Николай Владимирович Богданов
      О смелых и умелых
      рассказы военного корреспондента
      МЕДОВЫЙ ТАНК
      Чужие самолеты в небе. Разрывы бомб на земле. Пальба вдоль границы. Пожары. Это война. Не верилось, что вот так она и начнется в одно прекрасное утро.
      Неужели немецкие фашисты решились напасть на такую могучую державу, как наша страна? С ума сошли, что ли?
      Вот пылит мотоцикл. На нем два чистеньких немца в военной форме. Едут, посматривают по сторонам, словно природой любуются. Подкатили к деревне. Вдруг один - трах! - из автомата по соломенной крыше зажигательными пулями. Занялась, горит изба.
      А вслед за ними на дым пожара понаехали броневики, транспортеры, полные солдат в мундирах мышиного цвета, в рогатых касках, грузовики с пушками на прицепах. Заполнили деревню.
      Солдаты резво, сноровисто попрыгали с машин врассыпную. Кто ловить кур, кто хватать поросят. Жители убежали, а вся живность и имущество вот оно, в избах. Тащат солдаты укладки, разбивают на крыльце сундуки. Один радуется шелковому отрезу, другой - вышитому полотенцу. Денек летний, душный. Достают воды из колодцев. Умываются, плещутся, хохочут. А рядом жарко горит изба, от нее загораются другие.
      Вот они, враги. Значит, у них так и полагается. Жечь, грабить. Впервые в жизни видели такую картину наши танкисты - командир танка лейтенант Фролов, башенный стрелок Али Мадалиев и водитель Василь Перепечко. Широко открытыми глазами глядел Фролов в узкую смотровую щель и докладывал по радио командиру полка все, что видит.
      Танкисты ловко замаскировали свою ладную, быструю "тридцатьчетверку" [1] среди старых скирд соломы на краю села, у пчельника, и, не замеченные фашистами, могли пересчитать все их машины и пушки.
      Мотоциклистов приказано было пропустить... А что делать с этими?
      Пока что не воюют, а грабят. Ага, вот затеяли что-то военное. Бегут к пчельнику. В руках саперные лопатки, на ходу надевают противогазы. Неужели хотят применить отравляющие газы?
      Наши насторожились. Дело серьезное.
      И вдруг солдаты в противогазах набросились на ульи. Ломают, опрокидывают. Вытаскивают рамки с медом, наполняют котелки. Пчелы поднялись вверх черной тучей.
      - Огня бы им, а не меду!
      Пальцы Мадалиева легли на гашетку скорострельной пушки.
      - Стоп, - прошептал Фролов, стряхивая капли пота с бровей (в стальной коробке танка было жарко). - Задание выполнено. Приказано пробиваться к своим. Будем пробиваться!
      - Есть, - отозвался Перепечко, берясь за рычаги.
      Он дал газ, мотор взревел, и танк сорвался с места, стряхнув с себя груду снопов, пошел по пчельнику, как слон.
      Немцы, грабившие пчел, бросились врассыпную. Али Мадалиев влеплял снаряд за снарядом в бронетранспортеры, в грузовики со снарядами. А Василь Перепечко гусеницами давил противотанковые пушки. Фашистские артиллеристы и пехотинцы, не раз бывшие в переделках, не растерялись.
      Но странными жестами они сопровождали свою подготовку к неожиданному бою. То и дело хватались за глаза, за щеки, за носы, размахивали руками. Словно хватали воздух...
      Что-то мешало им бросать гранаты, стрелять.
      Пчелы!
      Да, миллион пчел поднялся с разоренного пчельника и гудел вокруг, как буря, жаля встречного-поперечного без разбору. Все люди им стали враги.
      - Огонь! Огонь! - командовал Фролов. - Наддай!
      Затвор щелкнул, а выстрела не последовало.
      - Боекомплект кончился, - сказал Али, в азарте расстрелявший все снаряды.
      Тогда Василь Перепечко бросил танк вперед, и машина скатилась на деревенскую улицу.
      Стальной грудью машина таранила стенки броневиков, расщепляла борта грузовиков, давила пушки, так что колеса разбегались в разные стороны. То вздыбливалась горой, то оседала, и танкистов внутри машины бросало, как в лодке во время бури.
      Они стукались головами о какие-то предметы, едва не сваливались со своих сидений. Фролов почувствовал пронзительную боль в глазу. Перепечко словно пламенем опалило губы. Мадалиева куснуло в нос.
      Не обращая внимания на ноющую боль, лейтенант Фролов кричал:
      - Круши, давай!
      Перепечко отлично владел всеми способностями боевой подвижной "тридцатьчетверки".
      Спасаясь от бешеного танка, фашисты прыгали в окна домов, лезли на деревья; один, ухватившись за веревку журавля, шмыгнул вместе с ведром в колодец. А два каких-то ловких фрица, на которых несся танк, изловчились, подпрыгнули и вскочили на его броню, тем и спаслись. Но не успели они опомниться, как танк, пройдясь по улице, свернул за околицу и помчался прочь с такой скоростью, что невозможно было спрыгнуть.
      Вдогонку ему били из крупнокалиберных пулеметов, стреляли из уцелевших пушек. Пришлось невольным пассажирам спрятаться за башню.
      Лихо увертываясь от снарядов, танк скатился с дороги в лес, ломая кусты, и пошел оврагом, разбрызгивая мелкий ручей. Наконец выбежал к своим. И остановился. Жаркий, распаренный, грязный, мокрый. И липкий от меда.
      Медленно раскрылись люки. Из верхнего вылез лейтенант Фролов и башенный стрелок Мадалиев. А из нижнего выполз водитель Перепечко. Вылезли и повалились на пыльную траву. Со всех сторон к ним бросились товарищи танкисты.
      - Санитаров! - крикнул кто-то.
      Герои были неузнаваемы, на каждом, что называется, "лица не было"" Правый глаз Фролова совсем затек. Аккуратный, тонкий нос Мадалиева раздулся и краснел, как помидор" Тонкие губы Перепечко, знакомые всем по насмешливой улыбке, были похожи на деревенские пышки "с пылу, с жару".
      Лейтенант с трудом вытянулся перед командиром полка.
      - Что с вами? Вы ранены? - спросил командир, козыряя в ответ на странно затяжное приветствие лейтенанта, с трудом поднявшего пухлую руку к шлему. И тут же хлопнул себя по лбу: - Ох, черт, кто это кусается?
      Подоспевшие санитарки с криком отскочили прочь - из всех смотровых щелей танка, как из улья, ползли и вылетали пчелы.
      Увидев такое, лейтенант Фролов понял, кто ранил его в правый глаз, и, стряхнув со шлема еще нескольких крылатых "воительниц", наконец отрапортовал:
      - Дали бой на пчельнике... Вернулись без потерь... Извините, припухли малость!
      Этот необыкновенный рапорт вспоминали потом Фролову всю войну.
      Как ни грозна была обстановка, все, кто это слышал в тот час, рассмеялись.
      Вдруг кто-то взглянул попристальней и увидел прижавшихся в тени башни двух немцев.
      - Вы еще и пленных захватили? - спросил командир.
      - Ни, - подивился Перепечко, - это они сами налипли. - И тут же крикнул по-хозяйски: - А ну слезай, приехали! Чи вам мой танк медовый?
      Немцы после его окрика скатились с танка с поднятыми руками, с автоматами на груди, не совсем соображая, как они так нелепо попались, что и с оружием не могли постоять ни за себя, ни за честь фашистского воинства. У них руки от укусов пчел распухли.
      А танк лейтенанта Фролова с тех пор так и прозвали "медовым", хотя немцам много раз приходилось от него совсем не сладко.
      После первой удачной стычки с врагами команда его приобрела какую-то особую дерзость. Про дела "фроловцев" рассказывали легенды.
      Однажды славная "тридцатьчетверка" включилась в немецкую танковую колонну, пользуясь ночным маршем, подобралась к штабу и расстреляла в упор собравшихся на военный совет генералов и полковников. В другой раз догнала колонну жителей, угоняемых в Германию, и, разогнав конвой, привела советских людей к своим лесными дорогами, не проходимыми для фашистских тяжеловесных танков.
      Немало и еще давал этот танк немцам "огонька"...
      И к его прозвищу - "медовый" - добавили: "бедовый".
      ХОРОШАЯ ПОСЛОВИЦА
      В мирной жизни Афанасий Жнивин плотничал и охотничал. Строил избы. Умел делать и табуретки и столы. Когда пилил, стругал, приколачивал, любил приговаривать. Если гвоздь гнулся, он его поправлял, стукал молотком покрепче и добавлял:
      - Не будь упрям, а будь прям!
      И на охоте любил сам с собой рассуждать. Бывало, промахнется по тетереву и скажет:
      - Не тот стрелок, кто, стреляет, а тот, кто попадает!
      На войне Афанасий стал разведчиком. Сначала его ротный повар заприметил.
      Подходит Жнивин к походной кухне - и всегда с какой-нибудь шуткой-прибауткой. Подставляет котелок для добавочной порции каши и говорит:
      - Отчего-то на войне есть хочется вдвойне!
      Отметили его веселость и командиры. Солдат бойкий - значит, нигде не растеряется. А когда узнали, что он охотничал, стали посылать в разведку.
      Бои шли в карельских лесах, среди скал и дремучих елей, засыпанных снегом. Лесная война - коварная: без разведки ни шагу.
      И несколько раз Афанасий Жнивин вражеские хитрости разгадывал.
      Однажды заметили на снегу одинокий след. Кто-то прошел из нашего тыла через линию фронта. Ну, прошел, и ладно, где же его теперь искать давно у своих. Лазутчик, наверно. Проскользнул ночью - и был таков.
      Но Жнивин припал к следу и говорит:
      - Он здесь, позади где-то. Да не один, а их несколько. Они друг за другом, как волки, в один след шли.
      - Носками-то след к фронту направлен. Что же, они задом наперед шли?
      - А как же, так и шли, для обману, - отвечает Жнивин и показывает: Смотрите, пятки в следах глубже носков вдавлены. Значит, вперед пятками шли.
      И хорошо, что наши проверили. Пошли па следам облавой и отыскали семерых диверсантов. Под крутым берегом речки прятались - хотели мост взорвать.
      После этого случая стали Жнивину доверять самые ответственные разведки.
      И вот однажды и Афанасий попал впросак, да еще как, чуть-чуть всю роту не погубил.
      Нужно было проверить одну узкую дорогу среди дремучего леса. Деревья стояли вокруг великанские. Сосны вершины подняли до небес. Ели ветви опустили до самой земли. Снегу на них насыпано - целые сугробы. И дорога вьется по узкой просеке, как по ущелью.
      И глубина снегов в лесу такая, что узкие лыжи тонут, в сторону не свернешь.
      Рота шла по дороге, взяв лыжи на плечи. Жнивина послали вперед с отличным лыжником Сушковым.
      Сушков шел по дороге и флажком давал нашим сигналы; впереди спокойно, можно идти колонной.
      А Жнивин на широких охотничьих лыжах сходил с дороги, углублялся в лес-то вправо, то влево. Внимательно осматривал, не затаился ли где противник. И, возвращаясь к Сушкову, все приговаривал:
      - Следов нет - и врагов нет!
      Вот дорога сделала поворот, нырнула вниз. Вот мост через лесную речонку. Великанские ели так плотно обступили вокруг, что только кусочек неба виднеется в вышине. Опасное место, удобное для засады.
      Внимательно обследовал его Жнивин и ничего подозрительного не заметил.
      Снег вокруг лежал чистый-чистый, никем не топтанный. Тишина стояла такая, что ветка хрустнет - и то за километр слышно.
      - Ладно, - сказал Жнивин товарищу, - беги доложи командиру, что есть место для привала, а то из-за поворота нашим твоих сигналов не видно. Что-то они замешкались. А тут и вода рядом и посидеть есть где.
      Так он отправил донесение, а сам остался и стал внимательно оглядывать незнакомый лес. Что-то сердце у него тревожилось. Было как-то не по себе. Чувствовалось, будто он не один, а кто-то за ним подглядывает.
      Что за притча: а ведь никого нет! И зверь не крадется, и птица не летит...
      А все-таки кто-то смотрит.
      Даже поежился Афанасий. Скорей бы уж наши подошли, одному страшно что-то. А на миру и смерть красна...
      И тут взглянул он на большую ель, ветви которой согнулись, под тяжестью снега, и увидел такое, что мороз по спине пошел. Из ветвей на него смотрело два глаза. И это были не желтые глаза рыси и не круглые глаза филина, а два человеческих глаза!
      Но вот что самое страшное - человека не было видно! Ни рук, ни ног, ни головы. Только глаза! И смотрят пристально, зло.
      Когда Афанасий встретился с ними взглядом, он даже зажмурился: "Это смерть моя!" И понял: сделай он сейчас оплошность - погиб...
      Старый солдат в таких случаях знает одно правило: главное - не пугаться, не торопиться... Афанасий медленно прислонил к перилам моста винтовку, достал из кармана кисет с табаком, стал вертеть цигарку. И виду не подает, что заметил что-то недоброе.
      Закуривает Афанасий, уткнулся носом в горстку, к огоньку спички, зажатой в ладонях, а сам сквозь пальцы еще раз на эти страшные глаза взглянул.
      - Есть! Следят за ним! Не смотрит так ни зверь, ни птица человеческие глаза ни с какими не спутаешь, Но как же они попали туда, на елку? Не дед же мороз туда забрался!
      Прищурился Жнивин, взглянул пристальнее и различил, как на загадочной картинке, руки в белых рукавицах, голову под белым капюшоном и человеческую фигуру во всем белом. И из белой груды, затаившейся среди заснеженных ветвей, торчат сапоги. Не нашего покроя - с закорючками на носах, какие носят фашистские лыжники.
      Первым делом захотелось ему схватить винтовку да закатить этому "деду-морозу" меткую пулю, но воздержался. Заметил на другом дереве среди ветвей еще подошвы сапог. Значит, врагов тут много. Засада. Накануне метели они на елки забрались, потому и следов нет. Ловко устроились! Что же теперь делать? Открыть стрельбу, наших предупредить? Но ведь в ту же секунду и самого убьют. А что из него толку, из мертвого? Он до победы воевать должен! Нет, так, зря, погибать не годится...
      Вихрем промелькнули эти мысли в мозгу солдата, и он стал действовать так, как враги и не ожидали.
      Оставил винтовку на мосту, подошел под елку, на которой финн сидел, и, как будто ничего не заметил, давай под деревом снежок отаптывать.
      Затем достал перочинный ножик и ну на коре какой-то знак вырезать.
      Наблюдают за ним фашисты. Затаились по деревьям, ничем себя не выдают. Для них один солдат не добыча. Они караулят всю роту. Вот как подойдут русские, не ожидая нападения, так и ударят они сверху из автоматов. Да так всех наповал и положат. Главное, чтобы этот русский разведчик ничего не заметил.
      А его можно и в плен взять. Винтовку-то он на мосту оставил, какой-то дорожный знак вырезает.
      И вот фашистский автоматчик стал осторожно спускаться с ветки на ветку. Да вдруг как прыгнет! И, стряхнув с ветвей груды снега, обрушился на Жнивина, как лавина.
      Но Жнивин того и ждал. Ухватил его за руки, сам под него подсунулся да спиной к дереву и прижал. И очутился фашист у него на спине беспомощный, как куль муки. И рук не выдернет, и слезть не может...
      Жнивин у себя в деревне и не таких силачей перебарывал! Держит его, как в железе!
      От дерева он - на дорогу, а по дороге - бежать к своим. Бежит и врага на спине тащит.
      Фашистский "дед-мороз" завопил истошным голосом. Тут его приятели не выдержали и давай из автоматов палить. Да только вместо Афанасия все попадают своему в спину.
      Стрельбой-то и выдали себя.
      Наши как ударили по деревьям из пулеметов - из ручных и станковых, так и полетели "елочники" вверх тормашками.
      А когда бой кончился, командир подозвал к себе Жнивина и спросил:
      - Ну, что скажешь, разведчик? "Следов нет - и врагов нет"... Плохая твоя пословица!
      Смутился старый охотник:
      - Да, эта пословица на войне не годится. Придется ее заменить другой: "Бываешь в разведке - посмотри и на ветки!"
      Командир улыбнулся и сказал:
      - Вот эта пословица хорошая!
      ВДВОеМ С БРАТИШКОЙ
      Наши войска шли в наступление. Связисты тянули следом за ними телефонные провода. По этим проводам артиллеристам сообщают, куда стрелять; штабам - как идет атака, куда посылать подкрепления. Без телефона воевать трудно.
      И вдруг в разгар боя оборвались провода и связь прекратилась.
      Немедленно на линию выслали связистов. Вдоль одного провода побежали на лыжах боец Афанасий Жнивин и его товарищ Кременский.
      Провод был протянут по уцелевшим телеграфным столбам. Смотрят солдаты: один конец провода валяется на снегу, а другой торчит на столбе.
      "Наверно, шальная пуля отстрелила либо от мороза лопнул, - решили бойцы. - Вокруг тишина. Кто же его мог оборвать?"
      Кременский полез на столб. И только потянулся к проводу, как раздался негромкий выстрел снайперской винтовки, и солдат упал. Снег окрасился кровью. Вражеская пуля попала бойцу прямо в сердце.
      Жнивин нырнул в снег и спрятался под большим старым пнем.
      Молча стоят густые ели, засыпанные снегом. Не дрогнула ни одна ветка. Где же сидит фашистский снайпер? Не успел разглядеть его Жнивин с первого выстрела. А после второго поздно будет: меткая пуля глаза закроет. Опытный фашистский снайпер затаился где-то на дереве и бьет без промаха.
      Долго выжидал Жнивин - не пошевелится ли снайпер, не слезет ли с дерева, чтобы взять оружие с убитого. Но так и не дождался. Только поздно вечером, под покровом темноты, он выполз из опасного места и принес винтовку и документы Кременского.
      И сказал, нахмурившись:
      - Дайте срок, за моего друга я им крепко отомщу.
      Той же ночью сел у горящего костра, достал чистую белую портянку, иголку, нитки и, выкроив мешочек с отростком посередине, стал шить.
      Когда сшил, набил мешочек соломой - и получилась голова с длинным носом, величиной с человеческую. Вместо глаз пришил черные пуговицы.
      Молодые солдаты подивились:
      - Вот так чудеса! Что это, Жнивин на войне в куклы играть собрался?
      Хотели над ним посмеяться, а командир посмотрел на его искусство и сказал старшине:
      - Выдайте Жнивину старую шинель и негодную каску для его куклы.
      Афанасий пришил голову к воротнику шинели, к голове прикрепил каску, шинель набил соломой, потуже подпоясал - и получилось чучело солдата.
      Даже разбитую винтовку ему на спину приделал и посадил рядом с собой у костра.
      Когда принесли ужин, он пододвинул поближе котелок и говорит соломенному солдату;
      - Подкрепись, Ванюша! Кто мало каши ел, у того силенок мало, тот на войне не годится.
      А чучело глаза пучило и, когда толкали, кланялось и смешило солдат.
      Не все тогда поняли, что такую большую куклу завел себе Жнивин не для игрушек.
      На рассвете, когда снова загрохотали пушки, Жнивин со своим "Ванюшей" исчез в лесу.
      Сам он, в белом халате, крался ползком, а соломенного солдата толкал впереди себя на лыжах, без всякой маскировки.
      Бой был сильный. От ударов пушек земля дрожала; от разрывов снарядов снег осыпался с елей и порошил, как во время метели. Фашистский снайпер, убивший Кременского, сидел на том же дереве не слезая, чтобы не выдать себя следами.
      Он пристально смотрел вокруг и вдруг увидел: вдоль линии идет русский солдат в серой шинели. Идет-идет и остановится, словно раздумывает. Вот он у столба. Привстал, дернулся вверх, словно его подтолкнули, и снова остановился.
      "Трусит, видно", - усмехнулся фашист. Он взял русского "Ивана" на прицел, выждал и, когда связист еще раз приподнялся, выстрелил.
      Русский солдат присел, видно с испугу, потом снова на столб полез.
      "Как это я промахнулся?" - подосадовал фашист. Прицелился получше - и снова промазал: солдат не упал.
      От злости снайпер забыл осторожность и выстрелил в третий раз.
      И в тот же миг получил удар в лоб, словно к нему вернулась собственная пуля. Фашист взмахнул руками и повалился вниз, убитый наповал.
      Афанасий Жнивин встал из-под куклы, почти невидимый в белом халате, и сказал:
      - Взял он, Ванюша, тебя на мушку, да сам пропал ни за понюшку!
      Посмотрел, а у его "приятеля" в шинели в разных местах три дырки от пуль.
      Меткий был фашистский стрелок, да на солому попался.
      Пока он стрелял в чучело, Жнивин его высмотрел да и выцелил на дереве, как глухаря на току.
      Перехитрив одного снайпера, Жнивин подловил так же и второго. И много раз охотился на вражеских снайперов, приманивая их на соломенную куклу. И получалось всегда успешно.
      Ему доставались похвалы бойцов и командиров, а его "Ванюше" - только фашистские пули. Но соломенному солдату не приходилось ложиться в госпиталь - Жнивин сам зашивал его раны суровыми нитками и приговаривал:
      - У нашей соломки не велики поломки!
      И когда бойцы его спрашивали: "Как это ты так ловко фашистов бьешь?" - он отвечал: "Это я не один, а вдвоем с братишкой".
      ЛАЙКА - НЕ ПУСТОЛАЙКА
      Когда фашисты отступали под натиском нашей армии, они взрывали мосты, портили дороги, сжигали дома и поселки.
      И жителей всех угоняли. Все живое уничтожали: и скот, и птицу...
      Много мы прошли деревень и ни разу петушиного крика не слыхали.
      Лишь иногда попадались нам одичавшие собаки. Вокруг бегают, а к нам подойти боятся.
      Разведчик Степан Сибиряков заприметил одну такую.
      Стоит на опушке леса светло-серая пушистая собачка, как игрушка. Уши торчком, хвост бутоном, и глаза умные, живые.
      - Да ведь это лайка, - говорит Степан. - Ценная собака!
      Манит ее куском хлеба:
      - Собачка, собачка, поди сюда. Не бойся, глупая, я не кусаюсь.
      Лайка хвостом виляет, а подойти не решается. Он к ней, а она от него.
      - Вот до чего фашисты собаку довели - человека боится! - сокрушается Степан. - Главное, как ее звать, не угадаешь, а то бы сразу подошла.
      И начинает выкликать все собачьи имена. И Шарика, и Жучку, и Тузика... - все прозвища перебрал, а толку никакого.
      Наконец свистнул, ударил себя ладонью по голенищу и скомандовал:
      - А ну, к ноге!
      И тут собака вдруг подскочила и стала рядом.
      - Эге, - обрадовался Степан, - да ты ученая, охотничья! Ну молодец, вот и хозяина себе нашла!
      Подвел он собаку к походной кухне и говорит повару:
      - Угости-ка моего дружка кашей с мясом. А повар сидит с перевязанной щекой у остывшей кухни и жалуется:
      - Ну что за напасть такая - с этими проклятыми снайперами даже каши не сваришь! Только выеду на открытое место - бац! Либо в лошадь, либо в котел, а то вот мне в щеку. Наверно, им задание дано - оставить наших солдат без горячей пищи. Когда простые бойцы идут, они сидят тихо, а как только выедет грузовик, штабная машина или моя кухня, так сразу и закукуют!
      Поворчав вдоволь на свою судьбу, повар дал собаке кусок недоваренного мяса и хорошую большую кость.
      Степан угощает своего четвероногого друга и говорит:
      - Извиняюсь, собачка, не знаю, как вас звать-величать. Придется вам привыкнуть к новому имени...
      Какое бы ей имя дать?
      - Назови ее Пустолайкой, - пошутил повар.
      - Нет, - ответил Степан, - лайка - не пустолайка! - и даже обиделся.
      До войны Сибиряков был охотником и хорошо знал эту породу,
      - Вы знаете, какие это собаки - лайки? - сказал он. - Без них разве белку добудешь! Белка спрячется на дерево, и все тут. Лес большой, деревьев много. На каком она затаилась, поди узнай. А лайка чует. Подбежит, встанет перед деревом и лает, охотнику знак дает. Подойдешь к дереву, а она мордочкой вверх указывает. Взглянешь на ветки - там белка сидит и сердится: "Хорк, хорк!" Зачем, мол, ты меня человеку выдаешь? А лайка ей свое: "Тяв, тяв!" Довольно, мол, поносила свою шубу, отдай людям.
      - А рябчика она найдет? - спрашивает один солдат.
      - В один момент!
      - А тетерева? - спрашивает другой.
      - Найдет.
      - А фашистскую кукушку на дереве? - поинтересовался повар.
      Тут все даже рассмеялись, а Степан нахмурился:
      - Постойте, товарищи, это интересный намек. Надо попробовать.
      Он подошел к командиру и сказал?
      - Разрешите мне испытать на охоте мою лайку?
      Командир разрешил.
      Сибиряков стал на лыжи, надел белый халат, взял винтовку, свистнул, Накормленная собака побежала за ним, как за хозяином.
      Вошли в лес, Степан погладил собаку и шепнул:
      - А ну, лайка, кто там прячется на деревьях? Вперед! Ищи!
      Лайка поняла, что ее взяли на охоту, и радостно бросилась в чащу леса.
      Метнулась туда, метнулась сюда - ни одной белки, ни одного тетерева,
      Бегает лайка, и облаять ей некого. Даже синиц в лесу нет. Все птицы от войны разлетелись, все звери разбежались, Сконфузилась собака, перед охотником стыдно. Вдруг чует - на одном дереве кто-то есть. Подбежала, взглянула вверх, а там человек сидит. Что это значит? Удивительно собаке. Не людское это дело - на деревьях жить!
      Тявкнула потихоньку, а человек плотнее к дереву прижался. Прячется, повадка, как у дичи. Тявкнула она громче. Тогда фашист погрозился ей. Тут лайка и залилась на весь лес.
      - Тсс!.. - шипит фашист.
      А лайка свое: "Тяв, тяв, тяв!" Зачем, мол, ты на дерево залез?
      Отгоняя надоедливую собаку, снайпер не заметил, что к нему осторожно, невидимый в белом халате, подкрадывается наш боец. Степан не торопясь прицелился и нажал на спуск. Раздался выстрел. Враг повалился вниз, ломая ветви. Степан на охоте белку в глаз бил, чтобы шкурку не портить, и на войне стрелял без промаха. Собака отскочила, поджав хвост и завизжав с испугу.
      - Что, брат, - серьезно сказал Степан, - велика птица свалилась? Ну, знай: это фашистская кукушка. Приучайся к новой охоте. Мы их с тобой всех переловим, чтобы они за людьми не охотились!
      Сибиряков снял с врага оружие и пошел обратно, Лайка вперед забегает, подпрыгивает.
      - Молодец, - кивает ей Степан, - понятливая собака! Враг фашиста друг человека.
      Так Степан Сибиряков стал знаменитым истребителем фашистских снайперов. Неутомимо очищал он лес от этих разбойников и после каждого удачного похода, поглаживая пушистую шерсть умной собаки, приговаривал:
      - Лайка - это не пустолайка!
      И назвал собаку ласковым именем - Дружок.
      САМЫЙ ХРАБРЫЙ
      На фронте стояло затишье. Готовилось новое наступление. По ночам шли "поиски разведчиков". Прослышав про один взвод, особо отличавшийся в ловле "языков", я явился к командиру и спросил;
      - Кто из ваших храбрецов самый храбрый?
      - Найдется таковой, - сказал офицер весело; он был в хорошем настроении после очередной удачи. Построил свой славный взвод и скомандовал: - Самый храбрый - два шага вперед!
      По шеренге пробежал ропот, шепот, и не успел я оглянуться, как из рядов вытолкнули, подтолкнули мне навстречу храбреца. И какого! При одном взгляде на него хотелось рассмеяться. Мужичок с ноготок какой-то. Шинель самого малого размера была ему велика. Сапоги-недомерки поглощали немало портянок, чтобы не болтаться на ногах. Стальная каска, сползавшая на нос, придавала ему такой комичный вид, что вначале я принял все это за грубоватую фронтовую шутку. Солдатик был смущен не менее, чем я.
      Но офицер невозмутимо сказал:
      - Рекомендую, гвардии рядовой Санатов. Товарищ, достойный хорошей заметки.
      По команде "вольно" мы с Санатовым сели на бревна, заготовленные для блиндажа, а разведчики расположились вокруг,
      - Разрешите снять каску? - сказал Санатов неожиданно густым баском. Мы думали, нас вызывают на боевое задание.
      Он стал расстегивать ремешок с подбородка, которого не касалась бритва, а я внимательно разглядывал необыкновенного храбреца, похожего на застенчивую девочку-подростка, переодетую в солдатскую шинель. Чем же он мог отличиться, этот малыш?
      - Давай, давай, рассказывай, - подбадривали его бойцы. - Делись опытом - это же для общей пользы. Главное, расскажи, как ты богатыря в плен взял.
      - Вы добровольцем на фронте? - спросил я для начала.
      - Да, я за отца. У меня отец здесь знаменитым разведчиком был. Его фашисты ужасно боялись. Даже солдат им пугали: "Не спи, мол, фриц, на посту, Санатов возьмет". Он у них "языков" действительно здорово таскал. Даже от штабных блиндажей. Гитлеровцы так злились, что по радио ему грозили: "Не ходи к нам, Санатов, поймаем - с живого шкуру сдерем".
      - Ну, этого им бы не удалось! - воскликнул кто-то из разведчиков.
      - А вот ранить все-таки ранили, - сказал юный Санатов, попал отец в госпиталь. Обрадовались фашисты и стали болтать, будто Санатов их напугался, носа не кажет, голоса не подает. А голос у моего отца, надо сказать, особый, как у табунщика, - улыбнулся Санатов, и напускная суровость исчезла с его лица. - У нас деды и прадеды конями занимались, ну и выработали, наверное, такие голоса... наводящие страх. Отцовского голоса даже волки боялись. И вот, как не стал он раздаваться по ночам, так и обнаглели фашисты. Приехал я вместе с колхозной делегацией: подарки мы привезли с хлебного Алтая... И услышал, как отца срамят с той стороны фашистские громкоговорители.
      - Было, было такое, - подтвердили разведчики. - Срамили.
      - Вот в такой обстановке колхозники и порекомендовали: оставайся, мол, Ваня, пока батя поправится, неудобно, нашу честную фамилию фашисты срамят. Подай за отца голос.
      - Командир вначале сомневался, глядя на рост его, - усмехнулись бойцы.
      - Ну, я вижу такое дело, как гаркну внезапно: "Хенде хох!" - И Санатов так гаркнул, что по лесу пошел гул, словно крикнул это не мальчишка, которому велика солдатская каска, а какой-то великан, притаившийся за деревьями.
      Я невольно отшатнулся.
      - Вот и командир также. "Эге, говорит, Санатов, голос у тебя наследственный. Оставайся". И я остался. Вот так я кричу, когда первым открываю дверь фашистского блиндажа.
      - Почему же первым именно вы?
      - Потому что я самый маленький ростом. А ведь известно, когда солдат с испугу стреляет, он бьет без прицела, на уровне груди стоящего человека. Вот так.
      Санатов встал и примерился ко мне. Его голова оказалась ниже моей груди.
      - Вам бы попали в грудь, а меня бы не задело. Это уж проверено. Мне потому и поручают открывать двери в блиндаже, что для меня это безопасней, чем для других. У меня над головой пули мимо летят. И потому работаем без потерь.
      Не без удивления посмотрел я на солдата, так умело использовавшего свой малый рост.
      - Ну, а с богатырем-то как же? Тоже на голос взяли?
      - Давай рассказывай, как ты его, - подбодрили солдаты.
      - Тут до богатыря дел было, - задумался Санатов, - натерпелся я с этими дураками. Ведь им жизнь спасаешь, а они... Один часовой меня чуть не зарезал...
      - Вы и на часовых первым бросаетесь?
      - Да, потому что я очень цепкий... Это у меня с детства выработалась привычка держаться за шею коня. Мы ведь, алтайские мальчишки, все на неоседланных да на диких. Вцепишься, как клещ, и как он, неук, не вертится, не скачет, какие свечки не дает, нашего алтайского мальчишку нипочем с себя не сбросит.