-- Гм! Того этого... сознаются?
      -- Ирод ты проклятый! Бесстыжие глаза твои! -- сразу же обрушилась на него толина мама. -- Детей малых начинаете арестовывать!.. Из-за поганых воробьев!.. Совести и креста на вас нету!..
      -- Товарищ Взятников, запишите в протокол оскорбления, нанесенные, так сказать, представителю власти и, того этого, государственной, так сказать, птице!..
      -- Пиши!.. Пиши!.. -- ехидным тоном перебила его толина мама. -- Запиши еще, что Столбышев приказал мне отвезти из колхозного амбара мешок пшеницы полюбовнице Райке-секретарше и приказал записать ту пшеницу, как скормленную на кур.
      -- Гм, того этого, я попрошу без личностей...
      -- А еще можешь записать...
      -- Отставить записки! -- возмутился Столбышев. -- За что людей арестовали? И не стыдно тебе, Взятников, того этого, арестовывать малолетних, не понимающих, что они творили? Они, так сказать, жертвы провокации врага. Надо быть справедливым, так сказать!
      Флюгер настроений Столбышева так быстро повернулся на сто восемьдесят градусов, что даже опытный Взятников и то оторопел. Он хотел уже было сказать, что он арестовывал по прямым указаниям Столбышева, но, заметив его усиленное подмигивание, отпустил арестованных, объявив им официально, что они признаны следствием невиновными.
      -- Ты, Взятников, пойми, того этого, -- объяснял ему потом Столбышев, -- дело с воробьепоставками, это -- небесная, так сказать, благодать. На этом можно, того этого, карьеру сделать! Я в область специально ничего не докладывал о задании из Москвы. Узнают -- и сразу примажутся к нашей славе, а если еще, того этого, попадут в их руки протоколы с разными, так сказать, штучками, то нас с тобой сразу же выпрут, и не видать нам с тобой ни орденов, ни славы, как своих ушей.
      -- Так вы же сами говорили, что на деле с воробьеубийцами можно сделать карьеру?!
      -- Что упало, то пропало. Не гонись, того этого, за двумя зайцами! -поучал Столбышев. -- С тебя хватит и того, что я сочиню рапортец о бдительности органов милиции, сохранивших все поголовье воробья в Орешниковском районе от возможных уничтожении врагом. А кто в Москве знает, сколько у нас, так сказать, было воробьев в наличии? Понял?
      -- Понял!
      -- То-то ж! Дела идут, контора, так сказать, пишет!
      Контора действительно писала.
      Семена бюрократизма носятся в атмосфере с тех пор, как пещерный человек камнем на камне выбил первый иероглиф. Витая над миром, семена бюрократизма падают на различную почву и везде дают всходы. На почве частной собственности семена бюрократизма чахнут. Для их успешного роста нужны удобрения в виде денег, а реакционеры-капиталисты по своей ужасной привычке, замеченной Марксом, любят накапливать капитал, но не любят его зря выбрасывать. На почве государственных учреждений семена бюрократизма прорастают хорошо и даже дают плоды: волокиту, путаницу, наплевательское отношение бюрократа к кормильцу-налогоплательщику и прочее, что сильно укорачивает жизнь налогоплательщика, оставляя ему в утешение право на злорадство: "умру и не буду платить на содержание бюрократии!" Так происходит в каждом нормальном государстве.
      Но Советский Союз, как говорят сами коммунисты, "государство нового типа", и там почва для бюрократизма совершенно особенная и неповторимая. В Советском Союзе правительство планирует, контролирует, направляет и руководит всем: работой железных дорог и общественных бань с семейными номерами; деятельностью любительских балетных кружков и посевами кукурузы по всей стране, вплоть до Северного Полюса, где ею можно успешно вскармливать белых медведей: постройкой гигантских заводов и продажей зельтерской воды стаканами; творчеством писателя и работой чистильщика сапог; производством атомных бомб, детских свистулек "Уйди-уйди" и дамских подвязок с розовыми бантиками. Все это находится в руках государства. Целая армия бюрократов день и ночь пишет распоряжения, сочиняет приказы, ежедневно отправляет из Москвы во все концы огромной страны сотни тонн официальных бумаг и в ответ получает тысячи тонн сводок, отчетов, запросов и прочих документов -- плодов неусыпного творчества бюрократического гения. Из Москвы ежедневно отправляются во все концы страны десятки тысяч ревизоров, контролеров, уполномоченных, особоуполномоченных, а навстречу им со всех концов страны едут сотни тысяч бюрократов с отчетами, просьбами, докладами, выяснениями и прочее. Советский Союз представляет собой огромные джунгли бюрократии, где день и ночь трещат цикадами машинистки, носятся мотыльки-курьеры, рычат пантерами начальники, путники блуждают, пробираясь через хаотическое нагромождение, и каждый, кто сильнее, пожирает более слабых.
      Таким образом, попав на почву советского государства, семена бюрократизма, наконец, обрели родную стихию и дают грандиозные всходы.
      Даже в Орешниках, в дикой глуши, бюрократизм разросся до невероятных размеров. Если при царском режиме в Орешниках было всего четыре государственных, скучающих от безделья, чиновника, то теперь их стало сто двадцать шесть, тяжело работающих и никогда не справляющихся с работой бюрократических каторжников.
      Когда Столбышев вернулся от лейтенанта милиции Взятникова, в райкоме кипела работа. Каждый занимался своим делом: строчил, переписывал, заклеивал конверты; сновали усталые курьеры, щелкали счеты бухгалтеров, отсчитывая попусту растраченные государственные деньги, стоял шум, поразительно напоминающий собой неповторимое произведение пролетарского композитора Безмылина -- "Симфонию Литейного Цеха".
      Но больше всех трудился второй секретарь райкома Маланин. Изредка поглядывая на потолок и черпая с него вдохновение и необходимые познания, он писал инструкцию "Как следует организовать ловлю воробья". Столбышев заглянул через его плечо в ворох бумаг и увидел, что пишется уже 420-й пункт инструкции: "Воробья легче поймать за голову, чем за хвост". Утвердив эту еще никем в истории не записанную на бумаге истину, Маланин без всякой остановки перешел к пункту 421:
      "Не поймав за хвост, надо выжидать, пока воробей сядет на:
      а. куст,
      б. дерево,
      в. крышу здания, амбара, строения,
      г. скирду соломы, сена."
      Тут Маланин на секунду остановился и задумчиво посмотрел на потолок.
      -- Навозную кучу, -- подсказал ему шепотом Столбышев.
      -- Правильно, -- обрадовался Маланин и уже без остановки начал строчить:
      д. навозную кучу,
      е. забор или плетень,
      ж. брошенный по бесхозяйственности сельскохозяйственный инвентарь и проч. проч.
      Потом надо к воробью подкрасться на цыпочках, -- строчил Маланин, -дыша при этом исключительно через нос и подходя с подветренной стороны. Достигнув воробья, ловец должен тщательно проверить оснащение, рассчитать расстояние, сжать мышцы рук и ног и резким броском кинуться на воробья. При этом ловец должен помнить положение, освещенное в пункте 420 данной инструкции." Маланин поставил точку и, сияя, спросил:
      -- Ну, как инструкция?
      -- Хорошая инструкция, того этого, детальная. Так и надо. В случае чего, так сказать, организационных неполадок, у нас есть оправдательный документ. Райком, так сказать, все предусмотрел, виноваты низы. Ты, того этого, товарищ Маланин, трудись. Партия и правительство не забудут!..
      Столбышев дружески похлопал его по плечу и, еще раз хозяйским оком окинув весь муравейник райкома, двинулся в свой кабинет. Там, никем не тревожимый, он написал под копирку двенадцать, по количеству колхозов в районе, коротких и энергичных записок: "Не подкачай. Помни, что все должно быть выполнено в сроки. Не выполнишь, будешь отвечать. Нажимай на людей, тереби, выжимай из них последнее. Надеюсь на тебя. Столбышев."
      Это был классический и много раз оправдавший себя стиль руководства Столбышева. Столбышев ясно сознавал, что никто из руководящих работников не читал всей тучи бумаг, направляемых им из райкома. У них просто не хватало времени на чтение. Поэтому короткие записки Столбышева являлись руководящим документом, который читали в районе и потом, в зависимости от обстановки и времени года, выполняли его указания. Если председатель колхоза получал столбышевскую записку весной, то "не подкачай" касалось сева. Если это было осенью, то "нажимай" касалось уборочной. Если это было в неопределенное время года и председатель колхоза не знал, к чему относится "выжимай из них последнее", то он просто вызывал к себе кого-нибудь из старых людей и спрашивал, что в эту пору делали когда-то, а потом так и поступал.
      Окончив писать записки, Столбышев взялся уже было за телефонную трубку, чтобы начать обзванивание всех двенадцати колхозов района: -- Гальо! Так ты ж не подкачай, нажимай!.. -- но в это время в кабинет вошла техническая секретарша Рая. Вошла и остановилась, потупив взор. На щеках Столбышева заиграл румянец.
      Кудрявый Амур, от скуки болтаясь по свету, заглядывает куда попало: в замок сказочной принцессы и в ночлежку босяков; в пальмовую хижину жителя Африки и в снежную юрту эскимоса; собственный, но еще не выплаченный, дом служащего и в виллу директора банка, которому фактически и принадлежит собственный дом служащего. И везде Амур, прищурив глаза, целится и пускает разящие стрелы, которые попадают в сердце, но часто выходят боком. Будучи беспартийным, Амур осмеливается проникать не только в мелкие райкомы, но даже в запретные для многих партийцев ЦК партии и занимается там своим древним ремеслом. Побывал Амур и в Орешниковском райкоме. Поэтому и стояла Рая, потупив взор, в кабинете у Столбышева, а он, ответственный партийный любовник, смотрел на нее взглядом полным ласки, чувства собственника, восхищения и подозрения: верна ли?
      Язык любви везде одинаков по содержанию, но среда накладывает отпечаток на его форму. Поэтому разговор между Раей и Столбышевым звучал так:
      Она: -- Товарищ Столбышев!
      Он: -- По какому, того этого, вопросу?
      Она: -- Вчера после заседания бюро райкома...
      Он: -- Поконкретнее, так сказать, ближе к сути вопроса.
      Она: -- Вы меня не любите! -- (руки теребят копию отчетности по воробьепоставкам, голова опущена).
      Он (с самодовольной улыбкой): -- Выдвинутые вами подозрения не имеют под собой конкретной почвы и, так сказать, вызваны организационными неполадками. Я люблю тебя!
      Она: -- Но, ведь, ты, Федя, вчера ночевал у жены! -- (руки комкают копию отчетности по воробьепоставкам, негодование во взоре).
      Он (догадавшись, в чем дело): -- А-а-а! Того этого, это необоснованные претензии. На данном этапе вопрос об индивидуальных взаимоотношениях у меня с женой, так сказать, снят с повестки дня. Я тебя того этого, люблю!
      Она (с облегчением): -- Значит, не аннулировал своих чувств значит, любишь?
      Он (с восхищением): -- Как ты можешь, того этого, ставить так вопрос? Бесспорно люблю!
      Она (с любовью во взоре): -- А я уже думала написать на тебя донос в обком.
      Он (с внезапно нахлынувшей страстью): -- Значит, сильно любишь!
      Амур заглянул в кабинет Столбышева и удовлетворенный пошел слоняться по Орешникам.
      -------
      ГЛАВА VI. УВЕРТЮРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
      Со времени получения из Москвы правительственной телеграммы прошло десять дней, а жизнь в Орешниках текла по-прежнему. "Орешниковская правда", как в танце "Барыня", все время повышая тон и ритм, писала о пользе воробьев и о замечательных успехах передовиков-воробьеловов. Ее все покупали, но никто не читал. Столбышев спал у технической секретарши Раи, а жена его, огромная особа, напоминающая фигурой и походкой откормленного на окорока медведя, ходила по Орешникам и злорадствовала:
      -- Мой скоро в Москву поедет работать. О нем вся Москва знает. И не видать тогда его Райке. В Москве руководящим работникам по наряду из ЦК балерин выписывают.
      Маланин писал уже третью по счету инструкцию по воробьеловству и втайне льстил себя надеждой достигнуть высшего положения и, наконец, получить кабинет с обитыми пробкой стенами, которые в Советском Союзе доступны только важным правительственным чиновникам и буйно помешанным.
      Дед Евсигней, получив от внука-полковника из Ростова посылку с несколькими банками "консервированных щей" производства "Ростглавконсерв" и добавив в щи еще несколько картошек, головку капусты, несколько бураков и головку лука, угощал этим жидким варевом всех, кто приходил к нему в гости.
      И, наконец, нежданно-негаданно в пустующий издавна районный магазин прибыли эмалированные унитазы с наклеенной на них этикеткой: "Хранить в сухом месте". Жители потолкались в очереди у магазина, но никто унитазов не купил, так как в Орешниках не было ни канализации, ни водопровода.
      Вот, пожалуй, и все новости.
      И тут читатель может обидеться на автора. Он вправе задать вопрос: а где же ловля воробьев, где передовики-воробьеловы, почему автор до сих пор не описал ни одного пойманного воробья и его переживаний, почему автор уклоняется от главной задачи книги?
      И в ответ на это автор может только развести руками: да, это верно, что "Орешниковская правда" пишет о передовиках-воробьеловах; верно и то, что дважды в день в райком прибывают отчеты из колхозов, в которых черным по белому, в определенной форме, составленной Маланиным, значится количество пойманных пернатых; верно и то, что цифры эти суммируются в райкоме и достигли уже внушительных размеров. Но, будучи объективным, описать хоть одного пойманного воробья автор не в состоянии. Он хочет, но он не может, потому что, несмотря ни на какие отчеты, цифры и газетные статьи, в Орешниковском районе до сих пор не было поймано ни единого воробья.
      Так уже устроена коммунистическая система, что каждое мероприятие начинается с бурных, в ура-тонах, отчетов и сводок о достижениях, в то время, когда никто еще ничего не сделал. В Советском Союзе все так приучены, что начальная шумиха никем всерьез не принимается. Все знают, что это только увертюра и до поднятия занавеса еще далеко. Всякое действие начинается только после того, как посыпятся первые выговоры за срыв мероприятия и первые срывщики переселятся из кабинетов учреждений в тюремные камеры. Может быть, кто-нибудь из читателей сделает из этого заключение не совсем лестное для русского народа и его работоспособности, может быть он скажет: "И правильно, что коммунисты из них душу вытряхивают! Им нужна палка!" Такое заключение будет ошибочным, ибо весь вопрос тут не в желании или нежелании работать, а в жизненном опыте. Жизненный опыт подсказывает советскому гражданину не лезть первому выполнять правительственные задания, о каких бы успехах этого мероприятия не писалось, потому что часто крик "ура" правительство обрывало на полутоне и уже молча выискивало тех, кто более всего преуспел, и на них же валило всю вину: вы деньги растратили на глупое предприятие... вы раздули его до невероятных размеров... вы... -- в лучшем случае: двадцать пять лет тюрьмы. Поэтому сам опыт подсказывает, что лучше писать сводки и ничего не делать, так как, в случае чего, бумажку можно ликвидировать бумажкой, лишь бы за ней не было реальных дел.
      Итак увертюра продолжалась. Как в каждой увертюре под конец должен быть аккорд, а потом уже поднятие занавеса, так и в увертюре коммунистической шумихи существует свой аккорд -- большое общее собрание, после чего уже сыпятся выговоры и производятся аресты, то-есть занавес подымается.
      Верный этой традиции, Столбышев назначил на следующий день, одиннадцатый по счету со дня получения телеграммы, большое собрание партийного актива района с беспартийными колхозниками. Собрание должно было состояться в районном Доме культуры "С бубенцами" или, если говорить официальным языком, в районном Доме культуры "имени министра внутренних дел". Странное это расхождение в официальном и неофициальном названии Дома культуры происходит потому, что тут переплелось старое с новым. До революции на этом здании была вывеска:
      "Питейное заведение "С бубенцами" купца первой гильдии Кишкина.
      Продажа спиртного на разлив и вынос."
      После революции купца первой гильдии Кишкика органы ВЧК, на всякий случай, расстреляли и здание долго пустовало. В середине тридцатых годов на нем появилась вывеска:
      "Районный Дом культуры им. наркома внутренних дел ЯГОДЫ." Когда Ягоду расстреляли, на здании появилась вывеска:
      "Районный Дом культуры им. наркома внутренних дел ЕЖОВА."
      Когда Ежова арестовали и он бесследно исчез, на здании появилась вывеска:
      "Районный Дом культуры им. наркома внутренних дел БЕРИЯ."
      Потом ее заменили на еще большую вывеску:
      "Районный Дом культуры им. министра внутренних дел БЕРИЯ."
      В пятьдесят третьем году Столбышев, вызвав по тревоге пожарную команду, на галопе подлетел к дому и, взобравшись на пожарную лестницу, спешно замазал краской имя Берия, но имени министра не вписал, ссылаясь на отсутствие краски, что, впрочем, для орешан не имело никакого значения. Не чуждаясь нового, они, вместо "Питейное заведение", говорили "Дом культуры" и, не забывая старого по-прежнему говорили "С бубенцами". Правда, тут в сохранении традиции названия играло большую роль само здание, или, вернее, материал, из которого оно было сделано. За время существования "Питейного заведения" доски здания так напитались спиртным духом, что даже почти сорок лет спустя, войдя в Дом культуры с закрытыми глазами и принюхавшись, можно было подумать, что ты очутился в спиртной бочке. За это в Орешниках Дом культуры "С бубенцами" уважали и никогда он не был пуст. Оттуда постоянно доносилось разноголосое пение, переборы гармошки, топот каблуков и через равные интервалы в полчаса: "Ну, попробуй ударь!.. Бей, говорю! Эх!.. Трах!.. Бах!.." Потом опять песни.
      Была в Доме культуры и литература: несколько общипанных на закурки брошюр с очередными постановлениями ЦК. Читались там и лекции, чаще всего о жизни американских безработных с демонстрацией картинок из жизни нацистских кацетов. Демонстрировали там давно виденные всеми кинокартины, смотреть которые приходили зрители, главным образом, из спортивного интереса: подождать пока оборвется кинолента, а потом дружно крикнуть кинотехнику: "Сапожник!" И, разумеется, в Доме культуры проводились все официальные собрания и конференции.
      Так было и на этот раз.
      -- Ну, пойдем к "Бубенцам", -- заявил дед Евсигней Мирону Сечкину, натягивая свой рваный картуз. -- Посмотрим, что паразиты говорить будут.
      -- Небось, Соньку-рябую уже накачали на "выступление с места"?
      -- Понятное дело, накачали! -- согласился дед, и оба тронулись. У Дома культуры уже толпился народ. У входа стоял милиционер Чубчиков и впускал всех, у кого был пригласительный билет, но никого не выпускал обратно. Когда здание заполнилось, Чубчиков закрыл дверь, подпер ее снаружи большим колом и сел на ступеньках отдыхать. И сразу же изнутри раздался стук:
      -- Пусти! По нужде надо!
      -- После собрания, -- меланхолично ответил Чубчиков, закуривая и не делая никаких попыток встать.
      -- Пусти! -- уже плачущим голосом стали просить за дверью.
      -- Потерпишь!
      -- Уй!.. Пусти, Христа ради! Честное слово, вернусь обратно!
      -- Знаем мы это "вернусь"! Приказ -- никого не выпущать!
      По обыкновению, дипломатия через закрытую дверь, начавшаяся еще до официального открытия собрания, так до конца собрания и не кончилась.
      А тем временем собрание разворачивалось, как по нотам. Вначале на сцену вышел председатель райисполкома Семчук и, достав из кармана список, на уголке которого красным карандашом была нанесена резолюция: "Одобряю. Столбышев", от имени всего собрания предложил выбрать десять человек в президиум.
      -- Кто за?! -- спросил Семчук, подымая вверх список, и сразу же резюмировал: -- единогласно!
      Все это произошло так быстро, что некоторые даже не успели по команде "кто за?" поднять руки, но этого отступления от демократии никто по привычке не заметил. Когда члены президиума разместились около покрытого красной материей стола, Столбышев, заняв место в середине, поднялся и, напустив меда на выражение лица своего, заявил:
      -- Поступило предложение (он умолчал от кого) избрать почетный президиум в составе товарищей... -- и он начал перечислять все имена живых и не вычеркнутых из коммунистических святцев вождей. После каждого имени он сам аплодировал и тем давал команду для аплодисментов собранию.
      -- Разрешите ваши аплодисменты считать за единогласное голосование! -заключил под конец Столбышев и с удвоенной энергией нажал на свои мозолистые ладони.
      Потом Семчук быстро подменил Столбышева и объявил, что собрание открыто и что первое слово предоставляется Столбышеву и сам же аплодисментами приветствовал свое объявление. Столбышев откашлялся, медленной походкой вышел на трибуну, налил из графина воды в стакан и также медленно выпил.
      -- Весь выпил? -- спросил с тревогой дед Евсигней у Мирона Сечкина.
      -- Кажись, весь.
      -- Ну, значит, не меньше, чем на два часа речь.
      Дед Евсигней не ошибся. Столбышев говорил ровно два часа шесть минут.
      Не будучи врагом читателю и не желая уморить его скукой, автор не решается передавать речь Столбышева дословно. Кроме того, существу вопроса, то-есть воробьепоставкам, из всех проговоренных Столбышевым двух часов шести минут было посвящено только три минуты. И то эту часть своего доклада Столбышев преступно растянул, так как все сказанное им за три минуты можно было сказать ровно в трех словах: "Пора начать ловить!" Поэтому, отказавшись от передачи дословно речи Столбышева, автор позволил себе несколько углубиться в анализ системы речей коммунистических ораторов и осветит те пагубные причины, которые делают эти речи длинными и постными, как сухари, замешанные на овсяном толокне без воды. Это и поможет читателю создать себе представление, о чем говорили Столбышев и последующие четыре оратора. И, вообще, такой объективный анализ подготовит читателя к пониманию всех речей коммунистических ораторов, произносимых по любому поводу, так как шаблон для речи коммунистического оратора один, и речи на любую тему -- от мероприятий по воробьепоставкам до всесоюзного протеста по поводу наводнения в Индии -произносятся именно по этому шаблону.
      Итак, первое: речь коммунистического оратора, как и симфония, обязательно состоит из четырех частей.
      Часть первая занимает одну треть времени речи и может быть названа "Ура!!!" (Невиданный рост. Невиданные достижения. Где и в какой стране возможен такой бурный рост? Спасибо родной партии, раньше было -- родному Сталину, за заботу). Эта часть речи произносится в бурных тонах (форте).
      Часть вторая занимает одну четвертую времени речи и может быть названа "Долой!" или "Ату их!" (Мрак и безысходность проклятого царского режима. Прогнивший капитализм. Страдание народа под игом капиталистов. При капитализме и верблюды горбатые. Никакого прогресса, только загнивание. Долой! Ату их! Все народы мира с надеждой смотрят на Советский Союз). Эта часть речи произносится в негодующем тоне, кроме последней фразы (форте).
      Третья часть занимает одну восьмую времени речи и может быть названа "Но!" (Но, несмотря на бурные успехи, у нас еще есть недостатки. Осторожное перечисление недостатков. Виноваты всегда низовые работники). Эта часть речи произносится в начале тихо, потом громоподобно -- критика низовых работников (пиано, форте).
      Четвертая часть речи бывает тем длиннее, чем меньше у оратора остатков совести. Она может быть названа, как и первая часть, "Ура!" (Невиданный рост. Невиданные достижения. Где и в какой стране возможен такой бурный рост? Спасибо родной партии, раньше было -- родному Сталину, за заботу) -(фортиссимо).
      Второе: язык коммунистического оратора построен на цепкой связи. Таким образом, случайно попавшее ему на язык слово порождает целую ненужную фразу, а ненужная фраза порождает другие, и так до конца речи, пока у оратора хватает сил говорить. (Они -- народ тренированный, как марафонские бегуны).
      Познакомившись с этими принципами, читателю уже не нужно слушать речи ораторов и он может, избавив себя от этой муки, мысленно представить, что будет говорить оратор по любому поводу. Таким образом, у автора отпадает необходимость передавать содержание речи Столбышева и речей последующих ораторов -- Маланина (полтора часа), Семчука (час десять минут), Тырина (сорок пять минуть), Пупина (сорок минут).
      По мере того, как ораторы толкли всю ту же воду в той же ступе, в зале поднималось настроение и расцветали улыбки. Вначале дед Евсигней сидел, выпучив глаза и раскрыв рот, как в момент удушения, но потом, следуя зову мудрого инстинкта самосохранения, он перестал слушать ораторов и повернул голову в сторону выходной двери. Унылый тон ломившихся в дверь приобрел истерические нотки.
      -- Пусти выйти! -- кричал какой-то женский голос. -- Пусти, сукин сын, сил больше нет!
      -- Не велено! -- гудел из-за двери Чубчиков.
      В зале прошел смешок.
      -- А ты, милая, сбегай в Ленинский угол, -- посоветовал кто-то из аудитории.
      -- А, может, ей туда и не добежать? -- откликнулся другой голос.
      -- Ничего, добежит!
      -- Давай поспорим, что не добежит!
      -- Спорим!
      -- Спорим!
      А очередной оратор все говорил и говорил: "В области сельского хозяйства наши достижения бурные, неслыханные. Только благодаря руководству любимой и родной..."
      И никто его не слушал. Даже Сонька-рябая, стоявшая в проходе и от нетерпения бившая лаптем по полу, которую, по приказу Столбышева, держали два дюжих комсомольца под руки, чтобы она не сорвалась раньше времени, и та так была поглощена повторением наизусть своего "выступления с места" (написанного Столбышевым) и так ей не терпелось выступить, что она от горячки ничего не соображала и ничего не слышала.
      Когда Пупин, наконец, окончил речь и сошел с трибуны, Столбышев поднялся и громко спросил:
      -- Может, кто-нибудь из, так сказать, присутствующих хочет высказаться?
      Спросив, Столбышев сразу же дал знак спускать Соньку-рябую.
      -- Я!!! -- дико закричала Сонька и, освобожденная из цепких рук, сорвавшись с места, вскарабкалась на трибуну.
      -- Товарищи! -- заорала она, так широко раскрыв рот, словно хотела проглотить всех "товарищей". -- Товарищи! Наша родная и любимая партия приказала ловить воробьев. Разобьемся в лепешку, жизни своей не пожалеем, последнюю рубашку отдадим (у нее была только одна рубашка), но выполним задание с честью! Товарищи! Мы должны плакать от радости, что партия, наша родная и любимая, дала нам задание. Товарищи! Где, в какой стране, при каком режиме бывают такие чудеса, когда партия просит народ?! Мы должны...
      Заключительный аккорд увертюры звучал бравурными тонами.
      -------
      ГЛАВА VII. ЗАНАВЕС ПОДНЯТ
      Следующий день после собрания прошел тихо, очень даже тихо. В Орешниках стояла безветренная африканская жара и от нее попрятались все, кто куда.
      -- В такую жару только водку пить, -- поучал дед Евсигней приятелей, нашедших убежище в его погребе. И скоро в погребе зазвенели стаканы тем благородным звоном, который явно указывает на то, что они не пусты.
      -- Говорят, лови! -- разглагольствовал дед на актуальную тему, обняв Мирона Сечкина за плечи и дыша на него деликатным запахом кислой капусты -А где ж ты его поймаешь, ежели он, воробей, между нами будет сказано, свободным вырос? Птица -- не человек, добровольно она в кабалу не полезет!..
      Под вечер небо над Орешниками стали заволакивать темные тучи, а с заходом солнца разразилась страшная буря: засвистел ветер, ринул дождь, засверкали молнии, загрохотали раскаты грома. Небо над Орешниками негодовало, негодовал и хозяин орешниковской земли -- Столбышев. Запершись в кабинете, под артиллерийские раскаты грома он строчил не менее громовые приказы. Косматые брови его двигались, как крылья воспетого Горьким буревестника. -- Будет буря! Скоро грянет буря! -- как бы говорили они, и чернила напитывались вспышками молний.
      А в это время за зданием райкома, на захламленном пустыре площади имени Сталина, встретились два председателя колхоза, закутанные в черные плащи из грубо проасфальтированной мешковины, цена 160 рублей за штуку. Встретились тайно, пряча лица в капюшоны при каждой вспышке молнии.
      -- Ловить или не ловить? Вот в чем вопрос! -- тоном столичного Гамлета спросил первый.
      -- Кто знает, где смерть свою найдешь?! -- вздохнул второй.
      И вихри ветра понесли обоих в разные стороны; они потонули в кромешной мокрой тьме.
      Утром на свежевымытом небе заулыбалось ясное солнышко. Но ответственным работникам оно казалось черным. Сам Столбышев своего отношения к небесному светилу не определил не только потому, что на этот счет из обкома не было соответствующих указаний, но и потому, что он все писал и писал, не видя и не слыша ничего вокруг Не услышал он и того, как по райкому прокатился дружный возглас облегчения: ах! Не обратил он внимания и на условный стук Раисы в двери его кабинета: лам-ца-дрица-а-ца-ца! И только когда дверь распахнулась, он поднял усталое и гневное лицо свое от бумаг:
      -- В чем, того этого, дело?
      И мгновенно гнев на лице его сменился милостивой улыбкой, какая появляется у народного судьи по отношению к социально-близкому уголовнику: прямо на него смотрел бусинками глаз воробей -- первенец районного улова, "основа новой эры", как писал в " Орешников ской правде" редактор Мостовой. Воробья держал в руках Степа, на которого, наверное ввиду его слабоумия, подействовали речи ораторов и он стал ловить.
      -- Поздравляю, Степа, поздравляю с патриотическим поступком! -поприветствовал его Столбышев и ткнул пленного воробья измазанным в чернила пальцем в клюв. -- Здравствуй, пернатый друг! -- приветствовал он уже на этот раз воробья и еще раз ткнул его пальцем.
      -- Интересно, как он реагирует на дым? -- полюбопытствовал Маланин, подъяриваемый зудом великого испытателя природы.
      Испытание воробья на дым обогатило науку новым вкладом. Было зафиксировано, что воробей, вдохнув сизый табачный дым, чихнул по-птичьему, затем широко раскрыл клюв и закатил глаза, но все же -- выжил.