Мы все жили и боролись в такой обстановке, что каждый день, в случае поражения, были бы вынуждены рассеяться, и тогда каждый список, приказ, записка могли послужить кому-нибудь смертным приговором в случае плена. А уничтожить их тогда уже, может быть, не было бы возможности. У многих, впрочем, были паспорта на чужое имя, но мы хорошо знали, что в минуту опасности едва ли они спасли бы нам жизнь.
Наша горячая надежда - отдохнуть за Кубанью и привести себя в порядок - не оправдалась. Наоборот, мы попали в сплошное осиное гнездо большевизма. Каждый хутор, отдельный дом, роща встречали нас градом пуль. Занимаемые селения оказывались почти пустыми, но в них не было нам ни минуты покоя. Везде свистели пули, смертельная опасность была на каждом шагу.
Кольцо, сжимавшее измученную армию, охватывало ее все плотнее, и нужны были отчаянные усилия, чтобы прорывать его и двигаться дальше.
Ночь с 8 на 9 марта части Добровольческой армии провели в разных хуторах к югу от Некрасовской станицы. В первый раз за поход темный горизонт осветился заревом пожаров: хутора загорались во время боя от разрывов снарядов, иногда поджигались самими жителями, бросавшими их, чтобы ничего не досталось кадетам, или добровольцам, мстившими большевикам. Во всем своем кровавом ужасе открылось страшное лицо гражданской войны, жестокой и беспощадной...
Мне с партизанами и юнкерами генерала Боровского пришлось занимать и оборонять один из этих крупных (не помню его названия) хуторов, расположенный на ровном, открытом поле. Жители бросили его, уведя лошадей и скот. От пуль нигде не было покоя. Одна из них пробила окно и впилась в крышку стола, за которым сидел за обедом я с офицерами штаба, едва не задев одного из них. Приехавший ко мне с приказанием от генерала Корнилова полковник Патронов был тяжело ранен в голову, потерял глаз. К вечеру, отбросив большевиков, мы продвинулись к югу и заняли большое село Филипповское, также брошенное жителями, где и расположились на ночлег. После всего пережитого, бессонных ночей и тяжкой усталости двухдневного, почти непрерывного боя величайшим блаженством было заснуть на мягкой постели в зажиточной хате. К счастью, большевики нас не тревожили, хотя очень легко могли всех нас вырезать, так как все мы спали мертвым сном. Ночью со стороны Екатеринодара слышался отдаленный гул, точно артиллерийская стрельба, а на темном небе слабо мерцали зарницы...
На другой день утром, во время чая, зашел ко мне по какому-то служебному вопросу командир одной из юнкерских рот капитан Капелька. Настоящая его фамилия была, кажется, князь Ухтомский. Ведь у многих из нас были псевдонимы. Смелый, отважный офицер, Капелька был любим всеми за свою храбрость, открытый, прямой характер и доброе сердце. Покончив со служебными вопросами, я предложил ему разделить со мною скромный завтрак. И вот за стаканом чая у нас зашла речь о предчувствиях. Каждый из присутствовавших рассказывал об известных ему случаях предвидения. Капелька, обычно веселый и живой рассказчик, сумрачно сидел и молчал. И вдруг неожиданно для всех сказал:
- Я верю в предчувствия и знаю: сегодня буду убит...
Все внимательно на него посмотрели, и каждому, вероятно, показалось, что около него уже стоит, ожидая очередной жертвы, наша обычная гостья смерть... Я пытался шуткой рассеять его мрачное настроение, но безуспешно.
Послышался выстрел за селом. Бой начался. Мы простились, и действительно навсегда...
Сегодня мой полк в главных силах. Идем за обозом, который поспешно перебирается по мосту через речку Белую с отлогими песчаными берегами в широкой долине. Едва часть обоза перешла на другую сторону, как с гребня правого берега долины по нему началась неистовая стрельба большевиков с расстояния не более 800 шагов. Корниловцы с чехо-словаками перешли против них в наступление и несколько оттеснили их, но удержаться не могли ввиду огромного перевеса в силах на стороне красных и стали медленно отходить... Залегли, начав окапываться.
В тылу тоже было тяжело: юнкера Боровского с трудом сдерживали наседавших сзади большевиков. Обоз, сбившись в кучу и прижавшись к крутому скату правого берега долины, переживал тяжкие часы, как под станицей Березанской. Только здесь было еще хуже, так как снаряды красных все время падали среди него и разбили несколько повозок. Был опрокинут экипаж генерала Алексеева и смертельно ранен его кучер. Несчастные раненые доходили до полного отчаяния, и многие из них уже спрашивали друг друга, не пора ли застрелиться.
Положение впереди становилось все хуже.
Уже начинают отходить чехо-словаки, расстреляв все свои патроны; отдельные фигуры их стали спускаться с высот. К ним поскакал конвой Корнилова. Там - замешательство. Командир батальона капитан Неметчик лег на землю, машет неистово руками и прерывающимся голосом кричит:
- Дале изем немохль устоповать. Я зустану зде доцеля сам... (Дальше я не могу отступать. Останусь здесь хотя бы один.)
Возле него в нерешительности мнутся чехо-словаки, некоторые остановились и залегли. Текинцы снабдили их патронами и легли рядом. Открыли вновь огонь. Наступление врага приостановилось. Надолго ли?
Уже начинает изнывать Корниловский полк; заколебался один батальон, в котором убит командир... Густые цепи большевиков идут безостановочно, явственно слышатся их крики и ругательства. Потери растут. Мечется нервный горячий Неженцев - из части в часть, из боя в бой, видит, что трудно устоять против подавляющей силы, и шлет Корнилову просьбу о подкреплении.
Корнилов со штабом стоял у моста, пропуская колонну, сумрачен и спокоен. По его приказанию офицеров и солдат, шедших с обозом и по наружному виду способных драться, отводят в сторону. Раздали ружья и патроны, и две команды, человек в 50-60 каждая, с каким-то полковником во главе идут к высотам.
"Психологическое" подкрепление.
Действительно, боевая ценность его невелика, но появление на поле боя новой "силы" одним своим видом производит впечатление всегда на своих и чужих.
В это время моему полку было приказано усилить левый фланг корниловцев. В резерве ничего не осталось. "Психологическое" подкрепление подчинено было мне. Толку от него было мало. Я послал его на свой левый фланг, но там оно попало под фланговый пулеметный огонь красных и быстро отошло назад. По моему приказанию "мобилизованные" остановились, залегли и своим огнем оказали нам все же кое-какую поддержку.
Когда в бой было введено решительно все, что мы имели, боевое счастье улыбнулось нам: большевики, видимо, потеряли веру в свой боевой успех и ограничивались уже только одной стрельбой, не переходя в наступление.
Стоя на высоком стогу соломы за своими цепями, я хорошо видел все поле сражения: оно было непривычно широко для наших сил... У красных была видна почти сплошная линия цепей; у нас - коротенькие цепочки, такие маленькие и жалкие, с большими промежутками между ними. И все же большевики не решались атаковать нас.
Подъехал к моему стогу Корнилов со своей свитой, влез ко мне, взял бинокль и стал мирно беседовать со мной, как будто мы были вдвоем в уютном кабинете. А уютности было здесь не очень много.
Пули все время долетали до меня и раньше и уже тяжело ранили офицера, приехавшего ко мне с докладом.
С приездом Корнилова и его свиты, представлявшей заметную цель, огонь большевиков еще больше усилился. Стог рыхлой соломы на открытом поле был для нас весьма сомнительным прикрытием.
Так, с переменным успехом, бой тянулся почти целый день. Но вот настал психологический момент перелома боя: наша стойкость сломила упорство красных. У них не хватило смелости перейти в решительное наступление, у нас она нашлась. Корнилов верно схватил минуту для приказа перейти в атаку - и она вышла блестящей... В полном беспорядке большевики бросились бежать. Мы двинулись за ними.
И вот в это время по нашим бесконечно уставшим рядам, среди измученных раненых в обозе молнией пронеслась долгожданная радостная весть: "Покровский с кубанцами идут к нам на соединение".
Только тот, кто слышал тогда наше "ура", может понять ту безумную радость, какая охватила всех нас при этом известии... Сколько бодрости и светлых надежд влила эта весть в сердца утомленных бойцов...
И когда долетела она до арьергарда, где Боровский со своими юношами, как лев, отбивал атаки красных, капитан Капелька в безумном восторге вскочил на бруствер окопа с криком: "Ура, кубанцы с нами..." - и пал, мертвый, с пулей в лоб...
Роковое предчувствие оправдалось.
Пришли в станицу Рязанскую. Странное название в предгорьях Кавказа объясняется тем, что здесь были поселены во время завоевания Кавказа крестьяне из центральных губерний России, зачисленные в состав казачества Кубани, но сохранившие название своей губернии. Были здесь еще станицы Калужская, Пензенская, Смоленская и другие.
В Рязанской встретили нас с почетом, в котором чувствовался страх и неискренность. Впоследствии выяснилось, что рязанские казаки вместе с большевиками приняли участие в жестоком избиении несчастных черкесов в соседних аулах, с которыми у них давно были враждебные отношения. Убито было без всякого повода с их стороны несколько сот человек.
И вот, зная за собой это преступление, рязанцы боялись наказания за него. Но об этой ужасной жестокости мы узнали только в несчастных аулах, уже пройдя Рязанскую станицу...
После станицы Рязанской мы вошли в район черкесских аулов с непривычными для русского уха названиями: Несшукай, Габукай, Панажукай, Готлукой и другие. После домовитости казачьих хозяйств, уюта и даже некоторого комфорта домов в донских и кубанских станицах черкесские домики поражали убожеством, вернее почти полным отсутствием обстановки и уютности. Кое-где только мы находили матрацы. Жителей осталось мало. Напуганные большевиками, они со своим жалким скарбом и скотом ушли прямо в горы. Большевики зверски расправились с мирными черкесами. Помимо беспощадного расстрела и насилий над женщинами они жестоко мучили их. В одном доме мы нашли умиравшего старика с обгоревшими ногами, которого они засунули в горевшую печь; в других видели груду человеческих внутренностей.
Прибывший от Покровского разъезд, вызвавший такую радость добровольцев, сообщил, что он ведет все время бои верстах в пятидесяти к западу от нас и что его положение тяжелое ввиду превосходства противника в силах. Корнилов решил скорее идти ему на помощь, и поэтому мы сделали в два дня около 80 верст по ужасным, размытым дождями дорогам. Для несчастных раненых это было тяжким мучением; для многих из них при отсутствии перевязочного материала, хорошего ночлега и покоя этот крестный путь окончился смертью...
Наконец, 13 марта в ауле Шенджий мы встретились с генералом Покровским.
Генерал Покровский, убитый болгарскими жандармами в городе Кюстендиле в 1922 году, является одной из наиболее красочных фигур нашего бурного времени.
Смелый летчик, георгиевский кавалер, капитан Покровский после Великой войны попал на Кубань и в начале января 1918 года стал во главе собранного им отряда добровольцев, с которым и разбил большевиков в бою под Эйнемом, близ Екатеринодара, за что кубанским правительством и был произведен сразу в полковники.
Еще молодой человек, не казак, он мало кому был известен на Кубани, но после этого боя его популярность сильно возросла, и кубанское правительство, минуя своих генералов, вручило ему командование всеми "кубанскими вооруженными силами", хотя впоследствии и каялось в этом ввиду диктаторских наклонностей молодого полковника. Отдельные отряды кубанцев, еще боровшихся с большевиками, под их напором постепенно стянулись к Екатеринодару, и из них-то и был впоследствии образован отряд генерала Покровского. Численность его была невелика: едва 3-3? тысячи, и, как и Добровольческая армия, эти силы состояли главным образом из офицеров-добровольцев, учащихся и небольшого числа простых казаков.
Под давлением большевиков кубанское правительство вместе с атаманом, Радой и войсками 28 февраля покинуло Екатеринодар, хотя за три дня до этого туда каким-то чудом пробравшийся офицер, посланный штабом генерала Корнилова, настойчиво просил кубанцев не торопиться с уходом, так как Корнилов уже близко. Но его не послушали.
После своего ухода из Екатеринодара кубанцы почти две недели, не имея определенной цели, двигались по разным направлениям в районе между своей столицей, станицами Пашковской, Калужской, Пензенской и аулом Вочепший, выдержали три серьезных боя с большевиками и, услышав о движении к Екатеринодару Добровольческой армии, испытали такую же живую радость, как и добровольцы, узнав о близости кубанцев.
Во время свидания в ауле Шенджий Корнилов потребовал от Покровского (в это время он Радой был уже произведен в генералы) полного подчинения себе, но последний, ссылаясь на решение кубанской власти, на это не согласился, настаивая на сохранении отдельного Кубанского отряда и только оперативного подчинения его Корнилову. Вопрос не был решен окончательно, однако все же пришли к соглашению - совместно взять станицу Ново-Димитриевскую и там уже соединиться и договориться. Обозы обоих отрядов под небольшим прикрытием должны были сосредоточиться в станице Калужской, накануне взятой с боя кубанцами.
Глава VII.
Переход из аула Шенджий в станицу Ново-Димитриевскую. "Ледяной поход". Бой за станицу. Остановка в ней
Переход 15 марта из аула Шенджий к станице Ново-Димитриевской и бой за нее оставил в памяти всех участников 1-го Кубанского похода неизгладимое впечатление. В этот день мы вели упорную борьбу за свое существование с враждебными нам силами и человека и природы, и трудно было сказать, что тяжелее. Ценой отчаянных усилий мы снова оказались победителями.
В этот день погода с необыкновенной быстротой совершенно менялась четыре раза: ясное солнечное утро ранней весны; проливной дождь; снег, ветер и мороз, перешедший в снежную ледяную вьюгу. Последняя впоследствии и дала нашему "Анабазису" название "Ледяной поход", закрепившееся больше, чем все другие названия: 1-й Кубанский, Корниловский, Добровольческий.
Из аула Шенджий мы выступили в тихое утро. Ночью шел дождь. Рассеялись тучи на небе и на душе; выглянуло солнце и еще более оживило мысль о том, что скоро мы соединимся с кубанцами, нас будет много и борьба вместе легче будет, а там, может быть, скоро и конец похода.
Прошли несколько верст по липкой грязи, и небо уже затянулось тучами. Снова пошел дождь, холодный, мелкий, который скоро перешел в снег. Крупные пушистые хлопья его быстро скрыли грязное черное поле под белым чистым покровом.
В этот день я шел в авангарде.
Подходя к речке у станицы Ново-Димитриевской, мои дозоры и походная застава вспугнули, по-видимому сторожевую, заставу красных в красивой небольшой усадьбе на берегу речки с огромными вековыми деревьями. Появление моих партизан было настолько неожиданно, что большевики едва успели удрать на другую сторону реки, бросив на костре большой котел только что приготовленного вкусного супа.
Голодные партизаны с удовольствием принялись за неожиданный обед, но мое прибытие заставило их с сожалением бросить котел и идти дальше. Когда я проехал к реке и супом занялись другие, с ее другой стороны прилетел неожиданно снаряд и с необыкновенной меткостью попал в костер с котлом, причем один человек был убит и несколько ранено. Большевики отомстили за свой потерянный обед.
Снега навалило чуть не на аршин. Маленькая речка, в обычное время судя по мосту - "воробью по колено", вздулась в грязный поток, вода снесла настил моста и широко разлилась по берегам. В довершение всяких бед мороз становился все крепче и крепче, и несчастным добровольцам, до этого промокшим до нитки, в мокрых дырявых сапогах приходилось круто... Скоро одежда превратилась в ледяную кору; полы шинелей ломались, как тонкое дерево.
Столпились на берегу быстрого потока. Красные озлобленно расстреливали нас артиллерией... Положение отчаянное. Перейти реку нужно во что бы то ни стало, иначе ночь в открытом поле под ледяной вьюгой или отступление в уже далекие мертвые аулы, или бой там...
Генерал Марков перебрался на другой берег с небольшой частью своего полка, еще когда цел был мост. Решено было производить дальнейшую переправу на крупах лошадей. Последних было мало, да и каждая из них после пяти-шести рейсов в ледяной воде выше брюха с двумя всадниками на спине решительно отказывалась от работы. На моих глазах одна из них после бесплодных понуканий и ударов плетью просто легла в воду со своей ношей, и оба всадника, придавленные ею, едва не утонули у самого берега на глазах нескольких полузамерзших добровольцев, которые равнодушно смотрели на гибель своих товарищей... До такой степени безразличия дошли эти несчастные люди... Только мой резкий окрик вывел их из состояния какого-то оцепенения и заставил войти в воду и вытащить уже захлебывавшихся невольных купальщиков.
Моя попытка устроить с добровольцами новый мост из бревен и плетней усадьбы не удалась: было глубоко, и течение сносило все.
Все же кое-как под артиллерийским огнем противника переправа продолжалась. Перетащили даже пушку, но она уже на берегу перевернулась и застряла в невылазной грязи. Я, оставленный Корниловым наблюдать за переправой, разрывался на части, чтобы ускорить ее, но это было выше человеческих сил...
Между тем Марков, подтянув свой полк, уже ворвался в станицу и вступил в рукопашный бой с большевиками, которые, надеясь на погоду, совсем не ожидали нашего прихода и отчаянно защищались в каждом доме. Однако их все же выбили. Всю ночь подтягивались отставшие части, располагаясь где попало на ночлег.
Стоило огромного труда вытащить из грязи застрявшие орудия и повозки. Озлобленные большевики, лишенные ночлега, всю ночь обстреливали станицу, не давая нам покоя. Утром они даже атаковали ее, но были отбиты с большими потерями.
Уже поздно ночью по страшной грязи я со своим штабом добрался до отведенного квартирьером дома и заснул мертвым сном под непрекращавшуюся ружейную трескотню...
Глава VIII.
\В Ново-Димитриевской
В станице Ново-Димитриевской мы пробыли целую неделю, с 16 по 23 марта.
Едва успели кое-как разместиться и немного отдохнуть, как утром 18-го большевики атаковали ее с двух сторон. Мне с полком пришлось защищать ее с севера.
Несколько атак противника было отбито почти исключительно артиллерийским огнем батареи полковника Миончинского. Сидя вместе с ним на красной железной крыше одного из домов северной окраины станицы, где был его наблюдательный пункт, я с удовольствием следил за его удивительным управлением огнем своих двух пушек, стоявших где-то сзади на улице. Современный артиллерийский начальник мне всегда казался дирижером какого-то гигантского оркестра, однотонные могучие инструменты которого отвечают громом выстрелов и свистом снарядов на каждую команду по телефону - его дирижерскую палочку. Миончинский, высокий, стройный, еще молодой полковник, был именно таким дирижером, замечательным "стрелком" в артиллерийском смысле этого слова. Царство ему небесное. Он погиб в одном из боев под Ставрополем в декабре 1918 года.
Атака красных с запада была отбита корниловцами и краснянцами.
В первый же день пребывания в Ново-Димитриевской станице генерал Корнилов подписал договор с кубанской высшей властью относительно подчинения ему кубанских вооруженных сил. Под грохот разрывов снарядов красных батарей, осыпавших станицу, в доме командующего армией шел горячий спор по этому вопросу. Представителям кубанской власти - войсковому атаману, членам Рады и правительства - трудно было отказаться от своей недавней самостоятельности и всецело подчиниться Корнилову, зная к тому же его крутой нрав. Кубанская власть хотела сохранить автономию внутренней жизни и управления своего отряда, подчинив его командующему Добровольческой армии лишь в оперативном отношении. Последний во имя азбуки военного дела единства командования - настаивал на своем. Все же договорились.
Договор, подписанный обеими сторонами, заключался в следующем:
"1. Ввиду прибытия Добровольческой армии в Кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены Кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признается необходимым переход Кубанского правительственного отряда в полное подчинение генералу Корнилову, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.
2. Законодательная Рада, войсковое правительство и войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям командующего армией.
3. Командующий войсками Кубанского края с его начальником штаба отзываются в состав правительства для дальнейшего формирования кубанской армии".
Подписали: генералы Корнилов, Алексеев, Деникин, Эрдели, Романовский, полковник Филимонов, Быч, Рябовол, Султан-Шахим-Гирей.
В этом союзе не было взаимного доверия и искренности. Только суровая необходимость заставила обе стороны сойтись, и в то время, когда Корнилов с прямолинейностью солдата мало считался с представителями кубанской власти, держа их во время дальнейшего похода в черном теле, последние с трудом переносили такое отношение, видя в нем унижение не только своего достоинства, но и Кубани.
Через две недели Корнилова не стало. Но неискренние отношения между главным командованием Добровольческой армии и кубанской властью, постепенно ухудшаясь и приведя к ноябрьской драме 1919 года, закончились полным разрывом между ними перед новороссийской трагедией.
С постепенным прибытием в станицу Ново-Димитриевскую кубанских частей Добровольческая армия, увеличившись почти до 6000, была переформирована и получила следующую организацию:
1-я бригада - генерала Маркова. Офицерский полк.
1-й Кубанский стрелковый полк. 1-я инженерная рота. 1-я и 4-я батареи.
2-я бригада - генерала Богаевского.
Корниловский ударный полк.
Партизанский полк.
Пластунский батальон.
2-я инженерная рота.
2-я, 3-я и 5-я батареи. Конная бригада - генерала Эрдели.
1-й конный полк.
Кубанский полк (вначале - дивизион).
Черкесский полк.
Конная батарея.
Приняв бригаду, я сдал Партизанский полк генералу Казановичу, храброму офицеру с решительным, твердым характером. Сжившись за месяц почти непрерывных боев со своими партизанами, я хорошо знал их и умел ладить с ними. У генерала Казановича с места же вышел конфликт с есаулом Лазаревым, который позволил себе какую-то нетактичность по отношению к новому командиру, за что последний хотел предать его суду. Ценя боевые заслуги Лазарева, я не согласился на это, но вынужден был отчислить его от командования сотней, приказав ему состоять в моем конвое.
В своих воспоминаниях я еще не один раз буду говорить о Лазареве. Среднего роста, полный, коренастый, с светлыми, слегка навыкате, глазами, с кинжалом на поясе и башлыком по-кавказски за спиной, георгиевский кавалер, живой и энергичный, он невольно внушал симпатию своей смелой удалью в бою и веселье.
Под командой и надзором начальника, которого Р. Лазарев уважал или боялся, он вел себя сравнительно прилично, и его дебоши не выходили за пределы допустимого.
Атаман Краснов в одном из своих приказов по поводу одного из них обмолвился словом: "Беспутный, но милый моему сердцу Роман".
Но когда он становился почему-либо самостоятельным, то его выходки граничили уже часто с преступлением. Но о них речь впереди. Очень характерный отзыв дал о нем кто-то из тыловых начальников на Кубани в феврале 1920 года, жалуясь мне телеграммой на какую-то его проделку: "В бою незаменим, в тылу невыносим..."
Кончил Роман трагически - по суду был расстрелян в Крыму.
Я жил со штабом в хате какого-то иногороднего, по-видимому, большевика, бежавшего с семьей при нашем приходе в станицу. Мне предоставлено было почетное место - на широкой кровати в углу. Мои офицеры устроились вповалку на полу, один даже под моей кроватью. Вскоре пришлось перебраться на пол и мне, так как многочисленное и разнообразное "население" хозяйской кровати атаками, более жестокими, чем большевиков, заставило меня позорно бежать с поля битвы.
Отдыхали, высыпались за весь поход, приводили в порядок потрепанные вещи. Молодежь придумывала разное меню обедов из муки, картошки, молока и прочей деревенской снеди, которой в общем было достаточно, и от души хохотала, вспоминая какие-нибудь смешные эпизоды из только что пережитых боев. Зубоскалили и надо мной, хотя и сочувствовали, когда, проснувшись в одно непрекрасное утро, я оказался без сапог; с вечера поставил сушить их на печь, а утром кто-то растопил ее, не посмотрев, и они сгорели...
Пришлось "реквизировать" старые драные хозяйские сапоги, заплатив 100 рублей появившейся через день старухе-хозяйке.
В нашу боевую жизнь мы уже втянулись. Привыкли и к беспрерывному грохоту снарядов, разрывавшихся в разных местах взятых с боя станиц, и главным образом на церковной площади, где обычно в доме священника останавливался Корнилов. Не смущали уже нас и грязь, и вши, и даже качавшиеся иногда на площади трупы повешенных по приговору суда большевиков...
По-прежнему почти ежедневно хоронили своих павших соратников, и каждый из еще живых спокойно думал: "Сегодня ты, а завтра я..."
В человеческой душе есть предел нравственной упругости, после которого все переживания и волнения уже теряют свою остроту. И только вечером после тяжкого дня и тысячи пережитых в нем опасностей, погружаясь в крепкий сон, с тоской вспоминаешь об оставленных далеко родных, о минувшем, уже, может быть, невозвратимом счастье уюта семьи, мирной, любимой работы...
Погода всю неделю стояла отвратительная: дождь, невылазная грязь, холодный ветер, порою снег. Так не хотелось вылезать на воздух из теплой хаты...
А кругом во всех станицах были большевики, и из этого проклятого кольца, отрезавшего нас от всего мира, мы не в силах были выйти, несмотря на отчаянные усилия.
Но Екатеринодар по-прежнему оставался нашей заветной целью. Туда стремились все наши думы и надежды.
И Корнилов решил его взять.
Но предварительно нужно было обеспечить свой тыл, уничтожить большевиков южнее Екатеринодара, чтобы они не помешали нашей переправе через Кубань, а кстати захватить у них побольше снарядов и патронов, которых у нас уже оставалось немного. А бой за кубанскую столицу, несомненно, предстоял серьезный.
Через реку Кубань решено переправиться у станицы Елизаветинской, где была паромная переправа. Во исполнение этой задачи 22 марта я получил приказ: взять своей бригадой станицы Григорьевскую и Смоленскую.
Глава IX.
Взятие станиц Григорьевской, Смоленской и Георгие-Афипской
Поздно вечером 22 марта я выступил с бригадой к станице Григорьевской, имея впереди Корниловский полк. До станицы было не более 10-12 верст, но дорога была ужасная: грязь по колено, с кусками льда, порой огромные лужи целые болота.
Люди и лошади измучились, вытаскивая пушки, поминутно завязавшие в липкой грязи; жалкая дырявая обувь свободно пропускала ледяную воду. Темно, холодно, у всех отвратительное настроение духа, а тут еще слухи от местных жителей, что Григорьевская сильно занята красными и нам придется выдержать упорное сопротивление.
Перед рассветом корниловцы вступили в бой. С опушки станицы большевики встретили их ожесточенным ружейным огнем, а в особенности пулеметами. Только ночь спасла нас от громадных потерь, так как мы наступали по совершенно ровному тюлю без всяких укрытий, а рыть окопы в сплошном болоте, в какое обратилась почва, было немыслимо, да и шанцевого инструмента почти не было. Пули красных долетали в тыл и ранили людей и в резерве. На перевязочном пункте около моего штаба один раненый офицер был ранен вторично, а третьей пулей убит. Одна пуля попала в моего адъютанта Ж., лежавшего на бурке рядом со мной, но только контузила его.
Большевики дрались с необыкновенным упорством, но, сбитые с окраины станицы, где у них были окопы, быстро отошли к станице Смоленской. Доблестным корниловцам их победа досталась недешево: до 60 человек убитыми и ранеными выбыло из строя.
Ввиду крайней усталости войск - тяжким ночным переходом по ледяному болоту, бессонной ночью и кровопролитным боем - я не хотел с переутомленными войсками рисковать успехом атаки станицы Смоленской, расположенной на возвышенности за речкой, и дал им отдых до полудня. Послав Корнилову донесение о взятии станицы и отдав все распоряжения на случай контратаки большевиков, я зашел отдохнуть в дом священника, где уже расположился мой штаб.
Бедный молодой батюшка от пережитых ужасов хозяйничания красных в станице, только что кончившегося боя производил впечатление полупомешанного. Он без умолку говорил, суетился, все время спрашивал, не придут ли большевики опять, и умолял нас не уходить из станицы. Между прочим, он рассказал, что красные заставили его беспрерывно служить молебен о том, чтобы они победили "кадет", а когда он попытался уклониться от этого, они пригрозили ему расстрелом.
Впоследствии я слышал, что несчастный священник все же был убит ими через несколько дней после нашего ухода.
Немного отдохнув, мы снова перешли в наступление - на станицу Смоленскую. До нее было недалеко - всего около трех верст. Дорога шла болотистым лесом. Выглянуло солнце; настал хороший весенний день. После удачно исполненной задачи - победы у Григорьевской - у всех светлее стало на душе. Послав в боевую часть партизан с генералом Казановичем, я оставил корниловцев в резерве. Скоро приехал Корнилов и горячо благодарил свой полк за блестящую победу.
Между тем генерал Казанович наткнулся на упорное сопротивление. Красные, заняв возвышенную окраину станицы на другом берегу, укрепились и встретили моих партизан жестоким ружейным и пулеметным огнем.
Доблестный командир полка сам был в цепях, ободряя наступавших. Только с большими усилиями и потерями, наконец, к вечеру удалось взять станицу и выбить оттуда красных.
Переночевали в зажиточном доме у веселой старухи казачки, еще помнившей рассказы своего отца о том, как "Шамиля брали", и удивительно спокойно относившейся к гражданской войне, как к уличной драке.
