Утром 14 февраля мы выступили из Ольгинской. Со своими хозяевами я расстался без особого сожаления. Сварливая хозяйка представила счет за наше пребывание, а хозяин, старый урядник, часто приставал ко мне с просьбой посоветовать, идти ли ему с нами или нет, оседлал коня, выехал за станицу, но - раздумал и вернулся.
      Грустную картину представлял наш поход...
      Впереди авангард - Офицерский полк под командой генерала Маркова; за ним главные силы с обозом - под начальством генерала Боровского; сзади арьергард - Партизанский полк под моей командой. Во время всего 21/2-месячного похода на протяжении около 1000 верст этот порядок почти не нарушался. Иногда только мы, три генерала, чередовались вместе с своими частями своими местами в походном порядке.
      По широкой грязной улице привольно раскинувшейся станицы уныло шла колонна добровольцев. Бедно и разнообразно одетые, разного возраста, с котомкой за спиной и винтовкой на плече, они не имели вида настоящей подтянутой воинской части. Это впечатление переселяющегося цыганского табора еще более увеличивалось многочисленным и разнообразным обозом, с которым ехали раненые и еще какие-то люди.
      При нашем проходе вся станица высыпала на улицу. Больно было видеть уходящую куда-то в неведомую даль нищую Добровольческую армию и тут же рядом стоящих у своих домов, почтенных, хорошо одетых казаков, окруженных часто 3-4 сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на нас...
      Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейной группы, я не выдержал и громко сказал:
      - Ну, что ж, станичники, не хотите нам помогать - готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!
      - На всех хватит, - ответил мне при общем смехе семьи отец ее, пожилой бородатый казак.
      Нечаянно я оказался пророком: проезжая после "Ледяного похода" в начале мая из Мечетинской станицы в Новочеркасск на "Круг спасения Дона", я был остановлен у станицы Ольгинской заставой германского пехотного полка; на окраине станицы немцы рыли окопы и ставили пулеметы...
      Кончились последние дома станицы, раскинулась безграничная, ровная, белая степь с черными пятнами оттаявшей земли. Широкой прямой полосой потянулся старинный "шлях", по которому, порой утопая в жидкой грязи, совершила свой крестный путь Добровольческая армия. Свинцовое небо с черными тучами низко нависло над грустной, молчаливой землей...
      К вечеру подошли к станице Хомутовской. Широко разместились на ночлег, как будто наш поход совершался в совершенно мирной обстановке. Обоз остановился на северной окраине станицы: уставшие лошади едва тащили повозки по липкой глубокой грязи, и никому не хотелось гнать их дальше по станице, где грязь была особенно тяжела... Сторожевое охранение стояло почти рядом, в крайних домах окраины.
      Не было еще втянутости в походно-боевую жизнь, да и противник не трогал еще нас.
      Ночь прошла спокойно. Пробуждение, однако, было весьма неприятно - под грохот разрывов неприятельских снарядов и ружейную трескотню. Обоз наш первый попал под обстрел и в панике поднял суматоху по всей станице. Повозки с ранеными носились по станице. Возницы вопили от ужаса.
      Однако скоро все пришло в порядок. Корнилов со штабом и начальники частей быстро успокоили людей; была выслана цепь против показавшейся на горизонте красной конной части с одной пушкой, стрелявшей по станице, и после нескольких выстрелов нашей батареи и движения во фланг большевикам конной сотни красные скрылись. В это время - обоз уже вытянулся по дороге из станицы - большевики послали несколько снарядов. Проходя с арьергардом по этой дороге, я потом увидел в одном месте лужу крови и воронку от снаряда.
      Вся эта суматоха, однако, сослужила нам хорошую службу: нешуточная угроза повторения такой тревоги уже не вызывала никакого беспорядка.
      Впоследствии стало известно, что потревожившая нас конная часть несколько эскадронов 1-й бригады 4-й кавалерийской дивизии. В начале 1914 года я командовал 4-м гусарским Мариупольским полком этой дивизии на Ломжинском фронте и хорошо знал ее. После революции все офицеры ушли из нее, в командование ею вступил один из уланских вахмистров, а его начальником штаба стал подполковник драгунского полка. К своему удовольствию, я узнал, что бывшие мои подчиненные - мариупольские гусары в действиях против нас участия не принимали.
      К вечеру 15 февраля подошли к станице Кагальницкой и, спокойно переночевавши в ней, на другой день к ночи прибыли в станицу Мечетинскую, где была сделана дневка. В общем, шли медленно, постепенно втягиваясь в походную жизнь.
      За это время были получены более подробные сведения о районе зимовников, выяснившие бедность района средствами и жилыми помещениями, разбросанными на значительных расстояниях, что для нас было опасно в отношении связи. Это заставило Корнилова окончательно решиться на движение на Кубань, о чем им и было объявлено войскам в станице Мечетинской. Донские партизаны, имевшие возможность двинуться на присоединение к генералу Попову, решили идти дальше с Добровольческой армией.
      По-видимому, атаману было послано предложение присоединиться к нам и идти дальше вместе. Генерал Попов не согласился на это, мотивируя свой отказ желанием донцов не уходить с Дона и дождаться на зимовниках его пробуждения. Этот отказ произвел на добровольцев тяжелое впечатление: отходил в сторону естественный союзник, положение становилось затруднительным, главным образом ввиду недостатка у нас конницы. Были мнения, что этому соединению помешало и честолюбие генерала Попова, который знал, что генерал Корнилов потребует, рано или поздно, подчинения себе "Степного отряда" во имя единства командования - азбуки военного дела. Как бы то ни было, оба отряда разошлись в разные стороны и впоследствии действовали совершенно самостоятельно, без всякой связи друг с другом.
      За шесть дней нашего перехода от станицы Ольгинской до Егорлыцкой - 88 верст, я особенно хорошо помню станицу Мечетинскую: в ней, в доме священника, мне пришлось провести 17 и 18 февраля по пути на Кубань, и из нее же я через 21/2 месяца уехал в Новочеркасск, простившись с Добровольческой армией.
      Как и в других южных станицах, мечетинские казаки встретили нас приветливо и внешне доброжелательно. Большевики пока еще ничем не проявили себя здесь; казаки просто еще не знали их и за свой прием нас у себя не ожидали мести с их стороны. Впоследствии страх их жестокой расправы заставлял местных жителей быть гораздо сдержаннее в выражении своих симпатий к нам. И мы не могли винить несчастных: боясь за свое существование, мы вынуждены были уходить все дальше и дальше и ничем не могли обеспечить безопасность тех, кто доброжелательно относился к нам.
      Помимо гостеприимства станицы у меня осталось воспоминание о невероятной грязи в ней в распутицу и о философском отношении к ней жителей.
      Посреди станицы протекала болотистая речка Мечетка; через нее был низкий "казенный" мост с деревянным настилом, давно прогнившим и покрытым на 1/2 аршина слоем жидкой грязи. На моих глазах в ней едва не захлебнулась обозная кляча, попавшая ногой в дыру настила. На берегу была сложена груда бревен для его починки. Но никто из станичников пальцем не шевельнул сделать это. "А нам ни к чему: мост казенный..." - говорили они, утопая в грязи речки, объезжая мост.
      Около церкви была какая-то яма с незасыхавшей грязью (по-видимому, там был ключ). Прихожане из хуторов иногда попадали в нее и вымазывались в грязи. Измучившись, вытаскивая повозки, нередко возвращались домой, не побывав в церкви. Батюшка ездил в церковь через улицу иной раз на волах.
      Впрочем, мало ли на Руси дебрей с такой классической грязью...
      По пути от Ольгинской раз нам пришлось остановиться на привал в хуторе, приютившемся в степной балке. В бедной хате, где я остановился, суетился вдовец старик-крестьянин, принося нам молоко и хлеб.
      Один из моих офицеров спросил его: "А что, дед, ты за кого - за нас, кадет, или за большевиков?" Старик хитро улыбнулся и сказал: "Чего ж вы меня спрашиваете... Кто из вас победит, за того и будем".
      Дед, по-видимому, верно определил отношение к нам русского народа.
      Все шли пешком. Старшие начальники, в том числе и Корнилов, редко садились верхом: как-то неловко было пользоваться таким удобством передвижения, когда рядом простыми рядовыми с винтовкой на плече шли израненные старые генералы и полковники...
      Обычная группа впереди колонны главных сил: генерал Корнилов в полушубке с белым воротником и высокой папахе, с палкой в руке, с сумрачным спокойным лицом; рядом с ним генерал Романовский. Тут же генерал Деникин среди штабных офицеров в штатском пальто и черной шапке, с карабином через плечо. Плохо .одетый, потеряв теплое пальто в Батайске, в дырявых сапогах, он сильно простудился и вынужден был скоро слечь в повозку. Генерал Алексеев ехал в экипаже. Несмотря на свое болезненное состояние, он принимал деятельное участие в жизни Добровольческой армии: высший руководитель нашей крошечной армии, министр иностранных дел, главный казначей наших жалких средств, он пользовался общим глубоким уважением, и мы, старшие, с грустью видели, что в штабе Корнилова к нему относятся не так, как он того заслуживал... Но, как всегда скромный, он ни на что не жаловался и везде уступал Корнилову первое место.
      Часто к этой молчаливой группе присоединялся и я, если мой полк шел в колонне главных сил. Но разговор обычно не клеился: каждый был занят своими невеселыми думами...
      Переночевали в станице Егорлыцкой и простились с Донской областью. Дальше - Ставропольская губерния. По слухам, здесь будет нам тяжело: местные жители-крестьяне уже охвачены большевизмом, и хотя он еще не принял определенного характера, но уже есть его преддверие - местные советы, тупая, бессмысленная ненависть к нам, "кадетам", которую раздувают части 39-й пехотной дивизии, недавно ушедшие с Кавказского фронта и расположившиеся в Ставропольской губернии, терроризируя население.
      Первый более или менее серьезный бой с большевиками мы выдержали в пределах Ставропольской губернии, в Лежанке, 21 февраля.
      Был тихий зимний день. Слегка подморозило. Ветра не было. Снег уже сошел, и широкие черные поля терпеливо ждали теплого дыхания недалекой весны. После грязи и усталости последних дней идти было легко, да и в поход мы уже достаточно втянулись.
      Впереди, в авангарде, шел Офицерский полк с генералом Марковым. За ним - главные силы: юнкера и корниловцы, в арьергарде за обозом - я со своим Партизанским полком.
      В трех-четырех верстах перед Лежанкой нужно было переходить через широкий плоский бугор. Как только авангард показался на нем, высоко над ним разорвалась шрапнель со стороны Лежанки, и бело-розовое облако тихо поплыло по бледно-синему небу. За первой шрапнелью - вторая, третья - так же высоко и безвредно.
      Знакомое, несколько забытое чувство жуткой бодрости, подтянутости и жгучего любопытства охватило всех нас. Будет бой... Вот за этим спокойным голым бугром, может быть, ждет смерть. Рука крепко сжала винтовку, каждый мысленно пересчитал и запас своих патронов. Взоры всех невольно обращаются на начальника.
      Этот момент - первый выстрел противника - я считаю, по своему боевому опыту, одним из важнейших в течение боя. В эти несколько секунд подчиненные делают решительную оценку своему начальнику, которого еще не видели в бою, и горе им и ему, если он не выдержит этого мгновенного экзамена: растеряется, засуетится, начнет волноваться, дрогнет его голос... Немедленно пропадет вера в него, явится недоверие и к своим силам, чувство подлой трусости холодной змеей заползает в душу каждого, и задолго еще до конца боя успех его поколеблен. Как справедливы исторические слова: "Побежденные войска разбиты уже до поля сражения..."
      Конечно, в числе причин неудачи боя всегда есть и многие другие, но потеря веры в вождя и в свои силы, упадок духа войск являются главными.
      Мне всегда казалось, что ни трусов, ни храбрых людей нет на свете: есть только умеющие держать себя в руках и теряющие голову в опасности. Чувство самосохранения настолько могущественно, что от него нет возможности отделаться, и я убежден, что самый отчаянный по виду храбрец испытывал не раз припадки такой трусости, что только силой воли заставлял себя не обратиться в зайца.
      Все эти мысли, как теперь помню, пришли мне в голову, когда я заметил, как испытующе смотрят на меня мои партизаны после первой шрапнели... На душе у меня было жутко, как, вероятно, и у них, и так хотелось быть как можно дальше от этих бело-розовых пушистых комочков на светлом небе!
      Но, взяв себя в руки, спокойно пошутил относительно слабой меткости большевиков, проехал вдоль колонны, смотря всем в лицо, - и экзамен выдержал: доверие было завоевано, и за весь "Ледяной поход" оно оставалось, к моей радости, неизменным.
      Впереди начался бой. Я получил приказание подтянуть свой полк вперед и, обогнав обоз, который суетливо начал сворачиваться в вагенбург, выдвинулся на бугор.
      С этой возвышенности, как на ладони, было видно все поле сражения.
      Верстах в двух впереди, по долине речки Средний Егорлык, широко раскинулась слобода Лежанка; за ней возвышенность, на которой кое-где группы леса и кусты. Прямо на слободу наступал длинной стрелковой цепью Офицерский полк. Вправо, скрываясь по балкам, двинулись в обход левого фланга противника корниловцы и юнкера. К ним поехал и Корнилов со своей свитой. Я получил приказание атаковать левый фланг противника.
      Марков уже ввязался в упорный бой. Большевики, занимая окопы по обе стороны речки, осыпали его жестоким ружейным и пулеметным огнем; пришлось залечь и ждать результатов обхода корниловцев.
      Батарея красных, стоявшая у церкви, перенесла свой огонь на мой полк. Одним из первых снарядов был убит один из моих офицеров и казак. Это были первые и единственные наши жертвы за этот бой.
      Развернув полк, я начал наступление влево, по вспаханному осенью полю. Не ложась, мои партизаны спокойно шли под неудачным артиллерийским огнем противника. Молодцы юнкера батареи подполковника Миончинского лихо работали под ружейным огнем противника на главной дороге. Под их меткими выстрелами все реже и реже стала стрелять красная батарея. Вот, изображая собой броневик, со страшным шумом помчался к марковцам наш автомобиль (шел на керосине, так как бензин вышел). Наступая уступом против красных под их редким огнем примерно в версте за Офицерским полком, я с удивлением и восторгом неожиданно увидел, как марковцы, которым, видимо, надоело открыто лежать на другой стороне речки под бестолковым, но все же горячим огнем врага, вдруг вскочили и бросились - кто через мост, а кто в воду - в атаку на окопы красных. Последние совсем не ожидали этого и, даже не сопротивляясь, бежали. Я отчетливо видел, как беглецы быстро движущимися черными точками усеяли всю возвышенность за слободой, за которой бешено скакали повозки с "товарищами" и батарея. Марковцы и корниловцы настойчиво преследовали бегущих. Конница Глазенапа охватила часть их обоза. Партизанам уже делать было нечего. Противник исчез. Я приказал свернуть полк и повел его в Лежанку.
      Слобода точно вымерла. Жители разбежались или попрятались. По улицам валялось немало трупов большевиков.
      Красные бежали в полном беспорядке, бросив запасы и частью и оружие. Мы спокойно расположились на ночлег. Появились и жители, всячески стараясь оказать внимание "победителям". Но по их невеселым смущенным лицам видно было, что они с ужасом думают о новом приходе большевиков после нашего ухода. Жалко было их, но что мы, кочующая армия, могли сделать?
      Ночью еще долго слышались кое-где одиночные выстрелы: добровольцы "очищали" слободу от застрявших в ней большевиков.
      Этот первый в походе правильный бой, окончившийся полной нашей победой, имел для Добровольческой армии огромное нравственное значение. Явилась твердая вера в Корнилова и других начальников, уверенность в своих силах и в том, что лучший способ разбить большевиков - решительное наступление, не останавливаясь перед естественными преградами, сильнейшим огнем и превосходными силами противника. Была сделана взаимная боевая оценка врагов - ив нашу пользу. На большевиков, видимо, неотразимое впечатление произвело спокойное, без всякой суеты, стройное, как на учении, развертывание армии, смелый переход ее в наступление и атаку и меткий огонь.
      Добровольцы увидели перед собой многочисленного, хорошо вооруженного противника, занимавшего сильную позицию, но скоро убедились в отсутствии у него стойкости войск и толкового управления боем. Красные с места же перешли к обороне, надеясь на непроходимость речки и силу своего огня, и, когда это не остановило доблестного Маркова, у них сразу пал дух, и началась паника, окончившаяся полным бегством.
      План боя был очень прост, да и трудно было предпринять сложный маневр в наших несложных силах: он вполне соответствовал обстановке и заключался в решительном ударе с фронта, с обходом фланга.
      Верховному главнокомандующему, еще так недавно управлявшему 10-миллионной армией, пришлось под Лежанкой решать одну из боевых задач, какие мне приходилось давать в окрестностях Красного Села юнкерам Николаевского кавалерийского училища, где я 10 лет был преподавателем тактики. И он решил ее на 12 баллов (на "отлично").
      Бой под Лежанкой был для Добровольческой армии первым боевым экзаменом. И она блестяще его выдержала. Почти все остальные многочисленные бои похода имели такой же характер и план. Но уже в этом бою ярко сказался недостаток у нас конницы: ни хорошей разведки, ни энергичного преследования не было. И в других боях мы постоянно это чувствовали.
      В дальнейшем изложении мне придется описывать главным образом бои. Наш поход представлял собой практический курс по тактике во всем его разнообразии: походные движения, расположение на ночлег, наступательные, фланговые, отступательные (для арьергарда), конные атаки, переправы через реки и прочее. Противник был кругом и вместе с тем был неуловим. Нам все время приходилось наступать, пробиваясь через красное кольцо, и одновременно отступать, обороняясь с тылу. База у нас была всегда "при себе".
      Впервые за поход в этом бою были взяты в плен и преданы военно-полевому суду несколько офицеров-артиллеристов 3-й артиллерийской бригады. Суд отнесся к ним снисходительно и помиловал их, поверив тому, что они насильно были взяты красными, державшими их семьи заложниками.
      В Лежанке Корнилов приказал для отличия от большевиков нашить полоску белой материи на папахи и фуражки.
 

      С утра 23 февраля мы уже двигались по Кубанскому краю. Встречали нас в станицах хорошо. Кубанцы охотно присоединялись к нам после речей Алексеева и Корнилова. Станичные сборы высказывали свое враждебное отношение к большевикам, среди которых были почти исключительно "иногородние". Край богатый, большие запасы хлеба, много скота и лошадей. Большевизма во всей его прелести кубанцы еще не испытали.
      Без боев прошли 23 февраля станицу Плосскую, 24 вошли в станицу Незамаевскую.
      В стремлении к Екатеринодару, нашей обетованной земле, мы не задерживались в станицах, как в Донской области. Все уже втянулись в походную жизнь, приспособились ко всем ее неудобствам, кормились хорошо, а удачный бой под Лежанкой сильно поднял бодрость духа и веру в Корнилова. Грязь подсыхала, дни становились теплее. Надежда на хороший конец нашего похода становилась тверже.
      Из станицы Незамаевской мы выступили в 10 часов вечера. Это было новостью: до сих пор шли все только днем.
      Предстояло по пути к столице Кубани перейти Владикавказскую железную дорогу между двумя важными узлами: станциями Тихорецкой и Сосыки. Обе станции были заняты крупными отрядами большевиков. Между ними часто курсировали броневые поезда. Поэтому нужно было перейти железную дорогу ночью и как можно быстрее.