При этих словах наступила полная тишина. А потом весь класс рассмеялся так громко, что даже дверь приоткрылась сама собой.
      А Миша пожал плечом, усмехнулся краешком губ, как это он один умел делать, словно хотел сказать: "Это мне над вами надо смеяться, что не понимаете таких простых вещей".
      Учительница закрылась листом бумаги, потом, не глядя на него, а куда-то в сторону, спросила:
      - Может, Макеев нам объяснит, что это такое?
      - Кряж - это уличное прозвище. По фамилии дедушка, как и я, Макеев. У нас в поселке Керчево половина Макеевых. Так вот, чтобы отличить, всем и дают уличные прозвища, - обстоятельно объяснил Миша. - А "пыж" - это у нас на Керчевском сплоточном рейде называется затор из бревен, который образуется в запани...
      Подумал и сказал:
      - Да ведь вам непонятно: "запань". Это западня для бревен. Когда они плывут молем... - Он опять запнулся: - Вам непонятно: "молем". Это значит - вразброс, не сплоченными в плоты, не связанными в возы...
      И тут задумался.
      - Возы - это опять не такие, как обыкновенно, с сеном или дровами, запряженные лошадью... Наш камский воз требует шестьсот лошадиных сил... Это несколько плотов, в каждом тысячи бревен, на них избушки для плотогонов. Такой воз идет - как деревня плывет. На плотах, как на улицах, гармошки играют, ребята бегают. Собаки лают на берега.
      Буксир как загудит: "Лес везу-у!" - так все пассажирские пароходы сторонятся. Если такой воз заденет...
      Чтобы собрать такой воз, мы всем селом работаем. Отец мой - на сплоточной машине, мать - на сортировочной сетке, дедушка - у выпускных ворот в запани. А я им обед ношу. Только бабушка у нас дома по хозяйству.
      И так у нас все. Нам за лето миллионы бревен надо в возы связать и во все стороны отправить. И на Волгоград, и на Москву, и на Каспийское море, и на Цимлянское...
      Наш рейд - Керчевский - на весь мир знаменитый. А мой дедушка - во всем Керчеве. Потому что он запанские ворота отворяет и на весь рейд бревна выпускает. Бригадой самых ловких багорщиков командует. У него все наши лучшие футболисты. Ребята ловкие.
      В руках у них багры, как длинные пики. Перед ними - ворота узкие. Течение бурлит. Бревна теснятся. Надо не все сразу - по очереди пропускать. Из-под багров гладкие сосны щуками стреляют, скользкие осинки налимами проскальзывают, тяжелые дубы, как сомы, идут. Сучковатый кряжина упирается, как ерш! Всему делу может затор образовать. Заприметит его дед, как ударит багром, как развернет, и он на струю попадет и проскочит.
      Плывут бревна дальше, а там их багорщицы перенимают, по сортировочным дворикам разгоняют.
      Чтоб не спутаться, не соскучиться, песню поют:
      Осинку - на спички,
      Дубочки - на бочки,
      Ельник - подельник,
      Сосняк - корабельник!
      А вот кряжина, сучковатый ежина,
      На дрова его заворачива-ай!
      У моей матери голос звонкий, глаз меткий, рука крепкая.
      Дальше бревна по закону плывут: все по своим дорожкам, и в конце каждой дорожки ждет их сплоточная машина. Большущая, как этот вот дом!
      Нажмет мой отец рычаги - р-раз! - машина утопит руки-крюки. Подождет он, пока бревна набегут, - два-а! - и подымут их руки-крюки охапкой. Тр-ри! - обожмут. Четыр-ре! - проволокой стянут. А на пятом счету позади машины выбросят. И челенок готов!
      А там уж из челенков плоты вяжут, а из плотов возы составляют...
      Так, пока обед разнесешь, весь рейд обойдешь, все посмотришь.
      К деду, конечно, к первому: щец с мясом горяченьких, каши с маслом тепленькой, огурчиков холодненьких...
      Дед ест и похваливает.
      Чтоб еда, которую из дома несем, не остыла, мы, ребята, способ изобрели: бегать поперек реки. Не по воде, конечно, а по бревнам... От самых наших домов до того берега у нас воды нет - река бревнами заполнена. Бревно к бревну. Бежать надо по ним босиком и во весь дух. Запнешься - к смоле пяткой прилепишься, задержишься - бревно покачнется, остановишься оно повернется. И ты под ним - и станет меньше одним...
      У нас запрещено это. Ну, да ведь я не один. Все ребята так. Вперегонки бегаем...
      Притихшие ученики воображают, как бегут взапуски ребятишки по колышущимся бревнам через широкую, глубокую реку, и удивительная, заманчивая картина встает перед глазами, заслоняя черную классную доску, раздвигая белые стены, раскрывая школьные окна в далекий, широкий мир...
      - Ну, бывает и неустойка. Сгрудятся иной раз бревна, и вот в воротах пыж! Затычка. Всему делу затор. Передние бревна ход запирают, а задние на них налегают. Иные лезут вниз, другие вверх. Растет пыж, как дом... как гора, как темная туча...
      Пыжится пыж! Слабые осины крошит. Березы в дуги гнет. Сосны в щепы щеплет. Елки, как стрелы из лука, летят. Дубами, как из пушек, палит... Такой гром пойдет... Весь рейд всколыхнется. Механикам, сортировщикам, сплотчикам - всем тревожно. Диспетчеры друг другу по телефонам звонят: "Как там Кряж на пыже?"
      И, когда дедушка с пыжом справится, всем народом вздохнут: "Сдюжил наш старый Кряж!"
      Дедушке уже семьдесят лет, а сильней его пока в нашем Керчеве никакого человека нет... Сильней его только машина...
      И ничего, все обойдется. Идем вечером домой, а дедушка впереди. Он первый работу на рейде начинает, первый и кончает... Он берегом идет и видит, как буксир из его бревен последний воз везет... И ему это любо... Как запоет старинную песню:
      Ой ты Кама, Камушка,
      Ты родная наша мамушка,
      До чего же ты богатая река!
      Что в цветах ковры персидские,
      Заливны твои луга,
      Что каменья самоцветные,
      Блещут ночью берега!
      Услышав в третьем классе песню, в дверь заглянул директор школы. И увидел: стоит за партой Макеев и поет, а все слушают. И учительница за столом подперла щеку рукой...
      - Это что такое? Разве урок пения?
      - Тсс! - шепчет она. - Не мешайте, одну минуточку!
      И тут раздается звонок на большую перемену.
      - Макеев! Макеев! Макеич! Миша! - обступили, затормошили новичка ребята. - А что дальше? Что с дедом? Где он? Почему ты в Москве?
      - Это долго рассказывать...
      - Ну расскажи, расскажи!
      - Деда на Каме нет. Он бы и сейчас там работал и меня бы здесь не было, если бы не поднялась буря. У нас волны обыкновенно нагоняет ветер низовой, а тут поднялся верховой... И как погнал стаи бревен на ворота, как погнал, так сразу и образовался пыж... Да такой, что старики не видывали... Не затычка, не дом, а целая колокольня, и бурей ее качает!
      Над рейдом подняли сигналы бедствия... По радио всем велят убираться прочь!
      Дед как крикнет на своих ребят:
      "Орлы, уматывай!"
      Так они уперлись баграми и в два счета из-под пыжа повыскакивали... А дед, оставшись один, погрозил еще им кулаком, чтобы обратно не лезли, а сам пригнулся и ударил багром под самое основание пыжа... Там всему затору основа - здоровенное сучковатое бревно поперек ворот застряло. Вода из-под него вверх фонтаном бьет, ревет, а вытолкнуть не может... Вот Кряж вонзил багор ему в бок. Вскочил на него, всем телом на конец багра навалился и давай раскачивать... И давай раскачивать!
      Бревно ка-ак повернется! Затор ка-ак рухнет! Гора из бревен ка-ак грохнется!.. Прямо на то место, где была бригада... Не прогони дед багорщиков - не было бы у нас лучших футболистов.
      Один дедушка под пыж попал.
      Как рухнул затор - грохот, водяная пыль столбами. Радуга над рекой. Люди так и застыли: "Пропал Кряж под пыжом..." А он не пропал. Не такой дедушка, чтобы пропасть. Он все рассчитал, когда на багор навалился. Большущее бревно под ним перевернулось, дед под него попал и тем спасся. Остальные бревна, когда рушились, по нему и застучали!
      А дедушку не задели, это его помяло, когда он в потоке закружился... Вот тут повредило ему спину да и ребра. За ним из Москвы самолет прислали. В лучшей клинике теперь лежит. Весь в гипсе, как памятник. Его все доктора знают и зовут Кряж Уральский.
      - А поправится он?
      - А как же! На то у нас медицина.
      - Миша, а ты дедушку навещаешь?
      - А как же! Меня для того и вызвали. У деда на поправку дела пошли, а с аппетитом не получилось. Не может здешнего обеда есть, и все! Чего только не дают, а он - ни в какую! Привык, что я ему всегда домашний обед носил, и ему из моих рук все вкусней кажется. Доктора по-ученому говорят, что это у него рефлекс, надо устранить торможение. Доложили нашему министру. Меня в самолет - и сюда прямо по воздуху. Теперь я каждый день сам лично обед приношу. Дед кушает, похваливает да на меня посматривает. Вот почему я к вам и попал посередине года. И деда уважаю, и школу не пропускаю. Понятно?
      Теперь всем понятно.
      Только самая любопытная все же спросила:
      - Миша, а какое же у вас прозвище?
      Юный Макеев улыбнулся и ответил:
      - Ясно какое: у нас, если дедушка Кряж, внучонок - Кряжонок!
      ПРОВОДНИЧОК
      Прошлой весной я участвовал в интересной экспедиции в центральные степи Казахстана. Пригласил меня профессор ботаники, исследователь этих диких мест.
      Он каждый год отправлялся собирать степные травы для университетской коллекции.
      Много людей он с собой не любил брать. Вот и сейчас - с ним всего две лаборантки, его помощницы по кафедре, умеющие хорошо определять растения, выкапывать и засушивать их среди толстых листов бумаги, да ученый секретарь Маргарита Петровна. Она была кассиром, завхозом, парторгом и художником экспедиции.
      Эта девушка была моложе всех и строже всех. Она носила очки - темные, куртку - кожаную, штаны - лыжные и ботинки - на толстой подошве с шипами.
      Профессор ценил ее как художника: она замечательно точно умела рисовать с натуры цветы и травы.
      Меня приняли в качестве охотника и рыболова; профессор считал, что лучше взять еще одного человека, умеющего доставлять дичь и рыбу, чем мертвый груз продовольствия. Так я и поехал взамен двух ящиков консервов и мешка копченостей.
      Все мы уместились в крытом брезентом автомобиле-вездеходе с прицепной тележкой, на которой лежали палатки, папки для гербариев и прочее имущество.
      Обе лаборантки по очереди выполняли обязанности шофера. Одна из них умела не только водить машину, но и чинить ее: окончила курсы шоферов-механиков.
      Профессор подбирал себе помощников смелых и умелых. Эти девушки были снайперами, волейболистками, пловчихами, лыжницами. Но вот беда - они не умели разводить костры и вкусно готовить пищу.
      Мы убедились в этом на первом же ночлеге. Разведя костер, я занялся палаткой. А в это время костер прогорел, и я попросил Маргариту Петровну раздуть угольки.
      Вот уж и палатка для ночлега готова, пора бы чайку закипать, а огня что-то все нет. Взглянул я и увидел необыкновенное зрелище. Положив поверх углей сухой полыни и веток, Маргарита Петровна не дула, а дышала на костер, раскрыв рот. Дыхнет на угольки - чуть-чуть полетит пепел. Вздохнет - а дым ей в рот. Откашляется и опять дышит. А из-под очков слезы: дым глаза ест. Нарочно ведь не придумаешь, чего изобретет неумение!
      - Да вы губы сложите плотней, как для свиста, и дуньте! - не выдержал я.
      Свист у нее кое-как получился, а костер раздуть так и не смогла. Очень этим смутилась и просила меня никому не рассказывать.
      Ужин нам приготовили лаборантки такой, что даже сами не могли есть...
      - Ничего, - сказал профессор, - на реке Кара-Кенгир мы возьмем в проводники моего старого друга, казаха Усенбаева. Это большой мастер готовить на костре дичь, рыбу, барашков, что и... - Профессор только покрутил головой, не в силах выразить словами, как вкусно готовит бывалый проводник.
      Но каково же было наше огорчение, когда старого Усенбаева не оказалось на месте. И юрта его стояла у любимого родника - маленький холмик среди холмов, - и гуляли на просторе хранимые его семьей колхозные овцы, а его и след простыл. Старик повел в степь экспедицию - разыскивать лучшие места для новых совхозов.
      Мы думали, что, явившись весной, чтобы застать степь в цвету, приехали раньше всех, но ошиблись.
      Нам сочувствовали и жена Усенбаева, и его взрослые дочери, и их мужья, степенные чабаны. Но помочь ничем не могли. Никто из них не должен отлучаться от доверенных им колхозных стад, да и не бывали они проводниками.
      Мы чуть не до утра сидели, собравшись в кружок, пили чудесный ароматный чай, заправленный бараньим салом и чуть присоленный. Ели бешбармак и даже шашлык.
      И я только удивлялся, что за войлочными стенами юрты в это время все делается само собой. Собаки, деловито лая, загоняют овец, коз и коров; огонь в костре горит не угасая. И чьи-то ловкие руки просовывают то ведерко с родниковой водой, то палочки с шашлыком, шипящим в собственном жиру.
      Выйдя из юрты, я обнаружил, что всем правил шустрый мальчуган, очень оригинально одетый - в малиновой рубашке, выпущенной из-под бархатной жилетки, в трусах, в брезентовых сапогах и в пестрой бархатной тюбетейке.
      Он носился как на крыльях и все успевал: и овец загнать в кошары, и коров в загородку - на дойку, и кизяка в костер подбросить, и шашлычные вертела с углей вовремя снять...
      Все старшие были с гостями, а он им прислуживал как младший.
      Вот этот-то мальчик нас и выручил. Подошел утречком, когда мы с профессором, проснувшись, разбирали маршрут на карте, и сказал:
      - Проводник вам есть!
      Профессор широко улыбнулся:
      - Что, вернулся мой старый друг, Усенбаев?
      - Нет, старый еще в степи, а молодой есть. Арип.
      - Кто это? Опытный человек?
      - Да, конечно, Арип - опытный человек.
      - Нам ведь не для того, чтобы показывать путь в степи, - это мы найдем по карте, нам нужен такой...
      - ...такой, чтоб и огонь развел, и сготовил, и все по хозяйству сделал, - продолжал мальчуган. - Дичь ощипал, рыбу почистил - ну все-все, чтобы вы только наукой занимались!
      - Совершенно правильно, - сказал профессор, - такой вот рабочий человек, хозяин... чтобы лег позднее всех и встал раньше всех... и все у него готово!
      - Это как раз такой человек, - сказал мальчик уверенно.
      - А он может с нами поехать?
      - Да хоть сейчас, только ему надо предупредить женщин, что профессор приглашает его в проводники.
      - Нам бы надо с ним вначале познакомиться, - напомнил я.
      - Это можно. - Мальчик поправил черные вихры под тюбетейкой, вытер о трусы ладонь и, протянув ее дощечкой, сказал: - Арип Усенбаев!
      После некоторой доли затруднительного молчания мы пожали его обветренную, жесткую руку, не сказав ни да, ни нет.
      Приняв молчание за согласие, Арип быстро развернулся на одной пятке и, оставив на месте своего стояния лунку в земле, исчез так же неожиданно, как появился.
      В самое затруднительное положение мы попали, когда Арип явился с заспинным мешком за плечами, в тех же стоптанных брезентовых сапогах, в бархатной жилетке поверх рубашки и с тюбетейкой на голове. К прежнему наряду добавился пионерский галстук.
      - Вот я весь совсем... Много места не займу!
      Это, конечно, было его самым несомненным достоинством, но не самым для нас нужным.
      Профессор не знал, что делать. Я стоял за то, чтобы взять бойкого проводника, ловкость которого я нечаянно заприметил еще ночью. Но Маргарита Петровна категорически заявила:
      - Нет! Детский труд в нашей стране запрещен. Нельзя нанимать вместо рабочего ребенка!
      Сколько мы ни уговаривали ее, что шустрый, деловой мальчишка в экспедиции может пригодиться, - ничего не помогало.
      Ученый секретарь, завхоз, кассир и парторг - все вместе в ее лице заявляли нам, что незаконно брать в научную экспедицию несовершеннолетнего.
      Арип то темнел, то бледнел; ему хотелось вмешаться, но он был воспитан в уважении к старшим и проявлял удивительную сдержанность. На каждое ее возражение только бормотал про себя: "Правильно, верно..."
      Так ведь и не взяла бы она Арипа, если бы я не вспомнил, как она смешно раздувала костер.
      - Маргарита Петровна, - сказал я негромко, ей одной, - этот мальчишка замечательно умеет разводить костры...
      Что-то дрогнуло в лице ученого секретаря. А когда профессор добавил: "Известно ли вам, что я увлекся ботаникой с тех пор, как меня в детстве взяли однажды в экспедицию", она сказала:
      - Ладно, возьмем... Только платить ему будем половину жалованья.
      Так несовершеннолетний Арип попал в нашу экспедицию половинкой проводника, на полставки.
      И мы в нем не ошиблись.
      При первом же ночлеге Арип показал такие таланты, что все только удивлялись. Во-первых, он указал ручей, не отмеченный на карте, но известный чабанам, с чудесной питьевой водой. Во-вторых, не только развел костер, тут же набрав кизяка, сухой полыни и каких-то прутьев, - он пошел с электрическим фонариком, побегал с моим рыболовным сачком по степи и принес под рубахой, перетянутой ремнем, полдюжины перепелов.
      - Вот, - сказал он, улыбаясь так, что все его белые зубы засверкали на смуглом лице, - эти птички очень любезны, когда их жарят на вертеле...
      Он не совсем твердо знал употребление в русском языке некоторых слов, и иные фразы звучали в его устах довольно забавно.
      Перепела показались нам действительно очень "Любезными", когда он поджарил их целиком на вертеле, - ловко, как фокусник, повертывая каждую птичку над углями так, что ни одна капля шипящего жира не упала в огонь.
      Дичь жарилась в собственном соку и была вкусна - пальчики оближешь!
      Мы ели, и я особенно громко хвалил молодого Усенбаева.
      Лаборантки поддерживали мои восторги. Одна только Маргарита Петровна ела не меньше других, но молчала, словно злилась, что чересчур вкусна пища... Профессор посматривал на нее насмешливо, и это ее очень сердило.
      Арип не замечал ее недружелюбия и ухаживал за ней даже больше, чем за всеми.
      "Каменное сердце надо иметь, чтобы не отозваться на дружбу такого замечательного мальчишки", - удивлялся я.
      Проводничок думал, что она не радуется вкусной пище только оттого, что нездорова, и предлагал ей не перепелов, а перепелочек, которые мясом понежней.
      Утром, когда лаборантки пошли умываться, а Маргарита Петровна несколько запоздала, составляя дневник экспедиции, Арип провел ее выше по ручью, где воду еще не замутили и она текла среди зеленых водорослей чистая, как изумруд.
      Так чего же она на него сердилась? К чему ревновала? Уж если на то пошло, ревновать надо было бы мне! Арип совершенно затмил мою славу рыбака и охотника. Поймав поздно вечером перепелов без всякого шума и стрельбы рыболовным сачком, наутро он поймал рыбу руками.
      Явился весь мокрый, выложил перед нами на траву щуку килограмма на три и говорит:
      - Вот, руками поймал. Что будем делать: уху из нее жарить или запечь ее в глине?
      Решили варить уху, что и имел в виду Арии, по ошибке употребивший слово "жарить".
      - Как же так, руками? - спросил я. - Ты не ошибся?
      Соврать Арип не мог, не так был воспитан.
      - Это очень просто, - сказал он, - за глаза надо хватать! Пойдемте, я покажу, там еще есть, только очень большие... Не такие сладкие, как эта, жесткие...
      Он опять употребил не то слово, но я даже не поправил его, поторопившись проверить, где это "там еще есть".
      Захватив спиннинг, побежал вслед за Арипом, очень скорым на ноги.
      Но спиннинг не пригодился. Огромный бочаг - омут от пересыхающего летом Кара-Кенгира - так зарос камышами, что пролезть было трудно, не то что размахнуться удилищем и закинуть блесну.
      Только где-то в середине темнели небольшие окошки чистой воды, и к ним вели какие-то тропинки.
      - Гуси-утки гуляют, - сказал Арип.
      Вначале мы шли во весь рост, а затем он пополз на четвереньках, раздвигая жесткие стебли камышей, и предложил мне следовать его примеру.
      Приблизившись к окошку чистой воды, где темнела глубина, Арип остановился и, притаившись, протянул одну руку под водой и стал пальцами мутить воду, булькать. Другой рукой пошевеливал камыши. Очевидно, он подражал утенку, роющемуся клювом в корневищах тростника на краю омута.
      Я с любопытством приподнялся и вдруг увидел, как навстречу мне из темной глубины всплывает что-то зелено-серое, длинное, как осиновое бревно. И у этого бревна два круглых огромных глаза... Со злым и хищным выражением уставились они на то место, где булькала вода и шевелился камыш... Чудовище тихо приближалось, медленно приоткрывая пасть для неосторожной утки или гусенка...
      Мне стало как-то жутко.
      - За глаза, за глаза! - шептал Арип.
      Я пошевелился, оступившись, и привидение вмиг исчезло.
      Но запомнил я эти глаза... Схватить за них не каждый может.
      Решив, что я забраковал щуку, как "не сладкую" для еды, а слишком жесткую, Арип поднялся и сказал, смотря на меня открытым взглядом:
      - Вот так можно их ловить. Они всю рыбу скушали, птичками интересуются. Особенно утром. Они пораньше нас встают, завтракать хотят...
      Больше я не сомневался в способностях Арипа ловить перепелов рыболовными сачками, а рыб - руками.
      Скоро мы все полюбили проводника, и только Маргарита Петровна словно не замечала его стараний и забот.
      А он почему-то больше всех тянулся к ней, заглядывал в лицо и никак не мог заглянуть в ее глаза, скрытые темными очками. И однажды сказал мне со вздохом:
      - И глаза больные, а? Такой молодой, такой красивый... Ай-яй-яй!
      Очевидно, сердце его прониклось жалостью к человеку, которого он считал слабее всех в экспедиции. И поэтому Арип часто провожал Маргариту Петровну в ее рисовальные походы. Шел впереди к цветущим тюльпанам или к кустам верблюжьей колючки и, прокладывая тропинку, всегда посвистывал и помахивал перед собой гибким прутиком из молодой лозы.
      Однажды мы забрались в какую-то удивительно красивую долину. Вся она цвела розовыми, синими, белыми, желтыми цветами.
      - Вот место для заповедника! - сказал профессор. - Надо его зарисовать во всех видах. Нельзя распахивать всю степь подряд, надо оставить такие вот места как рассадники полезных трав.
      Пока мы любовались, Арип разводил костер и готовил ужин.
      Решили остаться здесь подольше.
      - Ох и порисую я акварелью! - впервые радостно сказала Маргарита Петровна.
      Услышав это, Арип предупредил со всей серьезностью, на какую он был способен:
      - Женщины, без меня не ходить! Здесь могут быть покушения...
      Наши лаборантки рассмеялись. Улыбнулся наконец словам Арипа и ученый секретарь, наша Маргарита Петровна.
      А наутро, проснувшись раньше всех, она отправилась в качестве художника в живописную долину, не предупредив Арипа.
      Признаться, и я не придал значение его словам, приняв их за шуточные, и не обратил внимания, что среди умывающихся на берегу большого озера, где я наконец успешно ловил спиннингом, нет Маргариты Петровны. И вскочил как ужаленный, услышав ее крик. Она вскрикнула так, как может закричать человек лишь в минуту смертельной опасности.
      Не мешкая, бросился на помощь... со спиннингом. Меня опередил профессор с ружьем.
      Зрелище, которое мы увидели, было так неожиданно и страшно, что у меня подкосились ноги.
      По колени в траве неподвижно стояла наша Маргарита Петровна, защищая лицо пучком кистей и ящичком из-под акварельных красок, а перед ней, покачивая головой и готовясь к прыжку, - змея. Громадная черная гадюка, укус которой весной бывает смертелен.
      Жизнь и смерть девушки решали секунды. Профессор не решился стрелять из дробовика, боясь поранить Маргариту Петровну, заслонявшую от него гадину.
      И вдруг в высокой траве мелькнула пестрая тюбетейка. Будто из-под земли вырос Арип с прутиком в руке...
      Что он сделает этим прутиком?!
      Арип громко присвистнул, как это делают табунщики, и топнул ногой. Змея оглянулась! В ту же секунду Арип стеганул ее прутом по шее. Змея, зловеще зашипев, нырнула в камни и исчезла в какой-то норе.
      Тут Маргарита Петровна повернулась, чтобы бежать к нам, но Арип закричал:
      - Стойте, стойте, тут есть еще такие!
      И стал бегать вокруг, громко топая, словно затеял игру в лошадки.
      - Змеи конского топота боятся, - пояснил он. - Там, где их много, надо, как конь, ходить, - все в норы уползут. А если тихо наступишь кусать будут. Тут их дом, в этом месте, понимаешь? Тут они злые.
      Выведя художницу из опасной долины, Арип покачал головой и сказал:
      - Ай-яй-яй, как не стыдно гулять одной! Я же говорил: тут могут быть покушения.
      - Да не покушения, а укусы! - засмеялись наши лаборантки, не решавшиеся теперь отойти от палатки.
      - Все равно нехорошо, - ответил Арип, вручая каждой тонкий, гибкий прут. - Впереди себя траву шевели. Трусливая змея убежит, храбрая голову подымет. Тогда свистни - она прислушается. Подумает - суслик. И тут ее прутиком по шее - вжик! - и голова отлетела. Видали, как я? Так мы всегда делаем. Так и вы делайте.
      Как ни проста была эта наука, нашим путешественницам освоить ее не удалось.
      Арипу пришлось бегать впереди них и расчищать дорогу к цветам и травам соблазнительной, но опасной долины.
      Маргарита Петровна с этого дня с ним не расставалась. Шагу одна не делала. Только и слышался ее голос, который вдруг стал ласковым:
      - Проводничок!
      И Арип откликался. Мы часто видели, как художница рисовала с натуры цветы, а он внимательно наблюдал, как из-под ее кисти возникали они на бумаге.
      И по-прежнему успевал он все делать в лагерном хозяйстве.
      Расстались мы с Арипом неожиданно. В верховьях Кара-Кенгира наша маленькая экспедиция встретила большую экспедицию по определению мест для новых совхозов, в которой был проводником его дед, Усенбаев.
      Мы уже закончили свою работу и находились недалеко от железной дороги.
      Решено было отпустить Арипа. И мы сдали его деду, как говорят, с рук на руки, поблагодарив от души за все труды.
      При этом наш ученый секретарь так расчувствовался, что вместо половины уплатил проводничку полное жалованье взрослого проводника.
      И больше того: когда мы прощались, Маргарита Петровна погладила Арипа по тюбетейке... Смутилась. Потом решительно сняла очки, расцеловала проводничка и, оглядев нас, заявила:
      - Вообще я считаю, что в каждой уважающей себя экспедиции должен быть боевой мальчишка!
      Словно мы возражали!
      Мы переглянулись с профессором, и он шепнул мне:
      - Посмотрите-ка, первый раз вижу ее глаза! Взгляд-то добрый!
      И верно: под темными, защитными очками Маргарита Петровна скрывала большие, серые, очень красивые и добрые глаза.
      ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ
      Однажды ночью по пионерской цепочке передалось:
      "Тревога! Все на сбор! С севера идет холодный циклон. Радио из Москвы предупреждает: в Узбекистане возможны заморозки на почве!"
      Спросонья ребята явились в школу в чем попало - иные только в тюбетейках и в трусах, иные в теплых халатах, но босиком. Неразлучные сестры-подружки Замира, Зия и Ульмас прибежали, взявшись за руки. Они успели натянуть форменные школьные платья, а из-под них сверкали шелковые шаровары.
      Во всех домах тревожно зажигались огни. Куда-то мчались машины, давая резкие гудки. Куда-то спешили люди. В правлении колхоза громко звонили телефоны.
      Заморозки на почве! Это грозит гибелью ранним посевам хлопка главного богатства здешних колхозов.
      А на школьном участке может погибнуть опытное поле розового и желтого хлопчатника.
      Розового и желтого! Если бы он был обыкновенным, белым, его бы, наверное, и не посеяли здесь, при школе. Да и не было бы столько "болельщиков" хлопководства, сколько их появилось в школе, когда Замира, Зия и Ульмас достали в научно-исследовательском институте драгоценные семена нового, еще невиданного в мире цветного хлопка.
      Подумать только: по всем колхозам вокруг хлопок будет обыкновенным, белым, а у них на одном поле раскроются коробочки с розовым волокном, на другом - с желтым!
      Ну как будто из коробочек выглянут персики и лимоны!
      Да тут весь народ придет любоваться! И всем захочется завести такой же хлопок. У юннатов сердца наполнялись гордостью: ведь их работу консультировал профессор, тот самый, который создавал новые сорта!
      Они все сделали по передовой науке хлопководства.
      Долго добивались, чтобы на их маленький участок хотя бы по дороге заехал трактор из МТС.
      - Вы понимаете, - доказывала бойкая Замира директору, - перед нашей школой пропадает плодородный участок земли. Надоело смотреть, как растет бурьян и ящерицы греются на солнце... Хотим развести хлопок - желтый и розовый!
      - Желтый и розовый? - заинтересовался директор.
      - Да, о другом бы мы и говорить не стали!
      Трактор был обещан.
      Вспахать опытное поле приехал знатный тракторист, комсомолец Насреддин Сагибов.
      - А ну, где тут бесчинствует бурьян и ящерицы греются на солнце? сказал он, показывая белые зубы. - Сейчас наведем порядок!
      И как пустил машину! Лемеха плугов засверкали, словно сабли! Бурьян стал валиться, как вражье войско. Ящерицы разбегались по своим норам.
      Школьники собирали бурьян в кучи и укладывали на солнце, чтобы высушить и сжечь.
      А школьницы собирали "дастархан" - почетное угощение трактористу.
      В густой тени карагача расстелили ковер, поверх ковра - большой пестрый платок, а на этом платке поставили пиалы для чая, насыпали горками желтый урюк, прозрачный изюм, темный инжир, светлые фисташки. Сложили башенками круглые пышки из пшеничной муки, пирамидками - печенье из мака, из тыквенных семечек.
      Когда опытное поле под лемехами плуга превратилось в ровный бархатный ковер цвета верблюжьей шерсти, трактористу подали родниковой воды и душистое мыло. Умывшись и утеревшись вышитым полотенцем, Насреддин несколько смутился, увидев обильное угощение.
      - Друзья, - сказал он, - зачем же вы лишили себя школьных завтраков?
      Он догадался, что ребята собрали на дастархан все самое вкусное, захваченное из дому на завтраки, и согласился сесть на почетное место только тогда, когда вокруг уселись сами хозяева и с удовольствием принялись за чаепитие.
      Вот так же угощали потом районного агронома, который приехал по настойчивой просьбе учительницы - помочь будущим хлопководам. Он проверил глубину вспашки, размерил и указал, какие нужны борозды, на какую глубину и на каком расстоянии друг от друга нужно сажать растения.