Все заняты

Мы можем понять друг друга как матери. Особенно Вы. С Вашим Мальчиком Вы всего повидали. Я не говорю, что моя малютка такая же необыкновенная как Ваш Сын. Я так думаю, но я этого не говорю. Как Вы знаете, - а ведь Вы все знаете, - Манеж никогда не закрывает глаза. Я с этим смирилась. Но теперь она предсказывает будущее. И предсказывает правильно. То, что она говорит, в точности сбывается, будто бы будущее - дверь в конце коридора, и у Манеж достаточно длинные руки, чтобы эту дверь толкнуть и сказать своим детским голоском, что находится за ней. Я не знаю, откуда это у нее. Все матери хотят, чтобы у них были выдающиеся дети, Пресвятая Мария. Но я удивляюсь, беспокоюсь, спрашиваю себя, к чему это приведет. Вы жили в Палестине, уже давно. До социального обеспечения, телевидения и программ Народного образования. Я не знаю, понимаете ли Вы это. Мир изменился. Он изменился не в основе, но внешне, - а мы и находимся в мире на самой поверхности. В глубь никто не идет, это слишком страшно и подозрительно. Ваш Мальчик ходил по воде и исцелял слепых. Но в наше время и за более безобидные вещи люди попадают в психиатрическую больницу. Я не хочу, чтобы моя дочка стала добычей больницы. Простите меня за гнев, но я не знаю, что еще сделать. Я Вам повторяю: все изменилось. Внешне. Вот Вы, по крайней мере, спокойно воспитывали Вашего Сына. И только в тридцать лет он стал обращать на Себя внимание. Манеж всего пять лет, а меня уже ею упрекают или переводят разговор на педагогику, что приводит к тому же. Она никогда не закрывает глаза - но на это людям наплевать. Зато когда она объявляет, что их ожидает, - тут они приходят в ужас. Мадам Карл больше не хочет, чтобы я убирала у нее в доме. Я Вам перескажу се доводы: "Маленькие девочки пяти лет должны быть ангелами, а не колдуньями. Я не хочу больше слушать вашу Манеж. Это очень мило - предвещать будущее, но будущее будущего - это смерть, а я не хочу, чтобы мне о ней объявляли, она и так придет слишком рано. Мне жаль, Ариана, но если вы продолжите приводить с собой малышку, я предпочту обойтись без вашей помощи. " Вот что мне сказала мадам Карл. Мои доходы сократились на треть, в одно мгновенье. Но это не все. Я отдала Манеж в один маленький детский сад. Через несколько дней все дети стали делать, как она и никто больше не захотел спать после обеда. Она предсказала будущее воспитательницам. Сначала это было смешно, затем стало пугать. Я не могу поступить как Вы, голубая Мария. Я не могу оставаться дома, вдали от всего. Даже если бы я захотела, это было бы невозможно. Достаточно иметь ребенка, чтобы погрузиться в море земной жизни. Заполнение бумаг, школьные праздники, дни рождения ее товарищей - везде я оказываюсь в неловком положении. Я не так уж часто прихожу к Вам. Я вообще впервые что-то у Вас прошу. Я говорю откровенно - лучше быть откровенной, потому что Вы все равно все видите - я почти не бываю в Ваших церквах. Разве что иногда летом, за границей, из-за прохлады. Из-за картин и свечей. Вы мне нравитесь. На картинах Вы очаровательны. Сразу понимаешь, что Бог, должно быть, был очарован Вами. Сколько лет Вам было в то время? Семнадцать, ну самое большее восемнадцать. Вы даже не пользовались косметикой, Вы носили обычное платье, в Вашей семье не было ни гроша, чтобы купить роскошную одежду. Вы прогуливались по улице, ни о чем не думая, и вдруг хоп! - перед Вами предстает Ангел, Бог окликает Вас на ходу, это не в Его привычке, наконец, все это представляют не так, Вы должны были быть очень сексуальны, короче, я Вас люблю, я даже могу сказать, что я Вас обожаю, - так сделайте одолжение, проявите милость: если Манеж получила этот дар от Вас или Вашего сына, ослабьте его немного, сделайте более незаметным. Я хочу, чтобы жизнь моей дочери стала спокойнее. Вы меня слышите? Вы меня слышите? Вы меня слышите?
      * * *
      Сегодня воскресенье. Мадам Карл порхает по своему дому, даже более красивому чем музей. У нее назначена светская беседа с одним молодым художником. Мадам Карл нравятся молодые художники. Она любит все, что молодо и что нуждается в ней. Сегодня воскресенье. Месье Гомез с матерью пойдут на мессу, а потом месье Гомез купит два пирожных с кремом. Ты не имела возможности меня кормить, когда я был маленьким, и колесо фортуны повернулось в другую сторону, но теперь моя очередь заботиться о тебе. Месье Гомез убежден, что его мать обожает пирожные с кремом. На самом деле она их терпеть не может, но ни разу не решилась ему об этом сказать. Именно такие мелочи и отличают прочные отношения. Воскресенье - самый счастливый день недели для месье Люсьена - его жена остается дома. Никто не приходит к ним в гости - разве что соседки, а ревность месье Люсьена не распространяется на соседок. Но невозможно помешать тому, чтобы после воскресенья наступил понедельник, и он смотрит на свою жену и чувствует как у него сжимается сердце. Завтра вечером она снова пойдет на свою работу. Жена месье Люсьена работает официанткой в баре. Месье Люсьеи много раз задавался вопросом, существуют ли более опасные профессии с точки зрения мужа. И после долгих размышлений пришел к выводу, что нет. Итак, с вечера понедельника до вечера субботы для месье Люсьена длится ад. И он к этому привык. Сегодня воскресенье. Манеж скоро исполнится шесть лет. Ариана наполнила сумку едой и напитками. На рассвете мать и дочь отправились к горе. Стоит осень. Осень спокойное время года. Примирение. Жизнь и смерть в добром согласии идут, взявшись за руки. Красное с умброй, зеленое с серым. Ариана и Манеж пересекают равнину, входят в лес. Они шагают молча. Манеж не спросила куда они идут. Ей это неизвестно. Она может предсказывать будущее другим, но не себе. Ариана серьезнее, чем обычно. На ней голубое платье, но не то, что было на свадьбе: она бы не прочь его надеть, но с того дня она немного располнела. На горе все
      абсолютно так же как внизу - ни больше, ни меньше. Мы сами себя передвигаем и передвигаемся внутри самих себя. На краю земли и в дальней части сада - равное количество чудесного. На вершине горы Ариана вынимает из сумки еду, протягивает Манеж фляжку. Они молча едят и пьют. Наконец Ариана показывает ей другой склон горы: твой отец где-то здесь. Когда-нибудь я покажу тебе дорогу, если ты захочешь его навестить. Скоро я расскажу тебе о нем. А пока, если ты не против, позволю себе немножко. совсем немножко, отдохнуть.
      Ариана кладет голову на ствол какого-то хвойного дерева, закрывает глаза и тут же засыпает. В сумке есть игрушки для Манеж. Но ребенку они не нужны. Она видит игрушки повсюду: грибы, муравей, который тащит хлебную крошку, нора меж двух толстых корней, камни, похожие на лица, - не говоря уж о роскошных игрушках - облаках, скользящих по чистому небу, этих сказочных мягких игрушках из хлопка, упругих и все время меняющихся. Стоя на коленях на ковре из сосновой хвои, Манеж подбадривает возвращающегося из булочной муравья. Тебе не надо было брать такой большой хлеб, попроси помочь кого-нибудь из своих братьев. Когда играешь, время останавливается. На самом деле время движется, но где-то в другом месте, только не в огненном круге игры. Манеж не знает, сколько прошло времени; но вдруг храп заставляет ее обернуться. Она видит как ее мать парит над елью, и голубизна платья смешивается с голубизной неба. На ее животе сидит ворон. Борон смотрит вниз, на Манеж. Манеж смотрит вверх, на ворона. Ворон улетает, Ариана опускается. Коснувшись земли, она пробуждается и начинает говорить. Ариана рассказывает Манеж как все было до ее появления на свет.
      Ты видишь реку, которая пересекает равнину. ты видишь, - она поворачивает за маленьким домиком; так вот, я нашла твоего отца на этом повороте. Он ловил рыбу на удочку. Я никогда не видела такого красивого мужчины. Он был один, а одиночество очень способствует красоте. У моих родителей была неподалеку ферма. Я спряталась за кустом и смотрела на того, кто должен был стать моим мужем. Дело в том, что я тут же захотела выйти за него замуж, с первого взгляда. Он ловил разноцветных рыб. Он держал их секунду в ладонях, а затем бросал в воду. У него были широкие руки и большие, очень длинные пальцы. Я мечтала, что мое сердце будет биться в этих руках. И потом, его профиль казался мне таким прекрасным сквозь кусты жимолости. Мы заговорили, я его рассмешила, и он начал забывать о рыбалке. Насчет свадьбы он был не уверен, нужно ли ему это. Он колебался. Его нерешительность могла бы длиться еще целый век Я сделала так, чтобы этого не случилось. Мы поженились, и я покинула его в таг же вечер. У тебя очень быстрая мама, Манеж. Предвидеть будущее - дар более распространенный, чем многие думают: все влюбленные женщины им обладают. Всегда знаешь за кого выходишь замуж. Знаешь - или чувствуешь, как тебе угодно, - что за жизнь будет у тебя с ним. Но порой любовь столь сильна, что ничего не поделаешь, и так нетрудно прийти, ясно это осознавая, к собственному несчастью. Вечером в день свадьбы я уже знала что произойдет в ближайшие годы, я поняла, что буду жить как рыба без воды. Это не было ошибкой твоего отца. В этой истории вообще нет ошибок. А просто есть люди, которые не могут и никогда не смогут жить вместе, в одной стихии. Воздух хорош для рыболова, но не для рыбы. Я не знаю, что случилось с твоим отцом. Я могу сказать тебе о нем только хорошее. Я не жалею об этой свадьбе. Ты произошла от прекрасного света, Манеж. Ты произошла от зеленой воды, коричневой земли и запаха жимолости. Ты произошла от поцелуя на берегу реки. Ну вот, я хотела тебе это сказать. Мы еще поговорим об этом в другой раз. Мне немного холодно, давай спускаться.
      Манеж слушала свою мать в пол-уха, очарованная блестящей рекой. На обратном пути Манеж напевает. Войдя в дом, она уже больше не может предвидеть будущее. Иногда потери приносят больше радости, чем приобретения. Теперь ее интересует прошлое, тот момент прошлого, который похож на поцелуи, звезду и цветок жимолости. Ее мать права. Угадывать то, что случилось в прошлом - это не колдовство. Угадывать то, что случилось в прошлом, намного труднее и увлекательнее. Манеж просит у мамы цветные карандаши и белую бумагу, много белых листов, как можно больше белых листов. Она рисует чудеса за горой. Равнину, извивающуюся змейкой реку, драгоценных как алмазы рыб и гиганта, сидящего у воды. Она рисует, рисует, рисует.
      Все заняты. Все, везде, всегда заняты - каждый чем-нибудь одним. Месье Люсьеи поглощен мыслями о своей жене. Месье Гомез одержим заботой о матери. Мадам Карл думает только о своей карьере. Нельзя делать два дела одновременно. Жаль, но это так. В любом мозгу - и в самом глупом, и в самом умном, - если только его
      развернуть, в самой глубине вы найдете тщательно спрятанную, подобную ядру, излучающему яркий свет и затмевающему вес остальное, одну-единственную заботу; одно-единственное имя, одну-единственную мысль. В мозгу Манеж, в ее голове, в ее сердце, в ее никогда не закрывающихся глазах отныне поселился рыболов с удочкой. Она пытается найти его в красоте мира. Она рисует эту красоту, чтобы отыскать в ней черты своего отца. История взаимоотношений маленьких девочек и их отцов - это навязчивая история. А истории отношений маленьких мальчиков и их матерей - еще сложнее. Это досадно, это достойно сожаления, это немного странно, но это так Все, везде, всегда заняты - и только чем-нибудь одним.
      *** *** *** *** *** *** ***
      Рембрандт. Я не согласен.
      Ван Гог. Ты не согласен с чем?
      Рембрандт. С названием этой книги: "Все заняты". Вообще-то, не очень удачное название. Я бы предпочел: "Ариана", или еще лучше: "Рембрандт".
      Ван Гог. О чем ты говоришь?
      Рембрандт. Об одной книге, где много очень интересных персонажей, за исключением одного кенара.
      Ван Гог. Спасибо за аллюзию. Я не читал этой книги, но согласен с этой фразой: "Все заняты".
      Рембрандт. А можно полюбопытствовать, чем ты занимаешься в данный момент?
      Ван Гог. Я беру свет и превращаю его в песню.
      Рембрандт. Я вижу. Это занятие поглощает все твое время. Я полагаю, у тебя ни минуты на себя не остается.
      Ван Гог. Я только и делаю, что пою. Еще я слушаю разговор липы с ветром. Глупый смех листьев в легком дуновении вечернего ветерка хорошо помогает от меланхолии.
      Рембрандт. У меня найдутся занятия получше, чем слушать болтовню какой-то липы, разбитой ревматизмом.
      Ван Гог. Ах да, я забыл, - месье занимается самообразованием. Месье читает Терезу Далида.
      Рембрандт. Я тебе уже говорил, ее зовут д'Ави-ла, а не Далида. Она святая, а не певица.
      Ван Гог. И что же эта святая тебе поет?
      Рембрандт. Она говорит о Боге, о доброте и об ожидании.
      Ван Гог. Ветер и липа беседуют о тех же вещах, представь себе.
      Рембрандт. Я и не знал, что липа до такой степени образованна.
      Ван Гог. А кто тебе сказал, что надо быть образованным, чтобы рассуждать о Боге?
      Рембрандт. В любом случае, я внутренне развиваюсь. Я не теряю времени, качаясь на трапеции и распевая дешевые песенки.
      Ван Гог. Но я тоже читаю, и может быть, побольше, чем ты. Я читаю небесный свет. Это самая глубокая книга из всех существующих, в ней даже страницы переворачиваю не я.
      Рембрандт. Ты смотришь, слушаешь и поешь. И это все?
      Ван Гог. Да, это все. А ты ищешь в книгах то, чего в них нет. Вот видишь, - все в мире заняты.
      * * *
      Ариана вновь влюблена. Нет занятия более важного. Любовь занимает все ее мысли и поглощает Ариану целиком. Любовь для мысли - как конец каникул. О чем бы Ариана ни думала, все касается ее новой любви. Поэтому она не следит за Манеж, а та совсем не жалуется, да ей и не на что жаловаться: временное отдаление матери - счастье для ребенка, шанс открыть для себя - и только для себя - что-нибудь новое. Она рисует, рисует, рисует.
      Ариана влюблена в сантехника. Нет. Эта фраза идиотская: никто не может быть сантехником, даже сантехник. Люди не могут быть теми, кем они становятся, чтобы заработать себе на жизнь. Итак, продолжим: Ариана влюблена в человека, который воплощает собой радость. Он ремонтирует умывальники и поет при этом арии из "Дон Жуана" Моцарта. Даритель радости, покоритель сердец. Он немного моложе ее. Впервые Ариана встретилась с ним у месье Лю-сьена, чей дом она продолжает убирать. Она открывает ему дверь и тотчас влюбляется. Ему двадцать пять-двадцать шесть лет. У него светлые волосы и небольшие усы. Ариане никогда не нравились усы, но что поделаешь, любовь не выбирают, она околдовывает вас: появляется некто - вы в него влюбляетесь и растворяетесь в этой любви. Это не рыболов с удочкой, это сантехник, то есть не сантехник, а просто кто-нибудь, на кого вы смотрите, и этот взгляд вас мгновенно соединяет, - вы попались. Все мысли Арианы, блуждавшие по миру, все осколки ее сердца, порхавшие тут и там, - сосредоточились на одном-единственном лице, том самом лице, на одном-единственном теле, том самом теле. Любовь - это война и отдых, наука и ремесло. Любовь - это все и одновременно ничто. Невинность и коварство, коварная невинность. Появиться и исчезнуть.
      У Арианы финансовые проблемы. Она больше не убирается ни у мадам Карл, ни у месье Гомеза: с тех пор как к нему приехала мать в доме больше нет ни пылинки. Но нужно есть, и нужны деньги, чтобы есть. Сантехник рассказывает о предприятии, где он работает. Ариана его немножко слушает. Именно немножко. Трудно слушать того, кого любишь, настолько его любишь. Этому предприятию нужна секретарша. И пусть будет хоть десять тысяч кандидатур, Ариана хочет получить это место и получит его. Любовь не отказывает себе ни в чем. Работая секретаршей, Ариана видит свою любовь несколько раз в день. Он не знает о том, что он - ее любовь. Ему не надо этого знать. Это его не касается. Он узнает или догадывается об этом лишь однажды, в один прекрасный день, около ксерокса, где Ариана -один-единственный раз - целует его в губы. И тут же беременеет. Потому что Ариана каждый раз, когда влюблена, имеет ребенка, и каждый раз, когда она имеет ребенка, она вновь обретает свое сердце - не только сердце, но и лицо, и тело, - какие у нее были в восемнадцать лет. Кому же такое не понравится? Во всяком случае, не Манеж. Ей недавно исполнилось восемь лет. Она счастлива иметь восемнадцатилетнюю маму. Она рисует углем свой портрет. Она рисует, рисует, рисует.
      Леопольд. Леопольд де Грамюр - так зовут сантехника. Он заикается, у него светлые волосы, он меломан, любит белое вино и колбасу с чесноком, причем с восьми часов утра. Детей делают губами и глазами. Леопольд де Грамюр сделал Ариане ребенка губами и прекрасными искрами в своих ореховых глазах. Ариана наслаждается своим вновь обретенным восемнадцатилетием. "Ваша кожа нежна как персик, и вы пахнете пряником, - если бы у меня не было мамы, - говорит месье Гомез, - вы бы свели меня с ума.". "Если бы у меня не было жены, - говорит месье Люсьеи, - я бы начал ухаживать за вами." Ариана позволяет им это говорить. Пойте, пойте, красавцы. Мне нравится ваша песня. Ее приятно слушать. Я не верю тому, что вы говорите, но умоляю вас, говорите мне это еще и еще.
      Долгая тайная влюбленность не приносит удовлетворения. Ариана открывает свое сердце матери месье Гомеза. Через два часа все уже в курсе -Ариана ждет ребенка от светловолосого сантехника, который пьет белое вино. Новости - все равно что осенние листья. Ветер, разнося их, перемешивает и треплет. Одни слышали о седом сантехнике, который хромает. Другие - о рантье, у которого светловолосые племянники. Ариана решает внести ясность. Она собирает друзей на праздник, который только что придумала, - именины Манеж. Они приходят с кучей подарков для ребенка. Ариана красноречиво расписывает достоинства своего возлюбленного месье Люсь-ену и его жене, месье Гомезу и его матери, и еще некоторым людям, пока не нашедшим своего места в этой истории. Все целуются, смеются, аплодируют. Все как будто из одного племени. Неотделимы друг от друга. Приходя в гости, всегда приятно узнать какую-нибудь новость, - например, о малыше, о сантехнике. Манеж довольна. Сантехник - это ей подходит. Она бы не вынесла рыболова с удочкой. Она слушает свою мать, разворачивая подарки: мольберт, набор кисточек, книга об одном голландском художнике, Питере де Хохе. Манеж избалована. "Кстати, - говорит месье Люсьеи, - догадайтесь, кто еще хотел бы сюда прийти? Не знаете? Мадам Карл". Превосходно. Она наслышана о рисунках Манеж. Мадам Карл не доверяет собственному вкусу, когда речь идет об искусстве. Она полагается только на мнение других. Манеж послала тетрадь с рисунками одному известному художнику. Тот сразу ей ответил, подбодрил и прислал в подарок свой рисунок с автографом. Мадам Карл уже не сердится на Манеж. К тому же, кажется, малышка больше никому не предсказывает судьбу. Мадам Карл хотела бы посмотреть работы Манеж, просто так, для удовольствия, а еще она хотела бы взглянуть на рисунок известного художника. Ответ Арианы краток и ясен: нет. В племени не место каждому встречному. Племя - это душевное тепло, смех и чудесно потерянное время. Малыш или сантехник, поющий арии Моцарта, занимают в племени свое место. Но не деловая женщина, коллекционирующая произведения искусства вместе с художниками.
      Манеж знает свою мать так хорошо, как если бы это она ее родила. Она спрашивает тонким голоском: "Мама, а твой сантехник знает, что ты его любишь и ждешь от него ребенка?" Ариана, смеясь, сжимает Манеж в объятиях. Эта крошка, возможно, будет гением в живописи, будущее покажет, но бесспорно, она обладает даром любви - тем чудесным даром, который заставляет видеть другого даже в его тени. Манеж уже знает ответ. Теперь Ариана его произносит: нет. Леопольд ни о чем не знает. Может быть, придет время ему об этом сказать.
      * * *
      Mamma mia, у меня проблема. Бедный, бедный Леопольд. Это мое имя, Леопольд. Вы можете называть меня Грамюр, Santa Maria. Де Грамюр. Эта частица мне очень нравится, она делает имя красивым. Ваш Сын рассказал нам, что все сантехники благородные как короли, и даже, может быть, сантехники благороднее, чем короли. Не так ли? Но это я просто болтаю, Пресвятая Мария. Я люблю говорить, люблю смеяться, люблю петь Моцарта и пить белое вино. Но счастье - это жизнь, ведь так? Моя проблема, я думаю, вот в чем: в меня влюбляется куча женщин. Я не влюбляюсь в них, а они - влюбляются. Бедный, бедный Леопольд. Вы видите все, что происходит в сердцах, Вы хорошо знаете как это бывает. Вы прекрасно знаете, что все происходит само по себе. Нет? Имейте в виду, я охотно признаю, что сам к этому причастен.
      Но как стать другим? Вот у Вас изменился характер? Конечно же, нет: какой Вы были с Вашим Bambino, такой же Вы были и перед Крестом, такая же Вы и сегодня, на самой вершине Вашего неба: терпеливая, страдающая, любящая. То же самое и со мной. Мне не легче измениться, чем Вам: я пою, я иду, напевая, у меня привычка заострять внимание на некоторых словах, кладя руку на плечо собеседника - и вот результат: каждый раз в меня влюбляются, и ребенок в придачу. Что мне с этим делать? Вчера вечером на меня напала тоска. Я зажег свечу. Свет электрических ламп недостаточно подвижен, чтобы прогнать тоску. Я положил на стол перед свечой лист бумаги и написал имена. Сосчитал. С восемнадцати лет, а мне сейчас двадцать шесть, я пятьдесят четыре раза вызывал состояние влюбленности, и кроме того, я отец пятидесяти шести детей. Два раза рождались близнецы. И все это глазами и губами, только глазами и губами. Не могу же я, в самом деле, замолкать и закрывать глаза всякий раз как встречаю женщину. Mamma mia. Я счастлив, я люблю тех, кого вижу, что я могу с этим поделать? Даже сейчас, piccola Maria /Маленькая (ит.)/, я смотрю в Ваши гипсовые глаза, и мне хочется петь Моцарта. Вы такая красивая, такая добрая, такая голубая. Скажите мне, Мама Мария, bellissima ragazza /Прекраснейшая девушка (ит.)/, не могли бы Вы поговорить с Арианой? Не могли бы Вы ей сказать, что никому в мире не под силу заниматься пятьюдесятью шестью малышами, а скоро - пятьюдесятью семью? Откровенно говоря, Мария, Вы прекрасно видите, что происходит в глубине душ. Вы хорошо знаете, что эти женщины, рожающие малышей, совершенно одиноки, с единственной страстью в сердце. Ваше положение больше способствует тому, чтобы это знать и говорить, не так ли? Ну пожалуйста, постарайтесь. Скажите Ариане, что я не уклоняюсь от объяснений. Я не прочь ухаживать за ребенком, но только одну пятьдесят шестую часть моего времени, не больше. Извините меня, Дева Мария, но вы ужасны - вы, женщины. Просто ужас. Ну все. Я пошел. У меня работа. Я не помню как надо креститься, с какой стороны надо начинать. Не сердитесь на меня, если я ошибаюсь. Я Вас целую. Займитесь Арианой. И не судите меня.
      x x x
      Ван Гог. Итак, кто-то ждет ребенка?
      Рембрандт. "Кто-то" не существует.
      Ван Гог. О, как ты мне надоел со своими уроками французского!
      Рембрандт. Что поделать, у меня чувствительный слух. И потом, "цель это путь".
      Ван Гог. И что это значит, месье усатый богослов, - "цель - это путь"?
      Рембрандт. Кучу всего. Это означает, что то, к чему ты стремишься, находится у тебя перед глазами; это означает, что существует только "сегодня", и что "завтра" - это лишь название для твоей лени; это означает также, что ты должен следить за своей речью - "кто-то" не может ждать ребенка, "кто-то" - это никто.
      Ван Гог. О-ля-ля...
      Рембрандт. Да-да. Я ведь не просто кот, я представляю собой абсолютную чувствитель
      ность ко всему, что слышу. Слова - как люди. Их способ проникать в нас красноречиво свидетельствует об их намерениях.
      Ван Гог. Немедленно отойди назад. Ты знаешь, что Ариана запретила тебе приближаться ближе, чем на метр к моей клетке. Ну, и когда он появится, этот ребенок?
      Рембрандт. Когда он сам захочет. Надо признать, что нет ничего срочного, даже наоборот: ты же видишь, в каком состоянии находится мир.
      Ван Гог. Город по-прежнему в огне и крови?
      Рембрандт. Да, мой красавец, город в багрянце и золоте.
      Ван Гог. А почему так?
      Рембрандт. Твой вопрос обескураживает. Надо, как ты, наслаждаться комфортной жизнью, чтобы удивляться людям, которые бунтуют ради хлеба и справедливости. Ты поистине избалованная птица.
      Ван Гог. Ты меня раздражаешь. Мне совершенно не кажется, что я избалован.
      Рембрандт. Естественно. Тот, кто избалован жизнью, не знает об этом. В итоге начинаешь думать, что заслуживаешь этого или что все такие же как и ты.
      Ван Гог. Ты меня раздражаешь, раздражаешь,
      раздражаешь. Вместо своих комментариев объясни лучше, что происходит? Революция?
      Рембрандт, Нет. Революция - более секретное мероприятие. Когда она происходит, никто этого не замечает. И только через несколько десятков лет по какой-нибудь незначительной детали люди понимают, что вот тогда-то и началась революция. Сейчас речь идет всего лишь о восстании: бедняки с окраин проникли в центр города. И устроили там пожар. Деревья и машины превратились в красивые факелы.
      Ван Гог. И долго это еще продлится?
      Рембрандт. Это длится уже ровно три года и семь месяцев. Правительство несколько раз сменилось, но все осталось по-прежнему, порядок не восстановлен - точнее, то, что подобные тебе люди называют порядком: комфортное состояние для них одних.
      Ван Гог. Ты меня достал, если ты мне позволишь так выразиться, ты меня уже достал. Когда закончишь свою проповедь, скажи как выпутаться из этой ситуации.
      Рембрандт. Есть и достижения, и потери. Леопольд де Грамюр умер на баррикадах, распевая "Форель" Шуберта. Он уже не увидит своего ребенка.
      Ван Гог. А месье Люсьеи?
      Рембрандт. Он потерял жену.
      Ван Гог. Она умерла?
      Рембрандт. Еще хуже. Я уверен, месье Люсьеи предпочел бы, чтобы она умерла. Из него бы получился очень хороший вдовец. Ревнивец может обрести внутреннее спокойствие только в смерти человека, которого любит: лишь тогда он уверен, что тот принадлежит ему.
      Ван Гог. Короче, короче. Где сейчас мадам Люсьеи?
      Рембрандт. Она крутит превосходный роман с одним анархистом, с которым познакомилась в первые дни восстания.
      Ван Гог. А месье Гомез?
      Рембрандт. Его уволили после того, как он распространил в своем банке великолепно написанную листовку - письмо к директорам. Вот послушай: "Мерзкие кретины, умеющие спрягать только два глагола: покупать и продавать, - мне приходится сдерживаться, чтобы не возненавидеть вас. Вы, решающие судьбу мира, вы, выбросившие бедняков на улицы как выливают грязную воду, вы внушаете мне ужас. Надо воспринимать вас как убийц, - каковыми вы и являетесь, - чтобы, наконец, пожалеть вас."
      Ван Гог. Неплохо. Немного нравоучительно и, может быть, слишком литературно, но неплохо. И что с ним теперь?
      Рембрандт. Теперь месье Гомез вместе со своей матерью выкупили бакалейный магазин, расположенный в их квартале. Они там торгуют в кредит, и оба совершенно счастливы.
      Ван Гог. А мадам Карл?
      Рембрандт. Она временно закрыла двери своего музея. Последний художник, которого она пригласила, счел необходимым в знак солидарности с народом публично сжечь свои картины. А следом загорелись ковер и стены.
      Ван Гог. А Ариана?
      Рембрандт. Ариана надумала рожать, сегодня утром или - самое позднее вечером.
      Ван Гог. Я не знал, что женщины могут носить ребенка в животе так долго - сколько уже, три года и семь месяцев?
      Рембрандт. Остальные женщины, возможно, и не могут. Но Ариана не как все.
      Ван Гог. И какое имя дадут ребенку, который родится среди всей этой неразберихи?
      Рембрандт. Тамбур. /Tambour - барабан (фр.)/ Это имя просто само напрашивается.
      Ван Гог. А что будет дальше?
      Рембрандт. Дальнейшее легко предсказуемо. Все потихоньку успокоится. Обилие гнева принесет совсем чуть-чуть справедливости. Город вернется к нормальной жизни, а память о восстании еще долго будет гореть у некоторых в глазах как воспоминание о чистой любви. Всевозможные пересуды мало-помалу затмят истинную историю этого события. Так всегда: происходящее в жизни рано или поздно оказывается в книгах. Там оно находит свою смерть и последний расцвет.
      Ван Гог. Эта меланхолическая речь очень подходит для того, кто проводит все свободное время за книгами. Кстати, ты все еще носишься с Терезой Далида?
      Рембрандт. Не Далида, а д'Авила. Даже не представляешь, как ты точно выразился, пытаясь иронизировать: да. я "ношусь" с ней. Она уносит меня далеко от меня и от самой себя.
      Ван Гог. Это куда же?
      Рембрандт. Я не знаю. В другое место.
      Ван Гог. Ты можешь объяснить мне разницу между "другим местом" и "здесь"?
      Рембрандт. Ты, в любом случае, не поймешь. Для счастья тебе достаточно солнечного луча. Ты довольствуешься малым.
      Ван Гог. Все книги мира не стоят одного солнечного луча.
      Рембрандт. Не факт. Послушай, я тебе прочитаю, что говорит Тереза. Только подойду чуть ближе, чтобы было лучше слышно.
      Ван Гог. Стой. Я уже вижу перед собой твои усы. Ты подошел ближе, чем на метр. Предупреждаю, я закричу.
      * * *
      Невозможно жить, не перемещаясь время от времени из одного места в другое. Двигаться, шевелиться, вертеться. Дева Мария, Матерь Бо-жия, как и все, иногда покидает свое место. Она выходит из церкви, немного прохаживается по улице, чтобы размять ноги. Красивая миниатюрная девушка из голубого и белого гипса. Она часто проходит перед домом Арианы. Она смотрит на Тамбура в окно. Тот быстро растет. У него есть все условия, чтобы быстро расти - три матери. Настоящая - Ариана, маленькая - Манеж и невидимая Мария.
      Так бывает всегда - вы рождаете на свет нескольких детей. Они часть вас, происходят из вашего живота и от ваших мечтаний. Но друг на друга они не похожи. Манеж лишь слегка касается мира краем глаза. Она ничего из него не берет, она его едва касается. Она рисует, рисует и рисует. А Тамбуру недостаточно просто видеть. Ему нужно потрогать, размять, измельчить - иными словами, разрушить, а потом сделать по-своему. Он любит разбирать будильники, изучать телевизор с обратной стороны, куда никто не заглядывает. Вытягивать провода, забивать гвозди. Прибивать, завинчивать, собирать. Мир для Манеж - неисчерпаемый источник восхищения. Для Тамбура мир - вещь немного сомнительная, нуждающаяся в постоянном совершенствовании.
      Манеж и Тамбур беспокоят учителей, те желают увидеться с их матерью. В один прекрасный день они приходят к Ариане домой и уходят с подарками, провожаемые благосклонными взглядами месье Люсьена, месье Гомеза и его матери. Мадемуазель Розе - преподаватель рисования. Картины Манеж ее впечатляют. Но беспокоит слишком пристальный взгляд Манеж. Месье Арман учитель начальной школы. Его поражает одаренность Тамбура: "Это второй я". Я хотел быть инженером. Я сказал это, Ариана, потому что я никогда не говорю правду сразу. На самом деле я хотел быть ученым, изобретателем. Ваш сын на днях починил мою машину. Он определил, почему она постоянно глохла на малых оборотах.