– В мялку попала, на Калиновской. Эх, видать, зря везли, поздновато. Кровопотеря.

– Руки. Мыть, – отрывисто произнес Поляков. – Камфары.

– Отходит уже, доктор, лишнее, – тихо сказал Анатолий Лукич.

– Па-а-апрашу камфары!

Фельдшер метнулся за шприцем, Пелагея освободила от пальто и уже стояла с кувшином.

Доктор Поляков, согнувшись и шмыгая носом, укреплял зажимы и орудовал скальпелем, потом маленькой пилой.

–Как?

– Слабый, – отвечал Анатолий Лукич, щупая пульс. – Еще ввести?

– Введите.

Когда таз наполнился марлей и кровавыми кусками, Пелагея заменила его на новый.

– Гипс готовьте, – сказал Поляков, закончив с одной ногой. Он отошел и, ополоснув руки, закурил.

Уже совсем было светло, когда Поляков вышел из отделения. Во дворе его нагнала Анна Николаевна, чтобы подать забытое пальто. Руки Полякова были измазаны алебастром, поэтому она накинула пальто прямо ему на плечи. Сказала еще пару слов, попрощалась, закурила и вернулась на крыльцо, чтобы спрятаться от ветра. Из сарая вышел Влас с какими-то хомутами и вчерашним тулупчиком под мышкой, спросил что-то у Анны, она засмеялась и тоже что-то спросила.

Анна еще стояла, ежась от ветра, это было видно в окно, когда доктор Поляков развернул граммофонную трубу, вытащил на стол остатки книг и фотографию красивой молодой женщины в черном оперном платье.

В приемной сидело человек тридцать печальных лиц, были среди них люди издалека, с котомками, все молчали, только иногда кое у кого плакал ребенок.

Один парень проскакал на костылях, какой-то мальчик хотел проскакать следом, но получил подзатыльник от матери.

Окошко регистратуры распахнулось, Анатолий Лукич перегнулся, чтобы накинуть крючок, и громко объявил:

– Па-адходим на запись!

Мешочники вздрогнули и потянулись к окошку.

На окне докторского кабинета тоже были тюль и цветы. Во дворе вяло играли ребята, на подводе сидел бледный дядька без возраста с мелко трясущейся головой. Прошел Влас. А в кабинете шел бесконечный разговор.

– Давно ли болит у тебя? – спрашивал в который раз Поляков.

– Да оно и не болит ужо вовсе, – отвечала бабка.

– А что же пришла тогда? – спрашивал в сердцах Поляков.

– Так вить сгниеть-то рука, батюшка…

– Вот именно, что «сгниеть»… Отрежем тебе руку, будешь знать… Раньше-то о чем думала?

– Дак когда ж раньше-то, работы были, батюшка…

– С этой бумагой иди к Анатолию Лукичу. И следующего зови.

Следующей заходила молодая баба и начинала приветливо раздеваться за ширмой.

Вечером втроем пили чай в ординаторской. Анна накладывала варенье в розетки.

– Михаил Алексеевич, а хотите крыжовникового попробовать?

– Крыжовникового? Давайте попробуем…

– Это я в этом году сварить решила из крыжовника, у Пелагеи Ивановны, конечно, лучше получается.

– Да что вы, у вас несомненно лучше, чем у Пелагеи, – подал голос Анатолий Лукич.

– Не знаю, не знаю…

– Сколько сегодня на приеме-то было, Анатолий Лукич?

– Пятьдесят два человека. Двоих положили.

– Да, сейчас дороги развезет, полегче станет. А там, глядишь, и зима. В метель, бывало, неделю никто не приезжает.

Поляков курил, смотрел в окно.

– Пейте чай-то, Михаил Алексеевич, простынет… Да уж и спать пора. Устали, наверное.

– Вон едет кто-то, – сказал Поляков. Во дворе послышался лай. Фельдшер выглянул, крякнув, допил свой чай, и вышел:

– Рано мы спать-то собрались…

– Пойду посмотрю, наверное, роды, – вслед за ним вышла Анна.

Поляков немного побледнел, но остался на своем месте. Он прислушивался к голосам на улице, потом в коридоре раздался протяжный крик.

– Тихо, милая, тихо, сейчас доктор будет, – приговаривала Пелагея.

Поляков вышел в коридор, она спешила навстречу.

– Что там? – сухо спросил он.

– Роженицу привезли с Залесского, посмотрите. Кажется, поперечное положение…

– Ах, это… Что ж, готовьте, Пелагея Ивановна, я в дом за папиросами сбегаю, три минуты.

Поляков миновал сени с плачущей бабкой и сморкающимся мужичком. Они запоздало вскочили для поклона, но он уже пересек двор, поднялся по лестнице, вытащил из ящика стола Додерляйна и быстро перелистал до главки «Поворот на ножку». С книгой в руке он метнулся к выходу, потом вернулся, налил водки из буфета, выпил и побежал назад.

Пелагея ждала с кувшином. На столе лежала девка со спутанными, слипшимися волосами. Доктор осторожно потрогал натянутый, как барабан, сухой живот. Девка протяжно застонала.

– Ничего, ничего, милая, – одобрительно кивала ему головой Пелагея. – Сейчас доктор тебе поворотик сделает, сейчас. Укольчик вколют, и не больно тебе будет, расслабь ноги-то…

– Камфары ей, – словно очнулся Поляков и после того, как Анна намазала ему руки йодом, приступил к внутреннему осмотру.

Так-с, так-с, – бодро приговаривал он, как вдруг замер и уставился на свою руку. На пальцах было что-то действительно странное: какая-то прозрачная липкая кашица, которая доктора напугала. Что это могло быть, он решительно не знал. Поляков сглотнул и почувствовал предательские капли на лбу, но тут Анна спросила:

– Что там?.. О, Господи, это повитухи небось сахару напихали… Сахар, что ли, тебе совали?

Девка застонала еще громче.

– Повитуха сахару вложила. Мол, ребеночек не идет, так они его на сахар выманивают вроде…

Анатолий хмыкнул.

– Ну, дичь… Хорошо, что не солью. Ты зачем им позволила сахар-то пихать?

– Давайте промою…

– Промыть немедленно! Что за черт!

Роженица перекрестилась на «черта» и заскулила с новой силой.

– Что вы, доктор, они и за ноги к потолку могут подвесить, чтобы плод правильное положение принял… Да что тут говорить…

Поляков сполоснул руки и громко объявил, косясь на Пелагею:

– Ну-с, будем делать поворот на ножку.

Девка монотонно орала, хотя ей и ввели обезболивающее. Пелагея сердилась:

– Дыши, как сказано! Слыхала или нет? Собачкой дыши, быстро, туда-сюда!.. А теперь тужься, тужься…

– Пошел, пошел, тужься!

Пелагея помогала снаружи, давя на живот, фельдшер держал крючки, а Анна ловко перехватила появившееся тельце ребенка из рук Полякова. Тот отошел на шаг, не понимая, живой ребенок или нет. Синее тельце потихоньку высвобождалось в руках Анны, Поляков смотрел на него, на нее, потом заметил перепуганную Наталью в дверях, делающую ему какие-то знаки. Потом он увидел, как Анна высоко подняла ребеночка, сильно хлопнула, но ничего не произошло. Она снова хлопнула, прошла секунда, и Поляков услышал крик. И одновременно сердитый голос фельдшера:

– Чего тебе, Наталья?

– Да там, в палате, дядька с горлом кончается…

– Как кончается?

– Да разметал все, по полу бьется, синий уж…

– Зашивайте, Анатолий Лукич, – Поляков вышел и как был, с окровавленными руками, побежал к палатам заразного отделения.

В коридоре стояли больные в синих халатах, заглядывая в бокс через разбитое окно.

Они пропустили врача. На полу в осколках разбитого стекла лежал здоровый мужик в разодранной пижаме. Поляков встал на колени, потрогал пульс, стал делать массаж сердца. Потом полой халата вытер рот, полный пены, и начал искусственное дыхание.

Больные молча наблюдали из сумрака.

– Наталья, – задыхаясь, крикнул Поляков, – позови фельдшера… Или Анну Николаевну…

– Ага… – Наталья побежала по коридору, больные снова сомкнулись.

Поляков все вдувал и вдувал воздух, вытирая рот, появилась Анна, отправила всех по палатам, принялась нажимать мужику на грудь.

– Все, – сказал Поляков, прислушавшись на секунду. – Сердце не бьется.

В прозекторской уже поздно ночью Поляков курил с Анатолием Лукичом.

– Как же я причину смерти установлю? Вскрытие обязательно надо делать.

– Ой, доктор, хлопот потом не оберетесь. Родня замучит, скажут, зарезали в больнице… Согласие надо получить, а согласия они не дадут все равно…

– Да что за чушь, человек умер ведь не от дифтерии… Знать бы надо…

– Да от сердца он умер, миокард у него лопнул, вот и помер, что тут сделаешь… Дифтерия ни при чем.

– Сам знаю, а скажут, от детской болезни не вылечил…

Дверь приоткрылась, вошла Анна с лотком.

– Михаил Алексеевич, я сыворотку противодифтерийную приготовила.

– Да уж, доктор, вы так неосторожно, не жалеете себя.

Поляков засучил рукав, и Анна ввела противодифтерийную сыворотку.

– Ребенок-то как у той?

– Ничего, девочка, четыре фунта. Без патологий.

Заснуть Поляков решительно не мог. Глаза слезились, одолевал зуд. Он накинул халат, запалил лампу, стал что-то читать. Время от времени смотрел на руки, даже измерил какую-то болячку штангенциркулем. Лег, снова вскочил, пошел посмотрел на себя в зеркало, оттянул поочередно веки, губы.

Посмотрел в книжке на фотографию усатого мужчины с лицом, изъеденным трещинами и фурункулами, глянул на портрет женщины в черном, который стоял на столе.

Чуть«не плача, Поляков отчаянно застучал кочергой по чугунной печной дверце.

Наталья в тулупе поверх сорочки молча слушала доктора в дверях.

– Скажешь Анне Кирилловне, что у меня, видимо, реакция на сыворотку, аллергия… Пусть придет. Пусть морфию, что ли, захватит…

Наталья преданно смотрела, открыв рот.

– Поняла, что сказать?

– Ага… Что сыворотки… От сыворотки заболел…

Поляков с трудом поднялся и начеркал что-то на рецептурном бланке.

Укол подействовал тут же. Во-первых, боль отпустила, во-вторых, сразу заиграла музыка. Поляков благодарно кивнул Анне, облегченно вытер лоб.

– Лучше?

– Значительно… – можно было прочесть по его губам.

Звук через иглу и трубу пролетал над столом с книгами, над Анной, склонившейся с инструментами, над шкафами, куда-то в дальний угол, и медленно опускался на уже засыпающего Полякова…

Молодая певица, исполняющая на той же сцене партию Маргариты, была и похожа, и непохожа на свой портрет. Но пела она действительно прекрасно.

В утреннем свете голос распространялся высоко, гораздо выше флигеля и больничного двора с конюшней, и необыкновенно было то, что все, что с высоты охватывал глаз, включая берег реки, дальнюю усадьбу с парком, даже церковь в Муравишниках, все было покрыто снегом.

Поляков, немного жмурясь, весело оглядывал двор.

– Это что же, уже десять часов? – спросил он Власа, глянув на часы.

– Так точно, ваше благородие, – отвечал Влас, толкая лопату со снегом.

– А что не разбудили? На прием-то есть кто? – стал догадываться Поляков.

– Никого. Ни души не принесло. Вон навалило-то… Это лучшей дома болеть, покуль доедешь, помрешь, не ровен час…

Музыка заиграла еще сильнее, Поляков исследовал двор, через окно переговорил с фельдшером, помахал ему, возвращаясь, приказал Власу ставить самовар и воду для мытья.

На граммофоне крутилась новая пластинка. С наслаждением он терся мочалкой, сидя в большом корыте, прямо в жарко натопленной гостиной. Наталья подносила воду, старательно отвернувшись, лила ему на голову. Приходила Анна, и он кричал ей через дверь: «У вас руки золотые, прекрасно! Совсем здоров стал…»

Потом Поляков решил пить чай и писать письма, потом смотрел в окно.

Во двор въехала странная бричка. Старичок кучер начал освобождать пассажира из-под полостей, а Влас почтительно подмахнул лопатой у подножки. Из брички появилась дама лет сорока, с муфтой и мопсом. Дама была красивая и современная, она жизнерадостно потянулась и захохотала, увидев Анатолия Лукича.

Пока Поляков мыл руки, а Анатолий Лукич ему поливал из кувшина, высокомерно поглядывая на мопса, дама свободно расположилась за ширмой в гинекологическом кресле и закурила длинную петербургскую папироску.

– Это вот как раз из Никольского, полковника Шеффера вдова, разорившаяся… Сама с чего-то заявилась, – шепотом успел объяснить фельдшер до того, как залаял мопс.

– О Боже, Микки, замолчи! Демьян Лукич, сделайте милость, вынесите его…

Фельдшер, поджав губы, вынес собачку, а Поляков учтиво вышел к пациентке.

– Здравствуйте… Вы наш новый доктор?

Темнело рано. Снег снова начал падать крупными неправильными хлопьями на бричку со старичком, на лошадку и Власа в обрамлении тюля.

– Не зажигайте, не зажигайте…

– Я занавески закрою…

– Помогите, бессовестный… Помогите застегнуть…

– Я, признаться…

– Ах, я сама… Вы меня с толку сбили, голова закружилась…

Поляков прислонился лбом к стеклу, закурил.

– О Боже, я упаду сейчас…

– Екатерина Ка… Екатерина, позвольте вас на воздух проводить, – повернулся он к ней.

– Стойте, стойте, прошу вас. Стойте так. У вас профиль красивый. И глаз не видно. Даже не вздумайте приближаться…

Послышались удаляющиеся шаги, и Поляков отчетливо понял, что ему снова плохо.

Он прошел по коридору между палатами, заглянул в одну, где Наталья с тележкой раздавала чай, пощупал за ушами у дядьки с большим синим пузырем на голове, прошел дальше, встретил выходящего из женского отделения фельдшера с бумагами и там же нашел Анну Кирилловну, делающую перевязку.

– Добрый вечер, доктор…

– Здравствуйте, добрый вечер…

Говорить при больных было неудобно, Поляков еще кого-то осмотрел, а тут вернулся фельдшер со стетоскопом.

– Вот у Замахиной воспаление, я думаю, свечи надобно, – начал докладывать он.

– Да, разумеется, делайте…

Анна вышла, Анатолий Лукич ждал, не будет ли дальше указаний, Поляков почувствовал жар и раздражение.

– Ну-с, ладно, – кивнул он, выходя, чтобы фельдшер не увязался следом.

Анна была уже в соседней палате, он открыл дверь и строго сказал:

– Анна Кирилловна, я думаю, следует повторную инъекцию сделать…

– Кому? – растерялась Анна.

– Еще инъекцию. Морфию, – тихо проговорил Поляков.

Старуха, сидящая на кровати, забормотала:

– Батюшка, помираю я, отпусти до дому помереть, боль давит, мочи нет, вот грудь давит…

– Тихо, тихо, тихо, – Анна уложила бабку и кивнула Полякову: – Я сейчас, доктор…

Массируя место укола, Поляков поставил пластинку, аккуратно опустил головку с иглой.

– Чаю выпейте со мною, Анна Николаевна…

– Кажется, приедет кто-то, наверняка…

Музыка медленно набирала силу. Пели виолончели, поднимались басы. Поляков дождался, пока вступит голос, и услышал Анну.

– Красивая женщина, – она смотрела на фотографию. – Это жена ваша?

– Нет. То есть приятельница… Бывшая.

– Красивая женщина…

– Вы, Анна Николаевна, тоже красивая женщина. Вы в Москве, в Большом театре, бывали?

– Да, бывала, два раза.

– Я тоже два раза. А в Киеве бывали?

– Нет. В Киеве нет…

– А я вот в Киеве почти каждый день на театре бывал. «Фауста» раз сорок, наверное, слушал, да и «Аиду» тоже… Пешком бегал, я рядом жил, на Андреевском, знаете?

Анна покачала головой, улыбаясь, подошла к окну. Снег прошел, в небе стояли крупные звезды.

– Ну да, вы же в Киеве не бывали…

Музыка звучала все прекраснее, раскачиваясь в такт ей, посреди заснеженного двора стоял Влас в одной рубахе, уставившись вверх, на небо.

– Ну вот, приехал кто-то… Один. За вами, значит, доктор.

– Это что же, мне ехать куда-то?

– Не надо бы вам сейчас ехать…

– Да мне совсем и не хочется, признаться…

– Странно, это из Симоновской больницы сторож; может, у Бомгарда что-то…

Поляков уже пошел открывать дверь, Анна, упершись лбом в стекло, слышала голоса.

– Зайди, обогрейся… А что случилось-то? Сам-то доктор не мог приехать?

– Записку передать велено, в записке вот написал, верно… – бубнил в ответ посыльный.

Поляков зашел в комнату:

– Слушайте, это Бомгард, я его знаю по университету, мы учились вместе, он на педиатрии, кажется, был…

– Да… Он в Симоновской врачом. А что такое?

– Странно как-то… Приехать просит… «Болен тяжко и нехорошо… Приезжайте при первой возможности…» А почему в город не поехал? Да и что он, не при смерти же… Господи, может, люэс? Нехорошая болезнь…

– Не надо бы вам сейчас, на ночь, Михаил Алексеевич, путь далекий, завтра день будет…

– Да нет, черт знает что! Видать, с нервами что-то, он и пишет-то как-то… Бомгард – маленький такой, белобрысый? Он, он… Да-с… Далеко эта Симоновская? – прокричал Поляков в сторону коридора.

Когда въезжали во двор симоновского санитарного пункта, начало мести. Темная фигура, защищаясь от ветра, приняла лошадь под уздцы.

– Егор где? А? – крикнул возница. – Чего ты? А?

Из-за ветра слов было не разобрать.

– …лился… Часа два… – прокричал человек. – …танцию за приставом поехал…

– Чего за приставом?

– Застрелился, доктор застрелился насмерть, говорю…

Поляков побежал к корпусу, споткнулся и наконец оказался в темном коридоре. Навстречу прошмыгнула старуха с тазом, глянув из-под платка, Поляков пошел на свет, миновал девочку с замотанным горлом и горшком, а потом увидел в кабинете чернявого человека в очках. Галстук на нем был сбит, халат испачкан кровью. Толстая красная сестра что-то писала за столом.

– Здравствуйте. Доктор Поляков. Оба уставились на него.

– Здравствуйте, – растерянно проговорил чернявый.

– Где он?

– Кто? Доктор? В комнате… – чернявый вскочил. – Ничего не стали… Рана сердечной аорты, практически сразу… Вы, простите, откуда приехали?

– Я Поляков, из Мурьинской больницы. Так где он?

– Вы хотите посмотреть, – догадался тот. – Да, да. Ангелина, вы проводите… Собственно, пойдемте, я сам…

– Когда это случилось? – Они поднимались по крутой лестнице.

– Э-э… Часов в восемь, может быть… Ангелина услышала выстрел… Какой-то несчастный случай, может быть… Около восьми часов, я сразу поднялся… Первую помощь и перевязку, но травма, сами понимаете…

– Вы кто, фельдшер?

– Да, да, Лев Аронович, очень приятно…

– Поляков.

В неряшливой комнате, заставленной склянками, книгами, на диване лежало тело. Рядом на столе стояли пузырьки с лекарствами, тарелки, в лотке валялись какие-то инструменты. Поляков машинально пощупал руку, отогнул веки. Фельдшер суетливо поправил подушку, стал что-то убирать на столе.

– Вы бы не трогали, пока полиция не приедет… – мрачно посоветовал Поляков.

– Полиция? Ах, да, да…

– Что, болел доктор?

– Болел? Нет, не болел, кажется… Так, может быть, какое-то расстройство… Или несчастный случай. А вы как, собственно, узнали? О случившемся?

– Да я не знал, откровенно говоря… Я письмо получил.

– Как письмо? От кого?

– От доктора Бомгарда. Просил приехать.

– Что вы говорите… И что же… Был чем-то болен?

– Не знаю; может быть, нервный срыв. Ну что ж, Лев Ароныч, поеду я. Вы акт сами напишете или мне написать?

– Как вам угодно, как угодно… Я сам напишу. Немного постояли, Поляков оглядел книги.

– Я же знал доктора… Мы в Киеве учились вместе…

– Что вы говорите, что вы говорите… – закачался фельдшер. – Да, да. Не угодно ли чаю выпить?

– Нет, поеду, велите мне лошадей дать.

– Можно бы и остаться, – подала голос Ангелина. – Пурга начинается.

– Да нет, у меня прием… Потом, не так уж поздно еще.

Лошади то и дело проваливались по колено в снег, колючие брызги впивались в лицо, под капюшон и под воротник. Поляков кое-как выудил часы, но так и не смог рассмотреть стрелок. Через несколько минут лошади окончательно встали.

Возница, отчаянно кряхтя, слез и бессмысленно походил вокруг.

– Что, сбились? – неуверенно спросил Поляков.

– Сбились… Говорили вам оставаться… Нет, надо в ночь ехать… Не жалеют ни скотину, ни людей… Сбились… Не видать дороги вовсе, – возница кинул под ноги шапку.

– Нечего ворчать, садись давай, я вперед пойду.

Поляков вылез из-под полости и, проваливаясь,

побрел впереди. В какой-то момент мелькнула луна, высветив лес и горку впереди. Лошади немного прибавили ходу. Они поднялись на гору, но разглядеть было ничего невозможно.

– Погоди, сейчас раздует, увидим дорогу… – возбужденно прокричал Поляков. Тяжело дыша, он повалился в сани, достал из саквояжа банку.

– Спирту хочешь?

Возница не отвечал, тогда Поляков отхлебнул сам и, замотав головой, стал пихать в рот снег. Отдышавшись, он сунул банку мужику.

– Выпей спирту, тебе говорю.

Тот сделал глоток, потом еще один залпом, до дна. Вытерев слезу, мужик бережно вернул склянку.

– Спасибочки, дай вам Бог. Какая едкая. Спаси Бог, – еще раз вежливо поклонился он.

Опять блеснула луна, возница гаркнул на лошадей, те дернули и, почти сразу почувствовав почву под ногами, устремились вперед.

– Ну, кажись, на колее… Аккурат рядом стояли…

Мело не так сильно, но вдруг где-то вдали послышался не то жалобный крик, не то лай. Лошади вдруг вздрогнули и понесли, так, что Поляков чуть не выпал из саней.

– Куда гонишь так?

Возница что-то пробормотал, втянув голову в плечи, и жахнул по лошадям. Лай повторился ближе, уже на два голоса или больше. Лошади, прижав уши, несли изо всех сил.

Поляков еще ничего не понимал и, когда увидел сбоку и сзади две серые тени, крикнул:

– Гляди, это что ж, собаки? Или… Мужик остервенело оглянулся назад:

– Волки, ети их в душу…

Один был уже метрах в шести, но броситься не решался, вообще их было штук семь. Неприятно было, что они уже не лаяли, а бежали молча, постепенно стараясь окружить сани. Онемевшими пальцами Поляков стал судорожно раздирать замок саквояжа.

– Погоди, погоди, я сейчас, гони, гони…

Первый стал боком пристраиваться к левой пристяжной, стараясь столкнуть ее с дороги, возница, перегнувшись, попытался достать его кнутом, но не попал. Наконец замок поддался, Поляков, рассыпая содержимое саквояжа, вытащил браунинг, передернул, прицелился в ближнего, нажал. Выстрела не произошло, он, чертыхаясь, снял с предохранителя и выстрелил сразу раза три.

Слева волки пропали. Он вгляделся в темноту справа, что-то еще мелькнуло, и он с расстановкой выпустил туда еще две пули. Через полверсты лошади замедлились, и стало слышно их хрипящее дыхание.

– Ушли, – удивленно сказал мужик. – Нет у тебя, доктор, вина боле?

В большой неуютной гостиной, убранной немного с претензией на английский манер, сидели шесть человек. Аккуратный прямой старикан читал газеты.

– И что же, вы полагаете, Владимир Андреевич, Учредительное собрание сильно нам поможет? – не поднимая головы, спросил он.

Владимир Андреевич рисовал в это время профиль Екатерины Карловны Шеффер, знакомой нам эффектной полковничьей вдовы. Рядом с ней сидела некрасивая девушка, с напряженной улыбкой следящая за его работой. Владимир Андреевич тем не менее вежливо отвечал:

– Я, Василий Осипович, думаю, что нам уже мало что поможет, но какое-либо представительство должно все же быть, по крайней мере, чтобы сказать себе: «Мы, что смогли, сделали».

– Эх, а вот и ничего-то мы не смогли пока. Царя-батюшку только попросили вежливо и с немцами теперь будем миндальничать. И с террористами…

– Папа, ну право, хватит о политике, пусть лучше Владимир Андреич про Петербург расскажет… – подала голос девушка.

– Да уж, Владимир Андреич, папа у нас политик опытный, вы с ним не связывайтесь, – подхихикнул лысеющий Осип Васильевич, сын, который такими же влюбленными глазами, как и его сестра, смотрел на художника.

– Может, вы нам тогда сыграете, Танечка, – обратился к некрасивой девушке Владимир Андреевич. Танечка, вспыхнув, двинулась к роялю, но тут вошел старенький лакей.

– Ваше превосходительство, там доктор молодой приехали из Мурьино, в пурге сбились, замерзшие… Велите привесть?

– Тащи доктора, мы с ним про Учредительное собрание потолкуем, – весело отвечал старикан. Все, кроме Тани, заулыбались. – Да спроси, не за немцев ли он. Ха-ха… Да вели вина еще принести.

Таня поняла, что сыграть не получится, и с кислым лицом оглядела вошедшего доктора.

Поляков был совершенно окоченевшим, даже передвигался с трудом. Увидев собрание, он слегка растерялся и остановился в дверях.

– Прошу вас, молодой человек, – приветствовал его хозяин. – Рад познакомиться.

– Здравствуйте, доктор Поляков. Простите великодушно, сбился с дороги, волки лошадей загнали…

– А-аах, – артистично вскрикнула Екатерина Карловна, и тут только Поляков ее заметил. – Милый наш доктор чуть не погиб. Я вас, господа, с ним сейчас познакомлю. Это чудный доктор, он, во-первых, спас меня, – заговорила Екатерина Карловна, игнорируя ироничный Танечкин взгляд, – во-вторых, милейший и храбрый человек. Только велите ему налить шампанского сначала.

– Здравствуйте, Екатерина Кка…

– Водки ему надо, вы, Екатерина Карловна, неисправимая аристократка… – перебил Василий Осипович.

– Водки, водки…

Благодарю, господа, я, право, не рассчитывал… – подали рюмку, Поляков ее опрокинул, – я не рассчитывал, здесь уж мне две версты осталось… Это что же, Муравишники?

– Совсем потерялись вы, доктор… – хохотнул старикан Василий Осипович.

– Михаил… э-э…

– Алексеич.

– Михаил Алексеич, счастливая судьба забросила вас в имение Муравишники, – продолжала очаровательная Екатерина Карловна, – Сычевского уезда Смоленской губернии. Владелец сего, наш добрый хозяин, Соборевский Василий Осипович. Большой политик, будущий министр просвещения.

– Очень рад, – поклонился Поляков.

– Его очаровательные наследники: Танечка – прекра-а-асно музицирует – и Ося. Осип Васильевич, – строго поправилась она, уже шурша платьем по паркету. Ося погрозил ей пальчиком и сердечно пожал руку Полякову.

– Владимир Андреич Фаворский, столичный талант, путешественник, только что из Испании, повеса, но большой русский живописец…

– График, – шутливо поклонился тот.

– Простите. Ну вот, ваши соседи, могли бы и раньше заехать, сделать визит как порядочный человек.

Поляков смущенно кивал, но компания вроде бы была приятная.

Екатерина присела рядом.

– Танечка собиралась играть, намечались танцы…

– Да-да, Танечка… – вспомнил Фаворский.

Таня выдержала паузу, взяла первый аккорд.

– Неужто правда волки? – понизив голос, спросил хозяин.

Таня выжидательно застыла.

– Прости, детка, играй, пожалуйста…

Принесли еще водки, Поляков выпил, стал отходить. Незаметно стянул ботинок, поморщился. Выпил еще, но почему-то стало трясти, да еще Екатерина Карловна все время что-то шептала. Стиснуло лоб, он вытащил портсигар, открыл и снова закрыл. Видимо, он отогревался, и колотило все тело. Надо было выйти.

Он поднялся и, чтобы все на него не смотрели, подошел к печке, присел. Василий Осипович подмигнул, показал на штоф, налил себе и ему. Поляков выпил еще и вышел в коридор. Немного покачивало, он спустился, нашел пальто, пошарил по карманам. Папирос не было.

На кухне у печки сидел его возница, рассказывал что-то дворникам и лакею. Увидев Полякова, лакей поднялся с поклоном:

– Чего прикажете, ваше благородие?

– Ну, давай водки, что ли… Как ты, отошел? – спросил он симоновского мужика.

– Ничего, отогрелись маленько… Только я уж никуда, не губите, Христа ради, – вдруг испугался он.

Поляков выпил и, кивнув, пошел прочь к выходу. Лакей семенил за ним, провожая.

– Слушай, братец, а где нужник-то?

– Извольте в господский, сюда…

Поляков заперся в ванной, посмотрел в зеркало, увидел, впервые за несколько месяцев, настоящий унитаз, куда его тут же вырвало. Было плохо.

Он вернулся к гардеробу, стараясь быть незамеченным, отыскал свой саквояж и вернулся в туалет. Морфий был, в готовом растворе, в блестящей коробочке лежали шприцы, не было только спирту. Поколебавшись, он закрыл саквояж, нужное положил в карман и вновь направился к кухне. Лакея, как назло, не было.

– Братцы, налейте еще, ради Бога, – весело попросил он и заметил, как трясутся руки. – Никак не согреться…

Дворник испуганно налил ему в какую-то чашку. Пить было невозможно, взять с собой тоже. Поляков сделал глоток, криво подмигнул мужикам и пошел в туалет.

Кто-то спускался по лестнице и даже вроде бы его окликнул, но он прошмыгнул в маленький коридорчик и в ванную. Собрать шприц – три секунды.

Изо рта он выплюнул водку на тампон, протер иглу, набрал раствор. Никак не получалось с рукой, пришлось развязать галстук, чтобы использовать как жгут, но тут раздались голоса и шаги по лестнице.

Он замер и заметил, что не закрыл дверь. Решил постоять, прислушался. Голоса приблизились, один был раздраженный, кажется Танин. Закрывать было поздно, она была уже в маленьком коридоре.