Поморы

— Какой пай вносить будешь, Родька?

— А снастей-то у тя много?

— Ходить в море-то все зуйком будешь али кормщиком?

— Большак да малый — вот те и кооперация, — ядовито вплелся в общий шумок голос Обросима. Панькин от таких обидных слов заиграл желваками, однако сдержался. Мужики смеялись, хотя и недружно, с оглядкой.

Родька, побурев от обиды, повернулся к двери. Панькин его остановил:

— Погоди, Родя, не обижайся. В кооператив, я думаю, мужики тебя примут, а пая с тебя не спросим, потому что отец твой погиб в уносе. Сядь, слушай.

Наступила тоскливая, гнетущая тишина. Нарушили поморы вековой обычаи — не обижать сирот, отцов которых погубило море. И от этого к каждому сердцу стала подбираться тоска. Стало стыдно, что неуместным смехом обидели парня.

Дорофей Киндяков не выдержал, встал и, волнуясь, заговорил трудно, словно бы ронял в зал тяжелые слова:

— Надобно почтить сегодня, на смене нашего курса к новой жизни, память… достойного помора Елисея Михайловича Мальгина. Снимем шапки, помолчим!

И все дружно встали. В молчании застыли лица. Немногие бабы, бывшие тут, поднесли к глазам концы платков.

— Можно сесть, — сказал Панькин.

Родька закусил губу, чтобы не разреветься, и ничего уже не видел из-за слез.

— Предлагаю принять Родиона, — сказал Дорофей. — И прошу… прошу записать также и меня.

Дорофей сел, и тотчас поднялся дедко Иероним:

— Я хоть уж в возрасте и на зверобойку да на Канин за навагой ходить не могу, но все же разумею сети вязать, рюжи делать, карбаса шить и рыбу солить. И еще кое-что… Думаю, в кооперативе пригожусь и прошу, значит, записать меня полномочным членом…

Вавила Ряхин поморщился: И этот старый хрыч туда же! Как волка ни корми — в лес смотрит! Очень было досадно купцу, что в кооператив вступает и Дорофей, его неизменный шкипер и лучший в Унде мореход.

Вавиле было солоно. Ушел с собрания туча тучей. Из трехсот рыбаков в кооператив записались сто двадцать.

Когда Тихон Панькин, несколько раз спросив, кто еще желает вступить, хотел уже было закрыть список, над головами вытянулась длинная с рыжеватой порослью ручища Григория Хвата.

— А меня-то забыл записать?

— Долго думаешь! — сказал Панькин и склонился над столом, чтобы внести фамилию Хвата под незлобивый смешок собравшихся.

— Он у нас тугодум! В деле хват, а в таких случаях — тихоня!

Потом собрание разделилось. Записавшиеся остались в Совете избирать правление. Председателем кооператива назначили Панькина. Когда он сказал, что в этом деле у него нет опыта, рыбаки дружно возразили:

— Знаем! Сами неопытны да записались. Правь нами!

4

Родька пришел на берег Унды, на угор, под которым стояла ряхинская Поветерь,

Прилив заполнил до краев русло реки. Над ней тихо стлалась малооблачная светлая ночь. Вечерняя заря, струясь спокойно и неторопливо, переливала свое золото в утреннюю.

В полуночной стороне отступали перед зарей серовато-темные полутона. Там — Студеное море. Там, за Моржовцом, неведомое и невиданное Родькой место, где волны смыли со льдины живого отца и похоронили его под своей ледяной толщей.

Когда-нибудь схожу на паруснике туда. Мужики укажут то место, где погиб батя…

После собрания все разбрелись по домам, и стало тихо. В дремоте застыли избы Слободки на другом берегу Унды. Даже собаки не брехали. За спиной послышался шорох. Родион обернулся и увидел Густю. Накинув на плечи материн теплый платок, она стояла рядом, стянув концы его на груди, зябко поеживаясь и блестя в полусвете глазами.

— Ну, полезай на клотик! Ты ведь обещал!

Родька посмотрел на Поветерь, стоявшую в нескольких саженях от берега. Волны, набегая с северо-востока, раздваивались у носа и обтекали деревянные выпуклые борта.

— Али боишься?

— Еще чего! — Родька приметил внизу под берегом чью-то лодку-осиновку, а рядом с ней кол. — Стой и смотри, — сказал он, сошел вниз, столкнул на воду легкую долбленку и отчалил, действуя колом, как веслом,

Густя стояла на месте.

Осиновка обогнула нос и скрылась за корпусом шхуны, которая с приливом стала прямо. Минут через пять Родька появился на палубе. Густя видела, как он подошел к фок-мачте, поглядел вверх и быстро полез по вантам. Добрался до мачты, задержался, обхватив ее. Постоял, опять поглядел ввысь и снова стал карабкаться, работая руками и ногами.

У девочки захватило дух. Она чувствовала, как сердце часто заколотилось в груди. Ей стало жутко: А вдруг оборвется? Хорошо, если бы в воду! А то на палубу… Шхуна стоит прямо, в воду никак не упасть. Ох, господи! И зачем я его подзадорила! Ну, Родя, миленький… Ну, еще немножечко… Еще… Господи!

Густя от страха зажмурилась, ноги подкосились, и она села на чахлую траву. А когда открыла глаза, то увидела, что Родька, ухватившись за клотик, подтянулся, навалился на него животом, чуть помешкал и вдруг, осторожно раскинув по сторонам руки и ноги и удерживая равновесие, распластался в воздухе, словно птица, медленно поворачиваясь вокруг мачты раз… другой… третий…

Небо в эту минуту вдруг вспыхнуло.

Началось утро. Белая ночь ушла на покой…

Родион перегнулся, соскользнул с клотика вниз, схватился за ванты и быстро, с видимым облегчением и радостью опустился на палубу.

Густя все сидела на траве, сгорбившись, прижав руки к груди.

— Хорош, чертяка, смел! А ты чего уселась, как курица!

Позади стоял отец.

Густя встала и шумно, счастливо вздохнула.

— Все-таки заставила парня лезть на клотик? Ох уж эти бабы!

— Ну, папаня, какая же я баба? — обиженно отозвалась дочь.

— Порода одна — хошь у малолетней, хошь у великовозрастной: что затеете — быть по-вашему.

Долбленка причалила к берегу. Дорофей помог ее вытащить и опрокинуть снова. И когда поднимались на угор, сказал:

— Молодец. Только что бы ты стал делать, если бы пришел Вавила? Он нынче злой!

— Так ведь он не пришел, — ответил парень.

Густя встретила Родиона сдержанно, одни только глаза и выдавали ее восхищение.

Она высвободила из-под платка руку и протянула ему баранку.

— Спасибо, Родя. Вот тебе награда. По обычаю.

И поклонилась.

Родька глянул на улыбающегося Дорофея и взял честно заработанную баранку. А Густя, когда шли домой, добавила:

— Ты очень смелый, Родя. И сильный! Я ноне буду тебя любить. Только… шхуна-то ведь стоит на месте, не покачнется. А настоящие зуйки лезут на клотик на ходу, на волне!..

— Ну ты, бесово отродье! — шутливо сказал отец и, ухватив дочь за косу, потрепал так, чтобы не было слишком больно.

— Какое же я бесово отродье? — с неподдельным удивлением отозвалась Густя. Я тятькина и мамкина дочка, не бесова!..

— Над парнем потешаешься, а сама со страху на траву уселась!

— Я не со страху. Просто стоять надоело.

— А я ей велел стоять, — заметил Родион.

Когда Родька лазил на клотик, Вавила Ряхин забрался в свою продуктовую лавку, зажег там стеариновую свечу, взял из ящика бутылку вина, с полки — стакан, разодрал руками селедку и стал в одиночестве справлять тризну по своей безраздельной и всемогущей власти в Унде.

Он глядел на слабое пламя. Стеарин оплывал, стекал струйкой по стволу свечки. Вавиле казалось, что так вот быстротечно и неизбежно тает эта власть, а вместе с нею и благополучие и спокойная жизнь.

Дома жена пить не разрешала, да он никогда раньше и не злоупотреблял этим. Вспомнив о Меланье, Вавила поморщился, покачал захмелевшей головой. Он не любил жену за то, что она капризна, брюзглива и ревнива. Стала ревновать его даже к Фекле, которая раньше служила горничной в доме и спала в отведенной ей комнатенке в первом этаже. Глазищи-то выкатит, груди-то выпялит, задом вильнет — и готово: ты побежал к ней! — в слепой своей ревности говорила Меланья мужу совершенно безосновательно.

Своими упреками Меланья довела Вавилу до того, что он вынужден был услать девку на кухню, а жить велел в доме ее родителей, в одиночестве. Отец у Феклы утонул, мать умерла.

Фекла послушно подчинилась, все время проводила на кухне, не появляясь в комнатах. Однако Меланья на этом не успокоилась. Она стала теперь бранить Вавилу за то, что он якобы поселил девку в ее доме затем, чтобы ему удобнее было незаметно к ней ходить.

Вот дура, прости господи, — думал о жене Вавила.

В последнее время, видя, как меняется жизнь и Вавила терпит в делах неудачу за неудачей, Меланья все чаще стала поговаривать, что уедет к отцу в Архангельск и увезет Веньку.

От всего этого Вавиле было горько, а тут еще кооператив…

Ряхин успокаивал себя тем, что в него вступили не все. Многие рыбаки решили жить наособицу, значит, какая-то часть их неминуемо обратится к нему. Запасов пока хватит: есть мука, крупы разные, соленая рыба в бочках, сахар и другое продовольствие. Больше не надо: времена неустойчивы. Лучше сберечь на черный день деньги.

Решив идти на сельдяной промысел, Вавила намеревался вскоре объявить о наборе команды. Надо срочно чинить кошельковый невод. Им еще можно ловить.

Зелено вино бередило душу, все чаще вспоминались обиды. И снова, как в Архангельске, вызывали неприятное ощущение слова Панькина: Вавиле недолго в Унде королем быть! А в Архангельске таможенники сказали: Ну-ну, плавай пока. Чудилось Вавиле в этих словах нечто зловещее. А что может быть? Или на лесозаготовки упекут, или станет он, как и все, рядовым рыбаком без судов и лавок.

Вавила допил вино, свернул большой кулек, насыпал в него пряников, конфет, орехов. Опустил в карман бутылку мадеры. Послюнявив пальцы, погасил свечу и запер лавку на два замка.

Он пошел к Фекле: пусть хоть, по крайней мере, Меланья беситься будет не зря…

Было уже светло. Только что взошедшее солнце сразу попало в вязкую свинцово-серую тучу, наползшую с севера, и краски его померкли. Вверху, над тучей, от него протянулись, выбились на простор неба лучи-стрелы. Они ударили в верховые перистые облака, и те заискрились, засверкали теплым оранжевым светом.

Деревня спала. Стараясь не греметь бахилами по деревянным мосткам, Вавила шел пообочь, по траве. Вот и изба Зюзиной. Большая, в два этажа, срубленная из толстых бревен, она мертво глядела в утро запыленными окнами нежилых комнат. Только внизу на подоконнике, в зимовке, стояли цветы. Вавила осторожно постучал в низенькое оконце. Спустя две-три минуты занавеска откинулась, и над цветочниками показалось испуганное лицо.

— Вавила Дмитрич? — донесся глухо сквозь стекло голос. — Что вам нужно? Так рано!

— Отопри!

Кухарка открыла ему: как-никак хозяин. Вавила оглянулся по сторонам и вошел на крыльцо.

Фекла, став посреди комнаты, незаметно оправила кофту. Темно-русые волосы наспех собраны в тяжелый узел, схвачены гребенкой. Лицо слегка припухло со сна. Выжидательно смотрела на Вавилу, настороженная, собранная. Он протянул ей кулек.

— Возьми, гостинцы тебе.

— Что вы! Спасибо. По какому случаю?

— Поминки справляю.

— Какие поминки? — в голосе Феклы тревога.

Вавила хотел было сказать: По власти своей, но сдержался, поставил на стол вино и потребовал стаканы.

Фекла нерешительно посмотрела на вино, но все же принесла стакан, тарелку, насыпала в нее гостинцев.

— Садись, выпьем.

— Я не пью, Вавила Дмитрич. Уж вы одни пейте.

— Ну как хошь. Не неволю. Сядь-ко поближе-то.

— Зачем? — холодно и твердо спросила она. Глаза ее, большие, строгие, обожгли его.

— Хочешь быть моей… женой? Ничего не пожалею! — в лоб спросил хозяин.

Фекла отпрянула в сторону, стала у печи.

— У вас есть жена. Вы пьяны. Идите с богом!

— Меланью… я… не люблю. Женился по ошибке. Да ладно, не о ней речь…

— Господи, что с вами?

Вавила попытался обнять девушку, но Фекла не позволила, ускользнула от него, распахнула настежь дверь в сени:

— Обижаете меня, девку-сироту. Стыдно! Я не из таких, которые… Вот вам бог, а вот и порог.

И вытолкала его из избы. Дверь захлопнулась, взвизгнул засов. Вавила постоял, махнул рукой и пошел к дому.

После собрания дедко Иероним пришел домой, снял бушлат и молодцевато расправил сухонькие плечи.

— Радуйся, старуха! — сказал он жене. — У нас нонче кооператив и лавка своя скоро откроется!

Старуха заглянула ему в лицо, повела носом: Вроде трезв.

— Полноте! С каких щей? Да еще своя лавка? А Вавила?

Старик махнул рукой:

— Вавилу побоку!

— Ты, часом, не пьян? Поди-ко спать, — властно приказала жена.

— А дай поись! Я, што ли, даром весь вечер в президиуме сидел?

Старуха ахнула:

— А што оно такое? Вроде овина?

— Дура! Разве есть в Унде овины?

— Тут нет, дак у нас есть.

Жена имела в виду свою родину — деревеньку близ станции Плесецкой, что по дороге от Архангельска в Вологду.

— Тьфу, глупая! Не знат, што тако президиум. Совсем отсталый человек. Хоть разводись, к едрене бабушке!

Старуха метнула глаза на ухват:

— Я те разведусь! Куды пойдешь-то? Как жить-то будешь? Дом-от не твой!

В это время в избу пришел старинный приятель Иеронима дедко Никифор, всю жизнь сидевший на семужьих тонях, а теперь тоже по слабости здоровья пробавлявшийся вязаньем сетей.

Дедко Никифор, по фамилии Рындин, страдал флюсом и потому на собрание не пошел. А теперь его мучила бессонница. Одна щека вспухла, голова повязана жениным платком. Он гнусаво проговорил, сев на лавку:

— Расскажи, Ронюшка, што там было-то?

Дедко Иероним принялся рассказывать обстоятельно, со всеми подробностями, а Никифор слушал, то и дело прикладываясь рукой к перевязанной щеке. Закончив рассказ, Иероним посоветовал:

— И ты вступай в кооперативное товарищество. Пока не поздно. Я вступил.

— Дак ведь меня не примут. Здоровья нет…

— Примут! — уверенно сказал Иероним. — Я замолвлю словцо! Понял?

Дорофею не спалось. Да еще в постели подвернулся под бок какой-то жесткий комок. Пух, которым набит матрас, собирал еще молодым покойный дед Трофим, лазая по скалам на птичьем базаре на Новой Земле, и перина служила семье с незапамятных времен. Давно собирался Дорофей сменить пух. Да где его взять?..

И от того дурацкого комка мысли Дорофея неожиданно приняли новое направление. Уже много лет не заглядывали ундяне ни на Новую Землю с ее птичьими базарами, моржовыми да тюленьими лежбищами, ни на батюшку Грумант — Шпицберген. Все плавали недалеко — возле Канина, Кольского полуострова. Богачи вроде Вавилы знали еще торную дорогу в Норвегию. И ходили туда больше как торговцы. Треску, основную промысловую рыбу, покупали у норвежцев, перепродавая в Архангельске.

А ведь бывало — Дорофей знал об этом по рассказам стариков — на ильин день из Архангельска отправлялись на Грумант лодьи с двумя-тремя десятками поморов и, пользуясь маткой — самодельным компасом, месяца через два высаживались на Шпицбергене. Строили избушку, ставили капканы на песцов, охотились на оленей, тюленей, белых медведей. Зимовали долгую полярную ночь, напевая у камелька свои грустные песни:

Остров Грумант — он страшон,

Он горами обвышон,

Кругом льдами обнесен

И зверями устрашон

Казалось, навсегда прошли времена, когда лодья Родиона Иванова, отважного морехода, бороздила воды близ северной оконечности Новой Земли. Еще в 1690 году он добыл у Шараповых Кошек 40 пудов моржовых клыков. Преданы забвенью в последние годы древние пути на Грумант, Вайгач и Колгуев, а о знаменитом Мангазейском ходе молодежь узнавала только из бывальщин глубоких стариков, которые в свою очередь слышали предания о походах за сибирскими соболями из уст предков. Да, забыты и океанские ходы, и волока через Канин и Ямал. Не бьют больше моржей мезенцы на далеких островах, не ходят на зимовках с рогатиной на ошкуев — белых медведей, не охотятся на диких оленей.

Теперь и судов таких, какие шили старые мастера-корабельщики, нет, да и, как видно, повывелись дерзкие и смелые люди, и больше заботились поморы о хлебе насущном, чем о заманчивых до замирания сердца дальних морских странствиях.

Об этом и думал Дорофей, вспомнив свою давнюю мечту сходить на Новую Землю, конечно, не только ради новой пуховой постели.

Может, при нынешней народной власти вспомнят ундяне, долгощелы и мезенцы о дальних ходах, о том, что в их жилах течет кровь землепроходцев? Может, кооператив и будет началом того, от чего изменится нынешнее скучное и бесцветное житье-бытье?

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Правильное начало — половина дела. Однако начинать было трудно. Кооператив Помор не имел ничего, кроме названия да списка членов.

Правленцы обошли рыбаков, вступивших в артель, и взяли на заметку все, что могло пригодиться. Около сотни рюж нашлось по сараям да поветям, но они нуждались в починке. На лед могло выйти ловить навагу до сотни рыбаков, а по опыту, проверенному годами, для успешного лова надо было иметь на каждого из них хотя бы по две-три рюжи.

Панькин ждал помощи от промысловой кооперации: перед отъездом Григорьев заключил с ундянами договор на промысел наваги.

Близился сенокос. Многие в деревне имели коров и овец и собирались на приречные луга косить сено. Свободных рук останется совсем мало. На помощь Панькину пришли пожилые рыбаки и рыбачки: взялись вязать сети.

За каких-нибудь полмесяца Панькин так убегался, измотался, организуя сетевязальное дело, что даже во сне ему мерещились эти окаянные, как он говорил, рюжи. Из них торчали то голова Ряхина, ехидно шипевшего: Кооператив тоже! Ни кола, ни двора!, то озабоченное с черной сыпью лицо Григорьева, который твердил: А навагу будем вывозить санным путем через Несь. И Панькин отвечал ему: Еще снастей нет, на дворе лето, а ты — вывозить!

Жена толкала Тихона локтем в бок и спросонья спрашивала:

— Тиша, с кем ты всю ночь воюешь? Спать не даешь! Угомонись!

Дорофей в глубокой задумчивости подошел к перевернутому карбасу и обстукал его борта. Они гудели не очень весело: дерево уже кое-где подгнило, потрескалось, швы разошлись, и кованые гвозди скалились, как ржавые зубы.

На такой посудине только топиться, — вздохнул Дорофей.

Давно забыл он свой карбас, плавая все время в море на шхуне, а теперь, видно, надо все же его чинить. Новый шить не из чего, да и некогда: косы приготовлены, стоят в сенях, отточенные по всем правилам — скоро им звенеть на лугах. А без карбаса сенокос немыслим: сено надо плавить домой по воде из далеких глухих урочищ.

Прежде семья пользовалась в сенокос лодками Вавилы…

А Вавила — вот он. Подошел неслышно: берег в этом месте мягок, торфянист.

— Каковы дела, Дорофей? — спросил не очень ласково. — Какая дума тебя согнула эдак-то? Раньше, бывало, глядел орлом!

Прислонился к промытому дождями днищу киндяковской развалины, метнул на кормщика пытливый взгляд. В бороде прячется усмешка.

Дорофей посмотрел сурово, не заискивая:

— Карбас собираюсь чинить к покосу.

— Пришел бы ко мне — дал бы. И латать не надо экое корыто! Дрова из него будут смолевые, жаркие! Только не придешь ведь. Гордость обуяла, к товарищам ноне причалил. Старых друзей побоку. Так или не так?

— Я друзьями не кидаюсь. Только ты, Вавила Дмитрич, другом не был мне.

— А кем же был?

— Ты — хозяин. Я — работник. Вот и все.

Вавила долго стоял молча, потом заговорил с обидой в голосе:

— Вот меня нынче зовут кулаком, эксплуататором. Будто я кому-то жить мешаю. Несправедливо это. Какой же я эксплуататор? С одной-то шхуной! Ежели бы флот имел. Ежели бы у меня тысячи рыбаков были! Хозяин… это ты верно сказал. Я — настоящий хозяин и этим горжусь. Вот ты подумай, с чего я начал жить? Ведь ничего у меня не было. Когда стукнуло двадцать годков, сшил первый карбас. Покойный Новик мне помог, царствие ему небесное. Добрый был мастер. Ну, сшил я карбас, связал поплавь на семгу, стал ловить с покойной матерью. Повезло в тот год. Семужки попало порядочно. Продал мезенскому купцу Плужникову. Появилась деньга. Завел два ставных невода. Шестерых мужиков подрядил семгу ловить, платил им по совести, а остальное — в кубышку. Понимаешь, в том-то и есть достоинство хозяина, чтобы бережливым быть, деньги копить, дело расширять. Рублик к рублику! Не как иные: появилась копейка — пропьют, прокутят с бабами… Да ежели знаешь, я и в пище был экономен, одну обувку-одежку по два года с плеч не снимал… Заплата на заплате! Ведь помнишь это?

Дорофей молчал, отдирая засохшую корочку старой смолы от борта карбаса. Но смола не поддавалась усилию, прикипела к дереву, казалось, навсегда.

— Ну вот, — не дождавшись ответа, продолжал Вавила, — на свои сбережения я приобрел зверобойные лодки-шестерники, две винтовки, подрядил мужиков пойти бить тюленя. А тем временем салотопню стал строить. Опять же своими руками. Во какие бугры были от топора на ладонях! А в мечтах была шхуна. Уж так мне хотелось свое судно иметь, в море ходить! И добился своего. А чем? Бережением да расчетом. Без этого, брат, никуда. Вот те и кулак, вот те и эксплуататор! А в голодное время кто давал мужикам провиант? Да ты и сам не раз приходил ко мне. У тебя нет, а у меня есть. Потому что я хозяин. А у тебя характер другой. Ты душой предан морю, а хозяйствовать по-настоящему тебе не дано. Вот и раскинь мозгами: эксплуататор ли я?

— Все вроде так, Вавила Дмитрич, — покачал головой Дорофей. — Об одном ты только забыл сказать.

— Это о чем же? — насторожился Ряхин.

— О том, что две трети заработка рыбаков ты присваивал себе, а им отдавал лишь единую треть. Вот откуда твои доходы. И одной, как ты говоришь, бережливостью капитала тебе никак бы не сколотить. У рыбаков выхода не было — шли к тебе. А ты этим пользовался. Вот в чем суть.

— Выхода у них не было, верно. А я-то при чем? И опять пораскинь мозгами: если бы я не создал крепкое хозяйство, то рыбакам и вовсе бы трудно было. Ты пойми одно: в каждой деревне должен быть крепкий хозяин… Теперь хозяином у вас будет кооператив. Но что-то сомнение берет меня: сможете ли управлять. Ну а я, видно, как эксплуататор, нонче должен бедствовать. Думку таю, Дорофей, уйти от вас, потому что нет мне теперь жизни в родном селе.

— Куда же ты уйдешь?

— А куда-нибудь, — Вавила помедлил, подумал, что не в меру разоткровенничался с Дорофеем. — Уйду в город, наймусь в какую-нито артель. Сапожником стану…

— Чегой-то ты хитришь, Вавила Дмитрич.

— Нечего мне хитрить. Лавки отберете, суда — тоже. Что мне здесь делать? Рюжи под лед затягивать — не мое дело. Не привык, да и возраст не тот.

— Умеешь ли сапоги-то шить? — усмехнулся Дорофей.

— Научусь. Дело нехитрое.

Опять помолчали. Ветер тянул с реки — холодный, широкий. Вавила спросил:

— Я тебя чем-нибудь обидел? Скажи начистоту.

— Обид не было. Относился по-доброму.

— Так почему же все-таки ты перекинулся в кооператив?

Дорофей вздохнул:

— Плавал я у тебя долго и вот с чем остался, — он кивнул на карбас.

— Я бы мог для тебя заказать новый.

— С протянутой рукой я не обучен ходить. Ты это знаешь.

— Знаю. — Вавила насупился, посмотрел на носки крепких добротных сапог, сшитых надолго, с голенищами-крюками. — Хитер ты, брат, и неискренен.

— Перед кем?

— А хошь бы передо мной.

— В чем?

— Когда уловил нутром, что дела мои плохи, — оставил. К другим переметнулся. Гибель мою почуял?

Дорофей посмотрел ему в глаза отчужденно:

— Не то говоришь. Новую жизнь чую. Мне с ней по пути.

— Может, сходишь, со мной на сельдяной промысел? Хотя бы в последний раз? Плату положу хорошую.

— Нет, не пойду. Теперь уж поздно. Пятиться назад не умею.

Вавила, сутулясь, пошел прочь, уже на ходу бросив:

— Ну и оставайся у разбитого корыта. Наголодуетесь с Панькиным.

Дорофей с досадой махнул рукой. Когда Ряхин ушел, он присел на днище и задумался, глядя вслед купцу: Нет, Вавила, сапожником ты не станешь. Не та стать, не тот характер…

2

Конечно, Вавила никогда бы не стал мастеровщиной-сапожником. Дорофею он сказал об этом ради красного словца, чтобы понятнее и убедительнее выразить неприязнь к соседу и ко всему, что теперь происходило в Унде.

В этой жизни, которая, подобно шторму, налетела на тихое рыбацкое село и все поставила с ног на голову, взломав вековые устои и усложнив взаимоотношения людей и многие привычные понятия, Вавиле надо было нащупать безопасный фарватер. Вести промыслы самостоятельно и независимо стало трудно. Добровольно отказаться от нажитого имущества, передать его бедноте, уступить ей главенствующее положение в промыслах он не мог.

Но где же этот фарватер? Никто не обставил его ни буями, ни бакенами, и в глубине таятся подводные камни и перекаты. Только сделай неверный маневр парусами и рулем, и вдребезги разобьется твоя ладья…

И тут народная мудрость подсказала Вавиле выход из создавшегося положения. Смысл ее заключался в трех словах: Клин клином вышибают!

Надо создать, другой кооператив. Чего же проще, и как это он не додумался сразу! В этот, не панькинский, а ряхинский кооператив следует вовлечь зажиточных рыбаков, которые работают единолично, и на собрании в артель Панькина не вступили.

Вавила заперся в комнате и весь вечер обдумывал все, писал, щелкал на счетах, а рано утром поспешил к Обросиму.

Обросим, несмотря на летнюю пору, подшивал старые валенки. Ряхин удивился, застав его за таким занятием.

— Не по сезону работенка! — пренебрежительно заметил он, садясь.

— По известной пословице, Вавила Дмитрич: Готовь сани летом… — возразил Обросим, невозмутимо ковыряя шилом.

Вавила положил ему руку на плечо.

— Бросай свои валенки. Есть дела поважнее.

Обросим посмотрел на него, приметил нездоровую бледность лица и какой-то лихорадочный сухой блеск в глазах и покачал головой: Не спал, видно, ночь.

— А говорили, Вавила Дмитрич, что ты уже подался за селедкой. Что за дело такое? Чего придумал? — Обросим сунул валенки под лавку, смахнул со стола обрезки войлока и снял фартук.

— Не придумал. Жизнь заставила, — Вавила достал из кармана несколько листков бумаги, исписанной, испещренной цифрами. — Вот гляди. Тут все расчеты. — Он положил бумаги перед хозяином.

Обросим, достав очки из кожаного потертого, лоснящегося футляра, долго разбирал неровный и корявый почерк, но ничего уразуметь не мог.

— Экая филькина грамота. Растолкуй, что к чему.

— Слушай. Тут, на этих листках, планы нашей новой жизни. Я задумал организовать в пику панькинскому кооперативу другой, наш кооператив.

— Вот как! — Обросим сначала обрадовался, но тут же засомневался. — А какой в этом резон? И разрешат ли?

— Почему не разрешат? Мы, как сознательное советское купечество, — Вавила улыбнулся при этом, — и зажиточные, тоже сознательные рыбаки, создадим на паях товарищество. Имеем на это право? Имеем!

— И тогда что же, в Унде образуются два кооператива?

— А хоть десять. Был бы толк.

— Ну голова-а-а, — Обросим удивился такому озарению, что пришло в голову Вавиле. — И как же ты будешь сколачивать эту артель?

— Не я, а мы. Дело кол-лек-тив-ное!

— Дак ведь главным-то закоперщиком, по-нонешнему председателем, будешь ты?

— Не обязательно. Кого изберем.

— А паи какие вносить будем?

У Вавилы было и это предусмотрено.

— В панькинской артели мужики вносят по двадцать целковых. Разве это паи? Курам на смех! Медная у них артель, на гроши сработана, на живую нитку. А у нас будет золотая.

— Да ну-у?

— Мы станем вносить… ну, скажем, по шестьдесят рублей с носа. У кого денег нет, к нам не сунется. Но кто уж придет, тот внесет деньги, и оборотный капитал у нас будет много больше. У Панькина вступили в товарищество сто двадцать рыбаков, а насобирают они паев от силы тысячи полторы-две. Ведь у многих денег еще нет, их надо заработать. Ну а мы, ежели запишутся в наш кооператив человек шестьдесят, соберем три тысячи шестьсот рубликов. Видишь? Теперь прикинем, какое у них есть промысловое имущество. Окромя рваных рюж, дырявых карбасов да лодок ничего боле. У нас же — шхуна, бот, тресковые елы, карбаса, ставные невода, твой засольный пункт, мой завод. Его я им в аренду не дам, передумал теперь. Вот и прикинь, как будет выглядеть наша золотая артель против ихней медной! Понял?

— Понял. Ну, голова! — похвалил Обросим.

— Кто побогаче да покрепче, может внести не один пай. И средства промысла — суда, снасти и все другое, тоже перечтем на паи. У каждого в деле будет своя доля.

— Понятно, — Обросим оживился, глаза у него заблестели, забегали. — Но ведь ты, Вавила Дмитрич, опять всех обойдешь, как рысак без упряжки.

Ряхин насторожился:

— Как так?

— Да так. Ты наверняка внесешь не один пай, да еще шхуна, бот, снасти, салотопня и все прочее — твое. Сколько же ты паев тогда наберешь? Все доходы у своего кооперативного товарищества ополовинишь.

— Ну это ты преувеличиваешь. Однако скажу начистоту: есть закон коммерции. Он говорит: прибыль получают на вложенный капитал. Больше капитал — больше и проценты. Это тебе должно быть понятно. И ты получишь доход при распределении прибылей. У тебя ведь тоже кое-что имеется. Тебя не обидим. Панькин для своей медной артели будет просить ссуду у государства, а мы без нее обойдемся. У нас есть чем ловить рыбу и зверя бить. В долги влезать нам ни к чему.

Обросим некоторое время молчал, видимо, прикидывал, какие выгоды может принести золотая артель лично ему. Наконец он согласился.

— Дело, как видно, стоящее.

— Конечно, стоящее! И, между нами говоря, — продолжал Вавила, — это будет объединение крепких, зажиточных хозяев. А у Панькина кто? Голь перекатная! Все бывшие покрученники. Мы за год-два приберем к рукам все промыслы, и тогда они взвоют. К нам же и придут. А мы тогда посмотрим, что с ними делать.

— Задумано не худо, Вавила Дмитрич. А ты уверен, что крепкие хозяева пойдут с нами?

— А что им останется делать? Половина села объединилась, кооператив займет хорошие ловецкие угодья. Ему все привилегии, все льготы. Единоличникам теперь придется и вовсе туго — и с ловом рыбы и со сбытом. Я на себе испытал, каково теперь промышлять только своими силами. В Архангельске, куда ни сунь нос — везде кооперация, на нашего брата и смотреть не хотят. Стало быть, нам надо железным клином вбиваться в нонешние порядки. И я тебя попрошу: будь моим помощником в этом деле. Сегодня соберем мужиков, все обмозгуем, да и решим.