Опустив каменную плиту,

преградившую путь Тому Риджеру, Эхнатон понял, что так ему не удастся уберечь свой дворец от разрушения. Постройка была старой, залы и коридоры были выдолблены в выветрившейся скале, потрескавшейся, разрушавшейся от времени, холода и жары, ветров и землетрясений. Если взорвется порох, содрогнется вся гора. И нельзя заранее сказать, что будет разрушено, а что уцелеет.

А прямо под сокровищницей находилась комната, в которой была заперта Нефертити! Нефертити погибнет первой!

Он принял решение мгновенно. Принял его не раздумывая, неосознанно поддавшись первому порыву. По потайной лестнице он бросился вниз, столкнулся с бегущим Гурмалулу, которого даже не заметил, и остановился, запыхавшись, перед железным ящиком, заряженным смертью. Он надеялся только оборвать фитиль.

Глаза его округлились от ужаса. Он увидел, что фитиль уже догорал. Искра скользнула в ящичек. Каждое мгновение смерть могла вырваться, уничтожить старую постройку, засыпать все камнями и пылью.

А в нижнем зале находилась Нефертити!

Ни одной другой мысли не осталось в его больном сознании — ни о Белой гибели, ни о насекомых, ни о его «великом благоденствии», ни о дворце, ни о рабах, ни о собственной его жизни.

Только о Нефертити!

Инстинктивно, не раздумывая, потому что не было времени даже подумать, он схватил страшный груз и помчался с ним прямо к площадке над каньоном. Он бежал и чувствовал, что каждый шаг может стать последним, что в следующую секунду вместе с его телом на воздух взлетит весь его дворец.

Но вместе с тем с каждым его шагом смерть отдалялась от Нефертити!

Вот и выход! Еще шагов десять, не больше! Он выбежал наружу, наклонился над пропастью и бросил туда свой смертоносный груз.

Не успел он перевести дух после страшного напряжения, как «мина» взорвалась. Взрывом его отбросило назад, в туннель, и ударило о каменную стену. Что-то у него внутри хрустнуло, словно оборвалось. Страшная боль пронзила его. Он почувствовал, что еще немного — и он потеряет сознание. Но ему удалось овлалеть собой. Он попробовал подняться, пополз, потом поднялся, цепляясь за стену.

А весь дворец, словно только и ожидавший этого толчка, начал рушиться. Отовсюду раздавался скрип, каменные стены растрескивались, обломки падали рядом с ним каменным градом, заваливая дорогу, угрожая раздавить его.

Внезапно в пяти шагах перед ним пол разошелся, и отколовшиеся по краям трещины огромные куски с грохотом обрушились в бездну. Напрягаясь из последних сил, Эхнатон начал пробираться вперед, прижимаясь к стенам, которые дрожали, трескались, гудели. Впереди и позади него обрушивались каменные глыбы. Он чуть ли не ползком пробирался среди них. С губ его сочилась кровь, легкие с трудом втягивали воздух, перед глазами мелькали огненные пятна. Но он все же шел вперед, не падая, не теряя сознания.

Потому что внизу была Нефертити, запертая в своей комнате!

Все так же качаясь, почти совсем выбившись из сил, Эхнатон спустился по лестнице, дотащился до двери и последним усилием отодвинул засов. Дверь отошла в сторону, и он рухнул в комнату. Мария стояла посреди зала. Взгляд ее все еще блуждал после полученной дозы опиума.

— Нефертити! — прошептал окровавленными губами Эхнатон. — Беги, Нефертити! Дворец рушится. Беги!

Девушка в смятении смотрела на него. Это был враг, опасный сумасшедший, зловещий преступник, угрожавший самому существованию человечества, изверг, которого надо было уничтожить как бешеную собаку. Но сейчас она видела перед собой человека, просто человека, измученного, несчастного, умирающего человека, глаза которого смотрели на нее с такой неожиданной нежностью и сверхчеловеческой кротостью!

— Нефертити, беги!

Невольно, подчиняясь какой-то необъяснимой жалости, порыву всепрощения, она присела и, приподняв его голову, положила ее себе на колени.

— Куда вы ранены? Я перевяжу вас!

— Бессмысленно, Нефертити! Я умираю. Нет времени. Беги!

В проеме двери появился Крум Димов, который все-таки пробрался по коридорам рушащегося здания к камере своей сестры.

— Быстро за мной! — крикнул он ей. Девушка обернулась.

— Помоги мне его вынести!

Недоумевая и ничего не спрашивая, он наклонился и подхватил раненого под мышки. Они потащили его из комнаты.

— Оставьте меня! — чуть слышно прошептал раненый. — Нет смысла!

Но в глазах его сейчас светилось какое-то теплое чувство, бывшая его величавая неприступность растаяла перед добротой его недавних жертв.

— Сейчас куда? — вместо ответа спросила Мария. Эхнатон показал взглядом.

— Направо! Толкните плиту!

Коленом Крум толкнул квадратную плиту. И та легко отодвинулась под его напором. Открылась крутая лестница. Тут из заполненного пылью туннеля вылетел попугай Кенатон, уселся на плечо Марии и взволнованно за-повторял:

— Нефертити! Нефертити! Нефертити!

Она склонила голову и потерлась о него лбом.

— Милый попугайчик! — прокричал Кенатон. — Милый попугайчик!

Но у них не было времени заниматься перепуганной птицей. Они снова двинулись наверх, неся стонущего фараона. А позади них дворец продолжал с грохотом рушиться.

Лестница уперлась в каменный потолок.

— Надави на выступающий камень! — подсказал Круму Эхнатон. Крум сделал, как ему говорили. Потолок скользнул в сторону. Сверху на них обрушился жар тропического солнца.

Они вытащили свой груз на поверхность. Осмотрелись по сторонам. Под ними было большое плато, рассеченное, словно торт, разветвляющимся каньоном.

— Скорее на юг! — поторопил их Эхнатон. — Внизу все обваливается. Надо выйти южнее, на прочную скалу!

И они снова понесли его. Наконец, почувствовав прочную опору под ногами, они опустили его на землю. Мария положила его голову себе на колени. Крум разодрал драгоценные его одежды. На теле фараона не было ни единой раны. Лишь несколько темных синяков. Кровоизлияние было внутренним. Может быть, от удара о скалу, может быть, от взрывной волны. Брат с сестрой переглянулись. Медицинские их познания на этом кончались. Не сказав друг другу ни слова, поняв все по глазам, они приготовились снова нести его. Они не спрашивали себя, нужно ли помогать ему или же бросить его здесь, на голом плато, чтобы он понес наказание за свое чудовищное преступление. Что-то в глазах его, смотревших с таким выражением, словно в них отражалось все страдание человечества, что-то во всем его раздавленном теле убило в них ненависть к нему. Осталось только сострадание, сочувствие к страждущему человеку, к бесконечно несчастному человеку.

В это время из отверстия над лестницей показался Гурмалулу. Он хотел было вернуться назад, но грохот за его спиной испугал его, и он выбрал меньшее зло.

— Где Бурамара? — спросил его Крум.

Чернокожий показал головой вниз.

— В камере. Мистер Том не отвязал его. Запер вместе с тюремщиком.

Крум вскочил.

— Жди меня здесь! — обернулся он к сестре. — Я сейчас вернусь.

И он начал спускаться по лестнице. А кругом все скрипело, трещало, обваливалось. В воздухе стоял грохот, треск и густая удушающая пыль. Крум зажал нос носовым платком и бегом бросился вниз. Чудом ему удалось сориентироваться в сотрясаемом постоянными толчками лабиринте, он толкнул дверь и вбежал в камеру. Стражник и Бурамара уже развязали зубами веревки и сейчас безуспешно пытались сдвинуть в сторону тяжелую плиту двери с помощью копья охранника.

Не говоря ни слова, задыхаясь от пыли, Крум знаком показал им на выход, и все трое бросились бежать обратно. Наружу они выбрались тяжело дыша, почти выбившись из сил.

Гурмалулу смотрел на них, вытаращив глаза. Он не мог поверить своим глазам — белый человек жертвует собой ради чернокожего.

В это мгновение подземный грохот потряс скалистое плато. Взорвался пороховой погреб. Каменная громада покрылась множеством трещин, которые, подобно проворным змейкам, расползались во все стороны, их становилось все больше, пошел дым, запахло порохом. И затем медленно, словно это происходило во сне, гигантские глыбы начали откалываться от скалы и с грохотом обрушиваться в бездну.

Обезумев от ужаса, чернокожие бросились спасаться. Крум и Бурамара подняли раненого, чтобы перенести его в более безопасное место. Мария шла за ними.

Наконец гул затих, отшумев многократным эхом в разветвлениях страшного ущелья. Удушающее облако пыли и пороха постепенно рассеялось.

— Нефертити, где ты? — простонал фараон. Вероятно, он уже не видел их.

— Нефертити, ты здесь?

Услышав это имя, попугай закричал:

— Эхнатон и Нефертити! Эхнатон и Нефертити!

Невольно Мария отозвалась на имя, которым он ее окрестил:

— Я здесь! Успокойтесь! Мы спасем вас!

— Все кончено, Нефертити! Я скоро отправлюсь на запад. Хочу только одного. Чтобы ты меня выслушала... И простила меня...

— В следующий раз поговорим. Долго будем говорить. А сейчас не волнуйтесь!

— Нет! Только сейчас! Еще немного, и будет поздно... Ты услышишь правду. Тогда можешь проклясть меня... Он глубоко вздохнул.

— Я никакой не фараон, Нефертити!.. Я злосчастный обыкновенный метис, который стремился к славе, к величию...

Крум вмешался:

— А подземный город, а храм, а скульптуры?

— Они настоящие... Но создатели давно оставили их, тысячи лет назад, наверное, еще тогда, когда Белая гибель опустошила континент... После этого не осталось никакой надписи, никакого знака, которые бы подсказали, что здесь снова жили люди... На протяжении тысячелетий считалось проклятым местом для аборигенов царство Радужной Змеи, зловещих «ир-мунен»...

Он задыхался. Грудь его опускалась и поднималась с хрипом, натужно, словно кузнецкий мех, который уже не может вобрать необходимое количество воздуха. Брат с сестрой слушали его ошеломленные, потрясенные истиной, которую он им раскрыл.

И вот он заговорил снова, забормотал; слова его походили на стоны, на губах выступила кровавая пена:

— Мой отец был белым... Одним из немногих белых, которые не прогоняют своих черных жен... Миссионер... Он пренебрег обычаями белых, остался со своей черной женой, со своим черным ребенком... Мать моя умерла, когда я еще ходить не умел... Вырастил меня отец — он был мне и отцом, и матерью, и учителем... Общество белых изгнало его из своей среды... И он остался один среди аборигенов — ни белый, ни черный. Охоту он не любил, поэтому занялся земледелием. Земля нас и кормила... Какими были его жизнь, его заботы, страдания, не знаю... Помню, что только тогда, с ним, я был счастлив. Учился, работал в саду и рос...

Он остановился, чтобы перевести дыхание.

— Но на нашу землю пришли белые. Понравились им наши пастбища. Вместе с черными отошли к пустыне и мы. А белые все наступали. И мы снова покидали свою землю... Однажды черные скитальцы сказали отцу, что здесь, возле гор Радужной Змеи, есть прекрасный оазис возле непересыхающей реки. И мы поселились там, где вы нашли опалы... Однако тайна загадочной горы не давала покоя моему отцу. Он исходил ее вдоль и поперек. И однажды, когда мы с ним бродили по этому плато, обнаружили колодец со змеями. Но тогда змей в нем не было. Я уже после развел их. Мы спустились в него по веревке. Обошли весь подземный город от склада опалов до главного храма со статуей Нефертити. Когда я ее увидел, то оцепенел. Я не мог допустить, что может существовать такая красота. Я не встречал другого взгляда, который бы так пронзал своим каменным безразличием и в то же время смотрел с такой теплотой и самоотверженной нежностью. И с такой горечью в складке прекрасных губ... Лишь у одной живой женщины увидел я этот взгляд — у тебя, Нефертити!

Голос его уже едва слышался, но он не останавливался. Странно, что он все еще был жив, что еще находил силы говорить.

— Выслушайте меня! Отец мой не был обыкновенным миссионером. Прежде чем надеть рясу, он изучал египтологию. Для него подземный город оказался сказочной находкой. Он научил меня распознавать иероглифы, познакомил со всей историей Египта. Вместе с ним мы прочитали надписи, оставленные Нефертити и Ахмесом. Вы знаете, что австралийцы — прирожденные художники. Отец мой писал свое исследование, а я переписывал древние надписи, срисовывал фрески и статуи... Очевидно, несчастный хотел ошеломить мир своим открытием. Может быть, он мечтал покорить его, вернуть себе потерянное место в обществе, завоевать в нем место и для своего черного сына. Я еще не знал тогда, не представлял, какое это проклятье — родиться с черной кожей.

Эхнатон умолк. Голова его упала на грудь.

— Каким бы прекрасным был мир, если бы никто не обращал внимания на цвет кожи!

Он попытался вновь поднять голову.

— Наконец мой отец закончил свой труд. Тогда мне было восемнадцать лет. Я не знал, что люди разделяются по цвету кожи, не допускал, что один белый негодяй несравненно «ценнее» какого бы то ни было «цветного». Мой отец был белый, я — черный. Ну, и что из этого? Это не мешало нам быть отцом и сыном и любить друг друга. Но белые так не думали. И вот однажды мы тронулись с отцом в путь. Путешествовали долго. И пешком, и на верблюдах, и на грузовиках. Наконец прибыли в Мельбурн. Хорошо, что отец еще раньше догадался спрятать рукопись в одном дупле. Не забыл еще совсем, каковы нравы его племени. Но уже у въезда в город нас остановили. Меня дальше не пустили. Несчастный кричал, ругался, угрожал. Закон оставался законом. Белый отец мог войти в город белых, его черный сын — нет. Полицейский бросил несколько обидных слов в адрес моей матери и меня. Тогда отец дал ему пощечину. Полицейские набросились на отца. Я кинулся ему на помощь. Ударил кого-то. И в конце концов мы оба попали за решетку.

Он снова остановился.

— Вы должны это выслушать! Чтобы понять меня. Чтобы не судить меня слишком строго... Там, в тюрьме, умер мой отец. От чего — не знаю. Последние его слова были: «Мне стыдно, что я — белый!» Тогда я сказал инспектору, что хочу видеть профессора Гриффина. Я запомнил, что отец собирался искать именно его, директора Австралийского музея. «Мне ему надо кое-что сказать». «Скажи это мне!» — настаивал инспектор. «Ты не разбираешься в египтологии, — отвечал я. — Я скажу это только ученому». После этих слов он ударил меня кулаком. Когда я пришел в себя, он снова избил меня. Очень легко бить человека, у которого руки скованы наручниками. И все же мне удалось ударить его головой в живот. Я бросился бежать. В конце коридора увидел большую комнату. Внутри стол и за ним — человек. Это был его начальник. Я вбежал туда и сказал ему, что ко мне относятся несправедливо. Даже не выслушав меня, он приказал, чтобы меня отвезли в тюрьму. Но я метис — у меня мозг белого и ловкость чернокожего. Я оттолкнул полицейского, который сидел рядом со мной в грузовичке, открыл дверь и спрыгнул. А потом, хотя и избитый и окровавленный, успел скрыться в кустарнике...

Он обмяк. Голова его бессильно свалилась на колени Марии. Она посмотрела на своего брата, словно хотела сказать: «Скончался!»

Но он еще не скончался. Были еще силы, была еще жизнь в этом черном мускулистом теле.

— Я отправился на поиски племени моей матери. По крайней мере оно должно было меня принять. И я, и они были черными. Они не приняли меня. Мой отец был белым — значит, и я был чужим. Не знал ни их обычаев, ни верований. И, сам того не желая, я нарушал их. Однажды вечером я нашел в своей хижине магическую кость. Племя обрекало меня на смерть. Я черный, но разум мой — разум белого человека. Поэтому я не умер. Но ушел из племени. Ушел с болью, с кипящим ненавистью сердцем, ненавистью и к белым, и к черным. Один, преследуемый, отвергнутый, словно гонимая всеми собака динго, я вернулся в Ахетатон, во дворец, к каменным чудовищам, среди которых единственный образ ласково смотрел на меня — образ Нефертити. И я стоял, впиваясь глазами в это лицо. А сердце мое рыдало и истекало кровью. Нефертити, казалось, говорила мне: «Чего тебе здесь не хватает? Зачем тебе и белые, и черные? Останься со мной! Стань хозяином этого дворца, славного Ахетатона! Может быть, как раз ты и есть один из моих потомков, вернувшихся после Белой гибели с какого-нибудь острова?» И я поверил выражению гордого ее взгляда. Поверил ей, потому что и она была гонима, как и я,и она потеряла свое счастье. И вопреки всему создала новое царство. А мне хотелось совсем немного понимания, немного теплоты и уважения к себе как к человеку. Но я не нашел его. После страшного унижения я жаждал уже большего, уже не просто признания. Здесь я нашел все, о чем даже и не мечтал: богатство, славу, величие. Я стал обладателем миллионов, миллиардов, стал богаче всех. В старом огромном кувшине я нашел опиум. Попробовал курить его, и это мне понравилось. После каждой порции я все больше чувствовал свое величие. Затем я встретил Ба-дангу. Окрестил его египетским именем Эхенуфер. Предложил и ему опиума. И он послушно пошел за мной. Собрали мы и других. Я сказал им: «Я — великий волшебник. Я завладел вашими душами. Верну их вам, если будете послушны. А сейчас лишь иногда буду отправлять вас в Страну блаженства. Если будете слушаться меня, души ваши навсегда поселятся там». Опиум сделал их покорнее даже египетских рабов...

Умирающий снова остановился. Эта долгая исповедь быстро истощала его. Но он заговорил снова:

— Каждый день я открывал новый проход, какую-нибудь новую надпись, новый папирус. Однажды я нашел урну с какими-то зернами, на которой был выбит один единственный иероглиф: «Проклятье». Я понял, какую власть держу в руках. Ослепленный ненавистью, неутолимой жаждой мести, жаждой показать свое могущество всем, кто отверг меня — белым и черным, — я засеял эти семена. Они не взошли, как и тысячи лет назад. Но зараза поползла по траве, что росла рядом, перебросилась на кусты и деревья, выжгла окрестности. Я уже видел свое торжество, видел конец жизни, которую ненавидел, конец людей и животных. Я был богом, правда, богом смерти, но богом более могущественным, нежели любой другой. И перед смертью, в своем торжестве, я был по-своему счастлив. Счастлив, горд, величествен... Пока не пришла ты. Тогда я понял, что никакой я не бог. Что я просто человек. Понял в первом твоем взгляде, что я не всесилен, что я — ничтожество. Жалкий человек... Несчастный, слабый, жалкий человечек...

В его глазах сверкнули слезы.

— Мне страшно, Нефертити! Я не могу вынести мысли о том, что совершил. Неужели я сумасшедший? Или просто озлоблен? Или же такой злосчастный...

Показалось, что он перестал дышать. Крум попробовал пальцами нащупать его пульс. Но жизнь все еще не покидала его.

— Нефертити, слушай! Самое важное... Я нашел один папирус, может быть, последнее известие того страшного времени. Всего несколько строк: «Да будет известно тому, — говорилось в нем, — кто когда-нибудь прочтет этот папирус, что возле медных рудников фараона не побелело ни одно дерево, ни одна травинка, ни один цветок». И я попробовал. Посыпал налетом, соскобленным со старого шлема, цветок в одном горшке. И он остался здоровым...

Мария склонилась совсем низко, с изумлением вслушиваясь в эти слова. Она уже едва различала их.

— Нефертити! Я слабый человек. Я не бог. У меня нет такой силы. Прошу тебя, останови Белую гибель... Я не бог... Слабый я...

Рука его поползла по черной груди, нащупала подвешенный на цепочке огромный опал и протянула его ей.

— Возьми! Опал Нефертити! Вспоминай иногда... обо мне... о слабом человечке...

Последних его слов Мария уже не слышала. Она скорее догадалась, что он хотел сказать ей. Невольно она погладила его волосы, с которых где-то по дороге свалился золотой урей. И неожиданно она вздрогнула, почувствовала холод смерти. Он не дышал. Ни губы, ни веки его не шевелились.

— Эхнатон! — потрясенная, прошептала она. — Эхнатон, скажи что-нибудь!

Эхнатон молчал. Душа его уже покинула тело, начав путешествие к обитающим на западе, покинула мир, в котором он испытал столько страданий... И где познал такое обманчивое величие...

И неожиданно, словно поняв, что произошло непоправимое, попугай прокричал:

— Падите ниц перед божественным фараоном...

Мария закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Когда раздался страшный взрыв,

Гурмалулу не выдержал и вместе с чернокожими воинами бросился бежать по крутому оврагу, который был единственным выходом на равнину. Кругом высились угрожающие и причудливые скалы, подобные каменному лесу, на которых играли лучи заходящего солнца, словно отблески далекого пожара. Далеко внизу белела, как снег, высохшая саванна, которая незаметно переходила в волны медно-красных дюн, исчерченных фиолетовыми рядами резких теней.

Вдруг он вздрогнул, услышав, что кто-то зовет его по имени. Он тревожно огляделся по сторонам. За одной скалой он увидел лежащего на земле Тома Риджера, которого связали и бросили там пленившие его чернокожие. В мгновение ока Гурмалулу развязал его. Том поднялся и потащил его за собой к скале, откуда были хорошо видны склонившиеся над умирающим фараоном Крум и Мария, а рядом с ними — фигура безучастно сидящего следопыта. Притаившись, они дождались конца исповеди несчастного Эхнатона, подождали, пока Крум и Бурамара выкопали могилу и опустили туда тело, пока они не тронулись вниз по тропинке вслед за разбежавшимися по степи чернокожими. Том не отважился напасть на них, потому что и по численности и по силе неприятель превосходил его. Он не знал, вооружен ли Крум, а выйти просто так, не зная, как его встретят, не посмел.

И когда трое — брат, сестра и Бурамара — исчезли во мраке, он схватил за руку Гурмалулу.

— Помнишь? Ты мой бумеранг!

— Помню, — промямлил чернокожий.

— Во что бы то ни стало, ты должен убить мистера Крума!

— А виски? — спросил Гурмалулу, который дрожал от жажды.

— Пить будешь потом! Сначала заслужи это!

Гурмалулу почесал бороду.

— А почему мистер Том сам его не убьет? У него есть гром.

— Потому что он уже знает, что можно ждать от меня, и не подпустит меня к себе.

— Он убьет бедного Гурмалулу!

— Крум никого не убивает. Да и ты не такой уж дурак, чтобы позволить ему это. Примажешься к ним, вроде как остался один и решил искать свое племя. Ударишь его палкой по голове или столкнешь в какую-нибудь яму... Что бы там ни было, но, пока он жив, не возвращайся...

— А виски?

— Чем раньше покончишь с этим делом, тем скорее получишь виски.

Они начали спускаться, когда уже совсем стемнело. Ночевали они в километре от костра, возле которого легли спать Крум и Мария. Гурмалулу попробовал подкрасться к ним, чтобы, не теряя времени, выполнить свою задачу и тем самым поскорее заслужить награду, но тотчас же вернулся. Бурамара не спал.

Лишь на рассвете, увидев, что те трое снова тронулись в путь, Том и Гурмалулу приготовились следовать за ними. Гурмалулу должен будет настичь их и выполнить свою задачу, а тем временем Том Риджер будет идти за ними на большом расстоянии, чтобы никто его не заметил и не заподозрил в чем-либо. На всякий случай, для большей уверенности, он уточнил направление их движения — даже если он потеряет их следы, будет идти все время на восток, так, чтобы тень все время оставалась справа.

— А по дороге есть вода? — спросил Том.

— Есть! — заверил его Гурмалулу. — В нескольких местах. Раскопаешь песок, и снизу появляется вода.