Он открыл деревянную дверь, и сорок голов обернулись к нему. В полутьме он увидел бледные женские лица и одновременно различил движение станков. Казалось, каждая из сорока работниц — только придаток машины. Вибрация машин передавалась человеку. Даже воздух дрожал. Очки ритмично подпрыгивали на носу Жозефа. Сорок женщин делали сорок движений в секунду, и сорок челноков со свистом рассекали воздух, как ударом хлыста. Все эти звуки сливались в один раскаленный, неподвижно висящий под потолком гул, до краев наполнявший мастерскую.
      Жозеф вспомил фразу, которую он час тому назад сказал Лепленье: «Их заказы перейдут к нам», — и ему вдруг стало не по себе. К чему был бы весь этот грохот, если б не было такой перспективы?
      Старик Зимлер восседал в застекленной конторке, откуда он следил за работой ткацкой мастерской. Старший мастер, в белой блузе, почтительно стоял возле его кресла. Старик повернулся к сыну, па лице его было усталое и злобное выражение.
      — За одну только неделю испортили четыре куска сукна. Ни к черту не годятся твои станки! Дядя Миртиль жалуется на чесальную машину. Пойди к нему.
      И, не дожидаясь ответа, фабрикант повернулся к рыжеволосому мастеру, который рассматривал какие-то бумаги, поднеся их к красным, воспаленным глазам.
      — Это еще что за выдумки? Знать не хочу ваших дневных выработок. Незачем менять станки, если работницы не желают работать.
      — Жюли Дадион говорит, что она нынче нездорова; Селина Кайон беременна.
      — Идиот! Дурацкая башка! И это ты, Зеллер, смеешь рассказывать мне разные басни? Ты просто стал такой же дурень, как здешние жители.
      — Но, господин Ипполит…
      — Отстань от меня. Если Селина и Жюли не могут работать, пусть берут расчет. Моя жена отнесет им супу. Пусть я лучше заплачу доктору, чем они будут здесь лодырничать. А может быть, Ноэми тоже беременна? Почему она за эту неделю выработала на полкуска меньше? А Аделаида Куртуа? Тоже нездорова? Или ей мешает работать вон тот букетик, что стоит у нее на станке? Ты, Зеллер, дурацкая твоя голова, видишь, что получается? А Фернанда Бребино, почему она никак не возьмется за дело? А ты сам почему не следишь за ними?
      — Но, господин Ипполит…
      Рыжий мастер растерянно пощипывал бородавку, сидевшую па его небритом подбородке.
      — Хватит с меня, Зеллер, хватит. Ты сегодня же дашь расчет Фернанде, Аделаиде, Ноэми, Анжеле Бюэ, Марин Дезетан, а Селину и Жюли пошлешь вечером ко мне.
      — А па их место прикажете взять новых?
      — Кто тебе хоть слово говорил о новых? — злобно воскликнул Ипполит. — Мы будем работать с тридцатью тремя станками, а если дело так будет продолжаться и впредь, скажи им, Зеллер, — ты слышишь меня? — что я остановлю хоть двадцать станков, но всех этих лентяек и шлюх выгоню па улицу.
      Зеллер снова потрогал свою бородавку, хотел было возразить, но передумал и, поклонившись, вышел. В полуоткрытую дверь на мгновенье ворвался грохот станков. Жозеф увидел бледные пятна — это сорок женских лиц повернулись навстречу мастеру, как незадолго до того они повернулись к нему, Жозефу.
      Господин Ипполит в бешенстве перебирал бумаги, лежавшие на столе, и отбрасывал их прочь.
      — Воры! — ворчал он. — Бездельники! Лучше уж давать работу на дом. Возьму и закрою всю эту лавочку.
      Потом, не подымая головы, спросил тем же тоном:
      — Ты получил заказ от Дюпомерейля?
      — Нет.
      — Нет? Жулик он! Всех к черту! Ты только посмотри — выпуск упал на одну треть! Этот кретин Зеллер ни за чем не смотрит. Стоит только солнцу заглянуть в окно, и все уже забыли о работе. А клиент из Тура ответил? Нет?
      — Базэн? Н-нет.
      — Нет? Жулик! Я выкину вон не семь человек, а побольше. Слушан, Жозеф, дело у нас так не пойдет! Работают они, конечно, мало, а все-таки товар сбывать некуда. Сегодня я разочту десять, а не семь. Слышишь, десять! А Дельмот?
      — Я послал ему сегодня еще письмо.
      — Сегодня? И он, должно быть, тоже заказывает в Эльбёфе. Запрещаю тебе писать Дельмоту. Я не желаю иметь с ним дело.
      — А я сейчас был у Лепленье.
      — Ну и что?
      Ипполит произнес это «ну и что» с подчеркнутым презрением. Его мясистое лицо исказилось.
      — Принял он меня прекрасно. Я извинился за тебя, папа. Странный все-таки тип! Ничего и слушать не захотел. Он притворяется, что ничего не помнит. Но принял прекрасно.
      Все прочие свои наблюдения Жозеф предпочел держать про себя. Нагнувшись над бумагами, Ипполит слушал сына чрезвычайно внимательно, но вдруг резко заявил:
      — К чему нам теперь все это? Одни только сплетни и потеря времени. Ты бы лучше… Займись-ка своими заказами. Дядя Миртиль тоже ждет.
      Жозеф встретил Миртиля у дверей прядильной. Дядя нахмурил свои густые брови и крепко сжал губы.
      — Весна! Ну, что за городом?
      Он открыл дверь, и прядильная встретила их оглушительным грохотом. Жозеф вошел в мастерскую вслед за дядей.
      Станок бросил ему навстречу свою каретку. Пятьсот ниток сматывались в непрерывном вращении с катушек и, вытягиваясь, казалось, останавливали каретку. Машину трясло как в лихорадке; шпульки завертелись еще быстрее; в своем вращении будущая нить походила на шелковый прозрачный конус; каретка, секунду помедлив, тронулась в обратном направлении и скользнула под станину. Мальчики бежали следом за пей и на ходу, ловким движением большого и указательного пальцев, ссучивали порвавшиеся нитки.
      Пять других кареток непрерывно двигались взад и вперед. Учащенный и однообразный шум ткацких станков, доносившийся с верхнего этажа, вносил свою беспокойную ноту в мелодию прядильной.
      Разве мог идти в какое-нибудь сравнение с этим опьяняющим грохотом мощных станков робкий шум маленькой белой фабрички, укрытой каштанами, фабрички, где но было ни котельной, ни прядильной. Приятно видеть дело рук своих! В сетке солнечных лучей ритмично сотрясался упругий воздух. Мириады пылинок пересекали их в легчайшем дуновении. Двадцать рабочих силою своего внимания укрощали этот волшебный хаос. Над машинами дрожал удушливый и жирный запах. Жозеф ступал бережно, почти не сознавая уже, где кончается его тело и где начинается корпус машины. Весна ласково касалась его своими лучами. Нагретый майский воздух сотрясался у стен фабрики, словно именно здесь, в прядильной, зарождалась эта жаркая дрожь, — сотрясался, как и сам Жозеф. Разве его, точно пылинку, не вовлекало в этот трепещущий свет?… Стук хлопнувшей двери прервал его мечты. Слова Миртиля, как искры, вырвавшиеся из-под ржавого лезвия, визжавшего на точильном камне, осыпали Жозефа с головы до ног:
      — Поздравляю тебя, ты прекрасно выглядишь. Очевидно, прогулка пошла тебе на пользу.
      Почему вдруг прервалось это веселье солнечных пылинок, плясавших под ритмичный грохот?
      — Твое поручение, дядя Миртиль, я…
      — Ничего я тебе не поручал. К чему мне все эти господа?… Напрасно твой отец интересуется их мнением. Много чести!
      — Но господин Лепленье принял меня прекрасно.
      — Поздравляю. Ты, значит, не потерял зря сегодняшнего утра.
      — Если даже это и не принесет нам пользы, то во всяком случае не повредит.
      — Все, что не относится непосредственно к делу, нам вредит. Добрые они или злые — нам с ними не по пути. Если наши дела пойдут хорошо, все они будут любезны. А наши дела не в таком состоянии, чтобы мы могли без толку разгуливать по будням.
      От опьяняющей мечты не осталось ничего. Вокруг Жозефа были сейчас только эти стены, только угрожающая и сердитая поступь станков. В конце концов дядя Мир-тиль прав. Достанет ли у них сил, чтобы прокормить эту ненасытную утробу? Жозеф виновато опустил голову и робко, поверх очков, взглянул на дядю Миртиля.
      — Что? Чесальная машина не в порядке?
      Из темной впадины, пересекавшей лицо ниже линии бровей, сверкнул злой взгляд.
      — Все не в порядке. И машины и заказчики. Было бы побольше заказов, остальное пойдет.
      — По ведь чесальная машина…
      — Чесальная еще кое-как, пока с нее больше и не требуется. Вот ты, купец, дай-ка побольше работы, тогда можно будет ее и отремонтировать. Ясно, она не в порядке. Да и что вообще в порядке на этой проклятой фабрике? Я сейчас говорил с твоим братом. Одна песня — что в аппретурной, что в прядильной. Сегодня вечером я останавливаю два станка.
      Два замолчавшие станка в прядильной, семь в ткацкой, одна чесальная машина, шесть сушильных, две промывочных, семнадцать работниц, получивших расчет, ни слова от Дюпомерейля, ни слова от Дельмота и Базэна, ни одного письма ни в утренней, ни в дневной почте, да еще эта ненасытная утроба — вот примерно какие мысли томили Жозефа, когда он шел к себе на склад.
      Он вспомнил обращенные к нему лица сорока женщин. Не страх ли перед завтрашним днем был написан на этих лицах? И неужели же пойдут насмарку все усилия двадцати ткачей?
      Запах клея и плесени, плававший на складе, вряд ли способен был исцелить начавшее сдавать мужество. Жозеф прошел в контору. Его взгляд упал на букетик белых левкоев — первый и единственный знак внимания Сары. Поникшие головки цветов беспомощно свисали из вазы. Неужели это все, что может дать весна, если даже на помощь ей приходит женщина?
      Копчиками пальцев он перелистал бумаги, лежавшие на столе, поднял очки на лоб. Какое безумие бороться, рисковать, верить… «Быть фабрикантом в наших условиях — означает либо потерю всего капитала, либо жалкое прозябание». Неужели предсказания пророка с Нантского шоссе сбудутся? Ему, должно быть, нравится смущать занятых людей! «Жалкое прозябание», — если бы так, а то ведь все заложено до последней рубашки. Лучше бы… лучше бы…
      Но Жозеф не мог решиться произнести окончательного приговора. И вдруг кровь бросилась ему в лицо: он вспомнил, — он глубоко, всей грудью, вдохнул воздух, — он вспомнил, что скоро снова поедет в Париж и что там есть одно место, где можно забыть все, где можно найти счастье. Пусть даже третьеразрядное счастье. Важно, что там его ждет наслаждение, пусть не разделяемое этим купленным телом. Значит, не все еще потеряно, раз на свете существует счастье.
      Звук поворачиваемой дверной ручки вернул его на землю, вернул в Вандевр. В комнату вошла Гермина, улыбаясь своей виноватой, принужденной улыбкой.
      — Я тебе не помешала?
      — Нет, нисколько, садись.
      — Я на минуточку. Я хотела только тебя спросить… Да я правда тебя не беспокою?
      — Брось, Гермина! Как ты можешь меня беспокоить?!
      Невестка поблагодарила его робким взглядом серо-зеленых глаз. Увидев эти глаза, в которых не было ничего женского, Жозеф заранее почувствовал усталость от одной мысли, что ему придется пробыть с Герминой некоторое время наедине. Но сегодня он с радостью встретил бы даже самого судебного пристава. И вообще почему бы ему не любить ее, жену своего брата, чистой родственной любовью.
      — Я хотела узнать… как насчет коричневого сукна на пальтишко Жюстену?
      — Ах да! Я совсем забыл. Иди-ка сюда.
      Взобравшись на стремянку, Жозеф начал перебирать куски материи. Гермина тихо обратилась к нему:
      — А для Лоры мне бы хотелось что-нибудь полегче — серенькое, для лета, вроде саржи. У нас саржи нет?
      — Саржи? Нет. Нужно спросить дядю Вильгельма. Он получил на днях шотландку, может быть, тебе поправится.
      Он спустился ступенькой ниже, держа кусок сукна на вытянутых руках, как новорожденного младенца.
      — Ну, смотри, подходит?
      — Что ж! — она пощупала материю длинными белыми пальцами в легких рыжеватых веснушках. — Очень только тяжелая.
       – Тяжелая? Ну, знаешь ли, твой Тэнтэн уже достаточно большой. Такой молодец не согнется под двумя метрами сукна.
      Она смущенно улыбнулась его шутке.
      — Значит, я режу два метра.
      — Два метра… да…
      — А может быть, лучше два с половиной?
      — Пожалуй, лучше два с половиной. Так ты говоришь, что дядя Вильгельм…
      — Если увижу его, непременно спрошу о шотландке.
      Уже давно за дверью исчезла смущенная благодарная улыбка Гермины, а Жозеф все еще неподвижно стоял, поставив одну ногу на ступеньку стремянки.
      И это женщина! Подумать только! Жозеф вдруг вспомнил, что ни разу, ни на минуту со дня помолвки Гийома не подумал о том, что корсаж Гермины скрывает женскую грудь. Верность братским чувствам? Но разве сама Гермина, благоразумная мать двух его племянников, отчасти не повинна в этом? К чему эта безответная покорность? Гермина ведь не школьница. И разве он, Жозеф, не видел женщины, у которой под строгой одеждой горячо трепещет грудь? У которой так сладко пахнет кожа?
      Довольно! Откуда такие мысли? И вот Жозеф сразу превращается в усердного приказчика, торговца, он носится по складу, без нужды передвигает стремянку, укладывает штуки сукна, поправляет этикетки, поспешно подбирает образчики для своей будущей поездки. Или, быть может, фабрикант Жозеф Зимлер просто хочет трудом и усталостью прогнать преследующую его мысль?

      Белесые лучи послеполуденного солнца прорезают воздух вертикально, как древко знамени. Неподвижную пелену низко нависшего неба буравит пронзительный крик кузнечиков. Тусклый небосвод печален, как зрачок слепого. И такая же безнадежно серая расстилается внизу земля. Все живое притаилось и ждет, вечно ждет. Июль зажал Вандевр в своих раскаленных ладонях.
      И ребенку, который сквозь щелку в ставне глядит не отрываясь на ослепляющий асфальт двора, может, пожалуй, представиться, что во всем свете только один он живой и ведет счет убегающим минутам.
      Однако позади, в полумраке гостиной, время от времени слышится подозрительное шушуканье. Пусть фабричное здание как бы наполовину истаяло в непереносимом свете, мальчик мысленно летит сквозь плотную завесу солнца туда, на фабрику, где происходит нечто важное и таинственное.
      В полдень мужчины, которые ушли из дому с самого утра, забежали перекусить; лица у них были красные, зубы блестели. Ели они молча, вытирая потные лбы. Дядя Жозеф снял пиджак. Папа украдкой следил за движением выхоленных жирных рук Якова Штерна и жадно пил пиво. Дядя Абрам Штерн собрал лицо в сардонические складки. Дедушка Миртиль в тесном черном галстуке сидел красный и надутый еще больше, чем всегда. А о дедушке Ипполите лучше вообще не вспоминать.
      Когда пили кофе, пришел дядя Вильгельм, и потом мужчины, громко хлопнув дверью, удалились.
      — Жюстен, останься здесь, — сердито приказал слабый голос.
      Пришлось остаться. Однако тому, кто уже чувствует, что место его там, среди мужчин, женское общество слишком скучно. Но почему, почему в это неумолимо жаркое воскресенье они, обливаясь потом, сидят там, на фабрике? И вот мальчик примостился у окна, расплющив о стекло нос и губы. Закрытые ставни не пропускают ни звука. Только острый, как штык, стрекот кузнечиков по-прежнему буравит недра тишины.
      В гостиной расселась тетя Минна — жена дяди Абрама; и хозяйки дома, чтобы почтить дорогую гостью, в десятый раз разбирают не выясненные до сих пор вопросы, добавляя все новые и новые подробности. Родственники, соседи, Париж, война, переезды, кончины, браки, приданое, наследство, восток и запад во всех деталях обсуждены четырьмя дамами, составившими в кружок четыре кресла. Гермина наслаждается болтовней. Лора, в аккуратно расчесанных кудряшках, чинно сжав коленки, сидит па низеньком стульчике и слушает разговоры дам, не спуская глаз с приятных округлостей Элизы, дочери дяди Якова. Сара говорит весьма сдержанно, потому что тетя Минна, но своему обыкновению, пет-пет да и даст полунамеком понять, какое высокое положение занимают они, Штерны, в иерархии торговцев сукном.
      Абрам Штерн, бывший нотариус, хорошо освоился в Париже. Он вошел в долю к брату. Яков закупает товары в Седане, Рубэ и Лидсе. Абрам с женой и племянницей открыли магазин па улице Фран-Буржуа; Вениамин разъезжает по провинции, часто не заглядывая домой по пять-шесть месяцев. Бритые губы, глубокие морщины и сдержанный тон бывшего нотариуса вскоре завоевали доверие клиентов. А венчала все его кристальная честность. Впрочем, доверие было столь велико, что прекрасно можно было обойтись и без честности.
      Яков и Абрам посетили Вандевр в ту памятную трудную осень, вскоре после переезда туда Зимлеров. Их появление всякий раз совпадало в представлении детей с какой-то торжественной тревогой и суетней. Мужчины подолгу совещались в самые неурочные часы. В третий их приезд папа зашел из конторы за бабушкой и мамой. Детей оставили одних; лампа, начадив, вдруг погасла, и до полночи они не могли уснуть от страха.
      Поэтому, когда позавчера дедушка Ипполит вдруг неожиданно явился домой и, держа в своих отекших пальцах письмо, многозначительно заявил: «Штерны едут», — Тэнтэн сразу же представил себе весь церемониал этого необыкновенного дня.
      И сейчас, прильнув к окну, не замутненному его теплым дыханием, он твердит:
      — Чего они там делают? Чего они там делают?… Жюстен представляет себе фабрику и застывшие тела
      машин, выстроенных в ряд, как зарядные ящики во дворе артиллерийской казармы. Прядильные машины молчат, и из промывочных корыт не бежит веселая струйка мыльной воды. Однако папа за завтраком намекнул, что на фабрике сейчас находятся Зеллер, Капп, Браун и еще кое-кто из эльзасцев. Интересно, в чем они сегодня пришли: в обычных белых блузах или принарядились по случаю воскресенья? Может быть, они в сюртуках и старых цилиндрах, как на похоронах маленького Готлиба? И зачем они пришли?
      — Жюстен, замолчи сейчас же!
      Жюстен уже десятый раз слышит эту фразу.
      — Молчу, молчу, молчу, — начинает мальчик несколько тише и еще плотнее прижимается лбом к оконному стеклу, а перед глазами у него пляшут зеленые и красные круги от ослепительного солнца, заливающего двор.
      Позади него приглушенные голоса женщин сливаются с жужжанием мух, облепивших люстру.
      — С тех пор как эти разбойники не захотели принять папашу и дядю Миртиля в свой клуб, они все как сговорились, — жалуется вечно скорбная Гермина. — И все ополчились на нас. Попробуй мы нанять прислугу, уверяю вас, ни одна к нам не пойдет. Эти господа даже не раскланиваются! На стенах фабрики пишут всякие пакости. А вы только послушайте здешних возчиков, что они говорят, когда выезжают со двора. Мы уже третью булочную меняем. Мальчишки ругают Тэнтэна разными гадкими словами.
      — Если бы я не удерживала Жозефа, — говорит Сара, — он бог знает что бы натворил.
      — А Гийом стал такой нервный, такой нервный, — вздыхает Гермина. — Слава богу, папаша ни о чем не догадывается.
      — Такой человек, да ни о чем не догадывается! — удивляется тетя Минна, и в голосе ее звучит жадное любопытство.
      — К счастью, Ипполиту и моему деверю некогда заниматься такими пустяками, — замечает Сара с тонкой улыбкой.
      — Этот год, Сара, им когда-нибудь зачтется, — говорит тетя Минна, а Элиза одобрительно и понимающе кивает. — Дай-то бог, чтобы они только не проработали впустую.
      — Сейчас мы это узнаем, — замечает Сара. — Да, дай бог, чтоб мои несчастные дети были вознаграждены за все свои труды. Они этого заслуживают.
      Сара умолкает, больше жалоб от нее никто не услышит. Губы ее трогает спокойная и гордая улыбка, приводящая парижских родственниц в немалое смущение.
      …Разве трудно ребенку в воображении проскользнуть никем не замеченным сквозь щели ставен? Жюстен рассеянно слушает беседу дам. Конечно, он наслушался немало, когда зимними утрами бегал за молоком и хлебом. И сколько раз он возвращался домой с разбитыми в кровь кулаками, — у местных школьников, оказывается, очень твердые пуговицы.
      Но сегодня все это пустяки. «Мы скоро узнаем», — сказала бабушка. Что же такое мы скоро узнаем? Может быть, узнаем, явился ли Зеллер в рабочей блузе или в цилиндре? Зачем приезжают эти Штерны и наводят на всех такую смертную тоску? И почему сегодня, в воскресенье, он сам, как навозная муха, жужжит у окна, в то время как мужчины заняты там, на фабрике, какими-то своими необыкновенными делами?
      До его слуха доносится противный голос кузины Элизы, покрывающий шепоток дам. Она заявляет, что несколько раз видела дядю Жозефа, когда он приезжал в Париж, и вдруг начинает так жеманиться, что тетя Минна вынуждена выразить свое неодобрение многозначительным покашливанием.
      Тэнтэн со злобой представляет себе умильную мордочку Лоры, с восхищением взирающей на припотевшие прелести Элизы. Он мысленно поносит свою сестренку и под конец сравнивает ее с индюшкой, что, впрочем, несправедливо, ибо невинный профиль Лоры еще не имеет ничего общего с клювастыми обитательницами птичьего двора.
      — Мне показалось, Сара, — говорит тетя Минна, — что твой брат Вильгельм вполне доволен своими делами.
      — Он ведь у нас нетребовательный, — вздыхает Гермина.
      Благодушная тетя Минна узнала, что ей хотелось знать, и Сара, собиравшаяся было вмешаться в разговор, плотнее сжимает губы.
      Тэнтэн не слушает их. С фабрики доносится хлопанье дверей, чьи-то шаги громко отдаются во дворе, и мальчик, укрытый длинными кисейными занавесками, вдруг начинает танец диких.
      — Кончили, кончили, идут!
      Что именно «кончили», Тэнтэн и сам не знает, но он видит, что слова его вызывают всеобщее волнение. Бабушка Сара встает с кресел.
      — Неужели кончили? — бормочет она.
      Тетя Минна с ужасом глядит на нее. Гермина судорожно прижимает к груди курчавую головку Лоры. Щелкает замок.
      — Папа! — Тэнтэн бежит к дверям. Входит папа.
      — Ну что, Гийом? — невольно вскрикивает Сара.
      Но по измученному лицу сына она видит, что до конца еще далеко.
      — Я забыл здесь письмо Беллонэ, — цедит Гийом сквозь усы.
      — Так я и знала, — шепчет Сара. Она садится и улыбается парижским гостьям.
      Папа, забрав письмо, уходит. В неприкрытые двери легко проскальзывает худенькая фигурка девятилетнего мальчика. Первым делом Жюстену кажется, что на голову ему нахлобучили мешок с известкой. И кому это вздумалось выкачать весь воздух? Но и к полуденному солнцу и к июльскому зною привыкаешь быстро.
      Ворота заперты, и это обстоятельство как-то неприятно поражает Тэптэна. Толпа принарядившихся рабочих стоит на улице. Люди настроены благодушно. Какой-то мальчишка просовывает между прутьями решетки длинную мордочку и подмигивает Тэнтэну, заливаясь пронзительным хохотом. Слышен голос женщины, она поясняет собравшимся:
      — Нынче у Зимлеров учет.
      Тэнтэн переводит дух, только когда за ним захлопывается дверь склада.
      Там, в полумраке и успокоительной прохладе, движется дядя Жозеф — он то влезает на передвижную дубовую стремянку, то спускается на пол, перекладывает с места на место штуки сукна и яростно выкликает буквы и номера, которые Пуппеле, мусоля карандаш, вписывает в тетрадку немыслимыми каракулями.
      — Ничего, пиши. Я перепишу. Прим. триста двадцать восемь. Женераль Прим. четырнадцать. Написал? Прим. четырнадцать тысяч семьсот пятьдесят занеси в последний столбец.
      С него градом струится пот, рубашка распахнута, и видна волосатая грудь.
      — Ты что здесь делаешь, шалопай? Вон отсюда!
      Тэнтэн исчезает. Снова пекло. Он бежит вдоль забора и незаметно проскальзывает в прядильную, стараясь не хлопнуть дверью с подвешенной свинцовой чушкой.
      Здесь тихо, как в церкви. Станки мирно дремлют между огромными шкивами. Плоские ремни похожи на протянутые руки. Тэнтэну они нравятся. Ему нравятся также ряды неподвижных веретен и их стальные пояски, блестящие от постоянного трения. Тэнтэн проводит рукой по легкому, почти неощутимому пуху, что свисает с веретен: это уже не очески, но еще и не нити, — пух невесом, как паутина; если его тронуть, он на ощупь теплый, маслянистый, приятный.
      — Я тебя! — слышится скрипучий голос.
      Позади станка вырастает дядя Миртиль, с ним его неразлучный Капп и один из этих противных Штернов. Миртиль хмурит свои нависшие козырьком брови и в упор смотрит на Жюстена.
      И снова пекло. Но Тэнтэн предпочитает еще раз пробежать мимо всей фабричной ограды, вместо того чтобы подняться на второй этаж в ткацкую, где, чего доброго, попадешься на глаза дедушке Ипполиту.
      Беспощадный июльский день склонился к закату, так и не принеся желанного ветерка, а мальчик все еще сидел, никем не замеченный, в душной тени машинного отделения. Это был его любимый наблюдательный пост. Отсюда виден большой маховик; шестнадцать канатов, огибающих его, уходят через два отверстия, пробитые в стене.
      В будни по этим канатам передается энергия, рожденная поршнем. Тэнтэн Зимлер любит следить за быстрым движением канатов на всем их пути, со всеми его изгибами и поворотами. Он мысленно цепляется за них, а они исчезают в черном отверстии и безостановочно движутся дальше, на всей скорости огибая маховик. И мальчик задыхается от жары, страха и гордости. Ибо здесь, где сходятся канаты, центр всего, здесь ты — хозяин. И что в сравнении с этим подведение баланса, который учитывает все, но забывает о самом главном — об огромном маховике в пятнадцать футов? И как это у них находится время для всего, кроме этого центробежного регулятора?
 
      Но вот у двери слышатся голоса. Жюстен стремительно покидает свою кирпичную парильню и издали видит, как фабриканты направляются к конторе. Через минуту он уже снова на складе; от дяди Жозефа остались одни только манжеты, твердые, точно оцинкованные.
      Открыть дверь в контору — дело одной минуты. Жюстен просовывает в щелку нос и тут же отскакивает, потому что даже это неприметное движение не укрылось от дяди Блюма.
      Вся контора до краев налита тишиной, колеблемой лишь тяжелым дыханием мужчин. Четверо из них сидят у стола, склонившись над бумагой, черной от цифр. За спиной у каждого стоит помощник, он проверяет счета. Цифры роятся над полом. Время от времени один из мужчин, чтобы удержать в памяти последнюю цифру, вслух повторяет ее, упирая на каждый слог: «двадцать пять», потом переворачивает страницу; и снова слышится молитвенное бормотание. Мастера уже ушли. Впрочем, они были вовсе не в цилиндрах и сюртуках, а в обыкновенных блузах.
      Опытный пильщик глядит только на стальной хребет пилы и никогда не повернет головы, чтобы полюбоваться аккуратной поленницей дров. Пока блестящая сталь скрывает от него зубчатое лезвие, он не бросит работы. Так и эти четверо не спускали глаз с хребта пилы: впервые за полгода они решились посмотреть, глубок ли надрез.
      Мальчик вдруг начинает понимать; прислушиваясь к сосредоточенному молчанию и к тому, что происходит в его собственной душе, он чувствует во всем теле ужасную слабость.
      Кто-то из присутствующих, вероятно дядя Миртиль, восклицает: «Ага!» — и облегченно переводит дух. Вслед за ним еще двое закончили подсчеты и, откинувшись на спинки стульев, ждут результата.
      Тэнтэн замечает, что папа отстал от других. Мальчик с замиранием сердца слушает дрожащий голос отца, видит, как тот ошибается от волнения и как дядя Вильгельм шепотом его поправляет.
      По вот и Гийом подбивает итог. Вечереет. Мужчины толпятся вокруг Ипполита, который собирает разбросанные по столу бумаги. Жюстену становится страшно.
      Легкое бормотанье стоит над склоненными головами. На мгновенье оно становится громче и вдруг затихает. Как будто умирает что-то. Ипполит вполголоса чертыхается. Проходит еще одна бесконечно долгая минута. Потом раздается жирный, неузнаваемо изменившийся голос, сначала он дрожит, но затем крепнет с каждой нотой и возвещает органным звуком:
      — Gott sei dank! Gott sei dank , Миртиль!
      Неясный шум голосом пригвождает мальчика к полу. Мужчины обнимаются, жмут друг другу руки, слышится неясный прерывистый гул, всхлипыванья.
      — Миртиль, дети, Абрам, Яков, Вильгельм!
      Дедушка Ипполит хватает их за плечи, колет им лицо своими бакенбардами. Жюстен в испуге думает, что все рухнуло — и рухнуло навсегда. Но вот радостный голос внезапно нарушает общую гармонию.
      — А Сара?! — восклицает хромой. — Надо сообщить Саре.
      Торжествующий рев, рев хищника, притаившегося в зарослях, наполняет обе конторские комнаты и болезненно отдается в груди мальчика.
      — Скажи ей, Вильгельм! Семнадцать тысяч франков за девять месяцев! Пойди скажи ей, что наши дети будут богаты, как короли. Скажи ей это, Вильгельм!

      Как река не может сдержать бурного разлива весенних вод, затопляющих низины, так и Зимлеры дали волю своим чувствам и в течение недели после того знаменательного дня жили во власти свирепого упоения.
      Конечно, семнадцать тысяч франков не бог весть какое богатство. На первый взгляд могло показаться, что старик Ипполит, пожалуй, и зря в зверином рыке изливал свое торжество.
      Но эти семнадцать тысяч франков означали чистую прибыль, помимо годичной выплаты долгов и амортизации части оборудования. И кроме того, год ведь еще не кончился!
      Как бы то ни было — выкарабкались, и будущее теперь обеспечено.