Глава 1

…Как только Данила сел в поезд, тоска стала отпускать. Стук колес действовал лучше любого лекарства. Сердце ожило и забилось ритмично.

Воздух преодолел наконец невидимую преграду и покатил в легкие по широкому руслу живительным потоком. Данила вздохнул полной грудью и тоска отступила. Впрочем, как всегда. Странствия сделались его лекарством, действующим благотворно и безотказно.

Данила закинул рюкзак наверх, расстелил белье и блаженно растянулся на верхней полке.

Чувствовал он себя как новорожденный — кровь ускоряла свой бег, сладко пульсировал в теле избыток жизненных сил и мир распахивался перед ним словно заново.

Странные приступы начались у него спустя пять лет после алтайских приключений. К тому времени все разъезды по стране и перипетии с устройством детей были позади, и маленький детский дом зажил спокойной размеренной жизнью.

Сначала Данила заскучал. То ли от непривычной за последние годы спокойной обстановки, то ли оттого, что больше не нужно было использовать свой дар для преодоления сотни препятствий, которых у них раньше было предостаточно, но он стал подолгу бродить по лесу, заставляя деревья то там, то здесь заходиться в неистовом хлопанье ветками. Двигался по лесу будто ветер, и трава стелилась перед ним, прижимаясь к земле. Он жадно ждал, что вот завтра проснется ранним утром счастливым, как раньше, как обычно.

Но облегчения не наступало, его состояние только ухудшалось: скуку сменяла тяжелая, душащая тоска. Теперь, справившись с делами по дому, которые требовали мужских рук, Данила часами сидел на скамейке под окном, глядя перед собой и ни о чем не думая. С одной стороны, такое состояние его очень тревожило, а с другой — всепоглощающая апатия сковывала ленью тело и движение мысли. Данила видел себя со стороны растением, тянущим соки земли только для того, чтобы зачарованно следовать смене часов дня и времен года.

Марта не сразу заметила в нем перемены. Дети заполонили не только дом, но и ее душу. Тревожное чувство овладело ею лишь тогда, когда к приступам хандры у Данилы добавились еще и высокая температура, слабость и постоянная ноющая боль в сердце.

Через месяц состояние Данилы ухудшилось настолько, что он с трудом волочил ноги, передвигаясь по саду, а любая незначительная работа вызывала у него испарину и отдышку. Педиатр, посещавший детский дом раз в неделю, посоветовал ему лечь в больницу на обследование, и Марта горячо поддержала эту идею.

Из больницы Данила вернулся похожим на тень. Осунулся и ослабел еще больше. Врачи констатировали нарушение сердечной деятельности, но причины такого нарушения так и не отыскали. Он угасал как свеча. Ольга Ивановна, всхлипывая, шептала Марте про смертельные болезни, про рак, про скорую смерть.

Марта не плакала. Если Даниле остались считанные дни, никакие слезы не смогут принести ей облегчения. Где-то в самой сердцевине души залегла глубокая трещина, сердце рвалось на части, но она и виду не подавала, стараясь вести себя как обычно и с Данилой, и в особенности — с детьми. Дети ничего не должны заметить. Им и так не слишком повезло в жизни.

И вот тогда, находясь почти на краю могилы, Данила услышал зов. Как будто слабый радиосигнал пробился к судну, из последних сил борющемуся с ураганом. Сигнал был неопределенный, его требования были не понятны. Но появилась надежда. На избавление — не от смерти, нет, — от тоски, которая была хуже смерти.

Ему страстно захотелось покинуть дом, Марту, дочь, детей, мир, ставший простым, безопасным и привычным. Сначала Данила гнал прочь желание, имевшее привкус предательства, но потом решил: не все ли равно, каким образом он покинет свой маленький привычный мир? Не лучше ли исчезнуть сейчас, чтобы не причинять лишних страданий близким? Ведь даже кошки, умирая, убегают подальше от дома…

Как только решение окончательно созрело, он объявил о нем Марте. Она не спорила, не плакала, не умоляла остаться. Она положила руки ему на плечи, долго смотрела в глаза и наконец сказала: «Я знаю, ты сделаешь так, как будет лучше для всех нас».

До Заветного Данила добирался пешком через лес. Вокруг стоял густой туман, тропинка то и дело уплывала из-под ног. Вскоре он сбился с пути, земля сделалась зыбкой и туфли наполнись водой. Но натыкаясь на деревья, он продолжал идти куда-то в туман, как зачарованный. Потому что зов сделался отчетливее и сил неожиданно прибавилось.

Он явственно слышал какой-то неясный звук, похожий на мольбу, и двигался в его направлении.

Посреди трясины на поляне он наткнулся на собаку. Лохматый куцый зверек обреченно завывал, поднимая мордочку к небу, которого сквозь туман не было видно. Данила усмехнулся, вот тебе и высший зов. Всего лишь заблудившаяся болонка. Он свистнул, и пес, радостно встрепенувшись, кинулся было к нему, но растянулся и шлепнулся в траву. Задняя лапа его неестественно вытянулась.

Данила подошел ближе. Так и есть, собака попала в силки. Он перерезал веревку и протянул руку к зверьку, но вместо благодарности тот, заливаясь радостным лаем, кинулся в туман.

Данила пожал плечами и повернул назад, пытаясь отыскать потерянную тропинку. Вставало солнце, туман рассеивался. Данила бодро шел по лесу и насвистывал. Давно он не чувствовал себя так хорошо. Голова, правда, слегка кружилась, и сердце еще покалывало, но уже гораздо реже…

На станции он купил пакет молока и присел на скамейку. Рядом устроилась молодая женщина с ребенком на руках и тяжелой сумкой в придачу. Выглядела она изможденной, полуторагодовалый малыш тихонько ныл, и, похоже, она потеряла всякую надежду его успокоить. Данила помог женщине усадить мальчика и пообещал присмотреть за вещами, пока она купит билеты.

«Ну что, приятель, — спросил он мальчика, когда мать отошла к кассе, — не выспался?» Тот повернул к нему голову, и тут только Данила заметил, что правое ухо малыша закрыто большим куском ваты и залеплено пластырем. «Ах, вот оно что…» Данила потянулся погладить малыша по голове, но едва коснувшись светлой макушки ребенка, отдернул руку. Острая боль, словно раскаленная игла, прошила ладонь насквозь. Перед глазами поплыли зеленые пятна.

Когда он пришел в себя, малыш заглядывал ему в лицо с явным интересом. Он улыбнулся и что-то сказал на своем птичьем языке, дважды приложив палец к больному уху. Данила пожал плечами, малыш снова улыбнулся, пополз по скамейке к нему и удобно расположился на его коленях, прижавшись к плечу.

Данила замер. Плечо, к которому ребенок прижался больным ухом, горело огнем. Под кожей будто бегала сотня острых иголочек. А мальчик прижимался к нему и сладко жмурился…

Вернувшаяся мать всплеснула руками: «Извините нас, три ночи не спим с этим ухом…» Она попыталась взять сына на руки, но тот поднял такой крик, что она невольно отступила.

В электричку на Ленинград сели вместе: Данила нес ребенка, женщина — сумки. Не веря своему счастью, она качала головой, глядя на успокоившегося малыша, мирно посапывающего на плече Данилы, а потом и ее сморил сон.

Данила больше не чувствовал боли. Иголочки по-прежнему танцевали под кожей, в том месте, где голова ребенка касалась его плеча, но теперь они походили на прикосновение ласковых солнечных лучей. Головокружение прошло, боль в сердце отступила. Данила чувствовал себя абсолютно здоровым. Он ехал, погруженный в свои мысли, едва начиная понимать, что с ним происходит…

С тех пор много воды утекло. Но все повторялось. Он возвращался к Марте исполненный сил. С утроенной энергией занимался с детьми и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. А через полгода снова садился в поезд и ехал в неизвестном направлении. Брал билет наугад, но каждый раз неизменно попадал туда, где ждали его помощи или участия.

Разные случались истории. Однажды в ожидании поезда он решил перекусить на площади Восстания в маленькой закусочной. Тут же к нему подсел коренастый старичок. Сосед по столику слепо тыкал вилкой в салат и почти ничего не ел. Взгляд его бессмысленно блуждал по залу.

Данила почувствовал знакомое покалывание иголочек в правой ладони и спросил:

— Что, отец, неприятности?

— Нет, — ответил старик. — Кончились все мои неприятности. Все.

— Как это?

— Говорят, умираю. Рак у меня. В больницу не кладут, поздно. Вот и гуляю по городу напоследок…

— А сами-то откуда?

Данила сразу уловил акцент и мог бы поклясться, что так говорят только выходцы из Архангельской области.

— С Плесецка я. Знаешь, где ракеты запускают. А в Ленинграде дети у меня, считай, лет пятнадцать уж тут живу… Привык.

Данила прикрыл на мгновение глаза и увидел старика в окружении ровесников и с гармонью в руках. Он поймал взгляд старика, положил руку на его раскрытую ладонь и тихо сказал:

— Поезжайте домой.

Старик несколько мгновений растерянно хлопал ресницами, а потом забубнил:

— А ведь и правда. Помирать лучше на родине.

Там у нас и кладбище получше. И родители мои лежат неподалеку. Чем тут-то, лучше уж я дома…

Старик разговаривал сам с собой и часто кивал головой. Данилы давно за столиком не было.

Он шел по платформе и сам себе не мог объяснить что же сейчас случилось. Но это была его пятая поездка, и за последние годы он привык доверять внутреннему чувству, диктующему что и как сделать или сказать.

Через два года в той же закусочной на площади он снова повстречал старика. Тот ждал его.

Как только Данила вошел, старик бросился ему навстречу. Под руки повел к своему столику, усадил, придвинул к нему свои пирожки и от избытка чувств долго не мог произнести ни слова.

Только руками размахивал, как в немом кино, борясь со слезами.

Наконец, выпалил:

— Живой я, сынок, вишь… — И заплакал весело. А потом, успокоившись или наплакавшись, рассказывал:

— Каждый год приезжаю к детям на месяц и жду тебя здесь. В закусочную эту, как на работу хожу, веришь? Я ж тебе жизнью обязан, а ты и не знаешь…

После встречи с Данилой старик вернулся домой и собрал вещи. Всю дорогу в поезде виделось ему ухоженное сельское кладбище, где не дети, так хоть соседи навестят и в родительское, и на светлую Пасху, а может и на Благовещенье заглянут… В старом доме — пылища, паутина, запустенье. Только метлу соорудил, прибираться начал, а тут к нему народ повалил. Сначала сосед заглянул, про питерскую жизнь выспрашивал: что, да как, да почем. А как разнеслась весть о его возвращении, повалили гости со всего села.

На столе сама собой самогонка возникла, кто-то картошечки принес, кто-то огурчиков. Все на старика как на диковинку смотрят, столичных рассказов ждут. Шутка ли — пятнадцать лет не видались.

Решил старик односельчан не огорчать известием о своей болезни и близкой кончине. Они к нему как на праздник пришли, вон Алексеевна, первая зазноба его юности, и прическу соорудила в парикмахерской и платок новый на плечи накинула. Грех гостей печалить. И повел он рассказ о своих столичных приключениях.

Говорил и самогонкой свой рассказ заправлял.

Может, оно и вредно, только все равно помирать…

Неделя минула, вторая, а в доме у него народу не убывало, даже напротив: молодежь набежала.

Кто в Питере в институт поступать собрался, кто про каких артистов узнать — все к нему.

Старик, правда, вел в Ленинграде жизнь довольно скромную и скучноватую, но фантазия его разгулялась не на шутку… А тут еще Алексеевна глаз не сводит, совсем себя мальчишкой почувствовал, поэмы сочиняет… Из окон бабки его внучатам несмышленым показывают, пальцем тычут. В лавку зайдет — очередь расступается. В общем важнее него персоны на селе не было. Два месяца купался старик в человеческом внимании и уважении. А через два месяца в сельскую больницу сдал анализы и встал на пороге как истукан, получив результат. Здоров. Абсолютно здоров. Напрочь.

Вспоминая старика, Данила никогда не мог удержаться от улыбки. Неисповедимы пути Господни. Каждому человеку для счастья что-то свое нужно, особенное. Каждому — свое лекарство, свой путь: кому — плетка, кому — ласка, кому — правда, кому — сказка.

Вот и у Данилы он свой. Мотается по свету, помогает добрым людям. Только теперь он понимал, что судьба его была предрешена еще тогда, на Алтае. Вместе с магическим знаком, дарующим необыкновенные способности и силу, начертал он тогда и свою судьбу: быть там, где его ждут.

Когда в детском доме случился пожар, Данила жил под Новокузнецком, на пасеке. Поздно ночью его неожиданно скрутило в бараний рог.

Он понял — беда: с Мартой или с кем-то из детей. Назад вернулся самолетом. Попал на пепелище и замер возле обугленных стен, прислушиваясь к своему сердцу.

Сердце билось на удивление спокойно. Значит, все живы и все здоровы. Но тоненький голосок тревоги заставил его обойти пепелище.

И не напрасно. Ящики обгоревших шкафов валялись посреди комнат, содержимое их было разбросано по полу. И так — повсюду. В их с Мартой обшей спальне стены были словно изрыты ямами. Явно уже кто-то побывал здесь после пожара и что-то искал.

Даниле не нужно было объяснять, что за ценности искали в сгоревшем доме. Единственной ценностью здесь был лишь белый лист с начертанным магическим знаком. «Значит, ты нашел нас, — сказал сам себе Данила. — Значит, началось…»

Разыскать Марту и детей по официальным каналам оказалось непросто. Кто-то словно заметал их следы: никаких сведений, никаких зацепок.

Тогда он стал искать по-другому. Каждый вечер в комнатушке, которую снимал в шумной коммуналке, клал перед собой лист с магическим знаком. Пространство ускользало, знак затягивал, голова кружилась и перед глазами танцевали цветные пятна. Пятна обретали форму, к ним присоединялись звуки, словно в тумане мелькали очертания улиц, домов, деревьев. На следующий День Данила выходил из дома и будто плыл по течению, которое несло его в нужном направлении. Он разыскал всех, но объявляться считал преждевременным…

В конце концов опасность угрожала прежде всего ему. Лист с божественным знаком хранился в надежном месте. Будут искать у всех — и не найдут. Тогда он станет главной мишенью. А детям предстоят испытания. И выбор. Но здесь он им не помощник. В свое время он сделал все для того, чтобы они сумели противостоять любому злу, от кого бы оно ни исходило, даже если и от собственного отца… Кроме физики и химии, он научил детей многому такому, чего не найдешь в учебниках. Каждый из них может постоять за себя. Каждому из них он дал частичку своего дара, но сделал так, чтобы они смогли почувствовать свою силу лишь при определенных обстоятельствах, в критической ситуации. Дар — это ведь тяжелая ноша. И дети к ней еще не готовы…

За все эти годы он ни разу не сталкивался с Андреем, хотя иногда натыкался на его еще совсем горячий след, который отдавал привкусом крови и денег. Они были связаны незримо: Алтаем, Мартой, детьми. Связь эта тяготила его, но разорвать ее было не так-то просто…

Пожар в детском доме выглядел как объявление войны. Цель ее была Даниле известна — он или кусок бумаги с начертанным знаком. А вот о средствах оставалось только догадываться, пока Андрей в один прекрасный день не расправился с Мартой, Ольгой и Галиной. Маша, умница, успела уехать за границу и вряд ли вернется теперь. Значит, он остался один с детьми. Да, они теперь взрослые люди, но что это меняет…

Ошибкой было пытаться убедить себя в том, что Андрея не существует. Нужно было не упускать его из виду. Но что сделано, то сделано.

Теперь остается только парализовать его. А значит — понять где его слабое место. Данила часами просиживал над знаком и каждый раз знак указывал на Алтай. В прошлое? Или там осталась какая-то заноза? Он обращался к знаку снова и снова и вновь мелькали перед его глазами знакомые горы, реки, поля, одинокий дом, обнесенный высоким забором.

И Данила решил ехать, чтобы разобраться во всем на месте. Если действительно отыщется дом, являвшийся ему столько раз, значит разгадка где-то рядом. Что ж — ему не привыкать. Дорога не однажды приводила его туда, куда нужно…

Глава 2

Начало мая выдалось необыкновенно жарким.

Вот уже неделю солнце несло в небе вахту в полном одиночестве: ни единого облачка. Недоверчивые горожане, продолжающие таскать на себе плащи и куртки, распаренные толпились на остановке. Полина стояла в сторонке, сжимая потными руками сумочку, и чувствовала себя преступницей. Только что, в маленькой аптеке за углом ей продали две упаковки димидрола, который она безуспешно пыталась купить с самого утра. Везде требовали рецепт и смотрели подозрительно, а тут, в какой-то богом забытой маленькой аптечке, пристроившейся рядом с продуктовым магазином, взяли и продали. Теперь оставалось только найти укромное местечко, где ей никто не помешает.

Полина медленно брела вдоль высоковольтной линии по Северному проспекту, щурясь на запад, где разливался Муринский ручей. Место было хоть и открытое, но безлюдное. Она выбрала уголок на берегу, пристроившись к стволу березы, уставилась в темную воду, вздохнула. Грудь наполнилась весенним воздухом, настоянном на первой нежной зелени, и сердце сжалось от тысячи безумных обещаний, которые безответственно раздает ранняя весна всем без разбору, сердце предательски кувыркнулось, и Полина погрязла в нерешительности, бесцельно щелкая замочком сумки… Но как только память вернула ее во вчерашний день, где остались безответная любовь и поруганные мечты, щеки обожгло словно пощечиной, на глаза навернулись слезы, и она решительно вытащила из сумочки снотворное.

Полина принялась выдавливать мелкие таблетки из упаковки, две уронила, расстелила рядом носовой платок, высыпала туда горсть.

Восемнадцать. Наверно этого должно хватить.

Она проглотила первую таблетку и сморщилась.

Как же она не догадалась купить воды. Трудно представить, что можно осилить все это, не запивая. Вторая таблетка стоила ей огромных усилий. Организм отчаянно сопротивлялся, горло горело от горечи.

О третьей таблетке без воды не могло быть и речи.

Поблизости не было ни ларька, ни магазина, возвращаться к остановке не хотелось. Она сегодня исколесила полгорода, и ноги гудели от усталости.

Неожиданно Полина усмехнулась: вот же вода, прямо под ногами, в ручье. И автоматически подумала: «Такой водой, наверно, можно отравиться и без всяких таблеток…» Она зачерпнула рукой воды и тут же выплеснула. Да, она собралась умереть, но что делать с брезгливостью? Относиться к себе как к покойнику уже сейчас она не могла. Смерть представлялась отдаленной, прекрасной и чистой.

Полина закрыла глаза: как она устала от собственной беспомощности! Даже проглотить горсть таблеток — для нее проблема. Это невозможно, это пора прекратить… Она пересыпала таблетки в ладонь, растеряв часть, сунула в рот и, наклонившись к ручью, судорожными движениями стала подносить воду ко рту…

С последним глотком Полина замерла. Она никогда раньше даже не прикасалась к снотворному, а потому фантазия подсказывала ей, что от такой дозы забытье должно наступить сразу же. Однако она ничего, кроме жжения в горле, не чувствовала.

«Наверно, нужно подождать немного…» — решила Полина и стала глядеть вдаль на воду. Из зарослей травы с громким криком выплыла утка, за ней другая и третья. Новорожденные листья тихо шелестели над ее головой и почему-то вспомнилось: она стоит на поляне, а напротив — маленький круглый кореец. Он делает сложный прыжок и жестом приглашает ее повторить движение… Полина разводит руки, а Данила, стоящий рядом с ней, говорит:

«Давай, у тебя получится!»

Полина тряхнула головой. Что же это? Вроде бы она еще не уснула, а сны ей снятся… Поляна ужасно знакомая, неподалеку от детского дома была точно такая же. Но никакого корейца там не было. И уж тем более не было никаких этих странных уроков. Но почему-то голос Данилы слышался так явственно…

Ресницы отяжелели. Полина закрыла глаза.

Вж-ж-жх… Яростный звук прорезал воздух. Она видела себя словно со стороны. Но это была не она, не настоящая неуклюжая Полина, бьющая чашки пять раз в неделю, другая. Эта другая парила в воздухе, выделывая сложные, почти акробатические па, резала воздух сильными руками и точно приземлялась на узкую бамбуковую циновку, которая казалась Полине ужасно знакомой…

Полина открыла глаза. Из сиреневой мути проступали черты лица. Кто-то нагнулся к ней так низко, что она чувствовала на щеке теплое дыхание. Молодая женщина была похожа на ангела и от нее веяло нежностью. Губы ее шевелились, но Полина не сразу поняла, что женщина говорит и что слова ее обращены к ней.

— Послушай меня, — быстро шептала та. — Что бы с тобой ни случилось, ничего им не рассказывай. Скажи, что случайно приняла не то лекарство. Слышишь? Слу-чай-но!

— Какое лекарство? — Полина с трудом расклеила губы.

— У мамы взяла, перепутала.

— У меня нет мамы…

— Ах… Но все-таки…

Из-за спины показалось другое лицо — совсем не такое симпатичное и приветливое.

— Очнулась, артистка! — Вторая женщина пощелкала в воздухе пальцами. — Соображение-то вернулась или как?

Молодая женщина закусила губу.

— Слышишь меня или еще не очухалась?! Зачем таблеток наглоталась, а?! Тут и без тебя работы хватало… Быстро отвечай!

В этот момент Полина поняла, что первая женщина была вовсе не ангелом, что смерть не пришла за ней и не избавила от всех проблем, а бесцеремонная и грубая допросчица скорее всего — врач. Это было выше ее сил, и она расплакалась.

— Я не хочу жить, — пролепетала Полина, утирая слезы и отвернулась к стене.

— Ax, — донесся до нее слабый вздох той, что была похожа на ангела. — Я же предупреждала…

Через сутки, уже окончательно придя в себя, Полина поняла, что за странный совет давала ей молодая женщина. Поняла и оценила ее доброту.

Вместе с ней привезли еще одну девушку, которая по всем признакам тоже пыталась отравиться, но та, едва придя в себя, заголосила просительно: «Ой, тетеньки добрые, я случайно, я больше не буду, отпустите меня!» Полина побледнела от негодования. Что за люди, в любую минуту готовы отказаться, пойти на попятный…

Каково же было ее удивление, когда девушку на следующий день после промывания желудка, выписали, тогда как Полину предписано было перевести в другую больницу.

Она ехала в машине «скорой помощи» с печатью трагической отрешенности на лице. Пусть эти люди пытаются вернуть ее в свой круг сколь угодно, ее решение умереть твердо и обжалованию не подлежит. Если ее выпустят, она снова займется исполнением своего плана, но будет действовать умнее. Гораздо умнее.

Она успела прочесть табличку «Городская психоневрологическая больница» и, презрительно усмехнувшись, пожала плечами. В небольшом кабинете ее встретила седая утомленная женщина и, задав несколько беглых вопросов о состоянии ее здоровья, подняла на нее глаза от своих записей:

— Значит, отравиться хотела?

Полина демонстративно отвернулась.

— Может быть, расскажешь, что случилось? — спросила женщина равнодушно.

Полина посмотрела ей в глаза и сказала со всей твердостью, на которую была способна:

— Вы ничем не сможете мне п-п-помочь.

Голос предательски дрогнул на последнем слове, и Полина сразу же пожалела о том, что раскрыла рот. Ей никогда не удавалось выразить свою мысль настолько однозначно и твердо, чтобы ее правильно поняли и оставили в покое.

Это хорошо получалось у Ларисы. Но любимой подруги вот уже три с половиной года нет в живых. Вот кто мог бы ее понять и помочь ей. Лара обязательно подсказала бы какой-нибудь выход.

Но мир несправедлив, и поэтому Лары больше нет, Марты нет, и Полина вынуждена влачить свои дни, оставшись на свете одна одинешенька.

Полина всхлипнула, слезы градом покатились из глаз.

— Раскаиваешься? — поинтересовалась женщина все тем же казенно-равнодушным тоном.

— Я не хочу жить в вашем мире! — вскрикнула Полина. — Вы же не люди! Вы бесчувственные, вы.., вы…

И она разрыдалась навзрыд. Женщина нажала кнопку, и за спиной у Полины возникла румяная веселая великанша.

— Пойдем, милая, — пробасила она. — Пойдем, болезная.

Вздрогнув, Полина обернулась. Великанша улыбалась ей во весь рот.

Ей выдали отвратительный серый халат и Стоптанные тапочки из кожзаменителя. Заставили выпить пару таблеток и сделали укол, после которого мысли с высокого перескочили на земное и сосредоточились на собственном организме: голова трещала, желудок одолевали болезненные спазмы, а к горлу подкатывала тошнота.

Этот день Полина провела скорчившись на кровати, застеленной серым влажным бельем.

Следующий день принес ей массу сюрпризов.

Состояние ее улучшилось настолько, что она смогла оглядеться и рассмотреть своих соседей по палате. Одна из женщин, совсем седая, стояла возле своей кровати и смотрела в окно. На лице ее было написано жестокое страдание. Вторая лежала, укрывшись с головой одеялом, и бормотала что-то себе под нос. Третья, совсем молоденькая, сидела на стуле, качая ногой, и разглядывала Полину с радостной улыбкой. «Нужно бы с ней познакомиться», — не успела подумать Полина, как девушка встала и направилась к ней.

Полина попыталась улыбнуться, девушка нагнулась, сняла тапочек и, размахнувшись, ударила Полину по голове. Полина вскрикнула, девушка радостно засмеялась и стукнула ее еще раз. От негодования Полина потеряла дар речи и, плохо соображая что делает, кинулась на девушку с кулаками.

Их разняли нескоро. Обе они к тому моменту были изрядно исцарапаны и помяты. Полину трясло, а девушка хохотала во все горло. Снова появилась розовощекая великанша со шприцем, и Полина провалилась в густой фиолетовый сон.

Она плыла в липком пространстве сновидения, лавируя между тусклыми фонарями. Мимо проплывали обрывки телеграфных лент. Навстречу ей катил экипаж, запряженный шестеркой лошадей. Кучер смахивал на их учителя — Данилу. В детском доме они звали учителей по имени. Полина вглядывалась в темноту экипажа, и вдруг из окна вынырнула аккуратно причесанная головка Марты. Радость парализовала Полину, и вместо того, чтобы крикнуть Марте, что она здесь, летит, не зная куда, над ее головой, она отчаянно заработала руками, пытаясь подплыть к экипажу поближе. Марта улыбнулась так нежно, как, наверно, улыбалась ей только в раннем детстве. И тут же Полина стала стремительно падать и мягко приземлилась на клумбу возле детского дома. Она уставилась на входную дверь: никаких следов пожара, все как прежде.

Тянет запахом свежеиспеченного хлеба и слышится голос тетушки Ольги из кухни. Ее снова потащило вверх, но она ухватилась за куст смородины, не желая покидать этой райской обители своего детства…

Очнулась она оттого, что великанша пыталась оторвать ее от кровати. Полина смотрела на нее с негодованием. И почему эти люди никак не оставят ее в покое?

— Завтрак, — радостно улыбнулась великанша. — А потом — на работу.

В алюминиевых мисках, из каких хороший хозяин собаку кормить на станет, стыла каша-размазня неизвестного происхождения. Полина не смогла заставить себя съесть ни ложки. Пощипала кусочек хлеба и этим ограничилась.

Затем ее и двух соседок, кроме той, которая все время что-то бормотала под одеялом, провели в большую комнату и усадили склеивать картонные коробки. За час Полина с трудом справилась с первой коробкой. Вздохнула и покосилась на остальных. Все работали также медленно и вяло, за исключением ее давешней обидчицы, возле которой уже лежало три склеенных коробки. Девушка заметила, что Полина смотрит на нее, и показала ей язык.

— Пошевеливаемся — раздался над головой Полины зычный радостный голос великанши.

Все звали великаншу Поповной, от ее фамилии — Попова. На лице у нее была написана вечная радость, а блаженная улыбка не покидала детских пухлых губ. Даже когда в соседней палате умерла пожилая женщина, уголки губ великанши были приподняты вверх, хотя лицо изображало полную растерянность.

На исходе второй недели Полина проснулась среди ночи от приглушенных рыданий и злорадно решила, что это завывает ее обидчица: рыдали взахлеб и на высокой ноте. Но потом Полина поняла, что плач доносится из маленькой комнатки, где спала Поповна.

Она потихоньку поднялась, накинула халат и заглянула в комнатку великанши. У той горела тусклая настольная лампа, а сама она сидела на кровати в ситцевой ночной рубашке с бумажными кружевами и огромными кулаками растирала по лицу слезы, катящиеся из глаз.

— Что с вами? — в замешательстве спросила Полина, подсаживаясь к ней.

Поповна посмотрела на нее с тоской, обняла за плечи и снова зашлась в рыданиях.

— Вам плохо? — пытаясь вырваться из богатырских объятий, спросила Полина. — Может, врача позвать?

— Нет, — всхлипнув, пробормотала та. — Мне хорошо.

— Господи, я ничего не понимаю, а что же вы плачете?

— От счастья. Случается же у людей такое счастье, такое…

«Она тоже сумасшедшая, — решила Полина. — И не мудрено: всю жизнь проработать в таком месте…»

— У каких людей? — пробормотала она, пожав плечами.

— Да вот, — Поповна ткнула пальцем в карманного формата истертую книжечку, лежавшую под лампой. — У Эдвина и Насти.

Полина взяла книжечку в руки. Это был один из ныне модных женских романов российской Барбары Картленд — Виктории Королевой — «Бегство из обители печали». Полина усмехнулась. Она не была поклонницей подобного рода литературы, к тому же ее бывший друг относился к такому чтиву весьма презрительно.

— Ты читала? — спросила великанша, наливая себе воды.

— Нет.

Поповна даже поперхнулась от такого ответа и плакать в миг перестала.

— А я-то думала.. Ты ж вроде нормальная, не как все.

— Я нормальная, — обиженно сказа Полина.

— Ну тогда хочешь — почитай. Только мне через два дня ее возвращать нужно.

«Нет уж, спасибо», — язвительный ответ уже вертелся на языке, как вдруг Полина перевернула книжку и увидела того самого ангела, который явился ей в день возвращения из небытия.

— Кто это? — спросила она.

— Автор.

Полина расчувствовалась. Это ведь та самая женщина, что пыталась спасти ее от психушки, от этой.., обители печали, где она теперь оказалась. Стоило только последовать ее совету, и Полину бы на следующий день отпустили домой.