Дядя Вильгельм без особых хлопот и затяжек ликвидировал в Кольмаре свое небольшое суконное дело. В сущности, оно ликвидировалось само собой. Война упразднила мелочные заботы. Зимлеры, и в первую очередь сам Блюм, были вполне довольны, так как теперь Вильгельм мог целиком и полностью отдаться новой, вандеврской фабрике. Его изобретательный ум, которому застенчивость мешала развернуться, нашел себе наконец-то почву для деятельности.
      По левую руку от входа, как раз напротив домика, «пригодного для бездетного привратника», находилось маленькое зданьице из желтого кирпича, упиравшееся в главную стену. Оно состояло всего из двух смежных комнат — одна квадратная и повыше, другая подлиннее и пониже, так как над ней находился чердак. Обои в цветочек, еще времен Июльской монархии, отставали от стен длинными полосками. Паркет покоробился от сырости. Ночами через недостающие черепицы крыши в помещение пробирались полчища кошек, вселявшие ужас и отчаяние в сердца многочисленного поселения крыс. Сторож покойного Понсэ держал здесь дрова, а также трофеи своих ночных набегов на пустующую фабрику.
      Блюм увидел эту грязную пристройку, и она ему сразу же приглянулась. Во всяком случае, он пропадал здесь долгие часы. В течение двух недель он каждый день после обеда удалялся в свою сторожку, и нередко Гийом, которому приходилось теперь наблюдать за установкой машин и ремонтом центрального здания, слышал отдаленные звуки «Hans in Schnцgeloch» , которую выводил дядя Блюм на редкость фальшивым голоском, прославившимся еще в Эльзасе. Вильгельм то и дело проскальзывал в калитку с какими-то пакетами, от которых раздувался его плащ, а за ним следовали парни в белых блузах, навьюченные, как мулы.
      Однажды на рассвете, подпрыгивая на рытвинах, во двор смело въехала ручная тележка и остановилась перед дядиной сторожкой. Когда Зимлеры обратили на нее внимание, она была уже разгружена, и молчаливый возница, впрягшись в кожаную лямку, вывозил ее из ворот.
      В тот же вечер окна и дверь сторожки завесили рогожами.
      — Stinkerei! Как от тебя воняет бензином! — сказала как-то тетя Бабетта мужу.
      — Фуй, как от тебя воняет кухней! — не задумываясь, ответил легкомысленный дядюшка и подмигнул ребятишкам.
      Изредка он и Бабетта обедали вместе у Зимлеров, но Блюмы остановились далеко, у самых Парижских ворот, во второразрядной харчевне, где Ипполит не согласился бы поселиться ни за какие блага мира. Тетя Бабетта готовила сама на маленькой чугунной печурке; эта чародейка ухитрялась с помощью каких-то таинственных рецептов создавать чудеснейшие блюда из теста, жира, пряностей, мяса и сахара, способные уврачевать на время тоску о покинутой родине.
      — Сегодня возвращается Жозеф, — объявил однажды вечером Вильгельм Блюм, входя в комнату. Он тяжело опустился на стул, снял фуражку, провел рукой по влажным волосам и протянул к печурке замерзшие, перепачканные краской пальцы.
      — Um Gottes willen , — произнесла, как заклинание, тетушка Бабетта певучим, пронзительным голосом.
      — А почему богу это не будет угодно? — возразил Вильгельм. — Давно пора. Наш Гийом прямо-таки надрывается. Дела хватает, а он, как ты знаешь, от работы не бежит.
      Старуха проворчала себе что-то под нос, сняла крышку с кастрюли: запах вареной картошки вырвался, как пленник, которому возвратили свободу.
      — Чего нельзя сказать об его папаше и о дяде Миртиле, — сказала она.
      — Бог знает, что ты говоришь, Бабетта! — возмутился хромоножка. — Не забывай, что Ипполит был самый могущественный человек во всем Верхнем Рейне. Да он здешних людишек в бараний рог скрутит. Никто в этом не сомневается, кроме тебя одной. Ты, очевидно, имеешь против него зуб.
      — Ну и ступай туда! Убивайся ради него.
      — Я вовсе не убиваюсь. Но как может человек с душой не помочь этим бедным мальчикам, когда они в таком трудном положении? Ипполит не создан для подобных мелочей. Хорошенькое, нечего сказать, занятие для такого человека! Нет, это мы должны вбивать гвозди. А Ипполит создан для фабрики. Подожди полгодика, и ты увидишь, как он их всех к рукам приберет. Эти господа слишком уж загордились. Они, видите ли, нами брезгают! Скажите на милость! А меня всякий раз прямо-таки воротит, когда я прохожу мимо их клуба. Чистое свинство, ей-богу! Ну где это видано?
      Бабетта прикрыла белой салфеткой скатерть сомнительной чистоты, поставила на стол лампу, две фаянсовые тарелки, графин с водой, стаканы, солонку, положила оловянные приборы; затем она сняла кастрюлю, и несколько капель с шипением упали на раскаленную печурку. Тарелку с картошкой окутали облака пара, как бога Саваофа на горе Синае.
      Вильгельм Блюм, сразу успокоившись, присел к столу, взял нож и пристально взглянул на супругу. Крошечный пухлый полуоткрытый ротик застыл в спокойной приветливой улыбке. Приятно-округлый подбородок, некогда нежно-розовый, а сейчас янтарно-желтый, сливался с расплывшейся, но еще аппетитной шеей. Вся эта прелесть возвышалась над черным суконным лифом, туго обтягивавшим бугор ее грудей, по которому от самой шеи и до талии сбегали круглые матерчатые пуговки. На лоб падала тень от абажура.
      — Бабетта, — весело воскликнул хромоножка, — да ты пойми: наш Жозеф возвращается нынче ночью, а завтра — завтра мы зажигаем на фабрике топку!
      Он замолчал, чтобы полнее насладиться эффектом этой фразы, — но никакого эффекта не последовало.
      — Бабетта, ты слышишь меня, Бабетта?
      Крохотный, как у мышки, ротик дрогнул, но только для того, чтобы пропустить еще более крохотный кусок горячей картошки. Между зубами мелькнул на секунду кончик языка, затем ротик закрылся, кусочек картошки исчез, ротик снова полуоткрылся и застыл. Вильгельма взорвало:
      — У тебя нет сердца, Бабетта!
      — Бедный мой Вильгельм, а ты, с тех пор как мы сюда приехали, ты хоть раз подумал о наших собственных делах?
      — Всему свое время. В первую очередь их дела, так оно будет справедливее.
      — Справедливость еще не все. О хлебе тоже не мешает подумать.
      — Пусть они прежде наделают сукна, а я уж тогда его продам.
      — Ты продашь, если они только сами не продадут его прямо в Париже.
      — А много ли нам с тобой нужно? Брось, Бабетта, наши наследники будут довольны.
      — Наши наследники действительно могут быть очень довольны, если найдут хоть четыре су под нашим тюфяком. А кто знает, может быть, им еще покруче придется, чем нам с тобой.
      — Видишь ли, Бабетта, когда я работаю на фабрике, я в равной степени тружусь и для них и для себя.
      Супруги все еще беседовали на эту тему, хотя уже давно в кастрюле не осталось ни одной картофелины и уже давно опустело небольшое блюдо мяса с солеными огурцами.
      Всем кристально ясным доводам Бабетты бесцветный голос Вильгельма противопоставлял одни и те же возражения. Это давно уже стало для них своего рода обрядом. Так они и не убедили друг друга. Да и к чему, впрочем? Каждый действовал сообразно своему характеру и наклонностям. И именно в силу своего характера Блюмы еще до зари встали с постели, оделись, дрожа от холода, при тусклом свете грошовой свечки и отправились в путь, чтобы первыми прибыть па фабрику, хотя им предстояло пройти почти целое лье.
      Луна, круглая, как будто ее раздул флюс, и блестящая, как лакированная туфля, медленно пробиралась в полной тишине сквозь хоровод зимних тучек. Пуппеле, который временно проживал в доме, предназначавшемся для хозяев, услышал скрип калитки и вышел во двор. Дядюшка Блюм, как камергер, всегда ходил при ключе.
      В другом конце улицы заплясал свет ручных фонариков. Послышались приближающиеся голоса. Гуськом или попарно люди входили во двор. Там они разбились на две группы. Говорили вполголоса. Время от времени слышалось бульканье — кто-то, не видимый в темноте, опрокидывал стопочку. И затем окрепший голос возносил хвалу творцу этакой благодати. Потом снова все стихало до полушепота. Гулкий кашель возвестил о приходе Ипполита. Оба старых хозяина появились в сопровождении молодых, и тут состоялась прелюбопытная встреча.
      В это утро де Шаллери отправился на охоту вместе с господами Потобержем и Лефомбером. Они поравнялись с фабрикой покойного Понсэ как раз в ту минуту, когда новые хозяева входили в ворота. Газовый фонарь, освещавший улицу, давно уже погасили, а на фабричном дворе фонарей еще не было, — их предполагали поставить, когда обстоятельства позволят приобрести счетчик и трубы. Но луна еще заливала все своим светом.
      Для торжественного дня эльзасцы надели сюртуки и шелковые цилиндры. Цилиндр Ипполита возвышался на манер башни, и покрой его одежды отнюдь не казался провинциальным. Четыре приезжих одним движением приподняли цилиндры и, как манекены, проследовали во двор. Трое джентльменов еле успели притронуться к своим охотничьим фетровым шляпам, — жест получился немного растерянный, запоздалый и выражал удивление. Все же охотники остановились, и вот какое зрелище предстало их глазам.
      Зимлеры вошли во двор. В одном из его углов будто разорвалась граната. Эльзасские мастера, прибывшие из Бушендорфа, трижды прокричали:
      — Да здравствует Франция! Да здравствует Эльзас! Да здравствует Зимлер!
      В эту минуту позади эльзасцев внезапно вспыхнул резкий сказочно-синий свет, пробежавший по лицам новых рабочих с Запада; за синим светом последовал белый, а за ним красный. Фигуры стоявших у решетки охотников залило багрянцем. Стены соседних зданий вдруг выступили из тьмы, как декорации в театральной феерии. За прозрачными силуэтами каштанов показалась верхушка трубы. Эльзасцы снова прокричали:
      — Да здравствует Франция!
      Им ответила группа местных рабочих. Господин Ипполит нахмурился, Гийом плакал, не скрывая слез. Три бенгальских огня погасли, оставив в душах легкое трепетание, как после пьянящей музыки. Над фабрикой висел теперь только блеклый осколок луны. Группы людей разбрелись, громко переговариваясь. Двор опустел. Господам охотникам было о чем подумать во время тяги.
      Пока рабочие шумно расходились по мастерским, кое-кто из предупрежденных заранее эльзасцев направился к машинному отделению. Фриц встретился с Блюмом в дверях и заговорщически подтолкнул его локтем. Едва рассветало, и он не увидел довольной улыбки дядюшки Вильгельма.
      Вошел Пайю и зажег маленькую шахтерскую лампочку.
      — Мы здесь, Пайю, можно спускаться, — раздался голос господина Миртиля.
      Ряды расступились, чтобы дать проход четырем фабрикантам. Механик подошел к железной лестнице, ведущей в подвал. Его матерчатые туфли быстро соскользнули по ступенькам. Остальные неловко спускались задом, при свете лампочки, которой Пайю освещал дорогу.
      Через несколько минут все собрались у парового котла. В самом низу зияла холодная черная пасть пустой топки. Сверху раздался голос Жюстена:
      — А нам можно сюда? Мы проспали иллюминацию!
      Жозеф и дядюшка Блюм помогли детям спуститься. Сара и Гермина, которых сюда привели сыновья, а также тетя Бабетта остались наверху.
      — Пожалуйста, сударь, — вполголоса произнес Пайю, указывая Ипполиту на груду угля, в которую была воткнута лопата. Засим воцарилось молчание.
      — Сегодня, шестнадцатого ноября, — начал Ипполит, — после полутора лет войны и вынужденного бездействия, мы и наши добрые эльзасцы, недавно принявшие французское гражданство, собрались здесь, чтобы снова взяться за дело. Объявляю сегодняшний день — днем пуска нашей новой фабрики. Мы пришли сюда, чтобы бросить в эту печь первый кусок угля. Через час все станки заработают. Это хорошие, дорогие станки. Все они выверены, испробованы. Дай бог, чтобы работали они бесперебойно и останавливались только в субботу вечером, для воскресного отдыха. От своего имени, а также от имени моего брата, моей жены и моих сыновей благодарю всех тех, кто согласился поехать с нами. Молодцы эльзасцы! Мне хочется сказать всем новым рабочим, что работать у нас нелегко, но что у нас люди работают до конца жизни и, я надеюсь, всем бывают довольны. А сейчас не время нежничать. За дело, и пусть бог благословит наш труд!
      В полумраке видно было, как кто-то прослезился, кто-то тяжело вздохнул. Свет лампочки, которую Пайю держал в руке, освещал только мясистое лицо старика Зимлера.
      Фабрикант нагнулся, взял лопату, захватил целую кучу угля, крякнул, как заправский грузчик, и, без усилия поднеся ношу к печи, резким движением швырнул уголь в топку. Лопата звякнула о каменную кладку. Затем он выпрямился, лицо его побагровело, он одернул сюртук и передал лопату Миртилю, который выступил вперед.
      Каждый из присутствующих, когда подходил его черед, молча брал лопату из рук соседа и бросал уголь в жерло печи. Даже Лора и Жюстен с помощью дядя Жозефа и старика Блюма швырнули по кусочку угля. Пайю, стиснув зубы, освещал шахтерской лампочкой эту церемонию.
      Все шло печально и в полной тишине, как на похоронах. Для ткачей уголь — всегда частичка священной земли, а на пороге зимы тысяча восемьсот семьдесят второго года у этих людей было более чем достаточно поводов для печали.
      Наверху посветлело; шахтерская лампочка померкла. Когда хозяева направились к мастерским, дядя Блюм потянул Жозефа за рукав:
      — Пойди скажи, чтобы они шли сюда.
      Все, не скрывая удивления, последовали за дядюшкой Блюмом и удивились еще больше, когда он сорвал рогожу, прикрывавшую вход в его сторожку. Открылась дубовая дверь, совсем новая, только что покрашенная. На ней блестела медная дощечка. Блюм зажег спичку и спросил:
      — А ну-ка, что здесь такое написано, а?
      — Дядя! — не сдержался Жозеф.
      На медной дощечке черными огромными буквами было выгравировано: «Склад». Дядя вытащил из кармана ключ, отпер дверь, опять чиркнул спичкой, влез на табуретку и зажег большую висячую лампу. Комнату залил яркий свет. В глубине склада качалась вторая медная лампа. Вдоль комнаты стояли четыре длинных дубовых стола. По стенам, выкрашенным клеевой краской, шли в несколько рядов дубовые полки, способные выдержать тяжесть многих десятков штук сукна. На чердак вела лестница. Паркет был натерт. Пахло чистотой, свежестью, мастикой.
      — Дядя! — снова крикнул Жозеф и крепко обнял Блюма.
      Гийом ждал очереди, чтобы последовать его примеру, но «склад» отходил в ведение Жозефа.
      — Невероятно! Прямо невероятно! — бормотали старики Зимлеры, обходя помещение.
      Дяде Блюму удалось наконец вырваться из крепких объятий Жозефа.
      — Да ведь вы еще не все видели!
      Они вошли в соседнюю комнату. Дневной свет окреп, лампу не зажигали. Середину высокой квадратной комнаты занимал круглый стол, покрытый зеленым сукном. Против окна стояли, сдвинутые вплотную, два письменных стола красного дерева с полочками для бумаг. Вдоль стены шел большой шкаф для картотеки. Между двух подсвечников, на деревянной каминной доске, выкрашенной под мрамор, красовались бронзовые часы в стиле ампир. На столе стояла еще одна керосиновая лампа. Четыре кресла и четыре стула, обитые кожей, манили к трудам и размышлениям. Гийом подошел к письменному столу: чернильницы были доверху налиты красными и черными чернилами, новые перья лежали на суконных вытиралках.
      — Ваша контора, господа! — провозгласил дядя Блюм, покраснев до ушей.
      — Это все ты, Вильгельм? — воскликнул Ипполит и подошел к шурину. — Все ты, Вильгельм? Так знай же, что ты стоишь больше нас всех! — И он заключил хромого в свои мощные объятия.
      Даже сам Миртиль был растроган. Дядя Вильгельм, немножко помятый родственными ласками, пытался объяснить:
      — Это мой подарок… на новоселье… Пустяки, не стоит и говорить… Кроме мебели, я все сделал своими руками.
      Пошли позвать дам. Снова начались восторженные восклицания. Тетя Бабетта слова не могла вымолвить — так ее поразили великодушие и скрытность супруга. Но и она втайне от мужа принесла целую корзинку эльзасских печений — образец ее кулинарного искусства — и тоже произвела впечатление. Дети сели за стол.
      Так в ноябрьское утро тысяча восемьсот семьдесят первого года произошло торжественное открытие фабрики и конторы нового торгового дома Зимлеров в Вандевре.

I