Перенесение методов вполне объективно и непреложно доказывает возможность их развития к единству, к монизму организационного опыта. Но этот вывод не укладывается в сознании специалиста, как и вообще в обыденном сознании нашей эпохи. Всякий шаг, приближающий к такому единству, встречает сначала ожесточенное сопротивление большинства специалистов, — история науки дает тому массу примеров; и затем, когда объединительная идея одерживает победу, принимается массою специалистов, то они в свою очередь с энергией и успехом разрабатывают ее, но это нисколько не уменьшает их сопротивления следующему шагу. Оно вытекает из самого механизма мысли, порождаемого специализацией; механизм этот таков, что специалист невольно стремится отграничить свое поле работы, знакомое и привычное, от остального опыта, ему чуждого и порождающего в нем чувство неуверенности; там, где границы разрываются, где происходит сближение областей и приемов работы, специалист ощущает это как вторжение чего-то постороннего, даже враждебного, в его личное хозяйство; и усваивать это новое для него несравненно труднее, чем идти по старому, протоптанному пути. Оттого, например, самая широкая и глубокая из объединяющих науки идей XIX века — закон сохранения энергии — так долго должна была пробиваться, пока ее признали.
      Статья Роберта Майера, впервые отчетливо выразившая и обосновавшая этот закон, была отвергнута специальным журналом физики. Дарвинизму пришлось вынести не меньше борьбы с враждебностью научной среды. А раньше Ч. Дарвина известна судьба идей Ж.-Б. А. Ламарка, известна официальная победа противника эволюционной точки зрения Ж. Кювье над ее защитником Э. Жоффруа Сент-Илером. Когда физик Э. Юз открыл случайно электрические волны при помощи своего микрофона, который передал ему на улице, через воздух и стену, колебания электрических разрядов, происходивших в его лаборатории, то друзьям удалось убедить его не опубликовывать этого факта и своего вывода: они говорили, что он «научно скомпрометировал бы себя». И это открытие, сливавшее области явлений света и электричества, пришлось вновь делать Г. Герцу четверть века спустя.
      Даже такие практические, по существу простые идеи, как применение силы пара к водному и сухопутному транспорту, когда она применялась уже как двигатель в промышленности, вызывали недоверие и насмешки авторитетных людей, вроде заявлений: «Это так же вероятно, как путешествие на Конгре-вовской ракете». Для человека, воспитанного в духе специализации, было само собой очевидно, что методы, пригодные для фабрики, не могут быть пригодны для корабля или экипажа. Подобные факты можно приводить без конца.

5. Современное мышление и идея всеобщего единства организационных методов

      Единство организационных методов, пробиваясь через узкие рамки специализации, так сказать, навязывается новейшим развитием техники и науки. Характерны те способы, которыми современное мышление, обывательское и ученое, избавляет себя от этой неприятно-чуждой ему точки зрения. Прежде всего само понятие «организация» прилагается только к живым существам и их группировкам. Даже технические процессы производства не признаются организационными. Этому сознанию не-цоступен, как бы невидим тот простейший факт, что всякий продукт есть система, организованная из материальных элементов через присоединение к ним элементов человеческой трудовой энергии, что, следовательно, вся техника есть организация вещей человеческими усилиями в человеческих интересах.
      Что же касается продуктов стихийных сил природы, то здесь живой «организации» противопоставляется мертвый «механизм» как нечто по существу иное, отделенное непереходимой пропастью. Между тем если внимательно исследовать, как применяется в самой же науке понятие «механизм», то пропасть немедленно исчезает. Всякий раз, как в живом организме удается объяснить какую-нибудь его функцию, она уже рассматривается как «механическая». Например, дыхание, деятельность сердца долго считались самыми таинственными явлениями жизни; когда удалось понять их, они стали для физиологии просто «механизмами». То же случилось и с передачей нервных возбуждений от органов чувств к мозгу и от мозга к мускулам, когда выяснился электрический характер нервного тока. Между тем разве все эти функции перестали быть частью организационного процесса жизни, его необходимыми и существенными моментами? Конечно, нет. «Механическая сторона жизни» — это просто все то, что в ней объяснено. «Механизм» — понятая организация, и только. Машина потому «не более как механизм», что ее организация выполнена людьми и, значит, принципиально им известна. И собственное тело - х-«не простой механизм» для современного человека по той же самой причине, по которой часы для дикаря или младенца — не мертвая машина, а живое существо. «Механическая точка зрения» и есть единая организационная точка зрения — в ее развитии, в ее победах над разрозненностью науки.
      Как ни забронировано против этой точки зрения мышление современного специалиста, но и его не может не поражать возрастающее применение однородных методов и схем в самых различных отраслях научного опыта. Возникает потребность как-нибудь понять это единство, загадочное для специализированного сознания, воспитанного на разрозненности, ищущего границ, рамок, перегородок, но несомненное и неустранимое. Понять его желательно именно таким образом, чтобы как можно более смягчить его, ослабить его значение, найти, что мнимое, или кажущееся, или субъективное, или искусственное, что оно вовсе не коренится в самой природе вещей, в действительном бытии. В этом желательном направлении работала мысль тех философов, которые были проникнуты духом специализации, т. е. большинства их. Им удалось создать две подходящие к задаче и их настроению теории.
      Первая, кантианская, принимает, что все единство схем и методов зависит исключительно от познающего субъекта, вполне «субъективно». Человек может мыслить только в определенных формах, которые изначально свойственны самой природе его познавательной способности. Эти формы он и навязывает фактам, а потом относит к самой действительности, к природе изучаемого мира, что является заблуждением; он, говоря словами И. Канта, «предписывает природе законы», но только в том смысле, что это законы его собственного познания, от которых он не может уклониться, из рамок которых не может выйти; он укладывает в них опыт, потому что ими он сам ограничен, иных не имеет. Все ему представляется происходящим во времени, в пространстве, в причинной связи и т. п., но это только так «кажется», только «феномен» (видимость, явление); эти «формы» заключаются в нем, субъекте, а не в вещах «самих по себе», не в объекте. Такова основная идея старой «гносеологии», теории познания.
      Вот, например, как применяется эта точка зрения к атомистической теории в физико-химических науках и к родственным с нею понятиям в других областях: «Атомистическая гипотеза является психологически необходимою. Непрерывности мы не можем постигнуть, не расчленяя ее на части; отсюда понятие о времени, о пространстве, о прямой линии, как элементе кривой, об атоме, о клетке, как биологическом атоме, о человеке, как социальном атоме, и т. д. Атомистическая гипотеза выражает не строение тел, а скорее строение нашей познавательной способности.
      По поводу гипотезы В. Крукса о первичном веществе, или «протиле», который, «агрегируясь», т. е. уплотняясь, путем группировки в более тесные сочетания должен был образовать химические элементы (по современным воззрениям, этим «про-тилом», оказались атомы электричества — отрицательные и положительные), тот же автор говорит: «Не протил, — если бы даже он и существовал, — имел стремление к агрегации, а В. Крукс имел такое стремление агрегировать протил, чтобы как-нибудь представить картину… происхождения материи из первовещества» .
      Натяжки в таких рассуждениях обнаруживаются весьма легко. Неправильно уже в понятиях времени и пространства усматривать атомистичность. Атомом называется именно то, чего нельзя расчленить на части, т. е. либо абсолютно невозможно, либо невозможно без изменения самой природы разделяемого. А время и пространство в современном научном мышлении как раз и характеризуются тем, что их можно делить неограниченно, т. е. что они не «атомистичны». Но не это главное.
      Пусть живая клетка — биологический атом, поэтому «психологически необходимо» было признать ее отдельность. Но разве для этого не надо было еще увидать ее в микроскоп? И разве ее увидали в силу этой «психологической необходимости»? Однако пока клетка не была открыта и не были прослежены ее изменения, трансформации, до тех пор не было и мысли о клеточном строении живых тел. Конечно, они представлялись состоящими из тех или иных элементов, но объединяющей схемы клеточной организации не было и быть не могло.
      Выберем иллюстрацию сами. В исследовании электрических и магнитных сил широко применяется схема «притяжение — отталкивание». Она же имеется в массе представлений из других областей науки и жизни: от молекулярных теорий до взаимных отношений между животными разных полов, которые «притягиваются», и одного пола, которые «отталкиваются», или человеческих характеров, или психических образов в сознании и т. п. Очевидно, она тоже «выражает не строение вещей, а строение нашей познавательной способности», тоже «субъективна», т. е. зависит от познающего субъекта. Но если она не зависит от «строения вещей», то она должна бы быть всюду применима: где есть «феномен» притяжения, там в соответственных условиях должен быть и «феномен» отталкивания. К сожалению, этого нет как раз для планетного притяжения, того самого, которое неприятным образом приковывает нас к земле. «Строение нашей познавательной способности», которая «стремится» дополнить притяжение отталкиванием, бессильно дать нам самое важное — факт, который требуется. Ясно, что тут замешано и «строение вещей», что «предписывать законы природе» можно только по соглашению с нею — в борьбе с ее стихийностью и с ее тайнами.
      Верно то, что существуют определенные формы мышления, в которые люди стараются укладывать свой опыт; но это вовсе не какое-то извечное «строение познавательной способности», а просто способы организации опыта; они развиваются и изменяются с ростом самого опыта и сменой его содержания. У дикаря-анимиста «строение познавательной способности» требует, чтобы каждый движущийся предмет — человек, животное, солнце, ручей, часы, — а то и всякий предмет вообще, — имел свою «душу»; у нас эта форма мышления отмирает. Для нас время и пространство бесконечны; но не так это было еще в исторической древности. «Атомизм» возник в античном мышлении тогда, когда в обществе развился индивидуализм — обособление человека от человека; люди привыкли мыслить себя и других обособленными единицами; эту привычку они перенесли и на представление о природе: «атом» ведь означает по-гречески то же, что «индивидуум» по-латыни, а именно «неделимое».
      У одного философа-гносеолога мне случилось видеть ребенка, его сына, который обозначал большой стол и табуретку словами «стол-папа» и «стол-детка». Гносеологу следовало бы понять на этом примере, что такое «формы» или «категории» мышления. Узкий опыт семьи дал ребенку привычную связь подобных предметов разного размера; эта связь и вошла в «строение его познавательной способности», и он старался с ее помощью организовать дальнейший опыт. Так и дикарь, живя в общине, организованной на властном руководстве и пассивном подчинении, мыслит, т. е. организует в своем сознании, весь мир по тому же способу — властный «бог» и подчиненные ему люди и вещи; а также и человека и другие предметы он мысленно организует из властной, руководящей «души» и пассивного «тела».
      Подобным же образом индивидуалистическая разрозненность жизни дала философам схему атомной разрозненности элементов мира и т. д.
      Сущность дела проста. Все эти объединяющие схемы являются средствами организации опыта, ее орудием или «формами». Но орудие организации зависит, конечно, и от того, кто организует, кто, следовательно, это орудие вырабатывает и им пользуется, и от того, что организуется, — от материала опыта. Так ведь и орудие труда должно соответствовать по своему устройству, с одной стороны, руке и силе работника, с другой — свойствам предмета, который этим орудием обрабатывается:
      для дикаря бесполезно тонкое орудие, пригодное для обученного европейского работника, а для обтачивания железа негоден инструмент, подходящий для дерева. В этом нет принципиальной разницы между орудиями материальными и идеальными, как нет разницы и по отношению к исторической изменчивости тех и других.
      Другую точку зрения на объединяющие схемы можно назвать «филологической» или «символистической» . Она очень родственна первой и сводит происхождение этих схем к языку, к словам, и выработке сходных обозначений или символов для разных областей опыта. Вот пример такого истолкования:
      «Одно и то же уравнение — Лапласовское — встречается в теории Ньютоновского тяготения, в теории движения жидкостей, в учении об электрическом потенциале, учении о магнетизме, о распространении теплоты и многих других. Что из этого следует? Эти теории кажутся точно скопированными одна с другой, они взаимно освещаются и поясняются, они заимствуют друг у друга свой язык. Спросите у специалистов по электричеству, какие услуги оказало им изобретение термина „поток силы“, внушенное гидродинамикой и теорией теплоты…» и т. д.
      Здесь главное заключается, пожалуй, в недоговоренности, в том, что не ставится вопрос, почему же одна отрасль опыта может заимствовать у другой ее язык и почему «термины» приобретают такую силу. Внушается мысль, что эта сила присуща символам самим по себе, что «общий язык» и есть достаточное объяснение. На деле вовсе не так. Применение общих терминов иногда только вредит пониманию и ясности, как мы это видели на примере понятия «конкуренции» в общем учении о жизни и в политической экономии. Так же мало принесло пользы науке и создало много путаницы употребление для социального строения и жизни школою «органицистов» того же языка, который применялся для отдельного организма: получилось отыскивание в обществе разных органов и тканей, подобных тканям и органам живого тела, причем создавались искусственные сближения, затемняющие натяжки вместо действительно общих организационных схем.
      В действительности общий язык вынуждается единством организационных методов или форм и выражает его. Он вырабатывается повсюду лишь позже, чем обнаруживается это единство.
      Во многих случаях, где оно уже бросается в глаза, общих терминов все еще нет — они остаются различными благодаря специализированному языку.
      Так, обычное строение растительного семени и яйца может служить ярким примером совпадения независимо сложившихся организационных форм. В обоих случаях имеется зародыш, который окружен питательными слоями, затем более грубой, «скелетного» типа оболочкой. Часто даже аналогичны по химическому составу питательные слои: один с преобладанием азотистых веществ, именно белков и близких к ним тел, другой с преобладанием безазотистых — жировых и сахаристых в яйце, маслянистых и крахмалистых в семени; причем расположение слоев бывает различно. Единство схемы строения замечено здесь весьма давно; но общие термины создаются лишь постепенно, главным образом благодаря развитию органической и физиологической химии.
      Другая иллюстрация. В женском цветке центральное место занимает канал, который является путем для оплодотворения. Спереди он окружен сначала складками более нежного строения тканей, затем более грубого («лепестки венчика» и «чашечка»). В глубине же его заключается орган более или менее грушевидной формы, в котором происходит развитие зародыша («пестик»). Совершенно то же описание архитектуры, за исключением ботанических терминов, может быть применение к женским органам, например обезьяны или человека. Но ясно, что «единство языка» и здесь ведет только к постановке вопроса об единстве схемы строения, а отнюдь его не объясняет и не исчерпывает.
      Несмотря на бесчисленные параллели и совпадения в самых различных сферах опыта, старый мир, анархически-дробный в своей социальной основе, не мог прийти к идее всеобщего единства организационных методов — к задаче всеобщей организационной науки.

6. Историческая необходимость и объективные предпосылки тектологии

      В первом издании этой книги, за два года до мировой войны и за пять лет до революции, было написано: «Жизненное несовершенство или противоречие специализации, состоящее в том, что она овладевает организационным опытом лишь ценою его возрастающего дробления, которое подрывает его связь в целом, — это противоречие целые века не ощущалось человечеством, потому что не сказывалось в существенных практических неудобствах. Те организационные задачи, которые ставились жизнью, успешно разрешались на основе специализации, потому что это и были задачи частичного характера.
      Общество, построенное на разделении труда и на обмене, не представляющее организованной системы труда в своем целом, и не может ставить свои задачи в ином масштабе, как частичном. Это само собой понятно по отношению к каждому из миллионов отдельных хозяйств или предприятий, образующих такое общество. Существует, правда, и организация государственная, задачи которой формально относятся к обществу в целом. Но и они всегда ставятся в специализированном виде, как военная, финансовая, полицейская и т. д., при всей широте вполне частичные по своему содержанию. Конечно, и науки, систематизирующие организационный опыт общества, не могут при таких условиях понимать своих задач в универсальном масштабе.
      Но чем больше общество растет и развивается, тем сильнее и болезненнее для него сказывается его неорганизованность в целом. Гигантская масса живых активностей, в нем непрерывно накопляемая, все труднее и все менее совершенно сохраняет свое равновесие. Острые и хронические болезни социальной системы — бедствия ожесточенной конкуренции, кризисы местные и мировые, возрастающая напряженность борьбы между нациями из-за рынков, безработица, беспощадные классовые конфликты — все это вместе образует грандиозное расточение общественных сил и создает атмосферу всеобщей неуверенности в будущем. Это грозные проявления общих дезор-ганизационных процессов, и борьба с ними при помощи методов частичного характера, какими располагает специализация, по самому существу дела обречена на безуспешность.
      Таким образом сам ход жизни все настоятельнее и неуклоннее выдвигает организационные задачи в новом виде — не как специализированные и частичные, а как интегральные. И вот теперь человечество переживает промежуточную, переходную эпоху: оно еще не в силах приняться за прямое разрешение задач универсальных, но частичные, ему доступные, оно ставит и разрешает во все более широком, по сравнению с прежним — поистине грандиозном масштабе.
      Практически этот процесс выражается в колоссальном росте предприятий, с одной стороны, и классовых организаций — с другой. Из массы предприятий индивидуальных наиболее устойчивыми среди общей социальной неуравновешенности оказываются наиболее крупные; они поглощают другие предприятия и расширяются еще более. Акционерная система, а затем синдикаты и тресты продолжают эту тенденцию гораздо дальше. Существуют предприятия с сотнями тысяч работников и служащих, как акционерные заводы Круппа или американские тресты стальной, нефтяной и другие, — предприятия, из которых каждое охватывает целую отрасль промышленности огромной страны или даже несколько таких отраслей, прежде отдельных. Организации же разных общественных классов — политические, культурные и иные — развиваются еще быстрее, частью уже выходя из государственно-национальных границ и становясь международными, мировыми.
      Но так как неорганизованность социальной системы в целом тем не менее остается, то остается также и коренная неуравновешенность, ее угнетающая, со всеми своими последствиями: и они еще продолжают обостряться благодаря ускоряющемуся росту и усложнению общественного процесса. Представление о необходимости перехода к интегральной его организации завоевывает шаг за шагом почву в сознании мыслящих элементов, специально же — экономистов, социологов и политиков, и не одного только, как было раньше, а самых различных общественных классов. Их радикальное расхождение в смысле интересов, стремлений и понимания путей социального прогресса при этом сохраняется в полной силе: одни полагают, что всеобщую социальную организацию сможет осуществить только, финансово-промышленный капитал, уже создавший картели и тресты; другие возлагают эту роль на государство с интеллигенцией — чиновничьей, ученой и профессионально-технической; третьи находят такую силу в развивающейся организации рабочего класса. Нам нет надобности в данный момент разбирать, какие воззрения правильнее. Достаточно взять то, что в них есть общего, и, основываясь на этом, определить размеры и характер выступающей перед человечеством организационной задачи: они не зависят от того, какая общественная сила вынесет на себе тяжесть этого дела.
      Легко видеть, насколько новая задача несоизмерима со всеми, какие до сих пор ставились и разрешались. Всю сумму рабочих сил общества — десятки и сотни миллионов разнообразно дифференцированных единиц — придется стройно связать в один коллектив и точно координировать со всей наличной суммой средств производства — совокупностью вещей, находящихся в распоряжении общества; причем в соответствии с этой исполинской системой должна находиться и сумма идей, господствующих в социальной среде, иначе целое оказалось бы неустойчивым, механическое единение перешло бы во внутреннюю борьбу. Эта ^триединая организация — вещей, людей и идей — очевидно, не может быть построена иначе, как на основе строгой научной планомерности, а именно всего организационного опыта, накопленного человечеством. Но ясно также, что в своем нынешнем виде, раздробленном, разорванном на специальные науки, он недостаточен для этого. Необходимо, чтобы сам он был организован целостно и стройно, иначе его применение не способно выйти за пределы. дробных, частичных задач. Необходима, следовательно, универсальная организационная наука.
      Было бы величайшей, поистине детской наивностью думать, что единая общественно-трудовая система может быть устроена обыденно-эмпирическим путем, наподобие того, как большинство людей устраивают теперь свое частное хозяйство, или путем простого сговора, парламентского обсуждения и решения и т. п. А между тем это до сих пор довольно распространенное представление. Из трех моментов или сторон общественной активности организация вещей по самому своему объекту, без сомнения, отличается наименьшей сложностью; и, однако, разве была бы мыслима техника машинного производств без точных специальных наук? Когда же дело идет и об организации двух других, гораздо более сложных сторон общественного процесса, и об одновременном их — всех трех — координировании, взаимоприспособлении, то необходимость науки, всех их охватывающей вместе и параллельно, становится наглядно-бесспорной.
      Но такая наука не может возникнуть сразу, без исторической подготовки: организационный опыт развивается непрерывно, его новые формы складываются последовательно, шаг за шагом, Было бы совершенно бесплодно говорить о всеобщей организационной науке, если бы сама действительность не давала ее элементов, если бы не обнаруживалась живая реальная тенденция к ее возникновению.
      С тех пор ход вещей наглядно для всех поставил организационные задачи человечества в мировом масштабе и обнаружил бессилие по отношению к ним старых точек зрения, старых способов мышления. Человечеству нужна принципиально новая точка зрения, новый способ мышления. Но они являются в истории только тогда, когда либо развивается новая организация всего общества, либо выступает новый социальный класс. В XIX в. именно и сложился такой класс — индустриальный пролетариат.
      В его жизненных отношениях, в обстановке его труда и борьбы заключались условия, порождавшие тот способ мышления, которого не было, ту точку зрения, которой не хватало. Требовалось время, чтобы она сложилась, чтобы она была осознана и выражена. Но теперь она достаточно ясна, и очевидны ее основы.
      Препятствием к развитию монистического научно-организационного мышления были специализация и анархическое дробление системы труда. Пролетариат машинного производства в главных и постоянных условиях своей социальной жизни имел исходный пункт для преодоления духа специализации, духа анархии.
      По мере совершенствования машин роль работника при них меняла свой характер. Самое глубокое разъединение в рамках сотрудничества было то, которое обособило организатора от исполнителя, усилие умственное от усилия физического. В научной технике труд рабочего совмещает. оба типа. Работа организатора есть управление и контроль над исполнителем; работа исполнителя — физическое воздействие на объекты труда. В машинном производстве деятельность рабочего есть управление и контроль над «железным рабом» — машиною — путем физического воздействия на нее. Элементы рабочей силы здесь и те, которые прежде требовались только для организаторской функции, — техническая сознательность, соображение, инициатива при нарушении нормального хода дела; и те, которые характеризовали исполнительскую функцию, — ловкость, быстрота, умелость движений. Это совмещение типов весьма слабо выражено в самом начале развития машинной техники, когда рабочий является живым придатком машины, механической сноровкою своих рук восполняющим ее грубые, несложные движения. Совмещение типов выступает резче и определеннее по мере того, как машина совершенствуется, усложняется, приближаясь все более к типу «автоматического», самодействующего механизма, при котором сущность работы — живой контроль, инициативное вмешательство, постоянно активное внимание. Совмещение завершится вполне тогда, когда выработается еще более высокая форма машин — саморегулирующиеся механизмы. Это, конечно, дело будущего; но и теперь объединяющая тенденция выступает достаточно резко, чтоб парализовать в мышлении работника влияние прежнего разрыва «умственного» и «физического» труда.
      Преодолевается также шаг за шагом и другое разъединение работников — их техническая специализация. «Психологическое содержание различных трудовых процессов становится все более однородным: специализация переносится на машину, на рабочий инструмент; а что касается различий в опыте и в переживаниях самих работников, имеющих дело с разными машинами, то эти различия все более уменьшаются, а при высшей технике делаются практически ничтожны по сравнению с той суммой сходного опыта, одинаковых переживаний, которые входят в содержание труда, — наблюдения, контроля, управления машиною. Специализация при этом, собственно, не уничтожается, — отрасли производства фактически не смешиваются между собою, каждая имеет свою технику, — а именно преодолевается, теряет свои вредные стороны, перестает быть сетью перегородок между людьми, перестает суживать их кругозор и ограничивать их общение, их взаимное понимание».
      Что касается возникшей из разделения труда общественной анархии, конкуренции, борьбы человека против человека, то и она по мере развития рабочего класса утрачивает свое разъединяющее влияние на него, потому что в его среде она на деле устраняется. Товарищеская связь в работе, общность интересов по отношению к капиталу порождают сплочение пролетариата в различные классовые организации, которые шаг за шагом, с колебаниями, но неизбежно ведут его к объединению в мировой коллектив.
      Рабочий класс осуществляет дело организации вещей в своем труде, организации своих коллективно-человеческих сил в своей социальной борьбе. Опыт той и другой области ему приходится связывать в свою особую идеологию — организацию идей.
      Таким образом сама жизнь делает его организатором универсального типа, а всеорганизационную точку зрения — естественной и даже необходимой для него тенденцией.
      Это сказывается и в том, как легко освобождается рабочий-специалист от цеховых предрассудков профессии, и в том, как жадно стремятся передовые пролетарии к знанию энциклопедическому, а не узкоспециальному, и в том, как охотно они усваивают во всех областях наиболее монистические идеи и теории. Но это не значит, чтобы новая точка зрения, выступая в массе частных проявлений, могла во всем ее гигантском захвате легко и быстро осознаться, оформиться до конца. Сам индустриальный пролетариат лишь постепенно складывается в новый социальный тип, перевоспитываясь силой жизненных отношений, в которые попал сравнительно недавно. Идеология — вооб-ще самая консервативная сторона социальной природы; выработка нового быта, нового миропонимания, новой культуры — наиболее трудное дело в жизни класса.
      Великий социальный кризис последних лет должен явиться самым мощным толчком к осознанию и оформлению всеоргани-зационной точки зрения. Обе части кризиса — мировая война и вышедшая из нее мировая революция — различными путями ведут рабочий класс в этом направлении.
      Мировая война сама по себе явилась величайшей организационной школой, вызвала беспримерное напряжение организационных способностей всякой личности, всякого коллектива, прямо или косвенно в ней участвовавшего, дала им невиданный по богатству организационный опыт. Этот опыт отличается и исключительно строгой постановкой задачи, которую приходится решать во что бы то ни стало или погибать, и всесторонностью задачи. Единство организационной точки зрения навязывается с величайшей силой и вызывает острую потребность в единстве организационных методов.
      Война была первой фазой великого организационного кризиса; она вызвала вторую фазу — революцию. Рабочий класс революция не только заставила спешно и напряженно организовать свои силы — она поставила его в небывалое положение: по крайней мере в некоторых странах она принудила его взять в свои руки организацию общественной жизни в ее целом. Это положение, безразлично — временное оно или окончательное, изменило для рабочего класса масштаб организационной задачи из ограниченного в универсальный. Чем резче противоречие между характером задачи и неоформленностью организационного опыта, его навыков и методов у рабочего класса, тем ярче выступает необходимость оформления всего этого, тем насущнее потребность во всеобщей организационной науке.
      Так создались все жизненные предпосылки этой науки. Долгим и трудным путем шло к ней человечество. Она есть наука общечеловеческая в высшем и самом полном значении этого слова.