Отпустил бы ты меня поплавать. Уж так в море хочется! Дед поперхнулся чаем, поставил блюдечко, заморгал белесыми ресницами. - Чего, чего? В море? А ты подумал, какой из -тебя моряк? Што ты умеешь делать на корабле? - Могу с парусами работать. - Э, милай! Тебя ветром с рея сдунет, как пушинку! Ты - сухопутный житель. Ни разу в море-то не бывал. Может, оно тя не примет. Знаешь, как в шторм нутро выворачивает? Желудок на плечо виснет! Он в море захотел... А мое согласие спросил? - Вот и спрашиваю. Ведь каждый моряк когда-то первый раз на палубу ступает. А я на еле с парнями к Разбойнику2 ходил. Как раз штормило - и ничего. Не мутило даже. - Он к Разбойнику ходил! Ну и что? Нет, в море тебе не бывать. Я того не желаю. Быть тебе в парусной, принимать от меня дело. Меня скоро господь к себе призовет... На кого мастерскую оставлю? Отец твой тоже упрям был, царствие ему небесное, - дед перекрестился. - Тоже говорил ему: сиди в парусной, умножай дело, укрепляй его. Так нет - ушел на Новую Землю. И не воротился... А я уж теперь не долговечен... Вот-вот в домовину... - Ну это вы понапрасну, дедушко, так байте1. Я поплаваю - и ворочусь. Вот те крест ворочусь! Схожу в Норвегию - и домой. Мне бы только повидать иные страны да жизнь поглядеть... Парусная от меня не уйдет. Дед отставил недопитую чашку, опустил большую седую голову с апостольской белой бородой и сцепил в замок руки на столе. - Не уходи из дома, Христом-богом прошу. Будь наследником дела. - Да ворочусь я... - А кто знает? Может, и не воротишься. В море-то опасно, на каждом шагу погибель! - Понапрасну вы, дедушко, меня запугиваете, я ведь уж не маленькой. - Вырос сам-большой, а ума ни на грош. Поедем-ко домой, - сказал решительно дед и, расплатившись с половым, вышел из трактира. Всю дорогу до дома дед молчал, неодобрительно косясь на внука.
      2
      Вернувшись с пристани, дед, не распрягая лошади, поставил ее на дворе, напоил и задал овса. Мать позвала обедать. Зосима Иринеевич за столом почти всегда был словоохотлив, делился новостями, которые ему довелось услышать, снисходительно похваливал дочь за умение готовить пищу, а иной раз и поругивал ее полушутя за "пересолы" или "недосолы". На этот раз он хмурился и помалкивал, неодобрительно посматривая на внука. От этих косых взглядов Егору было неловко, и он, потупясь, с преувеличенным старанием действовал деревянной ложкой, избегая глядеть деду в глаза. Причиной плохого настроения деда был, конечно, давешний разговор в трактире. "Как знать, - думал Зосима Иринеевич, - что на уме у парня? Подрос, окреп, почувствовал себя настоящим мужиком, душа требует живого, рискового дела... А вдруг убежит из дому и наймется на какую-нибудь посудину?" Отобедав, дед вышел из-за стола, перекрестился и, вместо того, чтобы прилечь, как обычно, на кровать и вздремнуть, вышел на улицу, отвязал коня и укатил куда-то на телеге, не сказав никому ни слова. Мать Егора, Марья Зосимовна, не могла не заметить тучки, набежавшей на отцовский лоб, но не посмела спросить о причине плохого настроения. Она поставила перед Егором глиняную кружку с молоком и сказала: - Что дед, что внук - одна стать. Надулись севодни оба, как мыши на крупу. Уж не огорчил ли ты деда, Егору шко? - Может, ему нездоровится, от того и потемист, - уклончиво ответил сын. Мать тихонько вздохнула, сняла с себя пестрядинный клетчатый фартук, упрятала рассыпавшиеся русые волосы под легонький ситцевый платочек. Она была еще довольно приглядна, стареть не торопилась. Синеглазая, с ямочками на щеках, она неторопливо и с достоинством ходила по избе, делая привычные хозяйственные дела. - Стареет батюшко, да что поделать? Годы текут, как вешня вода... Егор молчал, молчал да и вымолвил: - Даве у пристани корабли видел. Большие красавцы, многопарусные. Идут в разные края. А один дак прямо в Норвегию... Купеческой трехмачтовик. Попроситься бы в команду, поплавать... - Тебе плавать рано, Егорушко! - сразу насторожилась мать, и в голосе ее можно было уловить досаду. - Ты еще мал да слабенек. И неопытен тоже... - Не так уж и мал. И вовсе не слабенек. Двухпудовые мешки носил!.. обиделся Егор. - В мои-то годы... Мать перебила: - В твои-то годы надобно дома сидеть, паруса шить, деду угождать. О море нечего и думать. - Уж и подумать нельзя? - Нельзя. Отец-от ушел да и не воротился! Ты эти свои задумки из головы выбрось! - Нету задумок, - поспешил Егор успокоить мать. - Ну раз нету, дак и ладно. Мать, конечно, в море его не отпустит. И надеяться нечего. А о деде и говорить не приходится... Егор неторопливо вылез из-за стола: - Я в парусную. - Иди-ко потрудись. Из дому не отлучайся! Дед осерчает. - Ладно. В парусной Егор посидел на табурете, поглядел в окошко, потом стал помогать Акиндину, разворачивающему на столе новую штуку полотна. Яков и Тимофей, пока им работы по шитью не было, пилили во дворе дрова на зиму. - Акиндин, много ли тебе лет было, когда ты в море ушел? - спросил Егор. - Двенадцать. - И где ты плавал попервости? - Сперва в зуйки пошел на Мурман. Два года у котлов коптился, кашеварил, тюки отвивал1... - А в матросы скольки лет берут? - допытывался парень. Акиндин поглядел на него подозрительно, потом рассмеялся и подмигнул: - Море тебя зовет? Дедову волю переступить затеял? - Да нет, что ты... - В матросы берут лет семнадцати, ежели, конечно, парень рослый да крепкий, да не обижен умом и сноровкой. Егор подумал: "Мне уж семнадцатый год. Сила, слава богу, есть, да и сноровка тоже..." - Все-таки заболел ты морем, - уверенно сказал Акиндин. - Скажи по правде, уйти затеял? Егор ответил уклончиво: - Не пущают ни дед, ни мать. Оба против... - У меня тоже родители были против, да я ушел. Нет, я тебе советов давать не берусь, с дедом ссориться мне не с руки. Однако понимаю: в парусной тебе скучно, хочется испытать силенку в другом деле. Замечу только, что море любит смелых и послушных. И тех, кто за себя может постоять и за товарища. Постоишь за товарища - и он тебя выручит, когда трудный час придет. Вот у нас на "Виктории" было... Акиндин опять ударился в воспоминания. Егор слушал мастера, а в голове у него созревал свой план...
      * * * Дружба с Катей Старостиной у Егора началась еще в раннем детстве, когда оба учились в четырехклассном училище, а теперь она перешла в более глубокое чувство - любовь. Катя была стройна, тонка, сероглаза. Старательно заплетенная коса с ленточкой сбегала по плечу на грудь, обтянутую ситцевой кофтой. На ногах полусапожки с пуговками-застежками. Отец у нее работал в порту лоцманом, проводил морские корабли Двинским устьем, мать занималась домашним хозяйством, и Катя ей помогала. Жили Старостины не богато, но в достатке, и Катя не испытывала никакой нужды, росла в тепле и довольстве, словно комнатный цветок, за которым заботливо и внимательно ухаживают. Так растят в старинных со-ломбальских семьях девиц, готовя из них достойных невест для не менее достойных женихов. Катины родители знали о дружбе дочери с Егором Пустошным и ничего против этого не имели, убедившись, что Егор собой пригож, не глуп, и в скором времени, видимо, станет владельцем дедовской парусной. Чем не жених? Парень и девушка выросли на Двине и любили ее просторы спокойной сокровенной любовью, о которой мало говорят, но которая отличается завидным постоянством. Встречались обычно на берегу, за причалом, подальше от людских глаз, где отлогий лужок был гладок, порос свежей немятой травой. Любили посидеть на старой, опрокинутой вверх днищем лодке-плоскодонке. Больше молчали, чем говорили, и любовались рекой и двинскими, зорями. Было тут чем любоваться во всякое время года. Зори поражали тишиной и необыкновенным богатством красок. На чистом небе закат бывал спокоен и золотист. В обычные дни от солнца, прячущегося за окоем, нижние кромки облаков словно бы плавились и пылали над водой жарко и прозрачно. В хмурые, пасмурные вечера солнце на мгновение показывалось в разрывах туч и ослепляло внезапными короткими вспышками. А в пору белых ночей оно закатывалось совсем ненадолго, и Егор и Катя ловили момент, когда вечерняя заря переливалась в утреннюю. Но запечатлеть это в памяти было трудно, потому что все происходило плавно, почти неприметно для глаза. По зимам морозные зори отбрасывали пунцовые блики на заснеженный лед, и теплые цвета на снегу боролись с холодными синеватыми, как борются меж собой свет и тени. В тот вечер заря была чистой, спокойной. По реке тихо скользили одинокие парусники и гребные лодки, и чайки нарушали спокойствие своим киликаньем. Они то садились на волну, то поднимались, и капли воды, словно крупная, тяжелая роса, осыпались с крыльев. Нелегко Егору разлучаться с Катей, но расставание было неизбежным. Он сказал ей, что собрался уйти в море, несмотря на дедовский и материнский запрет. Это для Кати было неожиданным, и она очень огорчилась: никогда Егор не поминал море, и вдруг - на тебе, уходит... - Можно ли родительскую волю переступать, Егорушко? - сдержанно спросила Катя, воспитанная в духе беспрекословного подчинения отцу с матерью. Старые люди говорят, что, когда дети не послушают родителей, им счастья не будет... Я за тебя боюсь - опасно в море. Сколько о том мне батюшко1 рассказывал... Конечно, обо мне ты можешь и не думать, я тебе не мать, не женка... А все же и мне будет тоскливо, ежели ты в море-то уйдешь. - Я ведь ненадолго. Катя. Напрасно ты говоришь, что о тебе я могу и не думать... Ведь я тебя люблю. У меня сердце болит теперь, когда собрался уходить... Но поверь: к осени, к ледоставу я ворочусь, и опять мы будем вместе. Только ты жди! С Гришкой Нетесовым не водись. Гришка Нетесов, их сверстник, сын судового плотника, увивался за Катей, но она, храня верность Егору, избегала с ним встреч. - Гришуха мне не по душе... - сказала Катя и тихонько вздохнула. - Ежели к осени вернешься, то ладно, буду ждать. Подруги моряков верны слову. - То-то и оно, что не всегда верны, - сказал Егор со скрытой тревогой, будучи наслышан о разных соломбальских семейных историях. - Ну, да я на тебя надеюсь, нам на роду написано жить вместе. Катя в ответ ничего не сказала и только глянула на Егора повнимательнее, словно хотела еще тверже убедиться в искренности его признания. Она все же попыталась удержать Егора от необдуманного, как ей казалось, шага: - Живется тебе не худо, Егор. Ты один у деда и матери. Скажи, чего ради в море утянешься? Не из-за денег же... - О деньгах я не думаю. А рассудил так: пока еще дедушко жив и парусную мне не передал, я считаю себя маленько свободным и могу испытать себя морем. Что я за мужик, если дале Двинских островов и не бывал? Надо поглядеть, как в других странах живут. Поучиться кое-чему. А когда я приму парусную от деда, то крепко на якорь сяду, никуда мне будет не вырваться. Так всю жизнь и буду паруса шить, а кто-то их будет ставить... Катюша, будь любезна, передай нашим вот эту записочку, когда я уплыву. - Он подал ей аккуратно свернутую бумажку. В ней было написано: "Дорогой и родимой дедушко и ты, родима маменька! Не серчайте на меня за то, что я вашей воли ослушался и ушел в плаванье. Не убивайтесь шибко и не расстраивайтесь, о том молю вас слезно. Я уж не маленький, и мне надоть испытать себя в трудном деле. К осени вернусь. В ноги вам кланяюсь и желаю доброго здоровья. Егор". Катя обещала выполнить его просьбу. Прощаясь, Егор крепко обнял ее, поцеловал и проводил, домой. Рано утром, когда еще все спали и солнце только что выглянуло, он на цыпочках вышел из избы и, прихватив приготовленный заранее узелок с хлебом и сменой белья, ушел на пристань.
      3
      Еще пустынные городские улицы щедро залиты утренним солнцем. После дождя все посвежело, стало ярче и чище: сочная зелень берез и тополей, трава по обочинам мостовых, крашенные суриком железные кровли, тесовые крыши, купола церквей... Егор быстро шел к пристани. Он еще издали приметил, что трехмачтовая шхуна "Тамица" стоит на прежнем месте: может быть, не догрузилась. У причалов и на реке поодаль виднелись и другие большие и малые суда, но Егора они не очень интересовали, он думал только о "Тамице", спешил к ней, как к своей судьбе. "Есть ли на борту хозяин? Удастся ли с ним поговорить?" нетерпеливо размышлял Егор. Он подошел к стоянке, потоптался у трапа, и никого не увидев на палубе, позвал: - Эй, кто тут есть? На борту появилась громоздкая фигура вахтенного с заспанным лицом, в брезентовом плаще с откинутым наголовником. - Чего кричишь спозаранок? - спросил он недовольно. - Мне бы хозяина... - На что? - Поговорить надо. Не возьмет ли купец меня в команду? Вахтенный повнимательней присмотрелся к парню, стоявшему на причале с узелком в руке, и ответил добрее: - Будить хозяина рано. Погоди пока... Он скрылся за рубкой. От нечего делать Егор стал прогуливаться по пристани. Походил, походил - надоело. Сел на тумбу, положив узелок на колени. - Скоро ли выспится купец? Долго ли ждать? Тумба была влажной и холодной, сидеть на ней неприятно. Он опять стал ходить по пристани. Обеспокоено поглядывал на берег: "Не прикатил бы сюда дед на своем кауром..." - Егор даже прислушался, не гремит ли по мостовой телега. Но было по-прежнему тихо. Он опять подошел к кораблю. На шхуне скрипнула дверь, и послышались шаги. Кто-то, видимо камбузник1, выплеснул за борт из ведра помои. Налетели чайки, покружились возле борта и скрылись. Наконец снова вышел вахтенный и позвал: - Эй, парень, давай сюда! Егор поднялся на палубу, и вахтенный провел его к хозяину. Тот только что умылся и, стоя посреди каюты, расчесывал костяным гребешком волосы. Положил гребешок на полочку, надел шерстяную куртку и сел на рундук1. Лицо у него было доброе, мужицкое, с крупным носом и спокойными серыми глазами. - Ну, что скажешь, парень? - Плавать хочу. Примите в команду. - А в море-то бывал? - Еще не бывал. Но знаю паруса, мог бы матросом служить... - Откудова у тя парусно знанье? - Дед мастерскую держит. - Как его зовут? - Зосима Иринеевич... Кропотов. - А-а, - протянул купец. - Кропотов? Так бы сразу и сказал. Тебя ведь Егором кличут? Ну вот что, Егор, взять тебя на шхуну я не могу. И весь разговор. - Отчего не можете? Какая причина? - Дед вечор2 у меня был. Объявил тебе полный запрет. Иди-ко домой... Егор вспыхнул: - Я уж не маленек! Сам волен свою судьбу решать. Купец улыбнулся снисходительно. - И не маленек, да не волен. Надо слушаться деда. Он большую жизнь прожил. Не обижайся, парень, но взять тебя не могу, - хозяин развел руками, посмотрел на Егора сочувственно и поднялся с рундука. Егор пытался его упросить, но понапрасну. Ему ничего не оставалось, как расстаться со шхуной. "Когда же дед успел предупредить хозяина "Тамицы"? - думал Егор, сойдя на пристань. - Ну, хитрован! Он, видно, после обеда сюда поехал... Ну, дед, ну, дед! Откудова такая прыть?" - Егору было и смешно и больно: море от него ускользало. А если попроситься на другое судно? Егор вспомнил о кормщике, которому вчера перевозил кладь, и пошел искать бот. Он стоял не на прежнем месте, а правее. На палубе никого не было. По сходням, которые, видимо, не убирали на ночь, Егор взошел на палубу и, никого не увидев, нарочито громко кашлянул, чтоб услышали. Дверь люка в носу открылась, и на палубу поднялся вчерашний знакомый кормщик. - А, это ты, парень? Здорово! Кормщик подошел к борту, справил малую нужду и обернулся. - Вчера ты говорил, что матрос вам надобен. Возьми меня, - попросил Егор. - Дак ведь мы за кордон не ходим. В губе3 барахтаемся... - Начинать с малого - тоже не худо. Поплаваю с вами, а там поглядим. Кормщик сказал, отводя взгляд в сторону: - Понравился ты мне, парень... шибко понравился. Да вот дед твой, Зосима, ни в коем разе не велел брать тебя в команду. - Он что, все парусники обошел? Всех хозяев и кормщиков уговорил? - в великой досаде выкрикнул Егор, поглядев на кормщика с бота так, будто тот был во всем виноват. - Не вешай носа, парень. Еще наплаваешься. - Да возьми ты, возьми-й-! Я сам буду ответ держать перед дедом, принялся упрашивать Егор. - Я ему слово дал, - признался кормщик. - А слово мое твердое. Не обижайся... Егор покинул бот. Очутившись опять на пристани, он пришел немножко в себя от великой досады и растерянности и осмотрелся. Соловецкие парусники, что грузились вчера, ушли. У стенки стояли две обшарпанные рыбацкие шхуны, насквозь пропахшие треской и селедкой, да однопарусная шняка. С досады Егор сунулся на эти суденышки, но везде получил один ответ: - Дед не велел. А мы его уважаем, и слово дедово переступить не можем. Плавай, парень, по своей Соломбалке1. Там тихо, не укачает... - Что делать? Куда податься? А что если сходить на Смоляную пристань? Уж там-то дед, наверное, не был... Егор отправился вверх по реке берегом, к Смольному буяну2. Он в расстроенных чувствах быстро шел вдоль берега, уже мало надеясь на то, что ему повезет, и досадуя на моряков, которые его не поняли и не взяли плавать. Конечно же, виноват во всем дед: "Ну-ка, обошел все парусники и закрыл мне дорогу в мере... Но разве этим меня удержишь? Что я буду за мужик, если своего не добьюсь?" Такие мысли всполошно метались в голове паренька, и он все прибавлял ходу, стремясь к задуманной цели. Город просыпался. На звоннице Рождественской церкви сонный звонарь бухнул в колокол. Баба в пестром сарафане и рыжих бахилах спускалась к реке с корзиной на плече - полоскать белье. Вот и буян - речная пристань. Сюда, как слышал Егор, парусники приходили грузиться древесной смолой. Ее приплавляли в Архангельск на больших плотах из вельских боров сначала по Ваге, а затем - по Двине. На невысоком угоре - крытые сараи. Ближе к берегу уложены рядами под открытым небом бочки со смолой. Весь берег заполнен ими. О сваи пристани, о борта двух пузатых морских карбасов с голыми мачтами бились мелкие волны. Под берегом, на отмели - лодки горожан. Больших парусников у причалов не было видно, и Егор совсем было упал духом, но тут же повеселел, когда поглядел на реку: напротив пристани на порядочном отдалении, на глубине стоял на якоре барк3. От него к берегу направлялся шестивесельный вельбот4 с двумя матросами. Один греб, другой сидел у руля. Вельбот плыл медленно, потому что работал веслами только один человек. От города к пристани спускались, размахивая руками и громко переговариваясь не по-русски, шестеро моряков. Впереди: шел высокий мужчина в плаще и широкополой шляпе, с трубкой в зубах. Он на ходу вынимал трубку изо рта, сплевывал в сторону и опять совал ее в рот. За ним матросы в форменках и крепких башмаках. "Иноземцы - подумал Егор. - А что ежели попроситься к ним на корабль? Уж с ними-то наверняка дед не встречался". Матросы столпились на пристани в нетерпеливом ожидании. Высокий в плаще выбил о каблук пепел из трубки и упрятал ее в карман. Неожиданно все принялись хохотать... Егор подошел к ним, снял шапку. Высокий, тот, что носил плащ и шляпу, спросил: - Что хочет сказать рашен юнга? Егор посмотрел на иноземца. Лицо у него было чуть опухшее, измятое, голос хриплый, точно с похмелья. Оно и было так - с похмелья. Всю ночь матросы провели в увеселительном заведении, отводя душу перед отплытием домой. - Хочу спросить, не возьмете ли меня к вам на корабль матросом? Иноземцы переглянулись. Высокий переспросил: - К нам? Матроз? - Да, да - закивал Егор. - Юнга море хотеть? - Хочу плавать. Вы - англичане? В Англию бы с вами пошел... - Твой хотеть Инглэнд?1 - спросил опять моряк в плаще. - Юнга знай паруса? Работай паруса мог? - Я знаю парусное дело, - сказал Егор. Англичане, сбившись в круг, стали советоваться, поглядывая на Егора. Он слышал отрывистые фразы и часто повторяемое "кэптэн, кэптэн..."2 Наконец высокий моряк сказал: - Вэри вэлл3. Один из матросов подошел к Егору и вдруг облапил его своими дюжими ручищами со спины, пытаясь повалить на причал. Матросы захохотали. Егор устоял на ногах, вывернулся и сунул моряку кулаком в живот. Англичанин скорчился и притворно заохал, прижав руки к животу. Остальные опять принялись хохотать, посматривая на Егора уже одобрительно. Матрос выпрямился и похлопал его по плечу. Это было совсем непонятно Егору: "То дерется, то по плечу хлопает, как своего приятеля". Высокий сказал: - Это испытай твой сила. - "Ага, испытывают, - крепок ли я, есть ли силенка", - догадался Егор. - Вэри вэлл! - повторил высокий. - Будем барк ехай вельбот. Как ни хотелось Егору уйти в море, сердце у него все же екнуло. Он был и рад тому, что наконец-то удалось осуществить задуманное, и к этой радости примешивалась тоска: ведь теперь ему придется расстаться с Архангельском, с Соломбалой, с родными и уйти неизвестно куда не с русскими моряками, а с иноземцами, не зная ни языка, ни обычаев чужой страны... Уйти, может быть, надолго... Но раздумывать не приходилось. Моряки уже садились в вельбот, подваливший к пристани. Высокий, взяв Егора за локоть, повелительно указал глазами вниз, и Егор легко спрыгнул в шлюпку. Моряк в плаще сел последним и опять стал набивать трубку, а остальные взялись за весла. Рулевой развернул вельбот носом к кораблю. "Прощай, Архангельской город, прощайте, дедушко, маменька и Катя!" - с грустью подумал Егор и стал смотреть вперед. Вскоре вельбот подошел к высокому смоленому борту парусника.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      Когда в иностранном порту из-за недостатка матросов в команду брали моряка без вида на жительство и без визы на выезд из страны, то его обычно прятали от глаз таможенников и пограничной стражи где-нибудь в укромном месте на корабле. Прием испытанный и, пожалуй, такой же древний, как история мореплавания. Капитан словно бы играл с таможенниками в кошки-мышки. Он, конечно, знал, что если у него на борту обнаружится человек без роду, без племени, таможенники прикажут высадить его. Прятал человека отнюдь не капитан, а его подчиненные. Так что если уж пограничный надзор нашел бы его, капитан мог бы отговориться: "Знать ничего не знаю, ведать не ведаю", - хотя и все знал и ведал по своей должности. Таможенные чиновники предполагали, что на корабле мог находиться человек, не являющийся членом экипажа, и старались заглянуть во все потайные места, чтобы его найти. Но это им удавалось редко: почти невозможно обшарить во всех трюмных отсеках каждую лазейку, каждый закуток за грудами ящиков, тюков или бочек. Время для досмотра ограничено, и таможенники, ознакомясь с рейсовыми документами и грузом и не найдя ни посторонних пассажиров, ни контрабанды, покидали корабль, выпив на прощанье с капитаном по рюмке рому или виски. Если, конечно, подозрительного человека не разыскивала полиция. Когда его искали, осмотр велся более тщательно, и в нем участвовали полицейские агенты. Егор был запретным пассажиром на борту "Пассата", и его, следуя традиции, тоже спрятали подальше от глаз надзора. Боцман - им оказался высокий моряк, который взял его на берегу в вельбот, - упрятал парня в трюм. Там имелся очень узкий лаз, такой узкий, что в него протиснуться можно было с трудом. Лаз вел за тюки в небольшое укромное местечко, где, согнувшись в три погибели, и можно было пересидеть таможенный досмотр. Егора, предварительно обыскав - нет ли спичек или огнива, - затолкали в этот лаз и загородили его бочонком. Он оказался в кромешной тьме. "Вот и началось мое плавание", - подумал Егор и пригнул голову к коленям, сидя в неудобном положении в сыром и душном трюме. Так просидел он около часа, а может, и больше. Наконец бочку, закрывавшую проход, откатили в сторону, в глаза ему плеснул свет керосинового фонаря, и боцман позвал: - Эй, рашен! Сюда! "Рашен" вылез из своего убежища и следом за боцманом поднялся по трапу на палубу. Боцман - его звали Дик Пэйли - покровительственно похлопал его по плечу: - Идем кэптэн. Вместо плаща и шляпы на боцмане были надеты форменная шкиперская куртка и берет с помпоном. На груди висела на цепочке боцманская дудка, ноги обуты в крепкие ботинки на толстой подошве. Дик Пэйли был чисто выбрит, оживлен и вполне удовлетворен тем, что "Пассат" благополучно миновал таможенный пост. Корабль уже прошел Двинское устье и выходил в горло Белого моря. Дул несильный, довольно теплый ветер. Паруса были натянуты ровно и хорошо, и от них на палубе казалось светло. Волны плескались в борта барка, и он слегка переваливался с боку на бок. Егор следом за боцманом шагнул в раскрытую дверь капитанской каюты, споткнувшись с непривычки о высокий комингс. Капитан только что сделал запись в судовом журнале: "16 июля 18... в 07 час. по Гринвичу вышли из порта Архангельск. Курс Лондон. Ход 9 узлов. Ветер - зюйд-вест, 4 балла. Груз - смола в бочках 150 т, лен в тюках - 20 т..." Капитан был пожилой, сухощавый, бритый. Волосы с проседью, брови черны, глаза блестели молодым блеском. Морщинистое лицо освежал кружевной воротник рубашки чистейшего голландского полотна. На плечи был накинут сюртук зеленоватого тонкошерстного манчестерского сукна. На этом судне капитан Боб Стронг проплавал больше двенадцати лет. Раньше "Пассат" принадлежал адмиралтейству и нес пограничную дозорную службу в проливе Ла-Манш. Но потом его списали с военной службы, разоружив, и продали по дешевке торговой фирме "Стивенсон энд Компани". Капитан, тоже завершив пограничную службу, стал цивильным судоводителем и плавал теперь уже от компании на своем барке, к которому привык, и собирался плавать на нем до того дня, когда корабль пойдет на слом... Барк был порядком трепан штормами и ходить по морям ему оставалось недолго. Почти каждый год судно ремонтировали в доках. В мореплавании наступала эра паровых судов. Уже по всем направлениям начинали бороздить океаны парусно-моторные и паровые корабли. Эпоха парусников кончалась. Капитан вынул изо рта сигару и, откинувшись на спинку кресла, быстро и цепко оглядел русского парня с головы до ног. - Почему ты пошел в команду к нам, а не на русский корабль? - спросил он. - На русский не взяли: команда набрана полностью, - слукавил Егор. Не рассказывать же англичанину об истории с дедом! - Ты пошел в море искать приключений? - Капитан снисходительно улыбнулся и опять пыхнул сигарой. Дым попал ему в глаза, и он прищурился. - Я хочу стать настоящим моряком, - твердо сказал Егор. - Такой ответ мне нравится. - Капитан довольно хорошо говорил по-русски. Он много раз бывал в Архангельске. - Ты еще не плавал? Егор отрицательно покачал головой. - Я работал в парусной мастерской. - Ол райт! Если будет нужно, примешься чинить паруса. А пока служи палубным матросом. На реи тебе еще рано, нет опыта. А впрочем, как придется... Я беру тебя только до Лондона. Боцману капитан сказал по-английски: - Отведи русскому койку в кубрике, пусть его кок накормит. И дай ему швабру в руки. - Есть, сэр! - ответил боцман.
      2
      "Пассат" был стар, как отплававший свое моряк, что собирается, уйдя на покой, сидеть вечерами у камелька с трубкой в руке и рассказывать домочадцам разные истории из своей жизни. Однако на судне во всем чувствовался морской порядок, все находилось на месте; аккуратно прибрано, подогнано, закреплено. И хотя на высокой волне барк сильно мотало, и он, переваливаясь с боку на бок, поскрипывал всем корпусом, сработан он был на совесть и еще довольно уверенно справлялся с превратностями своей морской судьбы. Боцман Дик Пэйли, который спозаранку свирепствовал на палубе, подавая сигналы то своей дудкой, то резким голосом, приказал Егору следить за чистотой и порядком да, кроме того, помогать коку на камбузе. С утра паренек брался за швабру и ведро и не расставался с ними весь день. Он черпал ведром забортную воду, обливал ею палубный настил и драил его до блеска, пока боцман, пройдя мимо, не кивал и не говорил свое "вэри вэлл". Потом Егор бежал на камбуз, приносил из топливного бункера кардифский уголь для плиты, выливал помои, помогал подавать обед. Такая "черная" работа, конечно, была Егору не по душе, ему бы хотелось на мачты, однако возражать против нее не приходилось, и он жил по пословице: "Назвался груздем - полезай в кузов". Нельзя сказать, чтобы английские матросы плохо относились к Егору. Никто не обижал его ни словом, ни зуботычиной, как водилось в те времена на флотах. Повода к тому Егор не давал, был прилежен и аккуратен. Моряки, кажется, приняли его в свою семью, он ел за общим столом солонину и галеты, пил жидкий кофе, спал в помещении для команды в подвесной койке, видя тревожные сны, навеянные тоской по дому. Но так как он в море пошел впервые и многого из моряцкой науки не знал, да к тому же не понимал по-аглийски, - он чувствовал себя здесь не очень уверенно. В команде было около двух десятков матросов. Большинство их работали с парусами. Это были опытные морские скитальцы, нанявшиеся по договору в "Стивенсон энд Компани" в разное время: одни плавали на "Пассате" несколько лет, другие ступили на его борт только впервые во время стоянки в Лондоне. Егору хотелось познакомиться с ними поближе. Рядом с койкой Егора была койка Энди, моряка, который на Смольном буяне помял Егору бока, испытывая его силу. Сначала Егор побаивался Энди, но вскоре убедился, что этот англичанин - хороший малый и опасаться его не стоит. Там на пристани он только пошутил. Энди был выше среднего роста, светлоглаз и блондинист, как истый шотландец, весел, любил юмор и отличался добродушием. У Егора не имелось теплой одежды - из дома он убежал налегке, рассчитывая, что в море его оденут как положено. Однако на английском барке специальная одежда матросу, случайно нанятому в чужом порту, видимо, не полагалась, и он зяб на палубе на ветру в домашней, из тонкой ткани, чуйке, в которой впору было ходить только на свидания с Катей... Вернувшись в кубрик, Егор отогревался на койке под одеялом. Энди, наблюдавший за русским парнем, понял, что ему приходится туговато в своей одежке. Он достал из сундучка изрядно поношенную, но теплую, с толстой байковой подбивкой брезентовую куртку с капюшоном и дал ее "рашену": - Носи. Егор, взяв куртку с радостью, поблагодарил Энди. Одежка пришлась ему впору, разве только длинноваты были рукава. - Как же я рассчитаюсь с тобой? - спросил Егор. - У меня ведь ни гроша... - Гроша?.. Грош-ша... Что это есть? - спросил Энди, не поняв. Егор принялся объяснять ему жестами. Энди наконец уразумел и махнул рукой: - Ничего не надо. Дарю. У меня есть еще куртка. Когда при перемене направления или силы ветра моряки принимались работать с парусами, Егор смотрел, как Энди проворно лазит по вантам, подтягивает или закрепляет тросы, завидовал тому, как быстро и ловко управляется он с рифами. Корабль мотало из стороны в сторону, но моряк словно не замечал этого. Егору тоже хотелось бы вот так, птицей взлететь на марс1 или на рей. Но он еще не научился схватывать на лету команды, которые капитан или его помощник, хмурого вида низкорослый бородач, подавали быстро и, как казалось Егору, малоразборчиво. Поэтому у него не хватало смелости попроситься к парусам. Он стал запоминать английские слова. В этом ему помогал Энди, в свободное от вахты время показывал на какой-либо предмет в кубрике и произносил медленно, с расстановкой английские названия. - Тээйбл.