- Умирать теперь не время. Земля на кладбище словно каменная, мерзлая. Могилу копать будут - недобрым словом помянут. Погоди до весны, а там, даст бог, и до лета доживешь... - Все шутишь! Как погодить-то? Кабы от меня зависело. - Возьми себя в руки. Ты же меня пережить собирался. - Тебя переживешь! - Дед, покряхтывая, все же поднялся с кровати, прошел в передний угол, накинул на плечи полушубок и стал "расхаживаться". Походил взад-вперед по домотканому полосатому половику, разогнал немножко совсем было застоявшуюся кровь. - Ты сухая, словно кокора, а еще ядреная. - Я вела образ жизни справедливый, - под этим словом жена подразумевала "правильный". - А ты все грешил... Не пил бы вина, табаку не нюхал да в молодости подподольником не был - долго бы пожил. Вон Григорию Котцову уже девяносто два, а все еще на покос ездит, горбушей машет. А отчего такой крепкий? Оттого, что жене не изменял, вместо вина пьет хлебный квас. Куда как пользительней! - Чего ты меня упрекаешь тем, что не было? Какой я подподольник? Все ваши бабьи ревности!.. - Ну, не скажи - ревности... С Гранькой-то ручьевской я тебя, бывало, застукала! - И-и-и, вспомнила! Когда это было-то? Когда калужане тесто на аршины продавали? - Дак ведь было! Не отопрешься. Иероним Маркович молча махнул рукой и сел за стол, чуть-чуть улыбаясь. Глаза его даже оживились, заблестели. Пряча их от жены, он развернул старую газету, будто бы читать. И про очки забыл. Жена заметила это: - У тебя, видно, зрение к старости наладилось? Газеты без очков стал читать! Она поставила перед ним миску с горячей овсяной кашей и налила в стакан кипятка. Чаю у них не было. - Ешь-ко на здоровье. Газету-то уж третий день в руках держишь, неужто не прочитал? Иероним отмолчался. ...Гранька, Гранька! Как давно это было! Лет сорок назад. А кажется вчера. И вспоминать теперь вроде бы уже ни к чему, а все ж воскресить в памяти приятно: вот, мол, был молод, силен, и кровь кипела, и девок обнимал крепко, и целовал взасос... Случилось то далекое событие по весне, когда перед выходом на путину собрались в Унде парусники. До тридцати шхун да ботов стояли в устье реки на вешней воде. Лес мачт! По избам - гульба, веселье, песни. Отводили душу рыбаки перед уходом на Мурманив Кандалакшский залив за треской и сельдью. А некоторые, как Иероним Маркович, - в Норвегию. Шел он на шхуне Никиты Чухина, отца мелкого торговца Обросима, которого в тридцатом году раскулачили да выслали из села. Судно новое, трехмачтовик. В команде десять покрученников4 из Унды. Чухин направлялся сначала в Архангельск, а уж оттуда к норвежцам. Иероним - тридцатилетний, веселый, голубоглазый, как и все мужики, праздновал "отвально" - обычай был такой. Тогда и присмотрел он среди многочисленного поморского люда, собравшегося в Унде перед отправкой в морские странствия, Градиславу Шукину, молодку из Ручьев, повариху с бота Евстигнеева. Встретился с ней в гостях у шурина, куда забрел по доброй воле. Его посадили за стол, дали чарку. Он собирался было поднять ее, да увидел напротив, за тем же столом, девицу с туго заплетенной каштановой косой и карими, не по-северному темными, глубокими глазами. Не стал пить, принялся ухаживать украдкой. И домой в тот вечер к молодой скучающей жене не попал, а завалился спать в ворохе сена на повети у шурина да не один... Досужие языки донесли Анне. Она тихонько пробралась на поветь и вылила на Иеронима с его сударушкой ведро холодной воды. Об этом случае и помнила Анна всю длинную жизнь и теперь сказала мужу не в упрек - дело давнее, кто в молодости не грешил, - а из вполне объяснимого стремления "раскачать" своего немощного супруга, пробудить в нем приятные для него воспоминания о молодости... Она не ошиблась. Дед чуточку приободрился и, на время забыв о своих недугах, пошел на поветь. Там он принялся что-то тесать топором. Однако вечером ему опять стало плохо, и он сразу лег в постель. Жена на этот раз встревожилась не на шутку, положила ему к ногам грелку, налила из пузырька валерианово-ландышевых капель и села у кровати бодрствовать. От капель Иерониму Марковичу стало полегче, но через час он почувствовал боль в левой стороне груди, отдающую в руку. Дед слабым голосом попросил Анну: - Сбегала бы за фельдшерицей. В сердце будто иголку воткнули... Так еще не бывало. Анна мигом оделась и, бросив от порога встревоженный взгляд на супруга, ушла. Вскоре она вернулась. - Как себя чувствуешь? - Да все так же... - Фельдшерица роды принимает. Просила погодить с полчасика. - Кто рожает-то? - спросил Иероним Маркович, помолчав. - Августа Мальгина. Только что привезли на медпункт на чунках. Иероним Маркович вздохнул облегченно: - Это хорошо, что роды... Прибыль, значит. Дай бог, чтобы разрешилась благополучно... - Разрешится, не первый раз. Я тебе еще капель накапаю. - Давай капелек... Он выпил капли, поморщился и велел поставить лампу поближе к кровати на стул: "С огнем веселее". Анна исполнила его просьбу, сменила в грелке воду на более горячую, налив ее из чугуна, что стоял в еще не остывшей печи, подошла к кровати, глянула на мужа и обмерла: он глядел в потолок широко открытыми глазами и ловил воздух ртом. - Господи, да что с тобой? - жена, сунув грелку к его ногам, бросилась к изголовью и приподняла голову Иеронима Марковича повыше, сунув под подушку одежку, какая попала под руку. Дед молчал, глядел в потолок и будто зевал. Говорить он не мог. Анна потрогала руку - чуть теплая. Накинув полушубок, она снова помчалась на медпункт, но встретилась с фельдшерицей у самой избы. - Ой, Любушка, - фельдшерицу звали Любовь Павловна, - старик совсем плох! Спаси ты его, бога ради... Фельдшерица быстро вошла в избу, скинула полушубок, поставила на стол сумку и принялась нащупывать у деда пульс. Потом достала шприц, лекарства и сделала Иерониму Марковичу укол. Посидела, подождала, держа свою руку на тонкой, с синими прожилками дедовой руке, и облегченно вздохнула: пульс стал налаживаться. Дед ожил, перестал ловить ртом воздух и, повернув голову к Любови Павловне, что-то сказал, а что - она не расслышала, голос его был очень слаб. Фельдшерица наклонилась к нему поближе. - Что сказал, дедушка? Дед тихонько откашлялся и совершенно явственно спросил: - Кого Густя принесла? Парня или девочку? - Девочку, Иероним Маркович, девочку! Дед слабо улыбнулся и хотел было приподняться, но Любовь Павловна не разрешила ему двигаться. Она стала прослушивать у него сердце. Слушала долго, потом прикрыла его одеялом. - Вам надо полежать с недельку. Большой опасности пока нет, но беречься необходимо. Все-таки возраст. Вот я вам оставлю таблетки... - Какая болезнь-то? - шепотом спросила у нее Анна, когда фельдшерица одевалась. - Приступ стенокардии. Берегите его, не выпускайте пока никуда. Пусть лежит. Слабый очень. - Поняла, все поняла, Любушка, - очень напуганная непонятным названием болезни, промолвила Анна и, пошарив в нижнем отделении посудного шкафа, достала три куриных яйца. - На-ко тебе свежего яичка. Скушаешь. - Что вы! Ничего не надо, вы лучше подкормите дедушку. Иероним Маркович позвал к себе Любовь Павловну: - Теперь я помирать с вашей помощью раздумал. Мне надо повидать Густину дочку. Дед опять отлежался, смерть от него отступила. Усталая фельдшерица шла домой, на медпункт. На улице било темно, гулял холодный ветер. Приземистые избенки среди снегов казались нежилыми. Огней не видно. Только в избе Пастуховых краснеет зябкий свет. Утром к ним пришел Панькин, осведомился: - Как чувствуете себя, Иероним Маркович? Я слышал, вас ночью крепко прихватило? - Ох, прихватило! - дед заволновался, хотел подняться, но Тихон Сафоныч сказал: - Лежите, лежите. Вставать нельзя. - Он подвинул к кровати стул, сел. Болит сердце? - Слава богу, отпустило. Только слаб я стал, Тихон. - Питаться бы вам надо получше. В разговор вступила жена: - Что есть - тем и кормлю. Рыба сушеная, крупы овсянки немножко еще есть... Да яички. Одна, правда, курица, ну да ему немного и надо... - Крупа, яички - это хорошо. Меду бы ему... Я узнаю, нет ли в рыбкоопе. Был привезен для детских яслей. И еще вот вам, - Панькин достал портмоне, а из него вынул талоны на полкило сахару, килограмм крупы и сельдь. Правление выделило вам для усиления питания. Потом еще что-нибудь придумаем. Он подал талоны Анне. - Спасибо, Тиша, - сказал Иероним Маркович. - Не заслуживаю я того, чтобы талоны сверх пайка. Не работник я теперь... Пользы от меня как с куриного пупка. - Что за разговор! Вы свое отработали. Ну, поправляйтесь.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      1
      Выписавшись из госпиталя, Родион некоторое время служил в запасном полку. Оттуда его хотели направить на Карельский фронт, но он упросил командование, и оно разрешило ему вернуться в свою двенадцатую бригаду. За зиму батальон поредел. Погиб командир роты, многие бойцы остались навечно лежать среди скал или попали в госпитали. Часть, где служил Григорий Хват, отвели для отдыха и пополнения в тыл, если можно назвать тылом небольшой приморский поселок в Тюва-губе, ежедневно навещаемый немецкими самолетами. Родион без труда отыскал свою роту, и Григорий, служивший по-прежнему отделенным, несказанно обрадовался прибытию друга.
      В конце марта сорок второго года морские пехотинцы двенадцатой бригады получили приказ высадиться на южный берег Мотовского залива между губами Большая Западная Лица и Титовка, зайти в тыл обороняющимся немцам и облегчить наступление с фронта четырнадцатой армии. Операция намечалась на 21 апреля, но из-за бездорожья и распутицы развертывание армии замедлилось, и бои начались неделей позже. Войска обмундировали по-летнему. 27 апреля бойцы получили патроны, гранаты, сухой паек на пять суток. Во второй половине дня к причалам подошли тральщики, морские охотники, рыбачьи боты, и с наступлением сумерек подразделения двинулись на посадку. Темными фигурами на катер спешили люди с вещевыми мешками и вооружением. Рыбацкий бот, стоявший у пирса, затарахтел двигателем. Раздалась команда: - Приготовиться к посадке! Первый взвод и отделение разведки - на мотобот "Вьюн"! - "Вьюн"? Неужели наш бот? - спросил Родион. - Все может быть, - отозвался Григорий. Да, это был бот Дорофея. Подойдя ближе, Родион узнал его по очертаниям рубки, по невысокой якорной лебедке в носу, хотя обе мачты были сняты. На полубаке можно было различить крупнокалиберный пулемет и сразу за рулевой рубкой - небольшую пушку. Родион прошел по трапу на деревянную палубу, мокрую от тумана и сырости. Погрузка закончилась, трап убрали. Дизель прибавил оборотов. Бот окутался белым облачком дыма от выхлопа и отошел от пирса. На палубе - ни огонька. Боковые стекла в дверях рубки зашторены. За низким бортом катилась еще по-зимнему тяжелая, холодная вода. Двигатель работал на полных оборотах. Десантники забили всю палубу, все проходы. Сидели, стояли, прячась от ветра за рубкой. Родион сказал Хвату: - Погляжу на рулевого. А вдруг Дорофей? Он пробрался в нос и глянул в переднее окно. По рубке зыбился слабый свет от лампочки над столиком, где обычно лежали морские карты. Лицо рулевого в тени от абажура. Лампочка высвечивала только руки, они держали штурвал подхватом снизу. По рукам узнать человека трудно... Рулевой чуть сутулился, наклонясь вперед. На голове - мичманка, на плечах - бушлат. "Нет, пожалуй, не он", - подумал было Родион, но вот рулевой, убрав от штурвала правую руку, тыльной стороной ладони потер подбородок. Этот жест Родиону был знаком. В рубке еще кто-то был - заметна была позади рулевого колеблющаяся тень. Родион приоткрыл дверь: - Дорофей?! Рулевой обернулся, и Родион увидел, что не ошибся. - Кто там? - спросил Киндяков, не двигаясь с места. - Я, Родион. Дорофей передал штурвал тому, кто у него стоял за спиной, вышел из рубки и сразу попал в объятия Родиона. - Вот так встреча! - взволнованно сказал тесть.- Ты что, с десантом? - С десантом. - В морской пехоте? Кем служишь? - Пулеметчиком. - Был ранен? - Был. А ты давно тут плаваешь? - С осени. Бот переоборудовали в Архангельске и послали сюда. - Кто бы мог подумать, что наше рыбацкое суденышко в войну пригодится! удивился Родион. - Нас целый дивизион. Возим все - от почты, тушенки и сухарей до снарядов и мин. Побережные извозчики. - Я здесь не один. С Хватом. - Где же он? - На корме. Дорофей опять провел тыльной стороной ладони по подбородку, что бывало у него в затруднительных случаях, и неуверенно сказал: - Очень надо поговорить с вами. Пойду скажу Котцову, чтобы постоял у руля. Он скрылся в рубке и вскоре вернулся. Родион повел его к Григорию. Поговорили накоротке. Дорофей объяснил, что бот занимается и тралением мин, для этого имеются тралы. В команде, кроме него, Патокина и Котцова, у пулемета и пушки есть воинская прислуга. - Пора мне, братцы, к рулю. Не осудите - служба! - стал прощаться Дорофей. - Берегите друг друга, выручайте в трудную минуту. Удачи вам! После полуночи заметно посветлело. Низкие облака плыли над морем. Оттепель сменилась стужей, ветер пробирал до костей. Пехота с сожалением вспоминала о байковом белье и телогрейках, сданных перед операцией в каптерки старшин... Шли на дело нелегкое и опасное. Кому какой выпадет жребий? Курили махорку и все глядели, глядели на море с плавающими льдами, на берег, что чуть просматривался вдали темной полосой. Волны били в борт, подсовывали к нему льдины. Сонная чайка прилетела от побережья, покружилась над палубой. Григорий посмотрел на часы: десять минут второго. Родиону стоять надоело, ноги устали. Он опустился на палубу рядом со своим вторым номером Джимбаевым. - Устал стоять? В ногах правды нет, - сказал Джимбаев и протянул Родиону кисет. - Кури. Не хочешь? Тогда я закурю. Скоро некогда будет раскуривать... У Джимбаева скуластое степное лицо с резкими складками возле рта, глаза узкие, черные. - В морской пехоте служу, а воды не люблю. Некуда деться, негде укрыться, если фриц налетит. Плавать не умею. На палубе окоп не выроешь... Опоры нет. Земля надежней. Окоп вырыл - спрятался, осколок и пуля не берут. - Он посмотрел на Родиона. - Во мне не сомневайся. Диски заряжаю быстро, только стреляй метко. Родион тоже посмотрел в узкие хитроватые глаза Джимбаева, улыбнулся. - В бою еще с тобой не был. Но вижу - парень ты надежный, толковый. - Толковый! Как не толковый? - сам себя похвалил Джимбаев. - Бестолковый был бы - не воевал. В тылу сидел, за бабьей юбкой прятался... Все толковые на фронте! Бот повернул к берегу. Командир взвода, лейтенант, подал команду: - Проверить оружие и снаряжение! Приготовиться к высадке! Все повставали с мест. Родион взял пулемет на ремень. У Джимбаева через плечо - брезентовый чехол с дисками. Как примет берег? Огнем или тишиной? Матросы встали наготове у швартовых и трапа. Бот, подхваченный прибойной волной, подвалил к самому берегу - осадка невелика. Матросы спрыгнули с палубы, приняли швартовы, закрепили их за камни. Перебросили сходни. Первыми оставили бот разведчики. Они бесшумно втянулись в ущелье. Высадив пехоту в считанные минуты, бот отошел. 2 Не раз будет вспоминать Родион эту неуютную, суровую и все же привлекательную в своей дикой красоте Кольскую землю. Северная весна сделала крутой зигзаг в сторону, и оттепель сменилась гололедицей, снегопадами и лютыми ветрами. Огонь немецких пулеметов, минометов и орудий на злом холоде казался во много раз беспощадней. Кровь у раненых на одежде схватывало морозом, санинструкторы, обдирая локти на обледеневших россыпях гранита и гнейса, ползком под огнем тащили их на себе в укрытия. Стрелки лежали на голом месте, где и окопаться как следует нельзя: сталь саперных лопаток не могла одолеть каменистый грунт. На огневых позициях бойцы выкладывали ячейки для стрельбы из камней. А егеря сидели на высотах, в прочных долговременных огневых точках и поливали оттуда свинцом. Все у них было пристреляно - каждый кустик, каждый валун, ложбинка или угорышек. И все же сметала морская пехота заграждения, забрасывала гранатами блиндажи и брала укрепления, все углубляясь в фашистские тылы. Комбат приказал вывести роту из-под огня и закрепиться скрытно на соседней высоте, не занятой немцами. Пулеметчики преодолели мокрое, с подтаявшим льдом болотце внизу, меж сопками, вскарабкались вверх по крутому склону и, выбравшись на вершину, поставили на сошки пулемет. Долго лежали, тяжело и шумно дыша. Отлежались, стали выкладывать опять позицию для пулемета из рассыпанных во множестве камней. Лютовал ветер, пробирал до костей. Плащ-палатки плохо помогали от стужи. Вскоре пришел Хват. - Пойдем, - сказал он негромко и как-то буднично. - Возьмите пулемет, вещи. Брать сопку будем. Быстро снялись с позиции и пошли за Григорием, спеша и оскользаясь на обледенелых камнях. Рота сосредоточилась у подножия высоты. Командир поставил задачу: обойти сопку с егерями с северо-востока и атаковать цепью. Низиной, по краю болотца, стали выдвигаться на исходный рубеж. Через полчаса развернулись у подошвы горы и бесшумно стали карабкаться на сопку. Родион опять, как в ту памятную ночь, когда его ранило, бежал от камня к камню, от скалы к скале все наверх, наверх. Сердце стучало, холод отступил, стало тепло. Кровь била в кончики пальцев. Казалось, все тело согрелось, а пальцы никак не могут оттаять, словно задеревенели... Рядом Джимбаев тащил на загорбке вещмешок и сумку с дисками. По цепи команда: "Ложись! Приготовиться к атаке! Гранаты к бою, пулемет на левый фланг!" Родион с Джимбаевым перебежали налево. Хват оказался рядом. "Сигнал - красная ракета! - сказал Родиону. - Бей из пулемета, как подскажет обстановка". - "Есть!" - ответил Родион. Среди шума ветра хлопнул выстрел из ракетницы. Небо качнулось, и красная шаровая молния вспыхнула над сопкой, указывая направление атаки. Рота поднялась и цепью рванулась вперед. В немецкие укрепления и траншеи полетели гранаты. Холодный воздух дрогнул от крика "Ура-а-а!" И странно было слышать мутной белой ночью на верхушке дикой горы, среди скалистого безмолвия этот крик - во всю мочь, на пределе: "Ура-а-а!" Бой был столь непродолжителен, натиск так дерзок, что Родион не сразу сообразил, что к чему. Подхваченный общим порывом, он ворвался на высоту, стреляя из пулемета с руки по бестолково суетившимся в траншеях фигурам фашистов. Все перемешалось в рукопашном бою, который закипел в окопах, и он бить из пулемета перестал, опасаясь покосить своих. Джимбаев стрелял из автомата, выцеливая немцев. Родион увидел: из-за гребня высоты поднялось в атаку десятка два фашистов. Ударил по ним длинной очередью... А потом все умолкло, и в наступившей тишине прозвучал голос командира роты: - Командиры взводов, ко мне! Родион встал, отряхнул мокрые колени, подобрал пулемет и медленно снял пустой диск. Джимбаев подал наполненный. Резко щелкнула пружинная защелка на стволе "Дегтярева". Родион спрыгнул в ход сообщения. Джимбаев - за ним. К ним подошел автоматчик их отделения Коротков, загородил проход. - Пусти, что ли! - недовольно сказал Родион. - Где Гриша? - Его убили... - Коротков опустил голову, развел руками. - Убили. Джимбаев отчаянно и зло выругался. Родион крикнул: - Не может быть! - Спокойно, Мальгин, - к ним подошел взводный. - Назначаю тебя командиром отделения. Родион обернулся и, увидя перед собой лейтенанта, - усталого и озабоченного, с царапиной на щеке, державшего правой рукой автомат стволом вниз, - спросил растерянно, упавшим голосом: - Неужто убит Гриша? Лейтенант взял его за локоть. - Идем. Григорий лежал неподалеку среди немецких трупов. Рядом - автомат с разбитой ложей. В широкой ладони Хвата все еще был зажат крепкий зверобойный нож, который Григорий взял из дому и никогда с ним не расставался. Родион вытер слезу кулаком, надел каску. Бойцы подняли тяжелое тело Григория из траншеи и понесли его на плащ палатке. Возле куста полярной березки они стали долбить саперными лопатами мерзлый грунт. Земля плохо поддавалась стали. Холмик на могиле выложили из валунов. Родион долго стоял с обнаженной головой над могилой друга. Все было серым - и земля, и небо, и камни, и свистел ветер, и летел косо к земле мелкий влажный снег... 3 19 мая 1942 года из Исландии в Мурманск под охраной военных кораблей Великобритании вышел большой караван союзнических транспортов, осуществлявший перевозки по ленд-лизу. Среди тридцати пяти транспортных судов каравана было пять советских, в том числе и теплоход "Большевик"5, в экипаже которого шел старшим помощником капитана Тихон Мальгин, едва ли не самый молодой моряк из командного состава судна. Транспорты, выйдя в открытое море, построились в три кильватерные колонны, разделенные между собой расстоянием в пять кабельтовых. Промежутки между судами в колоннах составляли три кабельтова. Транспорты сопровождались боевыми кораблями охранения. Грузовое судно "Большевик", имевшее сравнительно небольшую скорость - до десяти узлов и к тому же начиненное опасным грузом - взрывчаткой, шло в хвосте каравана. Сначала плыли благополучно. Над конвоем появлялись лишь одиночные самолеты и небольшие группы бомбардировщиков. Их встречали сильным зенитным огнем. Самолеты, сбросив бомбы бесприцельно, кое-как, спешили скрыться. Погода хмурилась, в небе сплошные облака. Ветер развел волну. Тихон стал на вахту ночью. Капитан ушел в каюту отдохнуть. Весь день он бессменно стоял на мостике, каждую минуту ожидая появления вражеской авиации. Тихон посмотрел в бинокль. В трех кабельтовых, в серой, плотной мгле расплывчато обозначалась корма парохода, идущего впереди. Он опустил бинокль, перевел ручку машинного телеграфа на "средний ход" и замер в неподвижности. Было слышно, как хлопали на ветру плащ палатки по сапогам зенитчиков.
      Ночь прошла спокойно. Перед рассветом явился на смену второй помощник. Сдав ему вахту, Тихон спустился на палубу, обошел судно. Все в порядке, вахтенные на местах, В каюте на ощупь задернул черную шторку иллюминатора и включил свет. Умылся из-под крана, поел хлеба с консервами, запил водой из чайника, погасил лампочку и лег на койку. От работы главного двигателя корпус корабля ритмично вздрагивал. Тихону показалось, что он почти не спал, а только закрыл глаза и малость полежал так. Резкие и частые звонки наполнили каюту. Он открыл глаза: "Сигнал тревоги!" Пружинисто вскочил с койки, отдернул шторку на иллюминаторе. Было светло. Через минуту Тихон уже мчался на ходовой мостик. - Зенитные установки к бою! - прозвучала команда. - Всем занять свои посты! - это голос капитана по усилителю, чуть взволнованный. - Боцмана на мостик! Едва Тихон взбежал по трапу, невысоко в небе послышался нарастающий рев авиационных моторов, и сквозь этот невыносимый раздражающий вой высокий голос: "По самолетам противника огонь!" "Юнкерсы" пронеслись над судном на бреющем. От борта наискосок поднялись фонтаны воды - один, другой, третий... четвертый. Этот уже совсем далеко. "Юнкерсы" развернулись и снова пошли на корабль с левого борта. Тихон видел, как капитан, напряженно следя за ними, отдал команду рулевому, и когда "юнкерсы" стали уходить в пике, "Большевик" уклонился от удара. Бомбы вздыбили море за кормой. Зенитные установки били непрерывно. С палубы ухала пушка. Самолеты - их было шесть - скрылись из вида. Пулеметчики торопливо заряжали расстрелянные ленты крупнокалиберными патронами. Вставили в приемники пулеметов новые. Наблюдатель не отрывался от бинокля. И снова от горизонта накатилась мощная волна гула и свиста. Еще три пикирующих бомбардировщика заходили на "Большевик" с юго-востока, от солнца. Капитан, запрокинув голову, следил за их полетом. Сейчас они выстроятся друг за другом и пойдут по очереди в пике. Так и есть, капитан на глаз прикинул направление движения пикировщиков и опять повернул корабль так, чтобы линия его движения не пересеклась с направлением пике бомбардировщиков. Нужна была скорость, скорость! Машина работала на пределе. Еще никогда так быстро не шел "Большевик". Опять бомбы не попали в цель. Зато зенитчики подбили один "юнкере". Он потянул далеко над морем, оставляя за собой струю черного дыма, и врезался в воду. Тихон и теперь уже внимательно и осмысленно следил за действиями капитана Афанасьева, как он ловит момент, когда самолеты начинают пикировать, как резко маневрирует управлением. Он удачно уводил корабль от ударов. Видимо, главное заключалось в том, чтобы, рассчитав доли секунды, нарушить заданное летчиками опережение, резким поворотом руля сделать маневр в сторону. Тихон гордился выдержкой капитана, его хладнокровием. "Мне бы так-то! Вдруг придется управлять судном под бомбежкой?" В этот момент и подбили зенитчики самолет. Через усилитель раздался спокойный голос капитана: - Всем быть на местах! Усилить наблюдение! И другая команда: - Полный вперед! Тихон подошел к капитану: - Я оказался вроде бы не у дел, товарищ капитан... - Почему не у дел? Ты на своем месте. Тихон увидел сторожевик, по-видимому направляющийся к ним. - Вон англичанин нос показал, - вытянул он руку по направлению к конвойному кораблю. Капитан посмотрел в бинокль. - Сигналит, все ли у нас в порядке, не надо ли помощи. Сигнальщик, передайте на английский корабль: "У нас все в порядке. Помощи не требуется".
      Сутки прошли в напряженном ожидании. Теперь уже немцы не дадут каравану плыть спокойно. И в самом деле, едва вошли в район острова Медвежьего, атаки возобновились. Опять капитан стоял на мостике и уводил судно из-под удара. Тихон увидел, как летевший на них фашист выбросил торпеду, и она, зловеще блеснув на солнце, пошла наклонно к пароходу. Вот-вот врежется в борт... Но пароход уклонился и от нее, и торпеда прошла мимо. Капитан, тотчас забыв о ней, опять следил за небом и отдавал команды. Тихону все это казалось сверхъестественным - так ловко уводить корабль из-под ударов! - и он все время старался понять, как это делается. Афанасьев сказал ему: - Беги в радиорубку, свяжись с "Аркосом" и узнай, что там происходит впереди. Вижу - горят суда... Тихон пошел к радистам и через несколько минут вернулся с ответом: - С "Аркоса" передали: немцы подбили и подожгли три английских транспорта. Команды покидают корабли. Конвойные суда подбирают людей с моря... - Значит, и там не сладко, - вздохнул Афанасьев. "Большевик", огрызаясь огнем из всех стволов и маневрируя, долго боролся с самолетами и пока не имел повреждений. Из-за горизонта вновь показались "юнкерсы". Они неслись на корабль, который, видимо, стал раздражать фашистских летчиков своей неуязвимостью. "Юнкерсов" было на этот раз девять, и все, снижаясь, сбрасывали бомбы. Фонтаны вздыбленной воды совсем скрывали "Большевика". Раздался страшный грохот на полубаке, корабль содрогнулся, дал крен, но потом медленно выправился. Тихон увидел, как Афанасьев отлетел в сторону и упал на палубу, ударившись головой об ограждение мостика. Тихону заложило уши, смело с него фуражку, он бросился к капитану, а тот, пытаясь подняться, указывал рукой на место у машинного телеграфа и говорил: "На место! На место!" Тихон встал на капитанский "пятачок" и подал команду: - Полный вперед! - Полный вперед дать не можем. Неисправна машина, - сообщили из машинного отделения. - Срочно устраняйте повреждения. Стармех на месте? - На месте. Принимаем меры к устранению повреждений. Тихон взволнованно смахнул рукавом пот с лица. А есть ли течь? Он распорядился проверить это. Из-за ходовой рубки снизу, с палубы валил густой дым. "Пожар!" - подумал Тихон. Он наконец нашелся и дал команду: - Тушить пожар всеми насосами! Боцман, проверить и доложить. Спокойствие. Все остаются на своих местах! Орудийная прислуга на баке убита разрывом бомбы. Продолжало вести огонь против наседавших самолетов носовое орудие и пулеметы на мостике. По трапу вбежал боцман. - Товарищ старпом! Механические насосы не работают. В машинном отделении повреждения. - Ручные помпы в ход! - Пустили ручные... Течи на судне не обнаружено. - Команде гасить огонь ведрами, забортной водой! - Есть! Но там, на палубе... - Что на палубе? - перебил капитан, оправившийся от удара и падения. - На палубе возле орудий ящики со снарядами. Огонь подбирается к ним... - Горящие ящики - за борт! - распорядился капитан. - Есть! - боцман побежал вниз. Тихон хотел было идти следом, но капитан удержал его. - Молодец. Не растерялся. Теперь возьми на себя работы по спасению судна. Быстро! Держи со мной связь. Тихон, грохая по железному трапу каблуками, помчался вниз. На полубаке он увидел огонь и дым и услышал стоны раненых. Корабельный врач и санинструктор из военных, склонившись над ними, делали повязки. Два матроса с черными от копоти лицами тащили раненых на носилках в лазарет. Тихон увидел, что тут уже распорядились без него. Помполит Петровский выскочил из огня с дымящимся снарядным ящиком в руках и, подбежав к борту, скинул его в воду. С таким же ящиком бежал матрос Аказенок. Тихон стал помогать выносить снаряды из опасного места. Огонь охватывал корабль. Объятый пламенем, окутанный дымом, "Большевик", казалось, был обречен. Под полубаком горела краска, густой дым клубился над морем. Он привлек внимание пикирующих бомбардировщиков, и они решили добить гибнущий транспорт. Но корабль отбивался метким огнем, и больше в него не попало ни одной бомбы. Команда боролась с пожаром. Потеряв ход и управление, "Большевик", как огромный сгусток огня и дыма, качался на волнах. Тихон спустился в трюм. Оба механика и вся машинная команда работали возле главного двигателя, устраняя повреждения. Тихон, сбросив куртку, принялся помогать машинистам. А на палубе вели борьбу с огнем, подбиравшимся к тем отсекам, где была взрывчатка... Работали ручные насосы, пот застилал матросам глаза. Петровский с членами экипажа выносил снаряды из артиллерийского погреба. Выстроилась цепочка. Снаряды передавали с рук на руки. Капитан неотлучно находился на мостике. Снова налетели фашисты. Пронзительно воя, они зашли в пике. Палуба опять встретила их плотным огнем. Израненный корабль продолжал воевать. Самолеты сбросили бомбы мимо: мешали дым и огонь пулеметов и пушки. Опять один бомбардировщик загорелся и рухнул в воду. С наветренной стороны подошел английский корвет. Он предложил команде "Большевика" покинуть гибнущее судно и перейти на борт корвета. Моряки не пожелали расстаться со своим кораблем. Через некоторое время с флагмана охранения командир конвоя предложил по радио экипажу перейти на один из кораблей эскорта. Афанасьев ответил: "Мы не собираемся хоронить судно". С наступлением темноты самолеты оставили транспорт в покое, считая его обреченным. Однако "Большевик" жил. К ночи пожар потушили, машинная команда устранила повреждения, и с капитанского мостика раздалась долгожданная команда: - Полный вперед! "Большевик" стал догонять конвой, который, не задерживаясь, шел своим курсом. Тихон не ушел из машинного, пока не убедился в исправности и надежности механизмов. Он доложил капитану: - Машины в исправности! В каюте был полный погром. Стекло в иллюминаторе выбито взрывом, осколки хрустели под ногами.