Да и недолго осталось стрелять фашистским зенитчикам:
      вот сейчас, через какие-то минуты, должны вернуться немецкие самолеты, и тогда хочешь не хочешь, а убирай огонь, не то своих подобьешь.
      Наш командир, усмехнувшись, посмотрел на часы: "Скоро явятся фашистские истребители, и начнется славная охота!"
      Вся "этажерка", совершая круг, "работает" точно, как вот эти часы с секундомером. Он оглядел строй довольными глазами.
      - Немного терпения, мальчики, - сказал он по радио.
      И вдруг черная тень пробежала по его лицу, когда один самолет вышел из боевого порядка и скользнул в сторону, за высокие ели. Туда, где не было разрывов зенитных снарядов.
      "Николенко!" - так и ударило в сердце.
      И командир не ошибся. Это был Николенко. Не желая находиться под зенитным огнем и напрасно подвергаться риску, он решил схитрить: уйти из зоны огня и "прогуляться" в сторонке, пока не появятся немецкие истребители. Вот тогда он и включится в бой... И набьет больше всех!
      Вслед за Николенко, по обязанности защищать командира, пошел и его ведомый.
      Увидел этот маневр не только наш командир - тут же заметили его и фашисты.
      - Струсили, наконец, - обрадовались они. - Легкая добыча!
      И не успел до Николенко дойти по радио предупреждающий окрик командира, как два залпа, словно две огненные дубины, обрушились на его самолет.
      Наблюдая за огнем снизу, Николенко прозевал атаку сверху.
      Один, затем второй краснозвездные самолеты, охваченные пламенем и дымом, посыпались на вершины елей... А в это время возвратились восвояси фашистские истребители. Они явились всей эскадрой и густо пошли на посадку. Зенитки сразу замолкли. Все небо покрылось машинами. Одни планировали на аэродром, другие, дожидаясь очереди, летали по кругу. А наши гонялись за ними, сбивая один за другим.
      Подбитые валились и в лес и на летное поле. Тут костер, там обломки. На них натыкались идущие на посадку. Капотировали. Разбивались. Два фашиста в панике столкнулись в воздухе. Иные бросились наутек, но без горючего далеко не улетели.
      - Попались, которые кусались! - шутили потом участники замечательного побоища.
      Набили бы наши больше, если бы не Николенко. Двоим нашим истребителям пришлось связать боем фашистских дежурных, которые его сбили. Только четыре истребителя из восьми действовали в полную силу.
      И попало же Николенко во время разбора боевого вылета вечером того же дня! Критиковали его жестоко, хотя и заочно...
      А наутро его ведомого, молодого летчика Иванова, выбросившегося с парашютом, опаленного, поцарапанного, вывезли из тыла партизаны. И сообщили, что второй летчик сгорел вместе с самолетом.
      Сняли шлемы летчики, обнажили головы.
      - Сообщить родителям Николенко, что сын их погиб смертью героя... - приказал командир. И добавил: - Тяжко будет отцу с матерью, а ведь сами виноваты: смелым воспитали его, да только недружным.
      Война продолжалась. Много было еще горячих схваток, тяжелых утрат и славных подвигов. А командир никак не мог забыть, что случилось с Николенко. Принимая в полк молодых орлят, полковник всегда рассказывал эту поучительную историю. И темнел лицом. И некоторое время был сердит и неразговорчив. Так сильно разбаливалась в его командирском сердце рана, которую нанес ему молодой летчик своей бессмысленной гибелью.
      ПОБЕДНЫЙ БОЙ ТИМУРА ФРУНЗЕ
      Когда в полк вместе с новым пополнением прибыл лейтенант Фрунзе, комиссар, представляя его командиру полка, многозначительно произнес:
      - Тимур Михайлович - сын Фрунзе!
      Подполковник крепко пожал лейтенанту руку.
      Тимур быстро взглянул в темное рябоватое лицо. Подполковник Московец - старый истребитель - по виду годился ему в отцы, был медлителен, покладист.
      - Я хочу стать настоящим истребителем, - поторопился предупредить Тимур.
      - Ну что ж, - сказал Московец. - Поможем вам не уронить честь отца.
      Старый летчик внимательно посмотрел на Фрунзе. Открытый взгляд ясных серых глаз, строгие черты лица, золотоволосая, крепко посаженная голова.
      "Орлик, настоящий орлик", - подумалось ему, и на душе стало хорошо при мысли, что его полку выпала честь принять в свои ряды сына прославленного полководца. Подполковник любил молодежь, и ведомым, от которого зависела его жизнь в бою, летал у него самый юный летчик полка - комсомолец Усенко.
      Московец был человек по-своему замечательный. Сибиряк, пришедший в авиацию из тайги уже не мальчиком, он казался староватым для истребителя. Но, обладая громадной силой, Пимен Корнеевич, излетав два-три истребительных века, отлично выдерживал все перегрузки при крутых виражах и выводах из пике скоростных машин.
      Восемь сбитых вражеских самолетов подкрепляли его командирскую репутацию. Высокий рост, широкие плечи и загорелое лицо невольно внушали уважение. Прибавьте к этому спокойные проницательные глаза - и портрет его будет закончен. Пимен Корнеевич отличался таежной скупостью на слова и на патроны. Стрелял только наверняка, а говорил предельно коротко и четко.
      Даже при объяснении боевых заданий он был немногословен, хотя умел с полной ясностью показать каждому летчику его место и роль в предстоящей операции. Для наглядности возьмет прутик, нарисует на снегу строй, порядок, направление и скажет:
      - Понятно?
      Потом наступит унтом на этот чертежик и, стерев его подошвой, пойдет в свой самолет, чтобы возглавить боевой вылет.
      Шла первая военная зима. Частенько нашим истребителям приходилось драться с численно превосходящим противником. И все же летчики Московца всегда выходили победителями. Полк нес мало потерь.
      Когда Московца спрашивали о причине этого, он отвечал:
      - Правильная тактика.
      - Какая?
      - Активная.
      - В чем же она выражается?
      - Нападаем. Инициативу захватываем.
      Московец не сразу пустил Фрунзе в бой. Вначале он поручал ему патрулирование собственного аэродрома, когда нужно кружиться, словно на привязи, над одной точкой. Некоторые молодые летчики не любят этого патрулирования, считая его скучным занятием, и требуют "войны", а не "прогулок".
      Но лейтенант Фрунзе безропотно нес эту вахту и ни разу не запротестовал, когда его снова и снова назначали "воздушным дневальным".
      Тимур летал ведомым. Несколько раз в паре с ним отправлялся сам Московец. Подполковник убедился, что молодой Фрунзе не сидит, уткнувшись в приборы, а уже научился видеть небо и землю. Он крепко держится за ведущим, не отрываясь при всех его неожиданных рывках и поворотах.
      Значит, можно попробовать его и в бою. Московец назначил Фрунзе ведомым к командиру эскадрильи старшему лейтенанту Шутову.
      Этот скромный задумчивый молодой человек умел командовать, не повышая голоса. Летчики слушались его беспрекословно. Его сила таилась в верности глаза, умевшего, не сморгнув, посмотреть в лицо смерти, в крепости рук и бесстрашии сердца.
      Однажды какой-то фашист пошел на него в лобовую атаку. Шутов не дрогнул, и машины летели со страшной скоростью, готовые столкнуться винтами и моторами. Однако фашист не выдержал, отвернул в последние секунды. Шутов распорол его самолет кинжальным огнем своих пушек и пулеметов и крикнул вдогонку падающему самолету:
      - На кого ты полез, дурак, на ивановского комсомольца! Мы, шуйские, у Чапая опорой были!..
      Когда Московец их знакомил, он сказал Фрунзе:
      - Вот земляк вашего отца. Насколько помнится, из всех городов российских Михаил Васильевич больше всего любил Шую...
      - Я никогда там не был, - ответил Фрунзе.
      - Ну что же, побываем после войны. Знаете, с какой радостью нас рабочие примут! - сказал Шутов. - Мой старик помнит Фрунзе еще юношей Арсением, который организовал шуйских ткачей на борьбу с самодержавием.
      Московец посмотрел на них и решил: "Хорошая будет пара!"
      Обстановка на фронте была, что называется, "скучная". После тяжелых оборонительных боев немцев задержали на рубеже Новгород - Ильмень-озеро. Но фашистам удалось вклиниться в наши позиции, захватив городок Демянск. Их шестнадцатая армия, одна из лучших у Гитлера, заняв холмы Валдайской возвышенности, теперь пополнялась, залечивала раны, получала свежую технику и готовилась к новому наступлению.
      На карте этот клин выглядел лапой гигантского зверя, занесенной над Москвой с севера.
      _ Вот бы эту лапу отсечь! - мечтали летчики, поглядывая на карту.
      И, когда по ночам мимо аэродрома по обледеневшим дорогам звенели танки, сердца бились надеждой:
      - Может быть, это и готовится? И мы примем участие в контрударе?
      А пока что полк нес будничную вахту. Больших боев не было. Все притихло, словно перед грозой. Молодежь училась. Шутов, как комсорг, выбросил лозунг: "Ни одного комсомольца без сбитого вражеского самолета на личном счету".
      Удивительный человек был этот Алексей Шутов, сын ткача из города Шуи. Ему было совершенно чуждо честолюбие. По-комсомольски он любил свой боевой коллектив и жил успехами эскадрильи. Он называл своих летчиков "мои ребятки". И стремился каждого из них поднять до уровня передовых.
      В паре с Шутовым и пришлось Тимуру впервые попробовать свои силы в воздушном бою.
      Они вылетели в свободный полет, вдоль линии фронта. Стоял ясный зимний денек. По небу бежали редкие облака. Над позициями нашей пехоты вился немецкий корректировщик "хейнкель", прозванный солдатами "костылем". Самый ненавистный пехотинцам самолет-соглядатай. Кружится, кружится. Заметит людей у походной кухни - вызовет огонь минометов. Разглядит обоз, колонну на марше, скопление машин в тылу - сообщит своей артиллерии...
      Вот на этого "костыля" и нацелил Шутов Тимура.
      Фрунзе ринулся в атаку со всем пылом новичка. Конечно, ему хотелось бы сбить истребитель или по крайней мере бомбардировщик, а тут подвернулся всего-навсего тихоходный "хейнкель".
      Нелепый, с длинными болтающимися шасси, с большой стеклянной кабиной наблюдателя, этот самолет был для летчиков самой противной мишенью. Тимур с первого захода промазал. "Хейнкель" увернулся и, спасаясь от истребителя, стал выделывать такие выкрутасы, что смотревшие снизу пехотинцы от души хохотали.
      А Тимуру было не до смеха. Только он нацелится ударить по мотору и перейдет в пике, как "хейнкель" перед самым его носом сделает "мертвую петлю" и летит вверх колесами, подставляя бронированное брюхо с пушкой, торчащей, как осиное жало. Фрунзе захочет ударить сверху по стеклянному фонарю, а неуклюжий "костыль" сделает "бочку", и проскочивший мимо советский летчик получает вдогонку очередь из турельного пулемета.
      При одном вираже "хейнкеля" Тимур едва не погиб, напоровшись на выстрелы скорострельной малокалиберной пушчонки. Он сшиб немца с шестой или седьмой атаки, считая это позором для себя, и возвращался на аэродром, весьма сконфуженный своей первой победой.
      Пока Тимур отчаянно атаковал "хейнкеля", Шутов упорно дрался с двумя "мессершмиттами", прикрывавшими корректировщика.
      Он много раз рисковал головой, но не выпустил врагов до тех пор, пока "хейнкель", подбитый Тимуром, не рухнул вниз и "мессеры", израсходовав бензин и патроны, улетели восвояси.
      Шутов мгновенно очутился рядом с Тимуром, одобрительно показал большой палец и повел его на аэродром кратчайшим путем, чтобы хватило горючего.
      К удивлению Тимура, подполковник Московец искренне поздравил его с победой.
      - Я такой "хейнкель" атаковал двенадцать раз, - сказал он, - и кончилось дело тем, что он сумел сесть на лесную поляну, а я без патронов полетел домой... Над аэродромом Сольцы дело было. Надо мной потом три полка смеялись... Что, говорят, попался старый охотник, спуделял по "нырку"? Знаете такую проклятую породу уток, на которых молодых охотников ловят? Вот вы кого сбили, товарищ лейтенант. Теперь я вас в любую схватку с "мессершмиттами" возьму!
      Такая похвала была столь необычна в устах молчаливого командира полка, что Тимур улыбнулся.
      А Шутов и словом не обмолвился о том, как тяжело ему пришлось в драке с двумя "мессершмиттами", пока Тимур гонял ненавистного пехотинцам корректировщика. Он весь сиял от радости за друга, открывшего счет славы.
      Это была чистая комсомольская душа. Тимур быстро понял Шутова и полюбил его больше всех своих товарищей.
      Он стал ощущать себя вдвоем с ним в беспредельном воздушном океане так же надежно и уютно, как дома.
      Наблюдая за ними, старый истребитель Московец думал: "Теперь эта пара дюжины стоит!"
      На фронте наступили горячие дни. В метельные зимние ночи наши танковые и лыжные части нанесли внезапный удар от озера Ильмень на юг и отрезали зарвавшуюся шестнадцатую армию.
      Стараясь спасти свою окруженную армию, фашисты согнали тучи бомбардировщиков из Центральной Германии, из Франции, из Норвегии и с Крита. Появилась даже лучшая у них эскадра Рихтгофена и истребительная группа Удета.
      Фашисты стремились разбомбить наши войска на марше по узким зимним дорогам, сорвать их натиск на поле боя и, измотав бомбежками, перейти в наступление.
      Вот теперь-то пришлось нашим истребителям сражаться особенно яростно, не щадя ни сил, ни самой жизни.
      Шел бой за станцию, где наши войска штурмовали последний крупный опорный пункт немцев.
      Полк Московца, разогнав группу немецких бомбардировщиков и оставив за собой след из нескольких чадных костров, на которых догорали сбитые "юнкерсы", ушел на заправку.
      Тимур в паре с Шутовым прогуливался по ясному небу, наблюдал бой на земле.
      На чистом белом снегу были хорошо видны цепи наступающих на мост наших бойцов. Оранжевые языки выстрелов указывали, где расположены пушки, куда движутся танки, окрашенные в белый цвет.
      По загрязненным, задымленным брустверам угадывалась линия немецких окопов. Тимур знал, что здесь сильнейший опорный пункт, что от взятия его зависит успех операции. Он с волнением смотрел вниз и замечал, что наши идут хорошо. Пехотинцы двигаются вперед, и танки все ближе подносят огоньки выстрелов к вражеским укреплениям.
      И вдруг там, на земле, случилось что-то непредвиденное. Какая-то суета, заминка, затем остановка.
      Лейтенант Фрунзе увидел, что на нашу пехоту надвигаются тучей фашистские пикировщики "юнкерс-87", прозванные "лапотниками" за их громоздкие неубирающиеся шасси. Их тени четко вырисовывались на снегу.
      Шутов летел впереди, наблюдая за небом, и, заметив восьмерку "мессершмиттов", идущих выше, не сразу решился атаковать пикировщиков.
      Это были роковые мгновения, решавшие успех боя на земле. И тогда Тимур Фрунзе, ни секунды не колеблясь, рискнул своей жизнью ради победы.
      Он вырвался вперед, указал ведущему цель и первый перевел машину в пике.
      И они помчались вдвоем на всю стаю фашистских пикировщиков.
      Шутов несколько обогнал Тимура и, как более опытный, сумел выбрать цель так, чтобы атака сразу дала результаты.
      Огонь! И "юнкерс", только что собравшийся перевалиться в пике, для бомбежки, разлетелся в куски под двойным ударом.
      Испуганные этим внезапным нападением наших истребителей, "лапотники" побросали груз куда попало и стали разбегаться.
      Преследуя, Тимур и Шутов сбили еще двоих. Атака пикировщиков на пехоту была сорвана.
      Немцы неслись сверху плотным строем, готовясь уничтожить дерзкую пару советских истребителей одним ударом.
      Это не удалось. Тимур и Шутов смело встретили атаку врага. Строй немцев был нарушен, и "мессершмитты" разлетелись в стороны.
      - Ко мне! Построиться! - скомандовал по радио ведущий немецкой группы.
      По тому, как стекались к нему другие самолеты, по тому, как они пристраивались, Тимур угадал замысел командира вражеского отряда. Фрунзе знал правило Московца: сбить вожака - половина победы. И вот самолеты друзей устремились на фашистского главаря в лобовую атаку.
      Шутов вошел в азарт и, форсируя мотор, кричал изо всех сил:
      - Врешь, отвернешь, собака!
      При всех других способах атаки немец мог бы увернуться, его могли прикрыть подчиненные, но при лобовой деваться некуда. Тут решает человек: умереть и победить или попытаться спастись.
      Фашист решил сохранить свою жизнь.
      Он увернулся от Фрунзе, который шел вперед, но Шутов легким поворотом своей машины начисто срезал винтом хвост "мессершмитта".
      Немец выбросился с парашютом, но зацепился за самолет. Купол раскрылся и тянул его вверх, а самолет не пускал, крутился волчком, увлекая вниз летчика, болтавшегося дурацкой куклой.
      Гитлеровцы со страхом наблюдали гибель своего вожака.
      И Тимур был не в силах оторваться от этого зрелища.
      - Тимур, прикрой! - вдруг услышал он негромкий голос Шутова.
      Его командир и друг впервые просил о помощи.
      Тимур огляделся и увидел одинокий самолет, скользивший вниз. Винт его висел неподвижно.
      Несколько секунд Шутова спасала растерянность немцев. Но вот один из фашистских летчиков заметил легкую добычу и ринулся к ней.
      Затем второй, третий немец пошли в вираж, устремляясь за самолетом в погоню.
      Теперь секунды решали жизнь и смерть Шутова.
      А земля жила своей жизнью. Как только наши истребители спугнули стаю фашистских пикировщиков, пехотинцы поднялись и с громким "ура" ринулись за танками. Они ворвались в окопы, захватили доты и вражеские танки, зарытые в землю, и полностью овладели опорным пунктом.
      Неожиданно внимание пехотинцев привлек самолет, с бешеной скоростью скользнувший в снег и покатившийся по ровному месту, вздымая снежную пыль. На самолете были красные звезды.
      Когда машина остановилась, из кабины выкарабкался летчик. Все лицо его было окровавлено.
      Он запрокинул голову к небу и, сорвав с себя шлем, что-то кричал.
      - Ты что, ранен? - спросили подбежавшие.
      - Нет, нет, смотрите, там же Тимур! Один против всех!
      В небе продолжалось непонятное пехотинцам мелькание самолетов.
      Вдруг о мерзлую землю гулко ударился горящий "мессершмитт".
      - Вот этот меня хотел сбить! - крикнул Шутов.
      По небу чертил кривую дымную полосу другой подбитый фашист.
      - А это который его хотел сбить! - добавил Шутов и вдруг закричал: Тимур, держись, сейчас придут наши! Тимур, набирай высоту!
      Фрунзе не мог услышать своего командира. Среди множества мелькающих в воздухе "мессершмиттов" трудно было заметить "ястребок" Тимура. Лишь иногда он давал о себе знать вспышками огня, словно стальное кресало высекало искры из кремня. Вся свора вражеских самолетов поднималась вверх спиралью, и Шутов понял, что Тимур, как орленок, не боящийся взглянуть на солнце, уходит все выше и выше под защиту ослепительных лучей. В небе ни облачка. Только там, наверху, фашисты потеряют его и разлетятся ни с чем.
      И, наблюдая маневр друга, Шутов успокоился, захватил горстями снег и погрузил в него разбитое при ударе о щиток окровавленное лицо.
      Он попытался глядеть на солнце, но оно слепило глаза. Все самолеты исчезли, словно растворились в пламенных лучах.
      Вернувшись в полк, Шутов долго ждал возвращения своего друга. Не верилось, что он мог погибнуть.
      Что там случилось - высоко под солнцем, - никто не знает. Никто не видел последнюю борьбу Тимура с врагами. Как громом поразило однополчан известие, что Тимур найден на земле мертвым.
      Боевые друзья и товарищи с почестями похоронили его в березовом парке старинного русского городка Крестцы. В боях с вражескими самолетами летчики правили по нем суровую тризну. А вскоре Тимуру Фрунзе было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
      Так прославил свое имя достойный сын доблестного советского полководца.
      ТАЛИСМАН
      Удивительное дело - все летчики, как правило, попав под обстрел, стараются вывести самолет из-под огня, а этот летит себе прямиком в сплошных облачках разрывов.
      Пройдет раз благополучно, возвратится, и еще раз идет под огнем, точно по ниточке, не дрогнув, не свернув в сторону. Бывало, пехотинцы обеих сторон, задрав кверху головы, следили за судьбой бесстрашного летчика.
      Даже гадали: "Собьют, не собьют".
      Немногие тогда знали, что в воздухе был знаменитый воздушный разведчик лейтенант Плотник. Вот уж действительно обладал выдержкой человек - не каждому дано точно вывести машину на намеченный для фотографирования и ревниво оберегаемый противником объект. Снимки, привозимые экипажем Плотника, никогда не бывали холостыми; каждый раз на пленке обнаруживались то змеи автоколонн, то пауки скрытых аэродромов, то скорпионы огневых точек. Особенно он любил фотографировать их дважды - "до" и "после": до того, как накрыла наша авиация, и после бомбовой и штурмовой обработки.
      У него был даже альбом, подаренный дешифровщиками на память о выслеженном им фашистском зверье. На больших снимках можно было полюбоваться и скорпионами, раздавленными до того, как они успели ужалить, и удавами танковых колонн, разбитыми до того, как успели развернуться, и пауками аэродромов, приколотыми темными кнопками разрывов. Как мухи с оторванными крыльями, просматривались в паутине взлетных дорожек разбитые самолеты. Но однажды между ним и дешифровщиками возникла тяжба.
      Лейтенант доложил:
      - Нашел действующий аэродром!
      Дешифровщики рассмеялись:
      - Давно выведенный из строя, заброшенный, как старое решето! - и показывали воронки на взлетных дорожках, свалку старых побитых машин на краю, у самого леса. Некоторые самолеты с поломанными плоскостями и отбитыми хвостами так и торчали посреди летного поля, где их застала бомбежка. Какой же это действующий аэродром?
      Но Плотник был упрям. Еще и еще привозил он снимки разбитого аэродрома и требовал рассмотреть точней. Здесь разгадка! Иначе почему же истребители противника встречают его на подходах к этому "заброшенному"? Почему внезапно дают букет огня скрытые в лесу зенитки, надеясь сбить?
      И вообще, где приземляются самолеты, снабжающие по воздуху окруженную в лесах и снегах зарвавшуюся группировку вражеских войск?
      Чутье не обмануло Плотника. Однажды он явился на спорный объект перед вечером и сфотографировал его при косых лучах заходящего солнца.
      И что же - у многих бесхвостых и бескрылых самолетов тени не совпали с очертаниями.
      Тени поврежденных машин, брошенных в беспорядке на летном поле, имели нормальные крылья, хвосты. А воронки - те совсем не имели тени, хотя у каждой ямы западный край при заходе солнца должен отбросить темную полосу.
      Ларчик открывался просто: воронки на взлетных дорожках немцы изобразили при помощи сажи, а увечья самолетов - при помощи белых холстов, закрывающих то часть крыла, то хвост.
      Сконфуженные дешифровщики спешно доложили командованию результат, и внезапный налет наших бомбардировщиков быстро сравнял разницу между предметами и их тенями.
      - Везет вам, Плотник, - говорили лаборанты, - просто везет!
      - Ой, не сглазьте! - шутливо пугались лаборантки за своего любимца, веселого лейтенанта.
      - А я "глаза" не боюсь, у меня же талисман есть! - отшучивался он.
      - А ну какой, покажите, дайте посмотреть, Плотник!
      - Черный кот? Обезьянка? Кукла?
      Летчик вытаскивал из кармана часы. Большие, луковичные, с массивными золотыми крышками. Девушки-сержанты с любопытством брали в руки талисман и рассматривали какую-то картинку и надписи на золоте.
      - Да это же именные, вот на них - ваша фамилия. "Лейтенанту Плотнику за чудесное спасение вороны!"
      Насладившись девичьим смехом, лейтенант отбирал часы и, взвешивая их на руке, говорил:
      - Единственные в мире... Не каждому доводится такое.
      - Ну расскажите, Плотник, расскажите!
      - История эта случилась перед большими летными маневрами. Я вывозил на тренировку парашютистов. Сбросил очередную партию, смотрю - один за мной тащится. Раскрыл парашют раньше времени и зацепился стропами за хвостовое оперение самолета.
      Указал на него штурману. Стали отцеплять. И так и сяк - ничего не выходит. А парашютист подтянулся к самому костылю, завернул стропу вокруг стойки и катается себе, как на карусели, - ловко устроился. Кружились мы до последней капли бензина. Пора садиться.
      Смотрю на него и думаю: "Ах ты ворона несчастная, ведь тебе жизни осталось две минуты, тебя же костылем пришибет!"
      Штурман спустил ему ножик на бечевке: режь, мол, стропы, у тебя же запасной парашют. Он поймал ножик и сунул в карман.
      Никогда в жизни я так не сердился. Решил идти на посадку, смотрю народу полон аэродром, все смотрят на нашу "ворону". Знаю, что среди командиров сам Ворошилов. "Неужели же, - думаю, - на глазах у всех убивать человека? Неудобно". И тут я выкинул фокус.
      У границ нашего аэродрома накануне канавокопатель вытянул большую траншею для водопровода, вот я на нее и пошел. И так точно прицелился вдоль траншеи, что при посадке костыль повис над канавой.
      Правда, я смял хвостовое оперение, но мой пассажир уцелел. Его крепко ударило, протащило по канаве так, что на стенках остались рукава пиджака и куски брюк. Он выскочил из-под хвоста и озирается.
      Мы подбежали, ощупываем его.
      - Жив, здоров? Как себя чувствуешь, парень?
      Командиры бегут со всех сторон.
      А он поглядел на себя, - боже мой, что за вид, как будто собаки рвали. Как выпучит глаза да как крикнет:
      - Вы мне ответите за порчу казенного имущества!
      Тут и меня зло взяло, схватил его, указываю на помятый хвост и тоже кричу:
      - Это ты ответишь за порчу казенного имущества! Зачем на хвосте катался? Кто ты такой, что за птица?
      А он мне в ответ:
      - Я Ворона!
      - Так и знал, что ты ворона!
      - У меня и отец был Ворона, и дед был Ворона! А ты людей хвостом цепляешь, ты мазила, а не летчик!
      Вот какой попался...
      Все хохочут, а Плотник с невозмутимым видом снова дает разглядывать картинку на одной из крышек.
      Искусный гравер изобразил на ней самолет в небе с Вороной на хвосте и сценку между Вороной и летчиком на земле.
      - Кто же подарил эти часы?
      Плотник таинственно опускал глаза.
      - Командир отряда?
      - Нет, товарищи, забирайте выше.
      - Командующий воздушными силами?
      Плотник качал головой.
      - Может, ты сам себе их подарил да разрисовал? - шутили дешифровщики, люди скептические.
      - Ворошилов! Ворошилов! - с восторгом догадывались лаборантки. И не верили, принимая за очередную шутку.
      Отношение женского состава фотолаборатории к экипажу Плотника раз и навсегда установилось шутливое.
      Ни самого веселого лейтенанта, ни его штурмана Сапожникова, забавного толстячка, ни стрелка-радиста, вихрастого сержанта, под фамилией Швец, никто не принимал всерьез, как настоящих вояк. Это ведь не истребители, которые рискуют жизнью, сбивая самолет за самолетом, а воздушные фотографы. Нащелкают кучу снимков с высоты пяти тысяч метров и как завалят фотолабораторию, так и возись весь день, а чаще - всю ночь. Проявляй, расшифровывай, и все срочно, срочно.
      Но девушки все прощали докучливым поставщикам больших рулонов необработанной пленки за их веселый нрав.
      Плотник великолепно играл на баяне, Швец неподражаемо плясал и был неутомим в танцах, а Сапожников... О, Сапожников писал стихи. Кроме того, на всех вечерах самодеятельности они неизменно выступали как трио юмористов.
      Номер назывался: "За совмещение специальностей и полную взаимозаменяемость в полете".
      Друзья понимали друг друга с полуслова и даже без слов, по взгляду, по жесту, по кивку головы.
      Познакомились три друга еще до войны.
      Как-то раз, зайдя в полковую пошивочную, лейтенант Плотник заметил портновского подмастерья, сидящего на подоконнике. В руках у него была недошитая гимнастерка. Портной наблюдал, как виражили, пикировали и штопорили серебристые птицы. Он ничего не замечал в мастерской, отдав все внимание небу. Когда какой-нибудь самолет давал свечу, забираясь в небесные выси, портной склонял голову набок, по-птичьи, и застывал, приоткрыв рот.
      - Что, в небо хочется? - спросил Плотник.
      Портной вздрогнул и опустил глаза, словно пойманный на чем-то запретном.
      - Да, скучная профессия - шить, то же, что быть парикмахером: ты людей бреешь - они обрастают, ты их бреешь - они снова обрастают.
      Портной улыбнулся, затем вздохнул:
      - Вот так и жизнь может пройти без особого результата, у меня ведь и фамилия-то Швец!
      Плотнику стало жалко парня.
      Он любил открывать в людях неожиданные способности. И через некоторое время при содействии Плотника портной стал учиться на воздушного стрелка-радиста.
      Больше всех радовался успехам новичка его шеф.
      Когда привозили конус, изрешеченный пулеметами воздушного стрелка-радиста, Плотник хлопал перчаткой о перчатку и говорил:
      - Видали, как отделал? Узнаю Швеца: прошил, прострочил, лучше некуда!
      В начале войны лейтенант смело включил Швеца в свой экипаж.
      Зимой авиачасть срочно перебросилась на север.
      Здесь войскам предстояло взломать сильно укрепленный оборонительный пояс врага на подступах к Ленинграду.
      Комсомольскому экипажу доверили разведать мост, по которому шло снабжение предмостного укрепления, небольшого, но очень мешающего переправам плацдарма, захваченного противником на нашем берегу реки.
      Несколько раз мост этот объявляли разрушенным бомбежкой, но каждый раз при штурме плацдарма с того берега появлялись бронепоезда и гасили наступательный порыв пехоты, срывая результаты артиллерийской подготовки.
      Плотник слетал на объект и подивился простоте задания.
      Мост, видимый простым глазом, стоял целехонек. Его металлические фермы четко выделялись на фоне ледяного покрова реки, усеянного воронками.
      Безукоризненный снимок, мастерски сделанный с разных подходов, не требовал и расшифровки.
      - Разнесем в пух! - сказал авиационный представитель в штабе наземных войск. - Только дайте приказ, когда отбомбить.
      И в ответ на скептические замечания добавил:
      - Не сомневайтесь, если объект вскрыт экипажем Плотника, считайте его в кармане! Это наш лучший воздушный разведчик. Да вот, полюбуйтесь! - и положил перед генералами несколько фотографий, еще влажных.