Только пулеметиков подбросьте.
      - Пожалуйста, господа! - Генерал даже повеселел. Ему представлялся прекрасный случай: сделать грязное дело руками жандармов и полицейских, а самому войти в анналы истории незапятнанным "белым генералом", спасителем царя и отечества.
      - И еще... небольшое одолжение, - сказал жандармский генерал, - прошу выдать с ваших складов солдатские шинели, папахи, рубахи, штаны. Словом, все солдатское.
      - Это зачем же? Разве наши жандармы, извините, без штанов?
      - Вы же понимаете, господин генерал, полицейская форма вызывает у населения раздражение. Псы самодержавия! Пусть рабочие увидят перед собой фронтовых солдат.
      - Проще говоря, рабочие полицию бивали. Их нашим братом не испугаешь, - поддержал жандарма генерал Шебеко.
      - Шинели не дам! - вдруг уперся Мрозовский.
      - Именно шинели нужны, - настаивал жандармский генерал.
      - Нет-с! Серая русская шинель не должна быть запятнана... народной кровью!
      - Ах вот вы как! Хотите чужими руками жар загрести! - возмутился жандармский генерал.
      - Господа, господа! Не будем ссориться в столь ответственный час, вступился Шебеко.
      И генерал Мрозовский сдался.
      - Строже, решительней, господа. Беспощадней! - напутствовал он отъезжающих генералов. - Пусть чернь знает - мои пулеметы чисто метут!
      "Вот какой у меня генерал. Самого царя спасать взялся", - думал Лукашка. Он так замечтался, что очень неловко потянул с ноги генерала левый сапог. Рассерженный старик так наподдал ему, что Лукашка отлетел к подоконнику и расквасил себе нос.
      - Болван! - выругал его Мрозовский. - Умей вовремя морду отворачивать!
      Но тут же смилостивился, бросил свой носовой платок, чтобы Лукаша утерся. А потом взял со стола офицерский кортик, которым вскрывал пакеты, и сказал:
      - Прицепи, за прапорщика сойдешь. Видел, давно ты на него поглядывал.
      Лукаша, принимая подарок, поцеловал пухлую генеральскую руку.
      НА ВОЗУ БЕРЕЗОВЫХ ВЕНИКОВ
      Андрейка и его бабушка стояли у лавки купца Зеленина в хвосте за картошкой. Рядом, у булочной, загибался такой же хвост, а у мясной и еще длиннее. Все лавки были с хвостами. И все заперты! Время открывать, а двери на замках, и хозяев нет. Сбежали, что ль? Иль тоже забастовали? Вот интересно!
      И вот еще, виданное ли дело: извозчики забастовали! Что трамваи не вышли, понятно, - отключили ток, и вся недолга. Пристыли к проволоке. А лошадь, ее хлыстни, она и без овса побежит. И нате вам, не только лихачи, ни один извозчик ни за какие деньги никого не везет. Ну ясно, и в белокаменной что-то будет. Как начнут бить, стрелять, так и в лошадей попадут. А лошади-то нынче почем?
      Любопытствуя, Андрейка шею отвертел. И вдруг привлек его своей неподвижностью человек. Он стоял ко всему безучастный, уткнув нос в поднятый меховой воротник поношенного пальто. Его толкали, задевали, хвосты передвигались, менялись местами, и непонятно было, в какой же очереди он стоит? Ба! Да это же учитель Фивейский! Бутылка, торчащая из кармана, подсказала Андрейке, что учитель пришел за молоком в магазин Чичкина.
      А события становились все загадочней. Из Замоскворечья в центр потянулись люди. Вначале служащие, мелкие чиновники в пальтишках, подбитых ветром-пешеходом. Потом, обгоняя их, поехали на конях, на санях купцы, лавочники, лабазники в поддевках, в тулупах, в чуйках. А за ними помчались на рысаках, управляемых кучерами, важные господа в шубах.
      Куда, зачем гонит их словно метелицей-поземкой?
      А в очереди уже гудят:
      - Ду-ма! Ду-ма! В Думу идут, едут!
      А что им там нужно? Чего они тревожатся? Может быть, слетаются, как воронье на добычу, народным горем напиться? Цены на свои товары повысить? Потому и торговлю не открывают.
      - А ну давай задерживай их! Спросим - чего от народа бегут? - стали покрикивать солдатки, инвалиды войны, угрожая костылями, рабочие, жены да их дети.
      - Да что случилось? Надо узнать. Надо в думу идти, - подумал вслух Фивейский. И зашагал.
      А за ним и весь хвост потянулся, как за головой. А за первым хвостом и другие хвосты. А вот уже Андрейка с бабушкой, захваченные общим потоком, идут из Замоскворечья в центр.
      Взошли на мост через Москву-реку, а поперек его солдатская цепь. Серые шинели, винтовки по-фронтовому с примкнутыми штыками.
      - Братцы, родные! Мы же свои, пропустите! Оголодали совсем. Управы на богатеев-лавочников ищем! - бросились к ним инвалиды войны.
      - Почему не торгует молоком Чичкин? - подошел к офицеру учитель Фивейский. - Продавать детям молоко его патриотический долг!
      - Проходите, проходите, - нехотя разрешил офицер, взглянув на учителя как на сумасшедшего.
      Толпа уплотнилась между Манежем и решеткой Александровского сада. И здесь тоже были ряды солдат и блеск штыков. У Андрейки сердце забилось в предчувствии опасности. Он весь встрепенулся, когда мальчишки, набежавшие сверху по Большой Никитской улице, вдруг засвистели, заорали: "Тю, тю! Ряженые-переряженые!"
      Оглядев придирчиво солдат, Андрейка увидел толстые морды, а под шинелями сапоги жандармского фасона. Тогда и он, заложив два пальца в рот, дал такой свист, что бабушка зажала уши.
      Офицер погрозил ребятам.
      Толпа повалила дальше, вдоль узорной ограды Александровского сада. Подхваченные общим потоком, бабушка и Андрейка уже не шли, а бежали.
      Пронеслись мимо Исторического музея, мимо Иверской часовни, от которой пахнуло теплом и ладаном и на миг озарило колеблющимся светом свечей. Толпа подхватила, как поток в половодье, и молящихся, и нищих, и даже блаженного Тимоню, который всегда, и зимой и летом, стоял на ступенях часовни босиком.
      Остановились запыхавшиеся люди только у крыльца Московской думы. Оглядевшись, увидели: экипажи, пролетки богачей с кучерами, важно возвышавшимися на козлах, заполняли площадь перед Думой.
      На высокую снежную кучу взобрался босоногий Тимоня и крестился на решетчатые двери Думы, которые то и дело открывались, пропуская господ в шубах и отталкивая простой народ.
      Вот подкатил на ревущем автомобиле Михельсон, и двери широко распахнулись перед ним, словно ждали.
      Какие-то в чуйках и в поддевках бросились было за ним, но остались с носом перед дверьми. И с досады заколотили в них кулаками, закричали:
      - Требуем разъяснения!
      - Почему Чичкин закрыл молочные магазины? - присоединил свой тонкий голос учитель Фивейский.
      - Вот вам разъяснят казачки нагайками, - щелкнул кнутом кучер городского головы Челнокова.
      - Вон и березовую кашу везут для бунтовщиков! - заржали кучера с высоких козел.
      Андрейка оглянулся и увидел воз березовых веников, а наверху Фильку. Он восседал на вениках важно, как на троне, пылая своей рыжиной.
      - Ты куда это, Филь, в баню? - закричал Андрейка.
      - Тетке везем.
      - Зачем ей столько?
      - Поедем, узнаешь!
      Почуяв, что здесь попахивает чем-то очень любопытным, Андрейка вскочил на воз и вместе с приятелем въехал на Красную площадь.
      Проезжая мимо Исторического музея, Андрейка увидел жандармов на лошадях. Кони копытами перебирают, оружие на жандармах погромыхивает. А сами они как истуканы - повязались башлыками и шеи не воротят.
      "Что за диво! Смотр, что ли, какой? - думал Андрейка. - А мы с Филькой вроде парад принимаем..."
      Въехали в ворота Спасской башни Кремля. И там теснота - полно стражников, у всех винтовки с примкнутыми штыками. Повсюду конная полиция гарцует, расхаживают переодетые в солдат жандармы. Напялили, мордастые, солдатские шинели, а из-под них желтые лампасы на голубых штанах сверкают. Вот смешно!
      ПО ЦАРСКИМ КОВРАМ БОСИКОМ
      На Соборной площади Кремля были расстелены ковры. Арсенальские солдаты босиком, как мальчишки, резво бегали по ним с вениками и метлами. Они сметали нюхательный табак, которым были щедро засыпаны ковры от моли, чихали, весело ругались, освежая друг друга и поверхность ковров сыпучим снежком.
      Командовала солдатами Филькина тетка.
      Филоновы гордились, что их родственница была замужем за человеком, приставленным блюсти царские ковры в Кремлевском дворце. А когда муж ее умер, она заменила его на этом посту Тетка имела комнату в Кремле и жалованье, которого хватало на жизнь не только с чаем, но и с кофеем.
      Ковры чистились изредка. Но это было каждый раз событием Андрейка видел, как чистят ковры, первый раз и, конечно, тут же воспользовался этим. Не каждому мальчишке доведется по царским коврам побегать.
      Сбросив обувь, они с Филькой вооружились вениками и принялись выделывать на коврах такие штуки, что рассмешили солдат и рассердили строгую тетку.
      - Брысь отсюда, озорники! - ухватила тетка Фильку за ухо. Тут дело государственное, а вы...
      - И то! Кончай веселье, ребята, - сказал суровый рябой солдат Как ступит царь на эти ковры, будет не до смеха!
      - Слыхал? Самого царя ждем! - сказал Филька, потирая ухо. Все покои проветривают, отапливают и ковры вот чистят.
      - А не врешь?
      - Зачем врать? Есть ковры общие, парадные. А эти из личных царских покоев. По ним только царь с царицей ходят Да их наследники. Недаром их тетка велит так здорово охаживать.
      - Ух ты! Давай еще побегаем! - воскликнул Андрейка и чесанул босиком по коврам, словно подстегнутый.
      Ковры были пышные, мягкие - нога тонула. И такие красивые, что и босиком было боязно узоры топтать, а царь по ним в сапогах запросто ходит. Надо же!
      И вдруг Андрейку словно обожгло:
      - Филька, мне домой пора!
      - Погоди. После чистки ковров тетка служивым наливки поднесет. Глядишь, и нам перепадет. Сладкая.
      Андрейка отмахнулся от Фильки и направился к воротам. Но из Кремля никого не выпускали.
      - Чтобы кошка не проскочила, не то что мальчишки! - крикнул офицер солдатам и отшвырнул Андрейку со злостью.
      - Филька, как отсюда выбраться? Ты здесь все ходы знаешь! Вызволяй меня отсюда. Надо наших предупредить, что царь едет... Оки на демонстрацию собрались. А тут чуешь, что готовится?
      - Да уж чую. А вот как тебя отсюда просунуть, не чую... Есть тут одна тайная калитка с железной дверью... Да на запоре она. Ты с большой высоты в сугроб прыгнуть не побоишься?
      - А когда я чего боялся?
      - Лады, бежим. Есть тут одно место... Там камни выщерблены. По ним, как по лесенке, взберемся.
      Вскоре ребята вскарабкались на кремлевскую стену и побежали от Спасской башни к Москве-реке. Здесь стены были пониже, но до земли было так высоко, что и смотреть голова кружилась.
      - Ты стой здесь. А я у тетки бельевую веревку добуду! По ней и спустишься! - предложил Филька и мышью прочь.
      Андрейка затаился в тени каменных зубцов. Холодно, неуютно на промерзлой каменной стене. Ветер до костей пробирает Двуглавые железные орлы на башнях жутковато скрипят... Прошел жандармский патруль. Остановился у стены. Папиросками решил погреться.
      Андрейка услышал:
      - Слышь, кум, не к добру орлы-то кряхтят. Будто слететь с башен собираются!
      - Проржавели, ну и кряхтят.
      - Эх, кум, плохая это примета. Старые люди говорили, как двуглавые орлы на башнях встрепенутся, так и царствованию конец! В Питере-то, слыхать, революция...
      - Там, дурья голова, революция наших врасплох застала. А в Москве начальство все, как надо, расплантовало. Как только народишко сгрудится, мы и чесанем из пулеметов. А побежит - конный эскадрон их в сабли...
      От таких слов Андрейку еще пуще дрожь пробрала. Теперь он все понял. Какая же кровавая баня готовится рабочим! А он здесь сидит и предупредить не может Спрыгнуть бы, да все равно убьешься, до своих не добежишь. Высоки стены кремлевские, страшны орлы двуглавые! Скрежещут, пошевеливаются на февральском злом ветру, словно чуя добычу. Плохая примета!
      ТИТИЛЬ, МИТИЛЬ С БАНТИКАМИ
      Плохих примет в доме фон Таксис накануне было много. Всю ночь отчего-то нервничали и внезапно взлаивали обе таксы Титиль и Митиль. Звонил телефон из Петрограда, после чего баронесса нюхала соли, чтобы унять головную боль, и в пять утра вызвала Глашу читать ей роман.
      Когда наступило это пасмурное февральское утро, Глаша, украдкой зевая, собралась прогулять такс и решила посмотреть в окно, какова погода? Надевать ли на такс ватные жилеты? Но баронесса сердито приказала ей не открывать портьер.
      Решив, что лучше не рисковать, ей же возиться, если таксы простудятся, Глаша принялась застегивать на нетерпеливо повизгивавших собачках пуговки.
      Баронесса погладила своих любимцев по черным блестящим головкам и строго сказала:
      - Будь аккуратней, милочка. Смотри, как бы какие хулиганы и вообще...
      Она чего-то недоговорила и вела себя очень странно. Приказала никого не пускать во двор: ни музыкантов, ни разносчиков. И ночному сторожу, одноногому инвалиду, велела выдать вдобавок к его дубинке еще и старинную саблю, которая была с "самим" еще на турецкой войне.
      - А может, прогулять их сегодня во дворе? Вы как, Титиль, Митиль? спросила баронесса.
      Собачки, словно поняв, смутились. А Глаша тихо произнесла:
      - Лучше на берегу Москвы-реки. Они любят там копаться в песочке. Глаше хотелось повидать своего знакомого - Петю с телефонного завода. Он проходил в это время по берегу на работу и всегда шутил с ней, спрашивая: "Ну-с и так-с, как поживают таксы фон Таксис?"
      Глаше это почему-то очень нравилось.
      - Ну ступайте гуляйте! Храни вас бог! - И баронесса перекрестила собачек, чего никогда прежде не делала.
      Глаша вышла за ворота и остановилась. Усатый городовой, который всегда торчал перед решеткой и, завидев ее, начинал подкручивать усы, сегодня почему-то отсутствовал. Мела поземка. На улице ни души. Глаше стало страшновато. Вспомнилось предупреждение брата Лукаши никуда в эти дни не выходить.
      Но таксы натянули поводки и повлекли ее к своим излюбленным местам, на берег Москвы-реки. Но добежать до реки они не успели. Путь преградил людской поток, внезапно хлынувший с Москворецкого моста к Александровскому саду. Люди в бедной, будничной одежде шли тесными рядами без шуток и песен. Бледные, серые лица мужчин и женщин были полны решимости и упрямства. Они шагали деловито, словно шли на работу.
      Глаша растерянно подхватила на руки собачек.
      Вдруг сильные руки оттеснили ее на тротуар. Глаша ойкнула, но тут же успокоилась. Это был Петя Добрынин.
      - Шли бы вы домой, Глаша, с вашими собачками. Здесь вам делать нечего, - сказал он строго, без обычной шутливости. И прошагал дальше, влившись в рабочий поток.
      Глаша повернула было обратно, но веселая, шумная толпа студентов, курсисток, гимназистов, вырвавшаяся из переулка, подхватила ее и понесла с собой.
      Красные щеки, красные банты, красные ленты. Обрывки песен, громкий смех. Не успела Глаша оглянуться, как бойкие руки уже нацепили ей на шляпку алую ленту, а на ошейники Титиль и Митиль красные банты.
      - Ура представителям собачьего сословия! - крикнул какой-то толстощекий гимназист.
      Раздались аплодисменты.
      Собачки испугались, вырвались - и в переулок. Глаша за ними. И тут их чуть не раздавил фыркающий автомобиль, промчавшийся мимо. Титиль и Митиль нырнули в подворотню, в проходной двор, в какие-то ворота, пробежали закоулками и выбежали к Манежу. Еле-еле успела Глаша их перехватить, на руки взять. И тут Глашу снова подхватил, понес людской поток. И вскоре с таксами на руках она будто выплыла к Охотному ряду.
      Охотный ряд не торговал в этот день. На ступенях подъездов богатых домов, у входов в магазины и рестораны стеной стояли дворники, а за ними толпились господа в меховых шапках и длиннополых шубах. Одни улыбались, другие хмурились.
      Глаша метнулась туда, сюда и наконец взобралась на ступени какого-то высокого крыльца. Отсюда видна была Воскресенская площадь, колыхавшаяся словно море. На гребнях волн его курчавились серые барашки военных папах. И над этим взволнованным народным морем возвышались на фонарных столбах ораторы и кричали:
      - Да здравствует свобода!
      - Долой войну!
      - Долой царизм!
      - Мира и хлеба!
      Глаша крепче прижала собачек...
      У высокого крыльца Думы раздались какие-то крики. На балкон вышли чиновники - народ успокоить.
      И страшно Глаше, и любопытно. Она вдруг увидела за железными воротами какого-то двора затаившихся конных городовых.
      От конских морд пар идет. Лошади копытами бьют, ходу просят. Что будет, как выскочат? Недаром, видно, Лукаша ее предупреждал.
      ДОНЦЫ-МОЛОДЦЫ
      Когда в особняк генерала Мрозовского явились делегаты богатой и знатной Москвы, Лукаша несколько растерялся, помогая им снимать шубы. Он хорошо помнил, что князей надо называть "Ваше сиятельство", графов - "Ваша светлость", дворян - "Ваше благородие", купцов - "Ваше степенство", но различить среди прибывших, кто есть кто, не мог. Узнал лишь городского голову Челнокова, который явился с золотой цепью на шее.
      Генерал Мрозовский принял деятелей Городской думы стоя, сверкая крестами и звездами парадного мундира, всем своим видом показывая стойкость и непоколебимость. И, прежде чем делегаты успели к нему обратиться, сам напустился на них:
      - Господа, я должен предъявить вам неудовольствие государя по поводу несоблюдения порядка, должного быть в Москве. А вы являетесь ко мне с какими-то претензиями. Да знаете ли вы, что по законам военного времени я могу вас... Я часовой, поставленный государем охранять Москву - колыбель династии. И мой священный долг...
      - Да не пришпоривайте вы дохлую лошадь, господин генерал! - перебил его какой-то барин со злым лицом. - Лучше подчинитесь Временному правительству, как это сделали генералы Рузский и Брусилов!
      - За такие слова я могу вас арестовать, господин Рябушинский. Вы не читали моего приказа о введении в Москве военного положения. Вот, прочтите, - генерал протянул подписанную им бумагу.
      - Употребите бумагу с приказом иначе, господин генерал.
      - Не нужно упрямиться! - морщился, как от зубной боли, городской голова. - В Петербурге удалось предотвратить приход к власти черни и взбунтовавшейся солдатни только тем, что Дума сформировала Временное правительство и командиры быстро привели войска присягнуть ему. Романовы ненавистны всем. Одно упоминание о Романовых вызывает ярость народа. Помогите спасти Москву от революции. Подчините ваши войска Городской думе.
      - Нет-с, господа! Пока жив помазанник божий Николай Второй, я не позволю организовать в Москве какие-либо самозваные органы власти.
      - Да они сами организуются, генерал! На фабриках и заводах уже выбраны делегаты в Советы. Тысячные толпы рабочих выходят на улицы, чтобы водворить Советы на наше место.
      - А у меня сто тысяч вооруженных...
      - Кукиш у вас в кармане, а не сто тысяч! - дерзко прервал его Рябушинский.
      - Решайтесь, генерал. Медлить опасно. Не то обойдемся без вас. Все бывшие министры арестованы, - наступал городской голова Челноков.
      - Но государь, насколько мне известно, возвращается в ставку... к войскам! А затем в Москву!
      - Вы позвоните в ставку. Там вот скажут истинное положение! Царь уже не царь, а полковник Романов!
      - Оставим спор. Подымите, господа, пока я на минуту отлучусь. Сигар господам! - приказал Мрозовский, вызвав Лукашу.
      - Сигар нет-с... - изогнулся Лукаша.