Глава 13

Вечером, после «прогулки» в Хоксари, впервые по отношению к Саше прозвучало страшное, убивающее наповал слово – «стукачек».

Каждый понимал, что стать или даже прослыть осведомителем означает незамедлительную и позорную моральную смерть; и, тем не менее, стукачи были. И более того – их было много, так много, что в каждом подразделении их насчитывалось по несколько штук. Всякий обладающий властью офицер или даже прапорщик вербовал, и небезуспешно, собственную «агентурную сеть». Стукачами, или как еще их тогда именовали – «заложниками» (от слова – заложить) – становились по разному. Тут весьма показательно, как сделали осведомителями Тортиллу и Пивоварова.

Тортилла пришел в подразделение из иолотанского карантина. В первые же часы службы его приметил видящий людей насквозь гвардии старший прапорщик Старчук. Через пару дней он вызвал Тортиллу к себе в каптерку и порасспросил про жизнь. Угостив молодого солдата чаем и пожалев сиротинушку, а тот и правда был сирота – дед с бабкой воспитали, он в два счета расположил к себе не отягощенного интеллектом, но по-крестьянски расчетливого и хитроватого парня.

А сверх того, пообещав место каптерщика (сразу поставить на столь блатную должность душару мудрый дед, конечно же, не мог) и дембель с нулевой партией, старшина роты до конца афганского срока получил в свое распоряжение верного и преданного, лижущего барские сапоги с поскуливанием стукача-энтузиаста.

К чести старшины, он почти никогда корыстно не использовал полученную информацию – он в ней просто не нуждался. В четвертой мотострелковой старший прапорщик и так имел полную и ничем не ограниченную власть. Но все взятые на себя обязательства по отношению к своему стукачку он выполнил сполна: Тортилла последние полтора года службы занимал должность каптерщика и убыл домой в самой первой, «нулевой» партии. И это, учитывая, что Хозяин дембельнулся на полгода раньше!

Единственное, что подвело «дытынку», так это усугубленная общей умственной недостаточностью природная жадность. Он бы так и просидел в углу каптерки, втихаря постукивая на братишек, если бы не неуемное желание отсосать от всех титек сразу. Тортилла параллельно стал нашептывать на ушко ротному и замполиту, а когда в подразделение прибыл Пономарев, то в течение недели сделался его персональным денщиком со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Вот тут-то и прокололся. Больше всех в четвертой мотострелковой он невзлюбил, а следовательно, и закладывал тандем Шурик-Гора, чем весьма усложнял жизнь последнего. А взводный, хоть и недолюбливал холуев и стукачей, да к тому же сразу в одном лице, все же охотно пользовался его услугами.

И тут перед лейтенантом встала дилемма: с одной стороны, никому так не перепадало от него, как Горе, а с другой, он всегда вынужден был держать его под рукой – не с тупым же Тортиллой в кишлак лезть?! Поэтому, забывая о былых распрях, в горах они работали, как правило, вдвоем. Чувствуя какие-то моральные обязательства по отношению к своему напарнику, командир взвода однажды недвусмысленно тому намекнул о причинах его постоянных «залетов». А под конец в самых изысканных выражениях настоятельно посоветовал «попридержать язычок».

Естественно, впрямую расправиться со «всеобщим любимцем» солдаты не могли и уже подумывали о несчастном случае во время прочесывания, как случился тот самый кошмарный зимний рейд на Зуб, где именно здоровяк Тортилла, также наверняка ощущая за собой определенную вину, почти три дня тащил на себе полуживого снайпера. После операции «дитятко», конечно же, уже могло, не опасаясь расправы, гоголем ходить из каптерки в палатку третьего взвода.

А вот история вербовки Пивоварова была совсем иной.

Серегу – после попыток членовредительства, уклонения от «почетной обязанности исполнения интернационального долга» и симуляции сумасшествия – взяли за одно место особисты, и он, гонимый страхом, стал добровольно закладывать всех: от последнего чмыря Гены Белограя до ротного. И только простреленная башка остановила столь рьяное исполнение «патриотического долга».

Вполне закономерно, что именно особый отдел имел несомненную пальму первенства в качественном и количественном составе своих осведомителей. Офицеры утверждали: армейские гэбисты при желании могут посадить любого, вплоть до командира полка. И, по всей вероятности, это были не просто слова.

На особистов работали не только солдаты из числа имевших серьезные залеты (Кто только их не имел! Недаром говорили: «План курят все – не все попадаются»!) но и многие – есть мнение, что очень многие – офицеры. Утверждали, что если «кадет» хоть раз стукнул, то на него заводится отдельная папочка, которая до самой отставки ходит за ним по пятам, от одного начальника особого отдела к другому.

Благодаря системе многоярусной вербовки, совершенно ясно, что если солдат закладывает офицера, а тот, в свою очередь, является осведомителем особого отдела, то солдат, через звено автоматически доносит и госбезопасности. Движение стукачества процветало пышным цветом.

И вот теперь к этому легиону причислили и Сашу. Все в глубине души понимали, что стукачем он, в общем-то, и не является, но усталые, озлобленные солдаты не желали проводить черту между «заложил» и «подставил».

Больше всех кипятился Шурик:

– Ничего, Гора, ничего! У меня земляки у связистов – и там достанем! Чмо вонючее! Урод!

Вечером того же дня в роту приехал утомленный комбат и, построив личный состав, передал слова начальника особого отдела: «Только очень успешные, я повторяю, ОЧЕНЬ успешные дальнейшие действия четвертой МСР по изъятию у антиправительственных банд-формирований оружия и боеприпасов удержат меня и командира части от разбирательства утреннего эксцесса в кишлаке Хоксари».

Понятно, что такой поворот, казалось, замятого дела только подлил масла в огонь. Больше всех были удручены ротный и Пономарев с Горой; а тут еще по общей связи передали, что по дороге в полк помер их «суперинтендант». И хотя пленному в вертолете якобы добавили разведчики, офицеры ясно осознавали, что при необходимости этот труп навесят опять же на них – еще один минус в безрадостной и безнадежной игре за чужую звезду.

Нервозность командиров незамедлительно ударила рикошетом по всему подразделению, и к концу четырехнедельного рейда ни одна рота части не могла похвастаться такими результатами, каких, при определенной доле удачи, добилась четвертая мотострелковая.

Глава 14

Невозможно с определенной уверенностью сказать, какими именно соображениями пользовался подполковник Смирнов, отдавая приказ о переводе Саши. Поднаторевший в кадровых передрягах, он безошибочно, конечно, мог предположить, на сколь великие неприятности обрекает этого зеленого солдатика. А вот же не передумал и приказа своего не отменил.

В части существовала давняя традиция – в виде утонченного наказания переводить проштрафившихся солдат боевых подразделений в тыл, а «вояк» хозслужб – в действующие роты, где первые страдали от несмываемого в глазах недавних сослуживцев позора, а вторые еще больше мучались от потери насиженных, теплых, как они говорили – «блатных», мест и самое главное – от страха.

Но какие бы там ни были причины, а Саша попал-таки в роту связи. Правда, еще один раз, он попытался изменить ход событий, но на робкую просьбу вернуть его назад – в четвертую мотострелковую – полкач презрительно-кратко послал его по излюбленному адресу.

Когда в день возвращения из рейда Саша пришел сдавать старшине оружие и немногочисленное обмундирование, изможденное подразделение, не раздеваясь, спало по палаткам. Самостоятельно пойти попрощаться и, главное, извиниться перед ребятами он не рискнул, хотя в течение недели мысленно изо дня в день прокручивал в голове предстоящий разговор.

Дед, несмотря на свою «крутизну» очень человечный мужик, ободряюще потрепал его волосы и посоветовал:

– Если что – подходи. Подмогнем!

Войдя в палатку связистов, Саша окончательно расстался с остатками наивных иллюзий…

В завешенном мокрыми простынями углу сидели человек пятнадцать в ушитой, по тыловой моде, до безобразия форме дедушек и насмешливо разглядывали в упор затравленно озиравшегося по сторонам, насквозь пропыленного Сашу. Перед ними, вытянувшись по стойке «смирно», стоял Удод; забитый связист-«колпак», один из немногих в этом подразделении, ходивший вместе с комендантским взводом в горы.

«Знают уже!» – ошеломленно пронеслось в голове Саши. В ушах звенело, от лица отхлынула кровь, а в животе образовалась гулкая знобящая пустота.

– Ну, ты! Стукачок! Вылетел пулей из хаты и постучал, а мы тут прикинем, пускать тебя, козла вонючего, или нет. Бегом! – прошипел один из здоровячков.

Выбирать необходимо было здесь и сейчас. Или – или. Если не сейчас, то потом уже будет поздно. Как ни как, а полгода Саша уже прослужил и все армейские нравы испытал на собственной шее. В какие-то ничтожные доли секунды невероятно ускоренным и сверхобостренным чутьем он проанализировал все, что ему было известно о подобных ситуациях, и, не веря собственным ушам, ответил, делая, наверняка, первый в своей жизни по-настоящему серьезный выбор:

– Да паш-шел ты!

Ощущая, как дрожат руки и предательски слабеют ноги, он небрежно закинул грязный вещмешок на голую сетку койки и вошел в проход между кроватями.

Как ни была сильна его растерянность, а в проход он зашел весьма предусмотрительно. К сожалению, это не помогло – Саша не имел ни силы Братуся, ни навыков Горы, ни даже гибкой и расчетливой дерзости Шурика. В полной тишине к нему стремительно-уверенной походкой подлетел один из дедов и небрежно влепил оглушительную пощечину.

Дед прекрасно знал, что делает. Ударив, он тут же отступил на шаг, а когда Саша, звонко закричав и беспорядочно замолотив воздух кулаками, с закрытыми глазами ринулся в безнадежную атаку, – чисто и сильно въехал ему сапогом между ног. Пока бывший рядовой четвертой роты корчился на загаженном полу, «дедулька» за волосы вывернул ему вверх голову и, смачно плюнув в лицо, благодушным голоском пропел:

– Ничего, выблядок! Я тебя еще не так достану!

К отбою, наступившему для Саши на два часа позже обычного, его успели избить еще дважды, правда, не так больно и страшно, как в первый раз.

Саша долго не мог заснуть, мучился от мысли, что с ним поступают правильно, так как он этого заслуживает; может, именно так и нужно поступать с теми, кто предает своих товарищей.

К утру он, правда, немного смирился: безропотно вместе с остальными затурканными молодыми убирал территорию и палатку. А перед разводом чистил чужую обувь и подшил четыре подворотничка.

Вообще-то, если говорить честно, с Сашей ничего сверхъестественного не произошло. Обычная разборка старых с молодыми, которые должны знать свое место и время. Они случались и в боевых подразделениях. Молодые и там намного чаще стояли в нарядах, на тяжелых постах в караулах, убирали палатки и территории рот. Но чтобы так вот три раза за день избить молодого – это было принято лишь у тыловиков, которые в рейды не ходили.

О том, что творилось в этих подразделениях, можно было судить, скажем, по такому случаю: в январе 1983 года трое «обдолбленных» старослужащих роты охраны, связав, бросили молодого сержанта в окоп, облили авиационным керосином и подожгли. К тому времени, как его потушили, у сержанта обгорело чуть ли не девяносто процентов кожи. Погода стояла нелетная, в Кундуз потерпевшего так и не отправили, и от его стонов и истошного крика, – а в то время санчасть еще находилась на территории палаточного городка, – почти двое суток не спал весь полк. Когда же он наконец-то умер, все вздохнули с облегчением.

Конечно – крайний случай, но то, что произошло с Сашей в роте связи, случалось каждый вечер и каждую ночь во многих тыловых палатках гарнизона. Другой вопрос, что подобные вещи не всегда сходили дедам с рук. Тут все зависело от офицеров. Им, вообще-то, было выгодно при помощи дедов держать в руках любого строптивого солдата из молодых. Да и сами дедушки постоянно ходили под топором, их в любой момент можно было за неуставные отношения «пустить по статье», на худой конец припугнуть трибуналом – до мокрых штанов.

Пугали, правда, не многие, в основном из числа добросовестных и рьяных служак. И совсем уж редко случалось, когда самим душарам удавалось «обламывать» зарвавшихся стариков. История с Горой и Гусем – наглядный тому пример, да еще и с благополучным исходом. Но история эта – исключение, а правило было совсем иным.

Полтора года тому назад в минометную батарею второго батальона – боевое, между прочим, подразделение – пришел здоровенный, выросший на цирковом манеже парень. И вдруг совсем неожиданно он угодил в немилость к одному сержанту-недоростку, который, прежде чем стать крутейшим замком, был не менее крутой чмариной, чуть ли не первой в батарее.

Циркач оказался парнем крепким и сразу сумел постоять за себя перед дедушками. В подобных случаях старослужащие, тем паче сержанты, поступают просто: изо дня в день ставят «оборзевшего духа» в наряды и ждут первого неминуемого прокола. Так и тут – на третьи бессонные сутки Циркач среди белого дня, стоя, уснул под грибком. Мимо «страшного сержанта» это нарушение ну ни как не могло пройти незамеченным, и он, куражась, затушил меж бровей дневального сигарету. В ответ, окончательно измордованный Циркач, не вдаваясь в объяснения, по самую рукоять всадил штык-нож в дедушкино темечко.

Он отсидел на гауптвахте больше месяца, после чего его забрал к себе принципиально набиравший пополнение исключительно из числа постояльцев гауптвахты бывший командир разведроты. Дело замяли, и Циркач, благополучно доходив с разведкой до дембеля, ушел на гражданку с медалью «За отвагу». Удивительный парень – единственный в полку, носивший на операциях спаренную АГСную ленту: почти тридцать килограмм, помимо собственного груза!

Ну а самым трагическим случаем в части была, без сомнения, история Петра Градова.

Глава 15

Это ЧП еще совсем свежо в памяти солдат, тем более что с Градовым оказался хорошо знаком Гора, начинавший вместе с ним службу на термезском полигоне.

Бывший Сашин шеф, сам далеко не подарок, рядом с Градовым казался жалким сопливым мальчишкой. К моменту призыва двадцатитрехлетний Петр был уже женат, имел детей. Он окончил машиностроительный техникум, учился заочно в политехническом институте, был кандидатом в члены партии и вдобавок ко всему депутатом Челябинского горсовета.

С огромным, грамотным и толковым мужиком в карантине считались даже офицеры. Но по совершенно непонятным причинам по прибытии в боевую часть его засунули в самую захудалую дыру – роту охраны аэродрома. И там случилось самое худшее, что только может произойти с молодым солдатом в Советской Армии – он очутился один среди старослужащих-бабаев.

Около недели Градов терпеливо стоял на посту – «за себя и за того парня», а потом взбунтовался. Не управившись со строптивым салобоном своими силами, урюки традиционно попросили помощи у своих. Объединенными усилиями среднеазиатского землячества им удалось Градова зверски избить. Но отнюдь не сломить…

На разводе, ни от кого не прячась, Градов подошел к командиру подразделения. Тот же, не долго думая, со словами «Здесь тебе, выродок, не Дом Советов!» – послал его куда подальше. Но Петр был не тот парень. Пресмыкаться перед бабаями он не стал и в тот же вечер от души отделал троих из них.

Быстро сообразив, что просто так душару им не обломать, бабаи решили провести показательную экзекуцию.

И на следующее утро толпа соплеменников, изрядно попинав ногами, под обкуренный смешок закопала Градова по шею в кучу песка. В течение всего дня урюки, празднуя грандиозную победу, гоняли косяк за косяком и поочередно оправлялись Градову на голову. Когда же он, то ли от холода, то ли от невыносимого отчаянья, потерял сознание, тело выволокли из ледяной ямы, развязали и, словно падаль – вниз головой, засунули в мусорный контейнер.

Сутки после «наказания» Петра не трогали, а после среди ночи вновь самонадеянно поставили в караул.

Заступив в свой последний наряд и дождавшись, пока курнет и уляжется последний чучмек, он за полтора часа до рассвета спустился в землянку, зажег свет и, дав сослуживцам несколько минут на протирание глаз и осмысление ситуации, поделил на четверых четыре магазина; после чего спокойно ответил на телефонный звонок и популярно объяснил ротному, что это у них тут за стрельба такая.

Когда побелевший от ужаса командир роты охраны в одних подштанниках и кедах примчался на пост, Градов, не вдаваясь в подробности, одним чудовищным ударом приклада раздробил капитану челюсть, а заодно и вышиб большую половину зубов. После чего равнодушно сдался до инфаркта перепуганному командиру эскадрильи.

Вид залитой кровью крошечной землянки и четырех исшматованных, изжеванных ста двадцатью выстрелами в упор тел, по всей вероятности, произвел на «начпо» и «насоса» столь яркое впечатление, что они, позабыв о былых разногласиях, приняли поистине драконовы меры и к концу года шестеро особо заслуженных дедулек уехали дослуживать в дисбат и зону.

А Градов на девять месяцев сел в кундузскую гарнизонную гауптвахту. Попав через некоторое время после этих событий в медсанбат, немного отошедший от болезни Гора чуть ли не на коленях упросил своего земляка, молодого лейтенантика медслужбы, устроить ему свидание с Петром. Офицер, еще не до конца закаленный армейским бездушием, под видом санобработки помещений (а в тот год свирепствовала эпидемия брюшного тифа) побывал вместе с одним санитаром и переодетым Горой на губе и дал им возможность в течение нескольких минут переговорить через решетчатую дверь «тигрятника».

Градов довольно-таки неплохо выглядел, говорил, что к нему очень хорошо относится караул – как ни странно, но у него все время заключения не переводились сигареты – и что скоро состоится суд трибунала, где его, скорее всего, оправдают. Он утверждал, что ни о чем не жалеет, что, если все вернуть назад, то он бы поступил точно так же, да в придачу пристрелил бы и ротного. Бывший командир на следствии и очных ставках, по образному выражению жильца «тигрятника», «прикрывает мною свою разъе… сраку». Растирая сопли отчаянья, капитан божился и уверял следователей военной прокуратуры, что рядовой Градов о творящихся во вверенном ему подразделении беззакониях не докладывал и что вообще он был никудышным, бестолковым солдатом, который только и делал, что спал на посту, занимался онанизмом и увиливал от службы.

Еще через полгода состоялся суд, и Петру влепили семь лет усиленного режима. Самое любопытное выяснилось позже. Оказалось, что домой Градов вернулся ровно через два с половиной года после своего призыва, и его освобождение совпало по времени в возвращением сослуживцев на дембель. Все это, к слову, произошло задолго до горбачевской амнистии.

Глава 16

Известие о том, что в роте связи Саша низведен до уровня чмыря, в третьем взводе восприняли как нечто само собой разумеющееся. Правда, особой обиды на него никто не держал, но и изменять к лучшему его положение никто не собирался; да и не принято было вмешиваться во внутренние дела чужого подразделения.

Кроме того, вечером, по возвращении из рейда, произошли события, которые надолго отвлекли весь взвод от судьбы бывшего сослуживца.

Шурик, окончательно доведенный тупостью Гены Белограя, сорвался и допустил две грубейшие ошибки: во-первых, перед тем, как набить тому морду, должным образом не осмотрелся по сторонам, а, во вторых, от души припечатав Генулю личиком о задний десант сто сорок седьмой БМПшки, рассек тому бровь.

Как назло, в десяти метрах позади от разыгравшейся баталии стоял БТР комбата, и все действо развернулось перед взором НШ батальона, легендарного Цезаря капитана – Ильина.

Спасая будущего замкомвзвода, офицерам роты пришлось костьми лечь, доказывая, какой он умница-сержант и какой урод, и недоделанный дебил Белограй. В ход пошли все доводы, начиная от наградных и комсомола, и заканчивая доводами типа: «До дембеля – в наряд по кухне…» и «Из туалета, засранец, не вылезет!»

Ценой неимоверных объединенных усилий сержант отделался полными штанами и семью сутками гауптвахты, где, естественно, неплохо отдохнул, ежедневно лопая тушенку и балуясь сигаретами с фильтром, исправно поставляемыми из магазина верным другом. Кроме того, Шурику влепили строгий выговор с занесением в учетную карточку по комсомольской линии, а также заставили принести публичное покаяние перед незабвенным Геночкой, за что в тот же вечер Белограй вновь изрядно отхватил по шее. Ну и, конечно, сержанта на пару месяцев сняли с занимаемой должности командира отделения, и он в перерывах между выходами, скрепя сердце, исправно заступал простым дневальным в наряд по роте – через день и в течение целого месяца.

Как только страсти отбушевали, о Саше почти никто уже и не вспоминал. Похоже, всех устраивало сложившееся положение дел. И только одному человеку эта ситуация не давала покоя – Горе.