Надо посоветоваться с дядей Мишей. И я завел с ним разговор о Рае.
      Михаил Мартынович сказал:
      - Конечно, адвокат этот - птица не нашего полета, нэпманов в основном защищает... Но ничего плохого в том нет, если мы людей этой прослойки лишим будущего, то есть отнимем у них детей.
      - Переварим в пролетарской среде?
      - Вот именно.
      Так было решено, что мы будем "переваривать" толстую Раю.
      Пришлось мне познакомиться и с матерью Котова, базарной торговкой.
      Они жили в полуподвальной людской старого барского особняка. После революции, когда буржуев уплотняли, им дали роскошную комнату в бельэтаже (ух, до чего шикарную: золоченые шпалеры, зеркало во всю стену!). Ну, а потом они сами переселились в бывшую людскую: здесь плита уж очень удобная, с котлом, чтобы студень варить. И тут же ледник, чтобы студень и летом застывал. Оно, конечно, хуже здесь, да ведь кормиться-то надо сынишка малый да бабка старая. Так объяснила мне все обстоятельства торговка студнем.
      В бывшей людской заметил я огромный трехведерный самовар, пузатый, меднолицый, - купчина, а не самовар.
      - Извозчиков это я чайком поила... А потом прикрыли меня... как незаконную чайную, без патента... Ну, вот он и стоит, скучает...
      Пионерством сына мамаша Котова была весьма довольна:
      - Это хорошо. Отец за коммунистов был. Пускай и он маленьким коммуненком будет, потом в большого вырастет.
      - Это хорошо, это мы премного довольны! - Слепая бабушка, вязавшая на ощупь чулки, согласно кивала головой.
      А вот насчет лагеря они сомневались:
      - Тут бы он нам по хозяйству помогал, а там, чего доброго, избездельничается!
      - Надо же ему отдохнуть, поправиться.
      - От чего ему отдыхать, нешто он работал? От чего ему поправляться, разве он больной? Нет, для курортов у нас и средств нету.
      После всех моих объяснений и уговоров упрямая торговка заявила:
      - Не пущу. Вот если бы его чему-нибудь дельному там обучили мастерству какому, тогда бы сама за ручку отвела! А так - нет и нет!
      Сразил ее один лишь довод - о товариществе. Как же так, все пионеры поедут в лагерь, а один Костя нет. Уж если вступил в пионеры, надо всё сообща.
      - Это верно, - пригорюнилась мамаша, - вот и отец его так-то. Все слесаря депо за Советскую власть - и он с ними. Все в Красную гвардию - и он туда. За товарищество и погиб, не пожалел жизни... Ну, чего вам с меня надо-то, говорите уж прямо.
      - Да ничего нам не надо.
      - Или вам все бесплатно? Все от государства?
      Я задумался. У районо имелись средства для организации трех пионерлагерей. Поедут те отряды, которые лучше подготовились. На смотре мы заняли второе место, после показательных имени Радищева... Но все может быть... Чуяло сердце.
      - Одеяло с собой нужно взять, - сказал я.
      - Еще чего?
      - Подушку маленькую... если можно. Кружку, ложку...
      - Может, и самовар еще! Ишь как они на всем государственном... Да еще и денег жменю? Ха-ха-ха!
      Так мы и ушли, не зная, отпустит мамаша Котова или нет. Уж очень он парень-то был товарищеский, нужный.
      Сильный, ловкий, безотказный.
      Каждый мой шаг, конечно, был известен ребятам. И все они обсуждали результаты. И горячо спорили в иных случаях.
      Я не скрывал от них ничего. Наоборот, выкладывал все, как было. И никогда не пытался навязывать свои решения.
      Решать должны были они сами.
      И вот что интересно: когда ребята замечали, что я колеблюсь в каком-нибудь трудном случае, они становились особенно настойчивы. Так было с Катей-беленькой.
      Я рассказал, какая у нее болезненная семья, стоит ли брать нам такую слабенькую девочку в трудный поход.
      Это вызвало целую бурю. Какие же мы пионеры, если откажемся помочь слабому товарищу? Тогда грош нам цена. Все с такой яростью мне доказывали, что если не брать ее, так лучше не ехать в лагерь.
      Также и в случае с Раей-толстой. Ребята почувствовали, что мне не хочется ее брать. Почувствовали мою скрытую неприязнь к этой раскормленной и избалованной маменькиной дочке.
      И я подивился, как они распознали мои невысказанные сомнения.
      - А чем она виновата, что у нее такие родители? Ну да, ну почти буржуи. Рая хочет быть с нами, хочет жить, как мы, а не как они. Значит, мы должны не отталкивать ее, а,наоборот, помочь. - Это говорила Маргарита, у которой мать вагоновожатая.
      - Если хотите, Рая из нас самая несчастная, она в золоченой клетке живет.
      И чем больше я оказывал молчаливое сопротивление, тем яростней разжигали в себе ребята хорошие чувства к Рае. Хотя сама она ничем не заслуживала такого горячего отношения - тихая, равнодушная, задумчивая.
      Нельзя было понять, хочет она с нами ехать или не хочет, сама ли она тянется к коллективу или подчиняется настоянию своего отца. Она побывала со своей мамашей на курортах, видела море, кушала виноград, и лагерь где-то под Москвой для нее был не так привлекателен, как для остальной детворы. За исключением Раи и еще двух-трех ребят, все остальные - это детвора городской бедноты.
      Большинство из них, кроме московских пыльных переулков, ничего и не знали. Никто не ездил в ночное, не сидел у костров, не видел рассвета на речке.
      И чем больше я это узнавал, тем больше сердце мое наполнялось любовью и жалостью. Они казались мне обездоленными. Я все больше проникался чувством, будто это мои младшие братишки и сестренки и я должен помочь им пробиться к той жизни, которую считаю настоящей.
      КАК НАС НАКАЗАЛИ "ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ"
      И вот, когда наша подготовка к выезду в лагерь дошла до высшей точки кипения, когда мы разрешили все внутренние проблемы и стали жить единой целью, нас постиг страшный удар со стороны.
      Такое не забывается. Как сейчас помню голубой зал заседаний районо. Солнце так и льет в двухцветные окна.
      Воздуха столько, что кажется, лепные амурчики ожили и парят над нами, сверкая розовыми щечками и ягодицами.
      А под ними, у черной классной доски, - классический профиль Софии Вольновой. Удивительно чистое лицо, чуть смуглое, как у спортсменки, с небольшим румянцем на щеках.
      Когда она говорила, в зале всегда стояла тишина. И я замечал, что, бывало, люди не слушали ее, а любовались ею, и, что бы она ни говорила, все принималось.
      Бывают же такие счастливчики!
      Вот и сейчас Вольнова, держа в руках указку, медленно, вразумительно, не повышая голоса, который был у нее резковат от привычки командовать и как-то не подходил ко всему ее женственному облику, докладывала план вывоза в лагерь пионеров школы имени Радищева. Две помощницы навешивали на классную доску, по одному повелительному движению ее соболиных бровей, карты, диаграммы, планы, схемы. Здесь все было изображено графически, даже распорядок дня - не только система управления, снабжения, питания.
      - Вот, видал, - шептал мне восхищенно друг Павлик, - вот как к выезду в лагерь надо готовиться! Классически!
      Затем все произошло, как в страшном сне.
      Директор школы имени Радищева предложил организовать вместо трех один, но показательный лагерь, которому и отдать все имеющиеся в районе средства.
      Деятели районо проголосовали как загипнотизированные. Комсомольцы из райкома не возразили.
      Так мой отряд остался ни при чем.
      - А наши палатки-то, Павлик?
      - С палатками порядок! Мы их получили. И даже не три, а пять!
      - Так что же, палатки у нас есть, а выехать в лагерь не сможем? Перед Буденным стыдно, зачем же выпрашивали?
      - Ну, почему же стыдно, отдадим их тому, кто использует, показательному лагерю... Какой же показательный без военных палаток! Кстати, они их уже починили. Этому был посвящен отрядный сбор. Все сидели и чинили коллективно. А вот у тебя таких мероприятий не было, друг!
      Я уж не помню, что я сказал тогда Павлику. Кажется, я просто дал ему по шее. А он ответил мне затрещиной. За точность не ручаюсь. Мы были вдвоем, и, что тогда между нами произошло, никто не видел. Но выскочили мы из комнаты красные, встрепанные и разбежались в разные стороны.
      Конечно же, я побежал к дяде Мише.
      Мое сообщение о несчастье Михаил Мартынович выслушал довольно спокойно. И на мой вопрос: "Что же я теперь пионерам скажу?" - ответил:
      - Всю правду. И запомни: обманывать детей еще более преступно, чем взрослых: они доверчивей.
      - Конечно... Но столько мы наговорили всем про выезд в лагерь... И уже разведку произвели. И вдруг...
      просто не знаю, что теперь делать!
      - А почему ты один должен переживать за всех? Собери отряд, пусть ребята и думают, как быть. Что, страшно?
      Пойдем вместе.
      После моего сообщения в отряде поднялась буря:
      - Какое они имели право? Бюрократы! Жаловаться пойдем!
      - Почему показательным три куска в рот, а нам?
      - И вообще почему им, а не нам?
      Дядя Миша молчал, а потом хлопнул ладонью по столу:
      - Стыдно слушать! Словно здесь не пионеры, а маменькины сынки собрались, все "нам" да "нам"! А вот мы не "намкали", а говорили "мы организуемся", "мы сделаем", "мы возьмем". И организовались в партию, и сделали революцию, и взяли власть в свои руки!
      После этих слов наступила ошеломляющая тишина.
      - Пионер потому и пионер, что он прокладывает новые пути, не боится трудностей. Как впереди идущий показывает, как нужно преодолевать преграды. Эка штука - денег не дали, палатки отобрали. Да нам это смешно. Захотим и выедем в лагерь сами, без нянек. И сами прокормимся.
      - А жить будем в шалашах, как Ленин в Разливе! Вот это будет по-ленински! - подхватила бывшая Матрена.
      - Пойдем по деревням чинить-паять, - подтвердил Шариков, - на хлеб заработаем, я инструмент у отца возьму.
      - Чепуха. Будем печь лягушек, жарить кузнечиков и стрекоз, добывать дикий мед! - заработала фантазия Франтика.
      Девчонки радостно взвизгнули. Глаза у всех загорелись.
      Бурное обсуждение закончилось тем, что мы порешили в следующее же воскресенье выехать в село Коломенское всем отрядом. Пока сроком на неделю. Назвать это вылазкой на природу. Пожить в шалашах. Покупаться, порыбачить... А там видно будет.
      Конечно, прицел у нас был на все лето. Но эту мечту сговорились держать в тайне. Кто же разрешит такой "дикий" лагерь! Сговорились, что каждый заготовит побольше сухарей, круп, чаю, сахару. Кому сколько удастся.
      И может, действительно сами прокормимся. Уж неделю-то во всяком случае. Выезжали же мы, деревенские мальчишки, рыбачить с краюшкой хлеба да горстью соли в кармане. И живали на речке по многу дней в свое удовольствие! Особенно когда поспевали луговая клубника, черная смородина и ежевика по берегам. Если это возможно было на Оке, почему не попробовать на Москве-реке?
      Я приободрился.
      КАК МЫ ВЫШЛИ В ПОХОД
      Опустим подробности нашей подготовки. Заглянем прямо в то чудесное утро, когда готовый к походу отряд выстроился передо мной на линейке, еще влажной от росы.
      Все три звена: одно девичье - "Красная Роза" - и два мальчишеских: имени Спартака и имени Либкнехта.
      В руках у ребят посохи, мы вырезали их в ореховых зарослях в Сокольниках. У каждого за спиной - вещевой мешок, на головах - зеленые панамы.
      Я смотрю в счастливые лица ребят, и грудь мою распирает от радости. Но не только от предвкушения желанного похода, а больше оттого, что вот сейчас мы всем отрядом совершили добрый поступок.
      Утром, когда все торопливо сбегались во двор школы, было обнаружено исчезновение беспризорников. Вокруг котла для варки асфальта, где они обычно спали, тесно прижавшись друг к другу, никого не было. Пусто.
      А на крыльце школы сидел завернутый в тряпье малыш.
      - Подкинули! - с каким-то радостным испугом вскрикнули девочки.
      Мальчишки вознегодовали:
      - Вот и водись с такими! Сами на юг вспорхнули и улетели, как вольные пташечки, а пацана нам на память.
      Удружили!
      Никаких объяснительных записок, ничего, только кусок свежего бублика, который молча смаковал малыш, говорил о том, что перелетная стая беспризорников, бросившая его, отлетела на юг совсем недавно.
      Конечно, если бы наши ребята с этими беспризорниками не знались и этот пацаненок был им не знаком, они бы могли, не обращая на него внимания, прошагать в лагерь.
      Но даже галчонок, выпавший из гнезда, заставляет остановиться, а здесь глазел на нас спокойно и доверчиво маленький человек.
      Школьники, а в особенности пионеры, и прежде жалели мальчишку, делились с ним своими завтраками, угощали сластями. Девочки иной раз умывали его, затащив в туалетную комнату, и даже приносили что-нибудь из одежды. Но штаны и рубашки тут же исчезали, променянные на еду или проигранные беспризорниками, и малыш снова оставался в каком-то рваном ватнике, одетом на голое тело. В нем он сейчас и сидел, поглядывая на знакомцев в красных галстуках без всякой тревоги за свою судьбу.
      - Тебя чего же не взяли? Захворал, что ли? - спросил Котов.
      - Нет. Я маленький, - ответил пацан, - на подножку не вспрыгну. С крыши свалюсь.
      Это было так ясно и натурально, что вся ответственность за этот поступок в умах ребят тут же была снята с беспризорников. За судьбу малыша теперь отвечали все мы, люди, к нему причастные.
      Проще всего было бы, конечно, оттащить пацана в милицию и сунуть на лавку в дежурке, там много таких, а самим преспокойно отправиться в свой поход, лихо затрубить в горн, забить в барабан и забыть об этом случае...
      Но у каждого из нас была совесть. И ее не заглушить никакими барабанами. Какие же мы пионеры, если отделаемся от этого маленького, беззащитного человека так же, как безжалостная шайка беспризорников!
      Долго мы этот вопрос, как говорится, не тянули. Как-то само собой было решено, что целым отрядом одного малыша прокормим. Много ли ему надо? Беспризорники кормили, а мы что - хуже?
      - У меня есть запасные трусы, - сказал Шариков, - если их немного убавить, ему подойдут.
      - А у меня есть запасная майка, красная, с белым воротничком, - заявил Франтик.
      Девочки тут же начали пригонять одежду, зашивая и укорачивая ее прямо на пацане, который привык относиться к переодеваниям спокойно. И вот, выбросив ватные лохмотья в котел и умыв их владельца, мы уже устраиваем всеобщий смотр нашему неожиданному пополнению.
      И остаемся довольны. Парень хоть куда: круглолиц, голубоглаз, рыжеволос.
      - Как подсолнушек! - восклицает Маргарита.
      - Надо имя дать, а то все пацан да пацан. Может, ты свое родное помнишь? Как тебя зовут по-настоящему, разве не знаешь?
      Малыш отрицательно качает головой: у беспризорников главное - прозвище, имя его давно вытеснила кличка "пацан".
      - Ладно, - говорит Котов, - имя он сам выберет, какое понравится, а фамилию мы ему дадим Пионерский!
      Предложение Кости вызывает восторг, но ненадолго.
      - Пионерский-то Пионерский, а если из него какойнибудь тип вырастет? Такой, что только звание будет позорить!
      - Надо воспитать по-пионерски, вот что!
      - Ладно, потом разберемся; как мы его потащим - вот вопрос.
      - Я сам! - неожиданно заявил малыш.
      И тут все рассмеялись, вспомнив, как не раз видывали прыткость малыша, поспевавшего за своей шайкой, удиравшей от милиционера или от какой-нибудь торговки, у которой были расхватаны с лотка пирожки или бублики.
      - Когда устанет, будем нести по очереди на закорках, - сказала Маргарита, - я своего братишку носила - ничего!
      Так это происшествие было улажено, и я мог бы подать сигнал к выступлению. Но я оглядываю ряды и все не вижу крайнего левофлангового звена Либкнехта, нашего малыша Игорька, прозванного "пионерчиком".
      С ним всегда что-нибудь случалось да приключалось.
      Конечно, не отпустили родители, хотя еще вчера приходила ко мне его мамаша - специально, чтобы познакомиться: заслуживает ли доверия вожатый. Это была полная, высокая, очень энергичная женщина, жена ответственного работника пищевой промышленности. Она придирчиво расспросила меня обо всем: как мы будем жить, как будем есть, как мы будем спать. Даже заставила меня рассказать биографию, включая происхождение и прошлую комсомольскую деятельность.
      Мне показалось, я убедил мамашу, что ее сыну просто нельзя не пойти в наш поход, тем более что он несколько изнежен, избалован и терзает домашних своими капризами. Все это как рукой снимет.
      Но вот пора давать сигнал к выступлению, а Игоря все нет...
      У меня все еще теплится надежда, и. затягивая время, я придирчиво проверяю содержи?лое вещевых мешков.
      Все ли взято, что положено: мыло, зубная щетка, полотенце, бутерброды на завтрак, сухари, чай, сахар, кружки, соль, спички...
      Конечно, двадцать шесть одного не ждут, но и ке должны в самом начале потерять двадцать седьмого... Не по-пионерсхи. Думаю: уж не послать ли разведку на дом к Игорю? И вдруг - вот он сам!
      Как всегда, животиком вперед, головенка высоко задрана. Но смотрит почему-то смущенно, в сторону. Что же это? Смущается, что опоздал? Но по рядам пронесся такой радостный говор!
      Смущение Игорька тут же объясняется новым явлением. Следом за нашим пионерчиком в калитку парка протискивается полная, как шар, бабушка в плисовой телогрейке, повязанная шерстяным платком. В руке у нее большущий узел.
      - Ну, что жа, - с московским певучим выговором на "а" сказала бабушка, - за кем теперь дело, пошли, что ль?
      Весь ее вид при этом говорил, что это она собралась в пионерский поход.
      Игорь юркнул в строй, а весь отряд с любопытством смотрел на решительную старушку.
      - До Симоновой-то слободы можно трамваем, а там уж пешком, так, что ль?
      Бабушка не только знала маршрут, но и давала указания.
      Смущенный этим, я пробормотал:
      - Спасибо вам, что проводили Игоря.
      - Не за что. Я еще не проводила. Вот как до лагеря провожу, тогда уж и благодарите.
      Я представил себе наш стройный, подтянутый отряд, шагающий в ногу под звуки горна и дробь барабана, а рядом - бабушка с узлом, в плисовой телогрейке, и меня бросило в краску... Все впечатление испортит такой обоз!
      - Нет, нет, - сказал я поспешно, - не трудитесь, пожалуйста... Это очень далеко. Мы пойдем быстро!
      - Ничего, ничего, я не отстану. Я на ноги резвая.
      - Очень прошу вас, не беспокойтесь. Игорек сам дойдет. И вообще у нас взрослым не полагается... Вы видите, все без старших. Зачем же одному Игорю с провожатыми?
      - А узел кто понесет? Этакий-то узлище!
      - А зачем такой большой?
      - Как зачем? Да тут еда! Котлеты... куры жареные.
      Яички, батончики, домашние пирожки... Нешто бросить?
      Весь строй стоял, кусая губы, едва сдерживаясь от смеха. Игорь так покраснел, даже уши стали пунцовые.
      Поняв, что от бабушки так просто не отделаешься, я решительно шагнул к ней, схватил узел и, сказав: "Сам донесу!" - подал сигнал к маршу.
      Звонко прозвучал горн, дробно забил барабан, и отряд тронулся в путь, вытягиваясь по тихой утренней улице. Но бабушка с неожиданным проворством выхватила узел и важно зашагала в ногу с отрядом.
      Так мы и отправились в поход с обозом. Встречные прохожие многозначительно улыбались. Все понимали, что эта старушка, конечно, сопровождает самого маленького пионерчика, шаг которого все время сбивается на рысь.
      Ребята злились на бабушку и старались не смотреть на Игорька: ему и так было хуже всех.
      В таких сложных обстоятельствах я решил перестроить план похода и усадил отряд в трамвай. При посадке в вагон мне удалось, наконец, отделаться от старушки, но не от узла. Она втолкнула его на площадку прицепа уже на ходу вагона и долго провожала нас, посылая Игорьку воздушные поцелуи.
      На конечной трамвайной остановке нас ждал новый сюрприз: мамаша Котова с огромным мешком, в котором оказался трехведерный самовар. Самоварную трубу, обернутую газетами, она важно держала в руках.
      Когда наша голоногая команда высыпала из трамвайных вагонов, она отсалютовала нам этой трубой. Расплываясь в улыбке, развернула мешок и, обнажив начищенную до блеска медь самовара, пропела хрипловатым базарным голосом:
      - А вот вам, ребятушки, чаеварушка-братушка, пей из него чай, по родителям не скучай!
      Какую же Косте пришлось провести работу, чтобы его мамаша совершила такой подвиг!
      - Грешила: уже не загнать ли его хочет Костька на какие свои поделки-модельки... Ну вот и доставила сама, убедиться хотела, - громко проговорила она мне на ухо.
      Для этих громоздких предметов и для Игорькова бабушкина узла пришлось выделить обозных, которые попеременно и тащили за отрядом трубу, узел, а двое, взяв за ручки, - блестящий, как закатное солнце, самовар.
      Теперь, только лишь бы не тащить эти тяжести, ребята наперебой желали понести на закорках малыша. И при желании он мог бы доехать до лагеря верхом, но задорный пацаненок вырывался и все стремился забежать вперед.
      За нами, как за странствующим цирком, долго бежала, хохоча и улюлюкая, толпа поселковых ребятишек.
      Такие вот непредвиденные обстоятельства испортили нам всю торжественность нашего выхода у Симоновой слободы и сладость первых шагов далекого похода.
      КАК БЫЛА ПРОСЛАВЛЕНА ЩЕДРОСТЬ ИГОРЬКА
      Кто знавал московские окраины в те годы, помнит, что прямо за Симоновой слободой, тут же за последней остановкой трамвая, начинались поля, овражки, небольшие сады и рощицы. А на полпути к селу Коломенскому с его знаменитой старинной колокольней росли три одиноких дерева - три старых корявых дуба, видавших еще, наверное, соколиные охоты царя Алексея Михайловича в Москворецкой пойме, расстилавшейся внизу зеленым ковром, украшенным голубыми зеркалами озер.
      Под тремя дубами мы и устроили привал.
      Сняв заспинные мешки, ребята расположились на траве вкусить первую еду первого в жизни походного привала.
      - А ну, у кого что есть - в общую кучу! - скомандовал я.
      И на расстеленные полотенца посыпались бутерброды с колбасой, с ветчиной, а то и просто куски черного хлеба, слегка сдобренные маслом. Разные были достатки у родителей моих ребят.
      Наш "доктор" достал и смущенно положил в общий пай кусок черного хлеба и головку чеснока.
      К каждому звену я подходил, и каждое звено кричало разными голосами:
      - К нам, к нам, вожатый!
      Увидев смущение Шарикова, я опустился на корточки перед общей кучей еды и, помня наше старое комсомольское правило: дар самого бедного для нас самый ценный, - выхватил из общей кучи головку чеснока и черную краюшку:
      - Вот, ребята, молодец тот, кто захватил самое лучшее для похода: в черном хлебе - русская сила, а крепкий чеснок - прочищает носок.
      И, разрезав черную горбушку на равные куски, разломил чеснок на дольки и подал каждому. А сам, натерев кусок хлеба чесноком и посолив покруче, с этого и начал свой завтрак.
      И все звено "Спартак" последовало моему примеру.
      Долго потом вспоминали ребята, что этот ломтик хлеба с чесноком был самым вкусным из всего, что едали они в жизни.
      А Игорь? Вот он смущенно поглядывает на роковой узел, набитый снедью, и не знает, вынуть ли из него один бутерброд или сколько... Руки его дрожат. И все это под взглядами восьми пар глаз звена имени Либкнехта...
      Вот сейчас решается едва ли не вся будущая судьба мальчугана. Его место в товариществе. Быстро подошел я к роковому узлу, поднял его на руки, как младенца, и, понянчив, сказал:
      - Скатерть-самобранка, раскройся!
      И из развязанного узла вывалилось на полотенце его содержимое, как из рога изобилия.
      Тут было даже больше, чем я предполагал. К жареным цыплятам, котлетам, пирожкам с рисом, с мясом прибавились ватрушки с творогом, сладкие булочки с кремом...
      - Ура! - крикнул я. - Слава Игорю! С таким товарищем не пропадешь. Добыл пищи не только на звено - на весь отряд!
      И при общем веселье стал делить яства по звеньям, включив в пай и третье, девичье звено "Красная Роза".
      Игорь сидел с раскрытым ртом, растерянный и подавленный. Все наказы: "Ешь сам", "Не раздавай всем", "Это тебе, Игорек!" - рушились и развеивались как дым. Еще страшно хотелось закричать: "Это мое!" - но уже до сознания дошло: "Слава Игорю!", "Молодец, Игорь!", и от бури противоречивых чувств он... заплакал.
      Эта неожиданйость чуть не сбила меня с ног, и, стремясь сохранить равновесие, я с отчаянной решимостью сказал:
      - Тут, ребята, заплачешь. Конечно, Игорьку обидно - вот все хвалят его сейчас, все едят пирожки, а ведь только что многие думали: "Обжора, сластена, мамин сынок", пока не догадались, что Игорь совсем не такой. Игорь за товарищество! Подумаешь, эти пирожки! Он жизни не пожалеет!
      После этих слов Игорек заплакал почему-то еще горше, и всему девичьему звену едва удалось его утешить.
      Я шел рядом с отрядом, печатая строевой шаг, облегченный от бабушкиного узла, и думал:
      "Не легко так срыву, с одного раза сделать маменькина сынка человеком... Бывали у нас такие и в комсомоле...
      и худо им было".
      КАКОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ - САМИМ ПОСТРОИТЬ СЕБЕ ЖИЛЬЕ!
      После краткого привала - снова в путь. И вот оно, избранное разведкой заветное местечко - окраина старинного парка на берегу реки. Вид на далекую Москву. А за рекой - луга и озера. Диво, да и только. А какая прелесть говорливый ручей в темном, глубоком овражке!
      И никого. Тишина. Слышно, как в парке разговаривают горлинки. В зарослях шиповника настороженно посвистывают малиновки. Кажется, здесь, совсем вот рядом с Москвой, кроме нас, не ступала нога человека. Вот какой-то шалаш, чуть приметный.
      Ребята устремляются к нему и шарахаются. Там кто-то есть. Спит, похрапывает. Ба, да это дядя Миша! Он раньше нас сюда добрался и решил отдохнуть. Проснулся, спугнутый шорохом и суетой.
      - А, это вы? Заждался! А ну, окунемся, вода хороша, я пробовал.
      У сложенных вещей оставили стражу - и к речке. Радуги от брызг, визг девчат. Котов прямо с кручи кульбитом. Шариков степенно - он же "доктор". Забыл снять очки. Общий хохот.
      После купания решаем строить жилье.
      Строили ли вы когда-нибудь шалаши? А знаете ли, сколько на свете видов шалашей? Мои ребята не знали.
      Оказалось, что шалаши есть бродяжные, потайные, на одну ночку переночевал, соорудив кое-как, и дальше побежал; рыбацкие - от дождя и от жаркого солнышка, сплетенные из прибрежного ивняка, крытые камышом; охотницкие - прислоненные к деревьям; караулыцицкие - солидные, добротные, что строят сторожа на полевых бахчах, в садах, на огородах; луговые жилища покосников, похожие больше на копешки сена; полевые - построенные жнецами из снопов в страдную пору.
      Дядя Миша, бывший политкаторжанин, умел строить любые - из всего, что только есть под рукой, даже из травы. Не уступал ему в этом и я.
      - Ну, так какие будем строить? - спросил дядя Миша, перечислив все виды шалашей.
      - Пионерские! - крикнул Игорек.
      И вот тут мы были озадачены. Пионерских никто из нас еще не строил. И проектов таких не было. Решили пока строить, какие получатся, а для настоящего пионерского оставить место в центре лагеря. Построим его не торопясь, на досуге.
      Соорудить легкий рыбацкий шалаш для ночлега на двоих, на троих - дело нехитрое, кто умеет. Я мог соорудить такой за час, были бы ивовые прутья да осока.
      Дядя Миша тоже умел строить такие. И вот началось соревнование. Подручные резали, подтаскивали прутья, камыши, осоку. А мы действовали каждый по-своему.
      Я воткнул в землю один против другого шесть пар толстых прутьев, заплел их вершинками, и получилось пять арок.
      Затем я скрепил их продольно прутьями потоньше, укладывая лозинки комлем к челу шалаша, вершинками к хвосту.
      В полчаса скелет шалаша был готов.
      Дядя Миша из таких же ивовых прутьев строил иначе.
      Вначале он сооружал внешнюю линию шалаша, воткнув прутья частоколом. Частокол этот заплел, как плетень, а потом уже пригнул вершинки друг к другу. Шалаш у него получился крепче и аккуратней. Правда, строился он дольше.
      Накрыть эти легкие сооружения было несложно. Вначале слой широченных лопухов, затем слой камыша или осоки.
      И вот мы уже любуемся творениями своих рук. Нами владеет гордость первобытного человека, впервые построившего себе дом. Ребята набиваются в шалаши. К нашему удивлению, в каждом умещается звено. Конечно, тесновато. Так можно спрятаться на часок-другой от дождя. Всем так нравится сидеть в необычном сказочном жилье, что не выгонишь.
      КАК НАМ ПОВЕЗЛО, ЧТО С НАМИ ДЯДЯ МИША
      Но вот другое заманчивое дело - ставить самовар.
      - Кто за еловыми шишками?
      Все!
      И, обгоняя Михаила Мартыновича, ребята мчатся в старинный парк, туда, где виднеется группа старых елей.
      - Дядя Миша, а почему бы нам не поставить шалаши над большими деревьями?
      - А вы догадайтесь!
      Догадка не приходит. Ребятам нравятся огромные липы с дуплами. Чем не жилье? Игорек и Франтик облюбовали себе одно огромное и желают в нем поселиться.
      - Но вы же не юные дикари, а пионеры. Надо жить вместе. Что же будет, если все разбежитесь по дуплам?
      Парк запущен. В зарослях лопухов и крапивы гниют поваленные деревья. На дубах, на кленах, на липах много сухих сучьев.
      - Вот так же в тайге, - сказал дядя Миша. - Однажды нас с товарищем в таком вот лесу застигла буря. Как загудела, затрещала, как начали лететь сверху сухие сучья... Только в таком вот дупле и спаслись.
      Ребят удивляло, что некоторые сучья кто-то воткнул глубоко в землю.
      - А это буря прошла по вершинам деревьев, - сказал дядя Миша, - и пообломала сухие сучья. Они летели вниз, как копья.
      - Да, если такой вот сучище в шалаш угодит, насквозь пронижет, - сказал Игорек и поежился.
      Еловых шишек мы притащили много, сырые разложили на солнышке, а сухими растопили самовар.
      Вскоре под басовитый гуд медного пузана ребята доставали из заспинных мешков кружки, чашки, захваченную с собой снедь. У дяди Миши оказался старенький жестяной чайник и заварка чая на всех.
      К нашему веселому чаепитию выполз из-под берега старик корзинщик, назвавшийся Иваном Данилычем. Он уже вызнал у наших ребят, кто мы такие и зачем явились. И теперь ему хочется выспросить побольше, чтобы рассказать дома.