Тот несколько расширил глаза и неожиданно заговорил с другом:
      -- А как у тебя, того этого, с воробьепоставками?
      -- Мало воробья в последнее время в наших местах стало.
      -- Что сделаешь? Перелетная птица. Они на зиму в теплые страны улетают. В Грецию, того этого, и вообще... Торопиться надо...
      -- Я и тороплюсь. Сегодня привез тридцать две штуки. Скоро привезу больше... Да... Значит, спросите вы помощника: "Утюгов, как понимать, что бытие определяет сознание?.."
      -- А уборочная, так сказать, ничего?
      -- Нормально... И вот должен он вам сразу же ответить: "Хорошо живет человек, значит, сознательный. Плохо живет -- несознательный." Вот, как надо отвечать!
      -- Мда... Начитан, -- с нескрываемым уважением посмотрел Столбышев на Утюгова.
      -- Ого, вы еще не знаете меня! Или вот, например, как объяснить, что такое прибавочная стоимость?
      -- Гм... Как работается твоему дяде на месте Егорова? -- спросил Столбышев, отводя взгляд в сторону.
      Чуткий Утюгов понял, что взял неверный тон и сразу же перевел разговор на прежние рельсы:
      -- Золотко вы наше. Вы для нас, как солнце...
      Минут через десять он опять высморкался и взгрустнул, что у секретаря райкома нет хорошего помощника. И лед тронулся.
      -- Ладно, того этого, я тебя рекомендую. Вот позвоню в обком и скажу: "Давайте Утюгова на место разоблаченного Маланина..."
      -- Спасибо вам, солнышко вы наше и благодетель вы наш. Так вот, значит, на заседании правления колхоза решили мы передать вам безвозмездно поросеночка, поскольку вы так трудитесь и нет у вас времени даже поесть...
      -- Отнеси-ка к Раисе на дом. А, вообще, так сказать, спасибо за внимание.
      Крепкое рукопожатие и они расстались. Сразу же после ухода Утюгова в кабинет поскребся Тришкин. Он робко уселся на кончик стула и преданным взглядом посмотрел на секретаря райкома:
      -- Тяжело вам, товарищ Столбышев. А особенно с тех пор, как разоблачили и репрессировали Маланина. Вы все один, да один работаете... Я вот в партии двадцать годов. Проверенный и не буду хвалиться, но хороший партиец и честный работник. Образование, правда, у меня всего четыре класса...
      -- Это неважно, -- перебил его Столбышев. -- Ученые, того этого, пусть работают, инженеры строят, доктора лечат, а для партийного руководителя самое главное -- верность.
      -- То и я говорю. Взять, к примеру, любого вождя. Образование, извините за выражение, у них, как у повивальных бабок. Не знает баба медицины, а умеет и пупок дитю перевязать и пошептать от злого глаза. Главное -практика и несгибаемая верность. Да!.. Вот, значит, думал я, думал, кого бы вам вторым секретарем...
      -- Обком рекомендует Утюгова...
      -- Правильная рекомендация, -- разочарованно протянул Тришкин.
      Он минуту помолчал, задумчиво соскреб с брюк прилепившийся комочек глины, потом быстро оглянулся на дверь и перешел на полушепот: -- Не такого вам человека надо. Назначат Утюгова, так он через неделю вытащит в райком вначале одного брата, еще через неделю -- второго, третьего, дядю, тетю, шурина, бабушку, и не станет вам житья. Сами знаете, как они один за другого. Один колхоз под ними стонет, теперь уже и в другой они перекинулись, а тогда весь район к рукам приберут. Назначили вы Утюгова-дядю на место Егорова в "Зарю", так там уже в правлении целых шесть Утюговых ворочает. За неделю полколхоза разворовали и пропили...
      -- А я и не знал! -- удивился Столбышев и сделал шаг к двери, словно его потянуло немедленно съездить в "Зарю". Во всяком случае, видно было, что он заторопился. Он стал посматривать на часы, на нудно расхваливавшего себя Тришкина, нервно позевывал и часто без всякой причины потирал руки. А Тришкин все хвалился и хвалился:
      -- У меня большие успехи. Я не такой, как другие. Я старательный. Под моим руководством за неделю пятьдесят воробьев поймали. Я еще не то покажу. Я умею руководить массами... Я... Моим... Я...
      Столбышев нахмурился, сбросил складки на лбу в гармошку и зло посмотрел на Тришкина. Но гневные слова застряли у него в горле: Тришкин достал из портфеля газетный сверток, развернул его и поставил на растопыренные пальцы левой руки, как на подставку, сверкающий черным хромом сапог.
      -- Я работаю днем и ночью, -- продолжал он. -- Днем я руковожу, вечером я собрания провожу, а ночью я не сплю и все стараюсь, сапожки вам шью. Товарец первый сорт!
      Тришкин нежно подышал на носок сапога и прополировал его рукавом своего пиджака:
      -- Я хороший сапожник, могу и дамскую обувь делать. Я учился у армянского мастера Мамикяна в артели "Сапог Востока"...
      -- Гм!.. Того этого... Хорошая работа, -- сразу же проникся уважением к Тришкину Столбышев. -- А как у тебя со знанием марксизма?
      -- Я его на зубок знаю. Я всегда так: одной рукой сапоги шью, другой -партийные книжки изучаю.
      -- Ну, а как, так сказать, понимать, что бытие определяет сознание?
      -- Это просто. Кормит, например, хозяин собаку хорошо, она сознательно хвостом машет. Не кормит -- собака теряет сознание и может у хозяина курицу сожрать, или украсть что-нибудь. Оно, конечно, есть и такие собаки, что сытые воруют...
      -- Подкован не плохо, -- оценил Столбышев. -- А где второй сапог?
      -- Пока я один пошил.
      -- Гм!.. Надо тебе еще марксизм малость, так сказать, подзубрить. А, в общем, рекомендовать тебя можно. Неплохой второй секретарь будешь. Второй сапог тоже кончай. Я заплачу.
      -- При чем тут плата? -- заскромничал Тришкин, простился и довольный вышел из кабинета. Прямо из райкома он поехал в полевой стан колхоза "Изобилие".
      С самого утра в колхозе "Изобилие" никто не работал. Не работали и в других колхозах района. Согласно плана составленного Столбышевым и Точкиным, все должны были заниматься политической учебой. Как суеверный человек в тяжелые минуты жизни надеется на чудодейственную силу найденной на дороге ржавой подковы, так и каждый коммунист в тяжелые минуты прорывов и невыполнения плана надеется на чудодейственную силу политической учебы. Разница, пожалуй, в том, что суеверных людей никто не обязывает верить ржавому железу, а ЦК партии настойчиво заставляет каждого коммуниста верить в силу политической учебы. Он, этот ЦК, состоящий из взрослых людей, в каждом своем постановлении, чего бы оно не касалось -- увеличения добычи угля или развития животноводства, -- как на одно из главных условий успеха, указывает на политическую учебу. Ту самую учебу, которая отнимает время и делает невозможным достижение успеха.
      И вот, все колхозники района вместо того, чтобы работать, уныло зевали, не слушая лекторов.
      В колхозе "Изобилие" первым читал лекцию Главнюков -- "Кто такой ренегат Карл Каутский?" На протяжении двух часов он перечитывал все ругательное, написанное полстолетия тому назад покойным Лениным по адресу покойного Каутского, и закончил свою лекцию неожиданным:
      -- Все, сказанное Лениным, должно вдохновлять на трудовой подвиг. Уборочную и воробьепоставки нужно выполнить раньше срока.
      Вторым читал лекцию Матюков. Вернее, он не читал лекции, а просто прочитал вслух грамотным людям передовую из "Правды" -- "Провести уборочную во-время и без потерь."
      Третьим лектором был Оторопелов. Он развернул "Краткий курс истории партии" и монотонным дьячком прогнусавил пять страниц. На большее у него самого не хватило терпения.
      Четвертая смена -- был Тришкин.
      -- Так вот, вы сейчас прослушаете, как сказано Карлом Марксом о жизни и вообще о другом производстве, -- он плюнул на палец, полистал в толстой книге, нашел нужное место и, сильно запинаясь, стал читать: -- Религия, семья, государство, право, ма... мораль, наука, искусьт... ово... искусство -- суть лишь особые виды производства и подчиняются его особому закону, -пишет Маркс. И здесь он приходит к выходу.. выводу о том, что идия... идияо... идеологическая жизнь общества не имеет собственных объек... объективных законов развития, а подчинена общим развитиям производства.
      -- Манька, так что же -- у нас с Гришкой не семья, а производство!
      -- Так выходит.
      -- А дети как же?
      -- Тоже производство!
      -- Ах, ты, паразит грешный! -- зашептала одна колхозница другой, -хорошо ему в Москве сидеть, расписывать враки... В колхоз бы его, подлеца. Пусть уже нас, взрослых, за людей не считают, ну а дети почему производство?.. Ирод проклятый... Марла Карла... Ну, я ж им наработаю!..
      -- Встать! -- скомандовал Тришкин -- Что за порядок: половина народа храпит во все носовые завертки, половина разговорчики ведет?! Эй, ты, там, в красной кофте! Повтори, что я читал!
      -- Попробуйте сами повторить!
      -- Не разговаривать!.. Садись!..
      Тришкин послюнил палец и перевернул страницу.
      -- Идиоя... идия... И-де-о-ло-гия..
      Следующим читал лекцию Мостовой. Он уселся за стол, положил перед собой стопку записей, странно засмеялся и сразу же болезненно закашлялся. Кашлял он долго, прикрывая рот носовым платком. А глаза его в то же время пытливо прощупывали по очереди лица всех, сидящих просто на земле перед столом, колхозников. Потом он посмотрел вслед партийным работникам, которые, деловито размахивая портфелями, торопливо шагали в сторону полевого стана колхоза "Знамя победы", где у каждого из них по плану были намечены лекции. Затем Мостовой вытер посиневшие губы и тихим голосом объявил:
      -- Разрешите мне сказать несколько слов о международном положении.
      Аудитория насторожилась. Исчезли неприкрытые зевки, смолк храп и гул разговоров. Международным положением в СССР интересуются все. Лекции на эту тему слушают всегда внимательно, не пропуская мимо ушей ни единого слова докладчика и каждый слушатель все время старается разгадать, что в действительности скрывается за ширмой тенденциозной пропаганды. Это -единственный способ получить хотя бы какое-то представление о положении в мире. Это -- единственный способ установить намерения западного мира и поддержать свои надежды на освобождение.
      -- Коснемся вначале вопроса Североатлантического оборонительного союза, -- Мостовой улыбнулся и добавил -- или, как принято говорить, агрессивного Атлантического союза.
      Среди слушателей расцвели улыбки. А дед Евсигней тихонько толкнул локтем под бок Сечкина и удовлетворенно подмигнул. Дальше Мостовой короткими, очень понятными фразами рассказал, как создан Атлантический союз, какие государства в нем участвуют, сколько в нем дивизий, самолетов, как устроено командование, а потом тон его речи стал игривым:
      -- Смешно говорить, что Европе грозит какая-нибудь опасность. Могучий лагерь народных демократий, возглавляемый Советским Союзом, ведет последовательную мирную политику, и к войне, как вы сами знаете, наше правительство не готовится. Наша страна готовится только к обороне. Зачем же тогда Атлантический союз? Для отражения какой агрессии он создан, если, как вы сами видите, агрессии пока нигде нет. Поэтому Атлантический союз представляет собой большую угрозу делу мира. Поэтому вся прогрессивная мировая общественность осуждает его. Например, французская общественная деятельница мадам Шампунь, -- Мостовой, сдерживая смех, закусил губы, -которая побывала у нас в Орешниках, написала от имени всего французского народа требование к своему правительству выйти из Атлантического блока. Мадам Шампунь в требовании пишет, что, посетив Орешники, она не видела никаких военных подготовлений и, стало быть, незачем и Франции заниматься военными подготовлениями Очень логично и резонно! Правда? Правда? -допытывался Мостовой, и Сечкин, почесав затылок, с иронией ответил.
      -- Конечно, правда. Орешники на Францию не собираются нападать...
      По рядам колхозников прокатился смех. Мостовой прикрыл рот платком и было видно, как вздрагивают его плечи.
      -- Ну, ладно. Осудили мы агрессивный блок, -- проговорил Мостовой, вытирая платком легкую слезу смеха, выступившую у него на глазах, -- а теперь о чем бы вам рассказать?
      -- Давайте про американских безработных! -- раздались просьбы. -- Про голодающих!..
      -- Любимая тема, -- засмеялся Мостовой -- Хорошо же. Итак, начнем с того, что количество безработных в Америке все время растет...
      -- А то как же, -- вставил дед Евсигней. -- Уже скоро сорок лет растет. Вы лучше скажите, сколько получают безработные?
      -- На семью в три человека в месяц 120 долларов.
      -- А сколько там стоит сало? -- спрашивал дальше дед Евсигней. Мостовой сыронизировал:
      -- Это секретные сведения. Во всяком случае, узнал я о цене сала в Америке с большим трудам и как бы мне не влетело, если я вам скажу?
      -- Да, что вы?! Не смотрите, что здесь некоторые партийные. Мы люди свои, -- за всех заговорил Кошкин, сам человек партийный, но из тех, которых во время войны чуть ли не за уши втянули в партию в надежде, что их все равно поубивают и потом можно будет записать в историю героический подвиг партии, потерявшей в боях с нацистами миллионы своих членов.
      Как только Мостовой сообщил, что фунт сала в Америке стоит двадцать три цента, колхозники сразу же взялись за расчеты и высчитали, что, исходя из цены сала -- этого мерила всех ценностей среди людей, питающихся хлебом и картошкой, -- американский безработный получает на советские деньги приблизительно пять с половиной -- шесть тысяч рублей в месяц, что равняется заработку десяти тяжело работающих средней квалификации рабочих в СССР. Замечание Мостового, что в Америке сало дешевле мяса и что по салу нельзя рассчитывать уровень американской жизни, не произвело ни на кого впечатления, и Кошкин громко выкрикнул:
      -- Раз сало дешевле мяса, значит, не голодные. Для голодного сало -это все!
      -- Эх, был бы я помоложе, да были бы ноги покрепче! -- то ли пошутил, то ли на самом деле пожалел дед Евсигней.
      -- Граница, дед, на замке...
      -- Дед Евсигней бы переполз. У него опыт с японской войны через фронт ходить!
      -- Го! Го! Го! -- грохнули смехом колхозники. Мостовой, довольно улыбаясь, собирал со стола бумаги и укладывал их в портфель.
      -------
      ГЛАВА XVIII. СТАТЬЯ 58, ПУНКТ 10
      Только несколько высокопоставленных лиц в Советском Союзе знают цифру заключенных в концентрационных лагерях и тюрьмах. Остальные, простые смертные, путаются в догадках: одни говорят, что заключенных десять миллионов; другие, что заключенных больше пятнадцати миллионов, а третьи до того интересуются цифрой заключенных, что их садят в концлагеря и, если они выживают и выходят через десяток лет на свободу, все равно не знают, сколько заключенных, и только говорят: "Кто не сидел, тот сидеть будет, а кто сидел, тот не забудет". Трезвый вывод опытных людей.
      И действительно, вряд ли в СССР можно найти такую семью, в которой кто-либо не сидел бы в прошлом, или не сидит в настоящем. И вряд ли есть в СССР такой человек, независимо от занимаемого им положения, его взглядов на коммунизм и от всего прочего, который был бы гарантирован от посадки в тюрьму в будущем. Получается это потому, что не нарушать советские законы постоянно и ежедневно могут только мертвые. И если всех живых нарушителей законов не садят и они ходят на свободе, продолжая нарушать законы, то в этом надо усматривать великую гуманность власти, ее тихий и добрый нрав и долготерпение. Нигде, ни в одной стране мира нет столько государственных преступников, находящихся на свободе, как в СССР, и пусть будет стыдно тем, кто рассказывает сказки о советском терроре. Каждый советский гражданин почти каждый день нарушает уголовный кодекс по статье 58, пункт 10, предусматривающий преступления против режима в виде антисоветской пропаганды и агитации и карающий лишением свободы до десяти лет.
      "С расстрелом при смягчающих вину обстоятельствах," -- попробовал пошутить какой-то гражданин, и суд нашел в его деле "смягчающее вину обстоятельство".
      И вот, не удовлетворившись нарушением пункта 10-го 58-й статьи на протяжении всех докладов и лекций (зевки, храп, реплики и выкрики с мест), после окончания политической учебы на месте остались еще человек двенадцать закоренелых преступников. Остался и Мостовой. Он улегся на траву и, не вмешиваясь в беседу, только слушал. Вначале все ругали власть, желали ей всех погибелей в будущем и сожалели, что они не произошли в прошлом. В общем, велся обыденный для советских граждан разговор и было полное единодушие. Но как только заговорили о прошедшей войне и о немцах, разговор перешел в спор. Сечкин рубил рукой воздух и доказывал, что если бы победили немцы, было бы хорошо, а Кошкин напирал на него животом и кричал:
      -- Ты видел, что они делали в оккупированных областях?! Ты знаешь, сколько они погубили нашего народа?!
      Спорили они долго, и большинство было на стороне Кошкина. Даже дед Евсигней, приятель Сечкина, и тот стал нападать на него:
      -- Тоже мне нашел освободителей! Лучше уж терпеть своих паразитов, чем чужих... При этих нет жизни и при тех не было. Вот раньше, до революции, была жизнь! -- дед поднял вверх указательный палец и сразу же сел на своего любимого конька: рассказы о прошлом.
      -- Помню, приезжаю я в город, -- начал дед рассказ, и все, забыв о спорах, уселись вокруг него слушать. -- В девятьсот седьмом дело было. Только-только меня из войска в долгосрочный отпуск пустили. Пропился, конечно, на радостях. Яко благ, яко наг. Что делать? Ехать в Орешники -денег нет, а жить в городе не на что. И надоумили меня люди начать заниматься извозом. Извозчиком, значит, стать. Хорошо сказать, а где деньги на лошадь, на фаэтон? -- спрашиваю я их. Ничего говорят, пойди к золотопромышленнику миллионщику Рябухину. Как бывшему солдату, он тебе, наверное, даст в долг. Ну, думаю, не убьет же он меня за спрос, в крайнем случае не даст, и дело с концом. Решился я и пошел.
      Дом у него небольшой, но очень уж красивый, в саду, колонны белые, окна в человеческий рост из разноцветных стекол и перед домом фонтан. Просто картина. Там теперь председатель горсовета живет. Самого-то Рябухина, царство ему небесное, еще в семнадцатом году расстреляли. Девяносто лет было старику и то не пожалели. Впустили меня к Рябухину. Смотрю, сидит старенький-престаренький человек в коляске, у него уже тогда ноги отнялись, седой и весь в морщинах, а глаза, как у молодого орла, горят. "Что, -говорит он, -- Георгиевский кавалер, от меня хочешь?" Рассказал я ему все, как есть. Не утаил и того, что были деньжата, да пропил. И попросил я у него в долг пятьдесят рублей. Говорю: "Дайте, если ваша милость, я вам и расписку, какую угодно дам. За мной не пропадет. И проценты, какие хотите, такие и наложите." Обиделся тут Рябухин: "Ты что, думаешь, что Рябухин с Георгиевского кавалера проценты возьмет? На' сто рублей и иди с Богом. Пропьешь -- лучше на глаза не показывайся. Заработаешь, развернешься, тогда отдай эти сто рублей бедным людям. С меня хватит и того, что есть. А еще, -говорит, -- знай, что главное в жизни труд. Я сам сорок лет назад приехал сюда без копейки. От восхода до захода солнца стоял по пояс в воде, золото старал, по капле во чего достиг. Работай, может, и у тебя будет удача. А не повезет, значит, сам виноват, или уж такая судьба." И отпустил он меня с Богом, не спросив даже моего имени. Вот это был человек!
      -- А теперь дочь моя, которая живет в городе, младшая дочь, пошла в тот же рябухинский дом к председателю горсовета не взаймы просить, а своего. Муж у нее на войне без вести пропал. Трое детей у нее. Пенсии ей никакой не дают. Пошла она к председателю горсовета, так даже и на порог не пустил. Говорят, иди в горсовет, прием там в порядке очереди, от десяти до двенадцати, по вторникам и четвергам. Где же ты до него в горсовете доберешься? А добьешься, так пошлет он к другому, другой -- к третьему, и так до конца жизни можно пороги обивать. Вот тебе и рабоче-крестьянская власть! Рябухин, тот трудом своим добился, а эти паразиты языком да хамством добились. Языком да хамством держатся, будь они трижды прокляты! -- Дед Евсигней с ожесточением сплюнул.
      -- А что же дальше? -- спросил Кошкин.
      -- Как, что дальше?
      -- Ну, после того как Рябухин вам дал сто рублей?
      -- А-а-а... -- лицо деда преобразилось, стало задумчиво грустным, он подергал свою седую бороду, словно давал этим сигнал к отправлению, и опять поехал: -- Эх! Братцы вы мои! Побежал я на базар. А базар, Господи Боже!.. Только птичьего молока нет. Все, что хочешь, да еще купцы да торговцы за полы хватают: купи пожалуйста! То теперь по три часа в очереди за селедкой стоят, тогда никто и не знал, что такое очередь. Потолкался я на базаре, да и купил себе плохонькую лошадку и старенькие дрожки. Все за восемьдесят рублей.
      -- Ну-с, стал ездить. Зарабатывал полтора рубля. Потом присмотрелся, где лучше места, стал зарабатывать по два-три рубля. Через полгода продал лошадку и дрожки, да еще и заработал на них пять рублей. Доложил своих денег и купил пару белых лошадей и фаэтон с кожаным верхом. Стал зарабатывать по пять-шесть рублей в день. Дальше -- больше, и через два года было у меня уже четыре лошади и двое дрожек. Пришлось нанять человека. Был у меня такой Митрий Ярков. Он ездит ночью, а я -- днем. Потом купил еще пару, потом еще. Митрия в 1913 отделил и дал ему бесплатно пару лошадей и дрожки -- богатей, парень! И работало у меня тогда уже три извозчика. В общем, к революции было у меня двенадцать лошадей и держал я дрожки только на резиновом ходу. Два собственных домика было, в банке двадцать тысяч рублей. Во, как я за десять лет разбогател! А почему? Да потому, что чем больше богатых, так и тебе легче разбогатеть.
      -- Помню в 18 году посадили меня в Чеку. Говорят, ты, такой сякой, золото припрятал, давай, а то по кускам живого будем резать и солить! Поупирался я немного и пришлось отдать последние 600 рублей золотыми пятерками и десятками. Ну, а пока я упирался и сидел в камере, познакомился я с одним вором. Всю жизнь человек воровал да по тюрьмам сидел. И вот однажды говорит он мне: "При этой, -- говорит, -- власти и ворам житья нет. Раньше, бывало, залезешь к бедному, к богатому, все одно чем-нибудь поживешься: у одного сотню найдешь да пару шуб, у другого -- тысячу, да еще и золото, брильянты. А теперь? Полез в квартиру известного доктора, так нашел полпуда муки и пару штопаного белья. Ну, как тут жить?! Пока ты соберешься украсть, так власть уже без тебя успеет обчистить до ниточки... Надо и мне поступать на государственную службу." И что же вы думаете? Поступил этот ворюга в Чеку работать. Большим начальником был, пока не расстреляли.
      -- Да... -- дед почесал в бороде, расцвел улыбкой и, боязливо оглянувшись на слушателей, видимо, опасаясь, что они воспользуются его паузой и перебьют, начал быстрой скороговоркой: -- Раз у людей деньги есть, так и у тебя будут. Помню, заработал я один раз сразу сто рублей. Вы знаете, что это за сумма была? Бутылка водки -- 40 копеек, -- дед стал загибать пальцы, -- фунт рафинаду -- 8 копеек, аршин ситца -- 14 копеек, хлеб -копейка фунт, ботинки, сноса им нет, три рубля, а за пять, это картинка... Что там говорить...
      -- Да, так о чем же я?.. Ага!.. Вот, значит, стою я около ресторана "Париж", жду седоков. Выбегают два молоденьких офицерика. Пьяные, конечно. "Извозчик, -- говорят, -- сколько времени?" "Три часа дня," -- говорю. "А сколько езды до начальника гарнизона?" -- спрашивают. "Минут десять." " А если тихо ехать?" "Двадцать минут." "Нам, -- говорят,.-- надо два часа ехать и надо, чтобы ты в случае чего присягнул, что сели мы в фаэтон в три часа дня и ехали без остановок. Сумеешь исполнить -- получишь сотку!" "Садись" -говорю. Натянул я вожжи и пустил лошадей на месте ногами месить. Едем еле-еле. Офицерики завалились на сиденье и отсыпаются. Таким образом, за полчаса проехал я шагов триста. Смотрел, смотрел на такую езду городовой Феркунов, Яков Матвеич, и не выдержал, подходит: "Ты что? В участок хочешь?" "Помилуйте, -- говорю, -- Яков Матвеич! Нет таких законов, чтобы нельзя было тихо ехать." Ну, и сунул ему рубль: нельзя же с городовым в плохих отношениях быть. Мы зарабатывали на седоках, городовые -- на нас. Всем хватало. Еду дальше. Прошло два часа, все еще еду. Проснулись офицерики и говорят: "Дай нам, извозчик, сена пожевать, чтобы водочный дух отбило." Вытащил я из-под себя клок сена: "Пожалте!" Человек я военный и службу понимаю, вот и говорю я им: "Как так? К самому начальнику гарнизона, к его превосходительству генерал-майору Дунаеву-Забайкальскому и не по форме, без шашек?!" Смеются офицерики: "Ничего, сойдет." И сошло. Приехали мы туда за два часа с четвертью. Вызвали и меня к его превосходительству. Вхожу, смотрю: у офицеров -- шашки. Ну, думаю, эти не пропадут. Пока они проходили по коридору, стянули с вешалки чьи-то шашки и, пожалте, по всей форме. И спрашивает меня генерал: "Когда сели?" "В три часа." "Где останавливались?" "Нигде, ваше превосходительство. Могу присягнуть, что ехали без остановок." Посмеялся генерал и отпустил меня с офицерами. Говорит: "В следующий раз напьетесь, набедокурите, так не открутитесь. Я, -- говорит, -- время буду назначать для прибытия, а так -- моя ошибка, и приказ вы исполнили в точности, хоть и ехали больше двух часов. Идите!.." Офицеры рады. Генералу весело. А у меня сто рублей в кармане. Всем хорошо. Так мы и жили, братцы. Теперь во век того не будет. Я то пожил всласть, а вот смотрю на вас, на молодых, и грустно мне...
      Некоторое время все посидели молча. В наступившей тишине было слышно, как трещат в траве кузнечики, жужжат пролетая пчелы, тонко пищат назойливые комары, которые в этих местах не переводятся до глубокой осени. Потом внезапно, как удар грома среди белого дня, раздался невероятный гул, свист, сотрясение воздуха, от которого задрожала земля, и все невольно втянули головы в плечи. И почти в тот же момент низко над землей стремительно пронеслись огромные четырехмоторные реактивные бомбардировщики. Все это произошло так неожиданно и быстро, что никто не успел сосчитать их. Мостовой, приподнявшись на локте, посмотрел бомбардировщикам вслед и только крикнул: "Шестнадцать!" -- а они, словно бы, растворились в воздухе. Не успели люди обсудить в чем дело, как Сечкин закричал:
      -- Смотри!
      И все повернулись в направлении его вытянутой руки: высоко в безоблачном небе быстро вырисовывались белые полосы, как будто кто-то чертил по голубому фону невиданными перьями, обмокнутьши в молоко. Затем, наперерез толстым полосам, быстро понеслись тонкие белые нити.
      -- Истребители наперехват идут! -- констатировал Кошкин и, возбужденный, посмотрел на остальных: -- Может, война началась?.. -- В его голосе послышалась и невысказанная радость, и тревога старого солдата, и надежда, и в то же время отчаяние.
      -- Осенние маневры, -- спокойным голосом проговорил Мостовой и, сев на землю, слегка опираясь на правую руку, продолжал: -- Хотите послушать сказочку?
      -- Военную?
      -- Нет, так, вообще... Обо всем и ни о чем, -- улыбнулся Мостовой и начал:
      -- Много лет тому назад в неком королевстве жил был иностранец. Борода у него была длинная и густая, шевелюра тоже длинная и густая. А под ней: некоторые говорили, что не густо, некоторые утверждали, что целый горшок мудрости.
      В то нее время в том же королевстве прозябал младенец. Трудящийся младенец. Злой, оборванный, эксплуатируемый, голодный и неумный. Плохо жилось младенцу, и его несправедливо обижали разные пузатые дяди.
      Поскреб иностранец в бороде, жалостливо скривился, посмотрел на трудящегося младенца и вздохнул так, что от сюртука, подаренного ему одним пузатым дядей, отлетела пуговица.
      -- Надо помочь, -- решил он, посмотрел на потолок, подсчитал теоретически на бумажке и сшил трудящемуся младенцу костюм. Костюм был пошит на взрослого, ибо младенец тогда еще не дорос носить костюмы, а бородатый мнил себя настолько большим теоретиком, что точно установил всю картину развития, роста и все особенности и размеры сложения младенца, когда тот станет большим.
      Много в мире случается зла оттого, что люди не живут вечно. Сделал по ошибке что-нибудь человек, помер, но дело его живет. Жил бы он вечно, установил бы ошибку, исправил ее, и крутом одна приятность: человек жив, а дело его померло.
      Помер бородатый теоретик, остался после него костюм да ученики-подмастерья. Бережно хранили они костюм, оставаясь до седых волос подмастерьями и не решаясь переделать хоть один стежок великого мастера. И когда трудящийся младенец стал взрослым человеком, подмастерья обтрусили с костюма пыль и явились к нему с видом заждавшихся благодетелей:
      -- Надевай, носи и благодари!
      Но тут получился конфуз: трудящийся рос несознательно, рос сам по себе, не заглядывая в теоретические расчеты и предсказания, и вырос он широкоплечим, умеющим за себя постоять и даже брюшко, подлец, отпустил, не считаясь с тем, что по теоретическим расчетам ему вообще не полагалось живота -- полное обнищание. Примерил он костюм и видит -- не то. Цвет интернациональный, а он любит национальный. Покрой несвободный, а он привык к свободе. Путаница, не поймешь, что к чему, а он привык к ясности. В общем, бросил трудящийся дегенеративный костюмчик и пошел по своим делам: на заседание профсоюза сгонять жирок пузатым дядям.
      Остались подмастерья не у дел. Столько нафталина истратили, столько мечтали, и в результате -- черная неблагодарность. И случился тут среду них раскол. Одни говорят: ошиблись, значит закрывай лавочку и иди за жизнью. Другие упорно не хотели сдаваться и, назвав первых "ренегатами", хвалились: наше время еще придет, были бы уши подлиннее!
      Плохо жилось им. От голода в глазах появился алчный блеск. Стали они для прокормления заниматься отхожим промыслом. Там обманут, там ограбят, там наймутся -- к кому, как и для чего -- не важно В общем, пробел теоретической несостоятельности со временем заполнился у них практическими навыками. Успех дела стал зависеть от наличия простачка. И, наконец, такой нашелся. То был Иван. Не беда, что костюм был шит не на него. Не беда, что Иван по теории бородатого, как аграрный человек, мог рассчитывать на одежду после целого периода предусмотренных теорией перерождений. Раз есть возможность всучить залежавшийся товарец, стоит ли придерживаться священных заветов? Хорошо бородатому -- он мертвый. А подмастерьям жрать хотелось.