Ночей недосыпал. Недоедал, недопивал, а все же одолел эсперанто и теперь могу с любым эсперантистом разговор вести. Да вот нет их у нас. Выйду на улицу, начну упражняться, так только петухи мне почему-то откликаются да приходит в ярость индюк, вечно шатающийся вокруг станции. Птица нашего начальника...
      Написал я снова письмо в инстанции.
      В добавление к языку эсперанто, - сообщаю, - изучил я тайны составления пороха из обычных веществ, имеющихся в любой аптеке. Могу в каждой стране сочинить бомбу и кого надо взорвать. Овладел искусством бросать нож из-за угла, а также стрелять из разных видов оружия, как-то: наган, двустволка, монтекристо. Других у нас не имеется, но, если дать мне в руки, любым овладею в краткий срок...
      Жду-пожду ответа, и вдруг являются с моим письмом не почтальон, а ребята из нашей ячейки и даже девчата. Ребята говорят всерьез, а девчата с улыбчивостью.
      "Серафим, - говорят мне ребята, - мы должны тобой заняться".
      "По приказу инстанции?" - спрашиваю.
      "Конечно. Всыпали нам из-за твоего письма".
      "Так вам и надо, где вы раньше были? Помогли бы языки изучать, оружием овладевать, глядишь бы... Так чем же я теперь не подошел?"
      "Да всем ты парень подходящий, просто до настоящего дела ты не дошел... Дело тебе надо богатырское, по плечу!"
      При этих словах Тоська фыркнула. Вот не вру. А ведь это была влюбленная в меня до безумия комсомолка. Она за мной бегала как привязанная. Даже пыталась вместе учить эсперанто.
      И уверяла, что готова ехать хоть на край света, поднимать на восстание суданских негров.
      А при словах о богатырском плече рассмешилась. Я-то знал почему. Не раз она на это плечо клала свою кудрявую головку... И соскальзывала... Я несколько узкоплеч... Ну, не стал я ее при всех конфузить и смолчал.
      "Ладно, - говорю, - какую же работенку мне по размаху вы хотите предложить?"
      "Да уж не простую, - отвечает, - достойную твоей устремленности. Такую, что в веках останется. В историю войдет".
      "Короче, короче!"
      "Ты ведь у нас такой, что тебе реки вспять поворачивать. Горы двигать..."
      "Еще короче!"
      И знаете, о какой они истории речь вели? Об истории Заболотья. Какие горы имели в виду? Какие реки? Догадываетесь? Грязнушку, омывающую депо, и глиняные бугры, оставшиеся от выемки ямы для поворотного круга.
      - Ха-ха-ха! - Кривой расхохотался, как Мефистофель, и прошелся от возбуждения по комнате, сильно прихрамывая. - Им, видите ли, захотелось, не дожидаясь мировой революции и всемирного счастья трудящихся, завести в нашем Заболотье уютную жизнь. Запрудить Грязнушку, создать зеркало пруда, развести вокруг сад. Грызть райские яблочки, посматриваться в водное зеркало, купаться летом, кататься на коньках зимой, да еще под музыку. Словом, создать в Заболотье хорошую жизнь для самих себя и окружающих.
      - Ну и что же ты? - спросил Алешка заинтересованно.
      - Я смерил их презрительным взглядом!
      - А дальше?
      - А дальше я им сказал:
      "Позвольте, что же это вы задумали - подрыв революции?"
      "Почему - подрыв? Разве устройство хорошей жизни - это..."
      - Отчего революционеры делались, я вас спрашиваю? - Парень уставился в нас одним глазом, который у него как-то странно завертелся, словно буравил. И ткнул в каждого пальцем.
      Мы промолчали.
      - Революционерами люди делались от плохой жизни! От сплошных страданий. Ежели заболотцам, а затем всем нашим людям дать вкусить хорошей жизни - откуда же революционеры возьмутся? Бытие-то определяет сознание, не так ли? От хорошей жизни какое подполье, какая борьба? Революции-то не захочется!
      Это было убедительно, и мы призадумались.
      - Не улучшать надо бытие, а ухудшать. Чем хуже - тем лучше. Чтобы народ наш не прохлаждался, а горел, как в чесотке, пока не свергнута мировая буржуазия! Пока не заведен коммунизм на всей планете! Не созидать надо, а разрушать! И изучать эсперанто! - крикнул он после передышки.
      - Ну и что же дальше? - спросил переживавший больше других Алешка.
      - Выпроводил дружков. До мировой революции, - говорю, - о личном счастье не смейте и думать.
      - А Тося как же?
      - Ушла со всеми. И не только ушла - пошла наперекор. Занялась вместе с ребятами стройкой плотины. Водоспуск копала, землю в тачке возила, камни-бревна подносила. Откуда у девчонки сила бралась?.. Потом-то я понял, откуда... Стройку-то возглавлял кто? Сынок учителя, интеллигентик Игорь. Понятно? - Серафим Жеребцов подмигнул нам единственным глазом. - До чего же хитер оказался! Мало силенок у комсомольцев, так он все население расшевелил. Любителям гусей-уток заявил:
      "Помогите, и будет где вашей водоплавающей птице разгуляться".
      Стариков рыболовов тоже на крючок поддел - карасей-щук, дескать, разведем. Мальчишек и тех в свою лавочку притянул - известно, мальчишки любители купаться. Так он прелестное купание посулил.
      То есть не осталось в Заболотье человека, кто бы не пришел на эту стройку с лопатой. Велика людская тяга к улучшению своей жизни, я вам доложу! - сокрушенно опустил голову знаток эсперанто. - Но я от идей не отступник. Я не бросил и горстки земли в комсомольскую плотину, в эту могилу мировой революций и пламенных мечтаний о всеобщей коммуне и всемирном братстве трудящихся.
      Много раз я говорил им:
      "Остановитесь. Что вы творите? Вспомните воинов Спартака, размагнитившихся от хорошей жизни. Обабитесь и вы! Не сможете побить горшков и ринуться в бой, когда заиграют трубы, призывая в последний решительный!"
      Но вопил я зря, как в пустыне. Плотина росла. И надо мной уже мальчишки стали смеяться, как над непризнанным пророком... Гнали и швыряли камнями. Правда, небольшими... так, по-детски, шалости ради...
      И вот, когда затея стала превращаться в реальную угрозу, решил я не дать никому возможности погрязнуть...
      - Покупаться, помыться? - воскликнул Алешка.
      - Погрязнуть! - упрямо подтвердил Серафим. - В болоте благополучия. Я удалился и в тиши неприемных часов аптеки стал...
      - Изучать эсперанто, - съехидничал Алешка.
      - Нет, готовить взрывчатое вещество.
      При этих словах ребята перестали улыбаться.
      - И наготовил достаточно, мобилизовав весь запас бертолетовой соли... Вспоминал Кибальчича, готовившего бомбу, чтоб взорвать царя. Заложил натертый мной самодеятельный порох в бидон, имевшийся в аптеке для дистиллированной воды. Он всегда стоял пустым. Проделал дырку для шнура. Вставил запал... Словом, все, что надо. Но в последний момент остановился.
      Серафим Жеребцов выбил о каблук пепел из трубки и долго набивал ее для нового запала. Затянулся, пустил дым. Разогнал его ладонью. И вдруг сказал:
      - Чуть-чуть не размагнитила меня любовь. Я ведь ее все-таки любил, Тосю... И думал жениться. После мировой революции, конечно... Всегда мы обо всем вместе, все мечты. И куда поедем на подпольную работу. И как будем бороться. Я все письма в инстанции с ней обсуждал... Решил обсудить и этот вопрос окончательно. И если она отступница - вычеркнуть ее навсегда из сердца!
      Вышел я однажды ночью из своего добровольного аптечного заточения. От бесконечного стирания бертолетки с углем и сахаром меня что-то поташнивало. Производство пороха вредно для здоровья... Захотелось мне освежить голову и подкрепить нервы.
      Иду и что же вижу - плотина-то готова! Лежит поперек Грязнушки такая самодовольная, чистенькая, укатанная катком. И волны о нее плещутся, баюкают. И лунная дорожка на воде играет синим светом. И несколько чахлых ив, росших по берегам Грязнушки, очутившись в воде, даже как-то распустились и похорошели.
      И захотелось мне почему-то сесть в лодку да запеть песню. Да, братцы, захотелось... Был такой соблазн. Но внутренний голос запротестовал: "Серафим, не отступай! Серафим, вспомни об угнетенных!"
      И стал воображать я коммунистов в застенках белой Польши. Комсомольцев в лапах румынской сигуранцы. Разжигать в себе ненависть против мировой буржуазии.
      И вдруг почуял, со спины почуял - идет Тося. Ее шаги ни с чьими не спутаешь...
      Цок, цок, цок каблучками по плотине, звонко, как по дощечкам. Обернулся я.
      "Сима!"
      "Тося!"
      Схватились мы за руки, глаза у обоих засветились.
      "Ты? Здесь? Видишь? Наслаждаешься!"
      "Увы, да".
      "Почему "увы"?"
      Беру ее за руки, смотрю в глаза. У меня еще оба действовали тогда...
      "Тося, в свете международных событий, в рассуждении мировой революции для чего сие?"
      И не успел я углубить вопроса - она вдруг как выдернет руки из моих ладоней, как отпрянет - и на край плотины. Я за ней - думаю, еще бросится да утонет. Она прыг - но не в воду, а в лодку. Уже лодка здесь очутилась. И в ней весла. Закачалась под ней лодка. Лунные блики по воде побежали. Тося в ней вся заколебалась и вдруг крикнула:
      "Игорь! Скорей сюда, Игорь!"
      И вот он, Игорь, явился - презренный искатель счастья, которого и в комсомол-то принимали с кандидатским стажем, как интеллигентский элемент. Оказывается, того и ждал где-то рядом.
      Промчался он мимо меня без всяких объяснений и - скок в ту же лодку. Оттолкнула ее Тося. Села рядом с Игорем на скамеечку, обвила его рукой и чмок в щеку!
      "Вот для чего сие!" - И еще раз - чмок и снова: "Вот для чего сие!"
      И ее смех ударил мне в сердце, как нож.
      Она еще смеялась. И смех доносился до меня, отраженный зеркалом воды. А я уже вбегал по ступенькам аптеки, и руки мои тянулись к взрывчатому бидону.
      ...В этот момент, оглядев наши застывшие лица, Серафим Жеребцов быстро завладел воблой и, поколотив ее о каблук, как трубку, стал быстро очищать от чешуи. И никто из нас не обратил даже внимания на такое политиканство. Все сидели, вообразив картину, нарисованную им. Прожевав на быстроту, пока мы не опомнились, кусок воблы, Серафим заключил:
      - Когда я рванул водоспуск, они еще катались на лодочке... Без весел. Забыв весь свет... Заплыли в куст ивы... и очутились на мели, когда вода ушла. Да не просто на мели, а на виду сбежавшегося народа на верхушке ивы. Ха-ха-ха!
      - Ну, а ты как же?
      - Я? Что я? Жив, как видите! Мне выбило взрывом глаз, рассекло щеку. Сильно контузило. Я глух на одно ухо... с тех пор.
      - А нога?
      - Ногу повредили злобные обыватели, гусятники-карасятники... Я после взрыва бежал сгоряча, так они, черти, ловили меня всем народом, как конокрада... И, если бы не комсомольцы, довели бы самосуд до конца... Отбили меня ребята... Поняли - их же я в сознание привести хотел. За сохранение их как революционеров старался... И вот теперь...
      Били меня все, даже некоторые комсомольцы... Они меня, правда, от самосуда спасли. Но исключили из ячейки.
      - Ну и что же теперь? - вскочил Алешка.
      - Дело ясное. Завтра на бюро укома стоит мой вопрос. Я требую меня восстановить, а их исключить.
      - Всю ячейку?
      - Всех без исключения.
      Тут вместо реплики неугомонный Алексей Семечкин вдруг преподнес ему дулю.
      - Это как понимать? - оскорбился Серафим Жеребцов.
      Никто не вступил с ним в дискуссию. Все мы тут же постановили отправиться в субботу на воскресник восстанавливать Заболотскую плотину.
      * * *
      Ну, а что же с Серафимом Жеребцовым, интересно вам знать? Как разобрался наш уком в его персональном деле? А никак. Проснулся я утром, а его и след простыл. С первым же попавшим паровозом укатил.
      - Спугнули, черти неугомонные! - ругал меня Потапыч. - Ищи его свищи теперь, удрал с комсомольским билетом. Не иначе в губком махнул. Знает, хитрюга, - чем дальше от места происшествия, тем трудней в таком деле разобраться. Открутится-отвертится и немало еще воды помутит... Надо бы ему, косому, соли на хвост насыпать!
      И что же вы думаете - открутился ведь Серафим. Сумел провести тамбовских губкомовцев. На его счастье, наш уезд в то время в Рязанскую губернию перешел и с тамбовцами мы связь утеряли.
      По слухам, не только он в комсомоле уцелел, но и продвигается. А что, если до высших постов доберется? Натворит дел, черт меченый. Вы его опасайтесь, если будет финтить, будто его раны геройские, на гражданской войне схвачены - не верьте. Никуда его не избирайте. И власть ему над собой не доверяйте, ребята. Ни-ни!
      ПОЮЩИЙ ТОПОР
      Ивушкин жаловался, что опоздал родиться. Он ужасно завидовал комсомольцам, прошедшим горнило гражданской войны. Работая конторщиком на Московском лесопильном заводе, только и знал, что следил за международным положением, ежечасно надеясь, что вот-вот где-нибудь начнется мировая революция и можно будет сразиться с международной буржуазией. Ему казалось: кипенье событий вдруг вынесет его на какую-то невиданную высоту, а там - подвиг.
      И вот страну всколыхнула пятилетка.
      Зная романтическую настроенность Ивушкина, ячейка лесозавода именно его выделила в комсомольский буксир на лесозаготовки Крайнего Севера.
      Когда пришлось по-настоящему уезжать в неведомую даль, Ивушкин почувствовал, как тяжело расставаться даже с нелюбимой конторкой лесозавода, как крепко он привязан к компании безалаберных друзей, к своей комнатушке, наполненной старым хламом и случайными книгами. Не хотелось расставаться и со знакомыми девчонками, потому что знал: забудут они его на второй же день после отъезда. Ивушкин понял, как одиноко и пусто он жил.
      С тяжелым чувством шагал он на вокзал с походным мешком за плечами. Никто не провожал его из близких. На вокзале он услышал музыку, воинственную и бодрящую. Сердце Ивушкина забилось. Здесь провожали людей строить новые города, выбирать места для заводов, исследовать реки для постройки электростанций. Группу ребят в одинаковых полушубках провожали на Крайний Север комсомольцы Москвы.
      Когда Ивушкин сел в вагон и поезд тронулся, он увидел из окна, как во множестве других трепетно и совсем по-особому билось и реяло знамя его ячейки.
      Промелькнули московские дачи, потянулись бесконечные вереницы хвойных лесов, отягощенных снегами. Пошли разговоры под шум колес: о годах гражданской, о ранах, о битвах. Через трое суток вместе с отрядом в десяток ребят он поехал на мохнатых лошаденках по руслу замерзшей реки далеко, в самые ее верховья, рубить мачтовый лес, вязать плоты.
      В глухом урочище, защищенном от ветров, закутанные снегом, дымились землянки. Густой, плотный дым столбами подпирал низко нависшее небо. В центре урочища на утоптанном снегу стоял домишко с вывеской. Это и был лесной кордон.
      Начальник разработки скучно оглядел ребят, заранее не чая в них спасенья. Дела на кордоне были плохи. Он жаловался, что вологодские лесорубы, славящиеся замечательной хваткой, валили лес через пень-колоду, с прохладцей, не принимая новых темпов.
      Ребята объявили собрание всех лесорубов. Долго не открывались отсыревшие двери землянок. И, когда они открылись, сразу десяток ребят очутился, точно в лесу, в окружении огромных бородачей в нательных полушубках с раструбами.
      Лесорубы стояли и качались на круглых ногах, похожих на березовые чурбаки. Топоры с широкими лезвиями торчали у них за красными кушаками.
      Ивушкин как-то растерялся.
      - Эх вы, мастера лесной рубки! - упрекнул он. - Не справляетесь вы с задачей! Разучились лес рубить... Всемером дерево валите, вдвоем за один топор беретесь! Из-за таких, как вы, в Архангельске английские купцы гогочут, видя пустые склады, смеются, получая за простой кораблей. Вот нас и послали на помощь. Нас мало, но таких, как вы, семерых один стоит. Жалея вас, вызываем на соревнование не намного - по два кубометра.
      Зычный хохот бородачей потряс неподвижные снега.
      Разошлись лесорубы развеселившиеся. По правде говоря, они опасались, ожидая солидного "буксира", но, увидев молодцов, успокоились. Этих-то желторотых шутя можно загнать в доску. К лесу привычка нужна. Лес - это ведь сила, его соломой не сломишь. Бородачи не ошиблись: среди безусых энтузиастов не было мозолистых рук. Все новые дружки Ивушкина были ему под стать - людьми, никогда в жизни не срубившими живого дерева.
      Вот Бобенчиков-парикмахер.
      - Вы понимаете, ребята, надоело мне заниматься бессмыслицей. Ты людей бреешь - они обрастают. Где тут смысл? Неужели, думаю, так и пройдет вся жизнь? Нет, не такое нынче время, чтобы человек не мог совершить большего!
      Или Вострецов, продавец галантерейного магазина.
      - Это же дело для барышень кисейных. А меня - эк вымахало, - он расправил могучие плечи, - в дедушку, первого на селе косца. Стыдно в такое время галстучки пижонам продавать...
      Так же и Володин, комсомольский работник, инструктор райкома.
      - Это очень нужное дело, конечно, - агитация и пропаганда... У меня к этому с детства было призвание, талант. Здорово я людей уговаривал ехать на стройки, ковать нашу мощь... И до того доуговаривался, что сагитировал самого себя...
      Разные были ребята, но объединяло их одно - жажда подвига.
      Некоторым романтикам казалось, что главное - явиться туда, где сейчас начался бой за пятилетку, это уж само по себе геройство, и все им должны быть благодарны. Однако неласковый прием со стороны коренных лесорубов озадачил пылкие головы.
      Но Ивушкин не унывал:
      - Ничего, мы еще раззадорим эту инертную массу!
      - Это все верно, - шутил Володин, - как поднимать массы, я знаю, а вот как деревья рубить - нет!
      - Научимся!
      - Выполним ли мы норму? А что, если не осилим?..
      Проговорили в эту ночь допоздна.
      Серый рассвет медленно приоткрывал тьму, сгустившуюся над лесным урочищем. Вот стала отличима сосна от березы, снежный сугроб от облака. Последние зайцы, запутав следы, свернулись клубками на дневных лежках. Попрятались в дупла ушастые совы. И тогда раздался звон колокола, призывающего на работу.
      Невыспавшиеся комсомольцы, вооружившись плохо насаженными казенными топорами, отправились на первую рубку. Разводящий шел, не оглядываясь, утаптывая им стежку огромными валенками.
      Лесорубы еще спали. Двери их землянок были плотно прикрыты. Бахрома инея опушила окна и трубы. Тоскливо раздавалось тявканье одинокой собаки.
      Разводящий указал место рубки и торопливо ушел. Ребята долго стояли, задрав головы вверх. Мачтовые сосны нерушимо держали на своих спутавшихся вершинах тяжелые крыши снегов. Посматривая друг на друга, ребята никак не могли решить, с какого конца начать.
      Ивушкин стиснул зубы и ударил первую попавшуюся сосну. Топор звякнул и вывернулся; отлетела мерзлая щепка. Ребята неистово затяпали по гулким стволам.
      Первым бросил топор Вострецов, тряхнув заиндевевшими кудрями. Оглянувшись на него, приостановились и остальные. Деревья стояли обезображенные неровной рубкой, но ни одно и не думало падать.
      Один Ивушкин рубил как одержимый. На коленях обошел он раз восемь вокруг дерева. Обгрыз его, ровно бобер. Осталась одна сердцевина. Все с любопытством смотрели на товарища. А тот, закусив губы, продолжал работать. Иногда он прикрывал глаза, воображая, что перед ним упорный, толстый буржуй, не желающий уступить власть над миром пролетариату. Это подбадривало его силы, и он начинал рубить еще отчаянней. Наконец послышался хруст. Все облегченно ахнули. Дерево покачнулось, стало падать и повисло в воздухе, подхваченное густыми ветвями собратьев.
      У Ивушкина выпал из рук топор.
      Ребята не выдержали и захохотали.
      - Ну, - сказал Бобенчиков, - высокоидейные кубометры повисли в воздухе.
      - Сначала надо срубить дерево головой, а потом руками, - заявил Володин.
      - Верно, - поддержал Вострецов, - надо оглядеться. Бросили нас одних нарочно.
      Первое производственное совещание началось в лесу стихийно. Следующее дерево стали валить исподволь.
      Один влез и закрючил дерево. Натянули веревку, захлестнув ее за соседнее. Затем сделали насечку на той стороне, на которую оно должно падать, и начали подрубать. Дерево повалилось с оглушительным треском. Ребята от радости закричали и запрыгали вокруг елки, как дети.
      Лесорубы вышли, как обычно, лениво, часов в десять, и приступили к работе. Звон их топоров был част и ловок. Двое ребят подползли и долго наблюдали за их приемами. Нарубив по два кубометра на брата, вологжане подошли взглянуть на своих соперников и увидели дюжину деревьев с измочаленной древесиной и расстроенных ребят с красными, точно сваренными, ладонями рук. Лесорубы попятились за деревья, сдерживая смех. Уж очень жалко выглядели ребята. Они все рубили, пока не полиловели снега и в бездымном небе не замерцали робкие северные звезды.
      В прокисшей, прелой землянке как убитые заснули неудачники. Среди ночи, встрепанный и злой, вскочил вдруг Ивушкин и разбудил ребят.
      - Слушайте, что я придумал, - сказал он. - Пока бородачи храпят, давайте ночью хотя бы полнормы нарубим. Воспользуемся полнолуньем, светло как днем.
      Посоветовавшись, ребята быстро оделись и вышли на улицу.
      Заиндевелые ели и сосны, залитые голубоватым лунным светом, стояли нарядные и красивые, как невесты. Жаль было рубить их, а надо.
      Работали дружно, с огоньком. До захода луны многие деревья полегли.
      Возвращались комсомольцы усталые, но довольные. Поспали часок-другой, а с рассветом снова за топоры.
      В этот день впервые удалось выполнить норму. Бородачи, не выказав и тени удивления, на следующий день нарубили немного больше.
      Ребята потратили еще ночь и перевыполнили норму. Бородачи еще немного надбавили. Без сна, без отдыха, исхудав, комсомольцы еще раз обогнали в этом тяжком соревновании, и снова мужики без особой натуги перекрыли их выработку - еще на "чуток".
      И все-таки вологодских не удавалось по-настоящему расшевелить.
      - Это не люди, а деревья бесчувственные, - отчаивался Ивушкин.
      - Одно слово - староверы. У них и волосы-то не как у людей растут щетина. Приходилось мне скоблить такие рожи, бритву потом хоть брось, злился Бобенчиков.
      - Бородачи люди старого закала, их не проймешь, но вот молодежь меня удивляет, - пожимал плечами Володин. - Что за парни такие - белы, тихи, смирны, ну словно из дерева понаделаны. Как их расшевелить?
      Попытались пригласить молодых вологжан в гости, песни попеть, познакомиться. Нет, не идут, сторонятся.
      Стали выпускать стенгазету. Подойдут ненароком, глянут и, вроде не читая, мимо пройдут.
      - Деревья, деревья, - сокрушался Ивушкин, - живут без любопытства.
      Однажды в заметку вкралась ошибка - неправильно написали цифру выработки у бригады Новожилова, уменьшили на какой-то пустяк. И вдруг Сам старик бригадир прогудел, проходя мимо Ивушкина:
      - Надо по справедливости... Сам знаешь: написано пером, не вырубишь топором!
      И покосился ревниво и грозно.
      - Ура! - возликовал Ивушкин. - Потеплел дуб, оказывается, можно их пробудить!
      - Не пробудить бы на свои головы, - сказал Бобенчиков, заметивший дремуче-злобный взгляд старовера.
      - Да шут с ними, стариками. Молодежь расшевелить бы.
      Эта загадка томила Ивушкина. Он не мог даже вообразить, что такими унылыми, тихими, во всем послушными старикам можно быть в молодости.
      Но, сколько ни старались, ничего не получалось. Не удавалось им и перекрыть прежние темпы.
      Однако ребята не падали духом, работали с огоньком.
      И вот однажды произошло событие, приблизившее желанный взрыв.
      В декабрьский день северное солнце, как невеста на выданье, на минутку выглянуло и прошлось вдоль кромки соснового леса. По розоватым колеям зимней дороги приехали розвальни. В них оказался инструктор Союзлеса.
      По старой привычке долго митинговал инструктор.
      Лесорубы мялись, крякали, но не выступали. Ребята с тоской смотрели на этого несчастного человека.
      "Боже мой, - думал Ивушкин, - и откуда таких чудаков выкапывают!"
      В заключение таким же скучным голосом инструктор сказал о том, что социалистический труд требует механизации и что вот у него в санях автоматическая пила в подарок лесорубам.
      - Махорки бы привез!
      - Валенок!
      - Порток теплых!
      - Ешь сам эту автоматику!
      Лесорубы шумно разошлись по своим баракам. Ребята двинулись к инструктору всей гурьбой. Они бережно вынули пилу, завернутую в рогожу, да в придачу два норвежских топора с длинными изогнутыми рукоятками. Пилу разобрали, смазали, вычистили, а наутро объявили через десятников: комсомольцы вызывают на соревнование две любые артели против них - с автоматической пилой.
      Включились в соревнование артели старика Новожилова и Губонина молодого скандального парня с клоками отчаянно рыжих волос.
      Администрация в качестве приза предоставила комплект новых безрукавок, сшитых из легчайшего меха козы.
      Соревнование началось.
      Лесорубы, побаиваясь автоматических пил и узнав про ночные похождения комсомольцев, поставили условие: рабочий день соблюдать точно - восемь часов.
      Ребята согласились.
      Администрация отвела две большие деляны, как крылья гигантского самолета, раскинутые по обеим сторонам огромного оврага. Соревнующиеся могли издалека видеть работу друг друга.
      Утром на зорьке встали лесорубы. Растянувшись важно, как сытые гуси, пошли за вожаком, уминая снег огромными лаптями. Впереди несли красное знамя, ту самую хоругвь, что выкинули они, демонстрируя по своему селу перед отправкой на лесозаготовки. Вышли они на взгорье. Повернулись, расправили плечи и ясно увидели: на комсомольской стороне одно за другим, как подкошенные, валятся деревья. Взрывы белого снега, и облачко за облачком поднимаются вслед.
      Лесорубы крякнули, подпрыгнули и влепили топоры под смолистые корни деревьев. Лес пошел валиться стеною. Они начали рубку снизу, по ходу из-под оврага, ребята - сверху вниз. Издали казалось - вологжане в панике убегают, продираясь сквозь лес: сзади идет неумолимая погоня.
      Автоматическая пила работала без устали.
      Пока пильщики срезали дерево, двое, как шаманы, плясали, уминая снег вокруг следующего, двое закрючивали вершину и натягивали трос, а двое идущих сзади обрубали сучки и вершины.
      Пока восемь человек продолжали свою стремительную атаку, еще двое лежали в резерве на брошенных полушубках и отдыхали.
      Лишь только у пильщиков начинали дрожать от усталости руки, как на ходу происходила замена.
      К вечеру ребята догнали полосу рубки до самого оврага и, весело балагуря, пошли к становищу.
      Усталость не брала их. Долго еще играли в шахматы, читали газеты. Бобенчиков налаживал радио.
      Вечером разыгралась метель. Она пришла с северо-востока, студеная, злая. И вдруг сквозь завывание ветра заговорило радио. Бобенчиков пустился в пляс. В этот момент дверь растворилась, и вместе со снежными вихрями ввалилось двое молодых вологжан. Ребята застыли в удивлении.
      - Мы к вам, - сказали парни, конфузясь. - Говорят, у вас воздушный граммофон открылся.
      И, как будто по заказу, полилась музыка, медленно, неторопливо.
      Лица вологжан стали оживать в улыбках. Уходя, они, как бы между прочим, сказали:
      - Наши-то в метель ушли с фонарями. Вас хотят обтяпать. Телогреек захотелось!
      С этого вечера, как только на улице разыгрывалась метель, вологжане приходили в гости, и каждый раз их старались обрадовать чем-то новым.
      Ивушкин старался вызывать ребят на разговоры, но те отмалчивались, видно, трусили...
      Перед Новым годом ребята начисто снесли делянку, оставив далеко позади две артели вологжан. В канун Нового года на разработку приехало лесное начальство. Навезли в подарок махорки, консервов, валенок и спецодежды. Привезли и большую радиоустановку. Оказывается, участок был премирован на областном конкурсе.
      В торжественной обстановке комсомольцам выдали комплект замечательных безрукавок.
      Артелям старика Новожилова и Губонина за геройскую рубку против пилы-автомата выдали по ватной спецовке и по паре валенок на каждого.
      Уезжая, сияющий инструктор обещал вскоре прислать еще две автоматические пилы.
      На новогоднем празднике, во время игр, вологодские лесорубы показали замечательный номер. Из дерева был вытесан брюхатый обрубок в виде буржуя. И молодые парни и солидные бородачи издалека с разбегу метали в него топоры. Иные ловкачи бросали топор зажмурившись. Иные через голову, встав к цели спиной. И попадали. К первенству шел старик Новожилов - с места одним движением рук посылал он острый топор в любую цель.
      Ночью после праздника в барак комсомольцев прибежали их два вологодских друга. Они волновались. Торопливо рассказывали, как бедно живут они в своем богатом селе. Чтобы выехать сюда, снаряжались в долг. Их семьи до сих пор выплачивают долги своих отцов кое-кому из бородачей.
      - Научите автоматикой работать, - робко попросили они.
      - Эх, вы! Вся страна царские долги заграничным буржуям не платит, а вы перед своими пасуете!
      Не успели договориться с ребятами и проводить их, как ворвался рыжий Губонин.
      - Братцы! - закричал он. - Братцы, я ваш! Обучите пиле. Дайте организовать молодую артель!
      - Ты же первый бузил против нас, как же так? - спросил Ивушкин.
      - Брось, не попрекай. Сам знаю. Но больше не хочу. Кого защищал я? Бородачей наших, которые здесь притворяются бедными, а в деревне у них дома двухэтажные.
      Когда рыжего тепло приняли и успокоили, выяснилось - он неоплатный должник Новожилова. Дочь старика, сероглазая Зинка, сидит взаперти, лишь только появляется он в деревне.
      Старик и слышать не хочет о сватовстве, пока Ванька Губонин не выплатит долгов.
      - Ага, - ликовал Бобенчиков, - нашлась трещина!
      Заниматься обучением Губонина взялся Ивушкин сверхурочно. Ночи стояли светлые, лунные. В одну из таких ночей рыжий, Ивушкин, Вострецов и Солодчиков, один из вологжан, работали с автоматичкой.
      Вдруг что-то заставило их поднять головы. Прямо напротив, за сваленным деревом, сидело шестеро худых волков.
      Ребята замахнулись на них, но волки не стронулись с места. Рыжий метнул в них топором. Волки отбежали немного и снова уселись рядышком.