Вот отдельные, запавшие в память "перлы" Раиного стиля:
      "Когда он бежит, едва касаясь земли, загорелый, стройный, мне кажется, что это несется среди луговых цветов скифский бог".
      Когда же это я так бегал? Ага, по жнивью, высоко поднимал ноги, чтобы не уколоться, а она - по цветам для красивости изобразила, врушка!
      "И вдруг я увидела - прямо на нас, держа в руках наши развевающиеся одежды, скачет кентавр. Мои подружки бросились в кусты. А я осталась, ноги мои подкосились...
      Мне казалось, что я перенеслась во времена мифов - схватит меня кентавр и умчит под жалобные крики подруг".
      Ага, это когда я, догнав Ваську и отняв у него девичьи платьишки, примчался к ручью на неоседланной кляче.
      Рая действительно стояла с каким-то обалдевшим видом... Оказывается, пионервожатый показался ей кентавром!
      Задохнувшись от досады, я стоял, не в силах ни двинуться, ни произнести слова.
      А дальше мне становилось все горше. Если вначале я обиделся только за себя, негодуя, что пионерка могла сравнивать своего вожатого с кентавром, то сердце мое вознегодовало еще больше, когда я узнал, как посмеялась толстуха над всеми ребятами.
      Вы помните, как Рая тонула? И как мы ее спасали и оживляли при помощи искусственного дыхания? Так вот, оказывается, все это она разыграла нарочно! Ей захотелось привлечь к себе мое особое внимание. И, когда я, как простак, в поте лица оживлял ее при помощи искусственного дыхания, она сдерживалась, чтобы не рассмеяться от щекотки! Она была в полном сознании, притворщица!
      Она слышала, что мы говорили, как сокрушались, как ее жалели, и испытывала оттого великое удовольствие.
      Она даже воды в рот набрала нарочно.
      "Не так-то просто, брат, перевоспитывать чуждый элемент. Нам, простым людям, и нарочно не придумать, что они, буржуазные интеллигенты, могут выкинуть", - возникла у меня в уме какая-то знакомая и словно не моя фраза. И вдруг вспомнилась насмешливая улыбка дяди Миши. Конечно, он отнесся бы к этому приключению насмешливо!
      Я немного пришел в себя и удержался от опрометчивых решений. И правильно сделал. Через минуту я уже с улыбкой слушал суждения ребят о причудах толстой Раи.
      Самым любопытным было решение этого своеобразного товарищеского суда.
      - Гнать-то мы ее не будем, просто дура. А вот воспитывать Мая больше не дадим, - сказал Шариков, важно поправив очки.
      - Конечно, - подтвердила Маргарита, - пусть и не думает теперь ходить с ним за ручку одна, рассказывать свои сказки. Чему хорошему она может малыша научить, когда у нее такой мусор в голове, скифские боги, кентавры разные!
      - Отдать бы ее опытно-показательным, если она такая эгоистка! презрительно крикнул Игорек.
      После этих слов я быстро вошел в круг. Я не мог сразу сказать ребятам, вспорхнувшим вспугнутой стайкой,:о том, что им всем предстоит отправиться .туда, куда он-и в наказание хотели отослать толстую Раю.
      - Поздно, поздно, - отговаривалгя я от расспросов, - все новости будут завтра, а теперь спать, спать, по палаткам!
      Ребята разбрелись по местам, но долго еще в шалашах шел говор и слышались всхлипывания толстой Раи.
      КАК БЫЛ РАЗРУШЕН "КАРФАГЕН"
      Тихо подкрадывается летний вечер, окутывая голубой дымкой леса, поля и долы, опушку старинного парка.
      Я стою на берегу Москвы-реки и смотрю, как .догорают последние головешки от наших чудесных шалашей.
      Среди пожарища бродит лишь Иван Данилыч, поправляя вырезанной из ивняка, сырой, слегка обуглившейся палочкой костерки, подгребая в них клочья соломы, листьев, всего мусора, что остался еще на месте "дикого" лагеря. Ему поручено проследить, чтобы куда-нибудь не перекинулся огонь. Сквозь дымок, причудливо вьющийся на темном фоне старых деревьев, перед моим взором проходят печальные события последних дней.
      Проводить решение районо в жизнь явились вместе со мной и Павлик наконец-то! - и сам заведующий районо. Он и предложил сжечь наши славные шалаши, чтобы не оставлять "очаг заразы".
      К моему удивлению, ребята отнеслись к этому даже весело и сами охотно помогали рушить наши легкие сооружения и пускали по высохшим ивовым прутьям "красного петуха".
      После "очищения огнем" отряд наш построился, и под развернутым знаменем, под звуки горна и треск барабана мы вошли на территорию опытно-показательного не как побежденные, а как равные.
      Ведь мы не были бедными родственниками, которых приняли из милости, "на текущем счету" в совхозе у нас еще оставался "капитал", на старых могучих яблонях дозревала немалая доля сбереженного нами урожая.
      Мои ребята чувствовали себя в некотором роде победителями, ведь они добились главного - права провести лето среди природы на речке, на свежем воздухе.
      Не выйди мы на экскурсию, не построй шалашей, не останься в них, не попытайся прожить по-дикарски "на подножном корму", ничего бы этого не было. Все наши труды в поте лица, вся наша борьба прошла недаром.
      Признаюсь, я испытывал, как ни странно, некую гордость, сдавая своих буйных "запорожцев" с рук на руки Вольновой. Вот хотела она или не хотела, а пришлось ей признать право на жизнь и этого "дикого" отряда, состоящего из самых разных ребят городской бедноты, а не из одних ее избранников!
      Не все же выбирать ей ребят в пионеры. Мои ребята сами захотели быть пионерами - и стали ими. Сами решили выехать в лагерь - и выехали.
      Начальство уничтожило только ведь малокомфортабельные шалаши, но отряд не распался. Отряд вошел в общий пионерский лагерь спаянным, дружным, закаленным. Правда, без своего вожатого, но Мая Пионерского ей все же пришлось принять. Уступила все-таки.
      Долго я стоял с заспинным мешком за плечами и все не мог оторвать глаз от догорающего лагеря. Почему чувство какой-то щемящей грусти владело мной?
      Ведь я, по существу, сделал свое дело! Теперь надо подумать и о себе. Решение райбюро и районо ничем для меня не позорно. Наоборот, теперь я свободная птица и оставшийся кусочек летних каникул могу провести, как и мечтал, у себя на родине!
      Я мог ехать домой, в приокские просторы, с чистым сердцем.
      Признаться, у меня не осталось денег уже не только на обратную дорогу, но даже и туда, до станции Сасово.
      В кармане какая-то мелочь. Три червонца, что были на сохранении у Кожевникова, он отдал Мириманову за книжки. Мы успешно распространили их, но на такую деревенскую валюту, от которой осталась только скорлупа.
      Впрочем, это не очень огорчало меня, а вызывало улыбку.
      До дому решил я доехать простым мальчишеским способом: сесть в лодку да и поплыть. Прокормиться на такой реке, как наша красавица Ока, до которой доберусь я по Москве-реке вниз по течению быстро, ничего не стоит.
      Первая же пойманная щука - обед и ужин у любого бакенщика. Пара судаков - хлеб и соль у любого повара на пароходе. Стада коров в луговой пойме не оставят меня без молока. Поля картофеля не пожалеют же для меня пригоршню картошки! И старые пастухи и молодые доярки - кто не примет в компанию веселого паренька восемнадцати лет, умеющего подойти и к старым и к молодым со всей ловкостью комсомольского активиста!
      В предвкушении всех будущих встреч и приключений я уже улыбался, поглядывая на дотлевающие угольки горьковато пахнувшего пожарища.
      Хлопотливый Иван Данилыч затаптывал подошвами валенок, смоченными в ручье, последние опасные очажки огня и говорил мне:
      - Плыви, бери лодку и плыви. Отдам я тебе свое заветное весло. Чего же, пользуйся, милый, мне оно уже ни к чему. Пускай у тебя будет как память. Доброе весло, из дубовой доски тесанное, стеклом шлифованное, моими руками полированное. Крепко - как кость, гибко - как сталь, легко - как перышко...
      Он был единственным посвященным в мой план и содействовал по мере сил. Лодка - законопаченная просмоленной паклей, его же подарок - уже покачивалась под берегом в камышах. Я ждал его весла и сумерек, чтобы отправиться вниз по реке. Мне не хотелось засветло проплывать мимо опытно-показательного, чтобы не тревожить ребят, не волновать собственного сердца.
      Со всеми я мысленно попрощался. И, казалось мне, никого не жалел. Все отлично устроились и проживут без меня. И Катя-беленькая, и Рита, бывшая Матрена, и несгибаемый Костя, и самоуверенный Шариков, и фантазер Франтик, и даже Игорек - за него теперь нечего бояться.
      Проживет и София Вольнова, она теперь может быть довольна: "Карфаген" наконец разрушен, и ее друг-враг не будет постоянно ей противоречить, она может развернуться вовсю, считая свой метод воспитания самым разумным и лучшим.
      Грустью веяло на меня от сознания того, что я прощаюсь сейчас с чем-то необыкновенным и неповторимым в моей жизни, чего уже не вернуть никогда.
      - Ну, что же, пойдем! - сказал Иван Данилыч, дотрагиваясь до меня рукой, вкусно пахнущей ивовым дымком. - Пойдем уж, отдам я тебе весло. Заветная вещь, понимай!
      И мы пошли, оставив теплый после пожарища берег, в его избу, такую же кособокую и староватую, как он сам.
      Там я получил драгоценное весло, полкраюшки хлеба домашней выпечки, соль в холщовом мешочке и коробок спичек в берестяной коробочке, облитой изнутри воском, чтоб не подмокли.
      КАК ПРИЯТНО ПРАВИТЬ КОРМОВЫМ ВЕСЛОМ
      Если вы спросите, что доставляет мне самое устойчивое поэтическое наслаждение, не истребимое ни временем, ни годами, отвечу не задумываясь: путешествие вниз по реке на рыбацком челне.
      Что может быть прекрасней, когда плывешь на этом волшебном, выдолбленном из старой ветлы кораблике по живым, чутким струям реки! Чуть шевельнешь веслом - челнок уже послушно поворачивает.
      Сидишь на корме, слегка только правишь и чувствуешь, как тугие струи воды несут тебя, чуть покачивая, баюкая тихим говором, мимо гибких ивовых кустов, которые могут и охлыстнуть, не больно, шутливо. Мимо песчаных кос - золотых, как девичьи. Мимо темных обрывов. Мимо красных и черных лесов, подступающих к берегу. Мимо сел и деревень, мерцающих в мареве на холмах за поймой или вдруг возвышающихся на крутизне, опрокинувшись в зеркало вод золотыми и синими куполами церквей.
      Можно так плыть без конца: утром - наслаждаясь тишиной и свежестью рассвета; в полдень - впитывая всю щедрость солнца; вечером - любуясь необыкновенными красками заката; ночью - по лунным дорожкам, гася веслом звезды, очутившиеся в синей воде под кормой.
      Плыви один. В этом святом одиночестве наедине с матерью нашей природой распахивается душа, отдыхает сердце и к тебе приходят, как самые верные, лучшие друзья, прекрасные мысли.
      Это то хорошее одиночество, которое необходимо для восстановления духовных сил, как сон необходим для возобновления сил физических, его часто ищут люди, сознательно или бессознательно стремясь остаться наедине с самим собой, чтобы "одуматься", как говорят мудрые деревенские старики. И вот что удивительно - это уединение среди природы никогда не навевает ничего дурного, что может одолеть человека при одиночестве в тесной городской комнате, в номере гостиницы, даже в незнакомой городской толпе.
      В таком одиночестве плыл я тогда, оттолкнувшись от берега реки Москвы под Коломенским. Позади сверкал огнями шумный город. Впереди сгущалась ночная тьма.
      Наедине с собой, в тишине окружившей мою лодку первозданной природы я пытался "одуматься", понять, что со мной произошло, что было хорошего и дурного во всей истории с самодеятельным лагерем. Мне казалось, что я был на правильном пути, но чего-то не додумал, не доделал, допустил какой-то просчет.
      Жалел я ребят, оставшихся без моей поддержки. Както они теперь? Как им спится в помещении сельской школы после шалашей? Как-то им живется при новом распорядке дня, с неумолимой четкостью проводимом Вольновой? Как они чувствуют себя под ее мудрым и строгим руководством? Такие они все разные, трудновато им будет отказаться от собственных фантазий и подчиниться ее распорядку жизни.
      А может быть, и ничего? Так все и нужно? Будущее требует не фантазеров и неугомонов, а послушных исполнителей единой воли? И мое сопротивление этому - действительно неосознанный бунт анархических элементов, оставшихся в моей натуре от крестьянской стихии?
      Этого вопроса решить я тогда не мог, но я думал, думал, рассуждал, а это так полезно в восемнадцать лет!
      Но вот настал какой-то момент, и мне захотелось поделиться своими мыслями с другими. И до нестерпимой остроты захотелось сейчас же, немедленно очутиться на комсомольском собрании, оформить эти мысли речью.
      Добиться истины в споре. Моя социальная природа вдруг взбунтовалась. Я даже притормозил ход лодки веслом.
      А может быть, я это сделал потому, что меня окликнули.
      Потихоньку, негромко, но таким знакомым голосом, что я сразу услышал и узнал его.
      - Вожатый! Вожатый! - окликнул меня Игорек.
      Вздрогнув, как от удара током, сдерживая дыхание, ощущая, как сладко и больно забилось сердце, я сразу направил лодку к берегу. Дно ее мягко вползло на прибрежные камыши.
      - Это мы, - сказал Игорек, - я и Франтик... нас послали ребята. Они решили убежать с тобой на Оку!..
      И если ты нас примешь - подадим знак, и... и все в порядке.
      Услышав такое, я сильней поддал нос лодки вперед и выпрыгнул на берег.
      КАК ГОТОВИЛОСЬ БЕГСТВО ПЛЕННЫХ
      И вот мы стоим на берегу и шепчемся, как заговорщики. Игорек крепко держит меня за палец, словно боится упустить. Франтик держится за весло, на которое я опираюсь.
      - Не можем мы так жить, понимаешь, вожатый, - шепчет Игорек, - она с нами, как с маленькими.
      - Встать, сесть, вольно, шагом марш, делай то, делай это, пой песню, молчи - все по заказу! Так жить совсем неинтересно, - шепчет Франтик.
      - А почему вы шепотом? Разве забыли наше постановление - долой шепоты, пионер все говорит всем своим товарищам открыто!
      - Э-э... Нет, мы теперь затаились!
      - Нас все время подслушивают!
      - Кто, почему?
      - А потому. У нее есть специальные такие девчонки - наушницы.
      Мне не поверилось.
      - Чепуху вы говорите. Скучно вам, вот и придумываете, для таинственности.
      - Ох, скучно, - согласился Франтик. - Ну как будто вернулись в школу. И спим в классном помещении, и командует нами учительница.
      - Мы уже запасли хлеба, соли, сухарей...
      - А "Красная Роза"?
      - Тоже с нами, девочки в курсе.
      - И не проболтались?
      - Нет, что ты, вожатый. Это же свои девочки, а не то что ее подручные...
      - Куда же я вас возьму в такую маленькую лодку?
      Она ведь на двоих, в крайности втроем можно...
      - А мы свяжем плот. Мы разведали - немного дальше лежат на берегу бревна... много бревен. Мы уже заготовили веревки. И потом ты же сам говорил, можно связать ивовыми прутьями.
      - А на плоту построим шалаши.
      - Вот будет здорово - плавучий лагерь! Какие же фантазеры вы, ребята! Что мне с вами делать? Плыву я к себе домой, мне с вами возиться некогда. А главное, не могу я вам позволить нарушить пионерское слово - бросить недокарауленный сад, оставить на разграбление яблоки.
      - Так мы уже бросили!
      - Почему?
      - Она велела снять караулы. Теперь там обыкновенные сторожа, с ружьями. Нам терять нечего, ничто нас теперь не держит... Все равно убежим! И Мая с собой возьмем.
      Дело принимало дурной оборот.
      - Да что вы, маленькие, что ли, бегать потихоньку?
      Вы же пионеры. Можете все делать не таясь, открыто.
      - Ну да, попробуй-ка. Нас стража сторожит.
      - Нанятые дядьки с ружьями. На ночь калитка в лагерь запирается. Живем как пл-енные.
      - Эге, это дело серьезное. Как же тут можно убежать?
      - Это нетрудно. Они же старики, дремлют.
      - Проскользнем...
      - У нас уже все продумано.
      Вот уже на какие действия подталкивало ребят противодействие Вольновой их самодеятельной жизни.
      Попросив разведчиков передать отряду, что могу их взять в путешествие только открыто, по-честному, под знаменем, с горном и барабаном, я дал слово, что не уплыву один.
      Игорек и Франтик исчезли, словно тени, а я, переждав немного, так же по-пластунски, минуя сторожей, направился к палатке Вольновой. Надо было по-товарищески поговорить с ней с глазу на глаз.
      Сквозь дверцы ее палатки пробивался свет. Доносились негромкие голоса. Я поборол искушение подслушать и, приподняв полотнище, сказал:
      - Разрешите!
      При моем появлении девчонки, сидевшие за столом напротив Вольновой, сразу смолкли, и по их смущению я понял, что это наушницы. А по лицу Софьи сразу догадался, что вести, сообщенные ими, так ее взбудоражили, что она готова вцепиться мне в волосы.
      - Вот неожиданность, - проговорила она сквозь зубы.
      Я сделал ей знак удалить наушниц. Она приказала им одним взглядом, и девчонки улетучились.
      - Соня, - сказал я без обиняков, - ребята собрались от тебя убежать вместе со мной на Оку. Ты знаешь об этом?
      Она кивнула, невольно смутившись.
      - Ну да, тебе только что доложили... Не знал и не ожидал, признаться, что от твоих мечтаний об организационной четкости пионерских рядов ты дойдешь до слежки за пионерами, до организации юных педелей...
      Я не успел окончить фразу, Вольнову подхватило словно вихрем. Она вскочила и забегала по палатке. И, едва справляясь со слезами ярости, произносила только одну фразу:
      - За что они меня не любят?! За что? За что?
      - Насильно мил не будешь!
      Когда она немного успокоилась, я взял ее за руку, усадил на койку и сказал, вкладывая в свои слова все то доброжелательство, которое у меня накопилось в недолгом одиночестве:
      - Ну, давай поговорим по-хорошему, как товарищи, не задираясь. Я уплываю к себе на родину, вернусь не скоро; может быть, никогда и не увидимся. Делить нам нечего, соперничать не надо...
      - Не надо, - отозвалась она примирительно.
      Это расположило меня еще больше. И я решил быть откровенным до конца:
      - Тебя никто не полюбит, Соня, если ты будешь такой.
      - Какой?
      - Такой беспощадной к людям... начальницей.
      - Ну-ну, - улыбнулась она сквозь слезы, - значит, ребята не могут полюбить вожатого потому, что он для них начальство?
      - Да! Ребята полюбят вожатого только тогда, когда он станет для них товарищем, а не начальством.
      - Я понимаю... Но это общие слова... А вот практика... Это так трудно быть вожатым! Ведь у нас даже нет образчика, с кого брать пример!
      - Соня, а есть ведь пример.
      - Какой?
      - Был в партии большевиков вожатый, которого все любили, как товарища, старшего товарища. Он никогда не был начальством... даже став у власти над целым государством!
      Вольнова поняла и, крепко пожав мою руку, задумалась.
      Так мы сидели какое-то время молча, держась за руки, при тусклом свете крошечной лампочки от аккумулятора, что тлела все слабей, как затухающий уголек.
      И странно - впервые мы не спорили. Наши мысли словно общались без слов. Я думал, что она, в общем-то, неплохая дивчина, хочет добра, но во многом заблуждается. И нельзя мне ее сейчас оставить одну... Она думала о том, что, в обыщем-то, я неплохой хлопец и что без меня ей очень бы не хотелось остаться...
      И эти невысказанные мысли каким-то образом рождали настроение дружбы. Нам не хотелось ни говорить, ни расставаться. Вот так мы и сидели в хорошем, добром раздумье.
      И вдруг стены палатки заколебались. Снаружи кто-то оступился и чуть не упал. Мы вскочили, бросились к выходу и успели разглядеть двух удиравших девчонок.
      Это ее наушницы подслушивали наш разговор!
      От стыда Вольнова закрыла лицо ладонями и бросилась назад в палатку.
      В это время раздалась визгливая трель горна, играющего тревогу.
      КАК ПОЯВЛЯЕТСЯ ЧУВСТВО ДРУЖБЫ
      Горн срывался, надрывался, кричал, звал с таким отчаянием, что ребята выскакивали из окон школы, выбивая противокомарные проволочные сетки вместе с рамами, полуголые, в одних трусах, кто надевая на ходу майки, кто повязывая галстуки. Одни пионеры строились на линейке, другие суматошно метались по лагерю.
      Не выдержало сердце вожатого, и, бросившись к мачте, я крикнул:
      - Ко мне!
      Вскоре все пионеры, дрожа, подпрыгивая, колебля ряды, стояли строем на линейке.
      - Что случилось, кто поднял тревогу?!
      - Грабят сад! Кулачье... с мешками... с подводами!
      Связали сторожей! - прокричали наперебой Шариков и Костя.
      Оказывается, они накануне бегства из лагеря отправились в сад запастись яблоками на дорогу и обнаружили ночной грабеж.
      Вольнова, увлеченная общим азартом, без рассуждений бросилась вперед, размахивая электрическим фонариком, как каким-то оружием.
      Вначале мы мчались что есть духу до самого сада, затем построились. Затрубили в горны, забили в барабаны и пошли в обхват: один отряд - слева, другой - справа.
      Я и сейчас не знаю, что мы хотели делать, как сражаться с грабителями, но мы так шумели, что враг, не приняв боя, обратился в бегство. Мимо нас проносились,грохоча в темноте, рассыпая яблоки, роняя целые мешки, деревенские телеги. Пешие мужики и парни удирали прямиком, через кусты и овражки. Вскоре подняли пальбу развязанные и освобожденные нами сторожа. Из совхоза примчался верхом директор, за ним рабочие.
      Победа была полная. С нашей стороны потерь никаких: несколько поцарапанных, наткнувшихся на сучья и на колючие кустарники, - и все. А паникующий враг оставил на поле битвы несколько картузов, шапок, много мешков, и пустых и с яблоками. Был найден потерянный кем-то сапог с левой ноги. И даже захвачен пленный - почтенного возраста мужчина в городском одеянии, некий дачник, принявший участие в яблочном походе своих хозяев, кулаков Зелениных.
      Не зная местности, он во время бегства сиганул в овраг и увяз на дне его в тине.
      Обескураженный вид этого дачника вызвал такой хохот, что ребята катались по земле, хватаясь за животики.
      Во всей этой суматохе несколько раз я видел рядом Вольнову, она гонялась за яблочными налетчиками, отнимала у них мешки, с кого-то сбила шапку. А теперь хохотала с таким искренним, бездумным удовольствием, что вместе с ребятами валилась на груды яблок.
      Очевидно, впервые она не "руководила", а действовала вместе со всеми, поддавшись общему стремлению, и получила удовольствие от победы, равное со всеми.
      Какой-то садовый грабитель, которого она пыталась задержать, отдавил ей сапогами пальцы на ногах, содрав кожу до крови. Но,не чувствуя боли, она хвалилась пучком волос, вырванных из его бороды.
      Наши ребята, опытные в лечении царапин и ссадин, - а именно Игорек и Франтик - вымыли ее ноги чистой родниковой водой и смазали принесенным из совхозной аптечки йодом без всякого приказа, даже без просьбы с ее стороны.
      Когда мы возвращались на рассвете и Вольнова принуждена была снять сандалии - так распухли пальцы, - ребята, заметив, что босиком с непривычки она идти не может, тут же вырезали из толстых ивовых прутьев носилки, усадили и по очереди несли ее, как в паланкине.
      - Им тяжело... Я не могу этого позволить... Они надорвутся... Ну, мне просто неловко... - говорила она шепотом.
      А я, шествуя рядом, наклонялся и шептал ей на ухо:
      - Ничего, ничего... Позволь им полюбить тебя, Соня!
      Я тащил на плече трофейный мешок яблок и думал о том, что теперь, пожалуй, мне можно и смыться, уплыть потихоньку. Ребята не бросят отбитого у врагов сада...
      Они не оставят свою вожатую, которая вместе с ними сражалась до самозабвения, была ранена и которую они принесли в лагерь на собственных руках.
      Мы любим тех, с кем вместе пережили радость и горе, кому оказали помощь, о ком заботились.
      Нет, теперь ребята не убегут, как пленные, они почувствовали себя снова хозяевами.
      Уплыл я средь бела дня, когда все ребята после ночного сражения спали крепким сном. Я оставил им прощальное письмо, выжженное солнечным лучом через лупу на щепке. Никто не провожал меня. Одна только Вольнова.
      Она шла, опираясь на заветное весло, подаренное мне Данилычем.
      А я учил ее, как нужно ходить босиком по мягкой пыльной дороге, по колючему жнивью, по влажной отаве.
      Но у нее это не получалось, у нее были слишком изнеженные ступни горожанки. А обувь она не могла надеть - так распухли пальцы. Пришлось взять ее на руки и понести. Уж очень ей хотелось посмотреть, как я сяду в челнок и поплыву. Это так забавно - современный человек в доисторическом челноке!
      Так мы и вышли на берег Москвы-реки. Она у меня на руках, а мое весло у нее в руках.
      И оба оглянулись.
      Полдень. Зной. И нигде никого - ни живой души.
      Только бережанки неугомонны. С любопытством облетая нас, так и щебечут в уши. Я вспомнил ее наушниц и улыбнулся. Она, словно догадавшись, сказала:
      - Никого! Спят вместе со всеми... противные девчонки!
      Что сказала она мне на прощание и что я ей ответил, это так и осталось никому не известным, кроме нас. Ведь на этот раз никто не подслушивал.