— Иди побегай с Жюстеном, — обратился отец к Лоре.
      — Нет, пусть остается. Кажется, все уже переговорено. Впрочем, ты теперь сам видел. Можно вернуться в Вандевр по этой дорожке.
      — А мы не зайдем к господину Лепленье? — спросила Лора.
      Жозеф сделал вид, что не слышит, и ускорил шаги.
      Тем временем Сара получила от Минны письмо. Она его никому не показала, но завела за завтраком дипломатический разговор. Ипполит, сама Сара и Гермина не скупились на похвалы по адресу Штернов. Об утренней прогулке не было сказано ни слова. Но после завтрака Сара имела долгий разговор со старшим сыном.
 
      Случается, что предвзятость приписывает самые безобидные поступки дурным намерениям. Так случилось и с визитом, который мадемуазель Лепленье нанесла Зимлерам в это же воскресенье. Казалось бы, чего проще: хозяйка Планти отдает долг вежливости дамам с бульвара Гран-Серф, любезно посетившим ее неделю тому назад. Элен подвезла господина Лепленье до Коммерческого клуба, а оттуда отправилась к Зимлерам в сопровождении Илэра.
      Не следует думать, однако, что все это было так уж просто. Дернув звонок, Элен почувствовала, как забилось ее сердце. И в гостиной она появилась без кровинки в лице, так что Гермина в испуге вскочила со стула, а Жозеф побагровел.
      Сара, за которой сбегала внучка, властным жестом дала понять Гийому, что их беседа закончена, и спустилась вниз. Гермина, уже давно посвященная во все тревоги свекрови, смотрела на Элен, как смотрят на голову Горгоны. Жозеф, которого в равной мере терзала упорная немота невестки и бледность молчавшей Элен, призывал на помощь все силы ада.
      Даже появление Сары — величественной, как королева, принимающая дочь вождя туземного племени, — явилось облегчением. Запас самых добрых намерений, которым вооружилась Элен, все же не совсем охлаждал ее опасную воинственность, а врожденная ничтожность Гермины могла довести до истерики даже ангела.
      Элен почти сразу стало ясно, с кем и как ей придется вести бой. По голосу ее можно было понять, что она колебалась — меньше секунды — между нападением и готовностью снести все. Однако Сара широко воспользовалась этим.
      Надо признаться, она горячо взялась за дело: быстро обнаружила незащищенные позиции врага и стремительно открыла огонь. В ход было пущено все, что может оскорбить — холодность, и презрение, и подозрительность, — при этом хозяйка дома сумела воздержаться от запрещенных приличиями приемов, чего не могла не оценить Элен.
      А главное — дамы Зимлер находились на своей территории. Женщины этого круга храбры только среди знакомых стен, среди привычных вещей. Вне этой обстановки они теряются.
      Не удивляйтесь, что Сара при всей своей настороженности не поняла и не оценила по заслугам неразмышляющего чувства, которое привело сюда эту девушку. Нельзя требовать от людей, чтобы они давали то, чего дать не могут. Если двадцать веков гаремного затворничества закалили женщину в беспощадной борьбе за целость клана — то зато они лишили ее чувства справедливости.
      Из всех присутствовавших здесь представительниц прекрасного пола одна только мадемуазель Лепленье имела какое-то представление о справедливости. Из нее тянули жилы, но, глядя на нее, кто бы мог об этом догадаться? Разве пришла бы она к Зимлерам, если бы в ее душе не оставалось хоть капли надежды? И присутствие Жозефа, растерянного свидетеля этой сцены, наполняло ее таким возмущением, что казалось, оно вот-вот прорвется наружу.
      Элен только ниже склонила голову. Ее спокойный голос приобрел вдруг то светское безличное звучание, которое покрывает все и отрицает все, даже самую смерть.
      «Если я его люблю — что ему в том? Если он захочет, он придет ко мне. Кровоточащее сердце, застывшее сердце…»
      Еще один раз, и, несомненно, последний, демон уничижения надел личину гордости и ввел Элен в обман. Если она отвоевывает собственное счастье ценою крови, с какой стати должна она освобождать другого от борьбы за счастье?
      Поняла ли Скрытница порочность своей стратегии, когда двадцатью минутами позже, рассыпая улыбки и замирая от смертельной тоски, она распростилась с дамами Зимлер и направилась в сопровождении Гийома и Жозефа к поджидавшему ее экипажу?
      Проходя по двору, она бросила взгляд в сторону фабрики, и другой, исподтишка, — на Жозефа.
      Хотя Гийом, которому мать открыла все, и ничего не подозревающий Жозеф были только мужчинами, они поняли смысл разыгравшегося на их глазах поединка.
      Но если бы даже Сара действовала, повинуясь лишь своим инстинктам, она не могла бы избрать лучшего пути для того, чтобы поставить сына перед необходимостью немедленного выбора.
      Сара знала, что в их клане не было случая, чтобы выбор нарушал раз и навсегда установленные законы. Если что-либо подобное и происходило, Сара делала вид, что ничего не знает. Однако она все предусмотрела. Недаром она была женой Ипполита, «Королевой Зимлер». И как ни ограничен был ее мирок, она всегда умела разглядеть в настоящем частицу будущего.
      Любой другой мужчина в подобных обстоятельствах вызвал бы презрение Элен. Но она жалела Жозефа и забывала жалеть себя. Впрочем, ничего другого ей и не оставалось.
      «Бедный, бедный, — думала она, — мог ли он это предвидеть?»
      Экипаж уносил ее в Планти, а она упорно рассматривала пуговку перчатки, и все, как в тумане, расплывалось у нее перед глазами.
 
      Вскоре после ухода Элен Жозеф отправился к Гектору. Гийом весь вечер просидел с женой и матерью, которые не переставая долбили ему одно и то же. Сара объявила, что Штерны приезжают в сочельник, который приходился на четверг, и что завтра Гийом должен серьезно переговорить с братом.
      Гийома испугала возложенная на него миссия. Но еще сильнее пугала его нарисованная матерью картина подстерегавших их бедствий. Утреннее путешествие в Пасс-Лурден нагнало на него тревогу, лишь усилившуюся после визита мадемуазель Лепленье.
      Он не спал всю ночь. Да и вообще он спал из двух ночей в третью. Он иссох, как скелет, и не владел своими нервами. Его буквально пожирали заботы. Он стал палачом для себя и для других.
      В понедельник Жозеф, который тоже всю ночь не сомкнул глаз, поднялся в пять часов утра, на цыпочках сошел вниз и направился к складу. Вдруг за окнами фабрики мелькнул и скрылся огонек.
      Жозеф сделал еще несколько шагов. Он дошел до такого смятения ума, что ничто на свете не могло его удивить. Прижавшись к окну прядильной, Жозеф различил в полумраке знакомую фигуру брата, бесцельно бродившего между машин.
      Гийом держал в руке свечу, другой рукой, прозрачно-розовой, он защищал язычок пламени от сквозняка. Горячий воск падал ему на пальцы. Вдруг он задрожал всем телом и чуть было не выронил свечи. Жозеф увидел, как из-под ног брата черной тенью прошмыгнула огромная крыса.
      Жозеф не мог вынести этого зрелища, он распахнул низенькую дверцу и вошел в прядильную, обогнув недвижный строй станков. Тут до его слуха донеслось неясное бормотание. Гийом, стоя к нему спиной в противоположном конце цеха, разговаривал сам с собою.
      Жозеф решил, что брат сошел с ума, что он лунатик, и тут же вспомнил, что если лунатика внезапно разбудить, он может умереть на месте. Он вполголоса окликнул брата:
      — Гийом! Гийом!
      Но тот не расслышал и направился к дверям, ведущим во второй этаж. Жозеф поднялся по лестнице и вошел вслед за братом в огромный ткацкий цех, то пропуская Гийома вперед, то подходя к нему почти вплотную.
      Так они добрались до чердака, заваленного всякой рухлядью, и этот беспорядок, очевидно, рассердил Гийома. Поставив свечу на угол ящика, он решил откатить в сторону дырявую металлическую бочку из-под масла, но неловко повернулся, свеча упала и потухла, и тут же под стропилами послышался мягкий шелест крыльев.
      — Гийом, что ты здесь делаешь? — закричал, не выдержав, Жозеф.
      — А, это ты, Жоз? — ответил бесцветный, мертвый голос. — У меня свеча упала.
      — Вижу.
      — Помоги мне выбраться отсюда.
      Жозеф слышал, как Гийом за что-то зацепился и чертыхнулся.
      — Иди сюда. Возьми меня за руку. Что ты здесь делаешь?
      — Я не могу спать.
      — Не могу спать, не могу спать! Это вовсе не значит, что ты должен… А часто на тебя находит?
      — Что?
      — Часто ты вот так… не спишь?
      — Иногда. Нашел свечу?
      — Да брось ты свою свечу, пойдем вниз погреемся. А часто ты так бродишь по фабрике?
      — Бывает иногда.
      Вдруг Жозеф вспомнил, что как-то утром обнаружил в письменном столе у себя на складе непонятный беспорядок.
      — Ты только по фабрике ходишь?
      — А почему ты спрашиваешь?
      — Ты отлично понимаешь почему. Ты заходил когда-нибудь ко мне на склад?
      — Очень может быть, я повсюду захожу.
      — Значит, это ты?
      — Что я?… Впрочем, возможно, что и я. У меня, знаешь, такая бессонница, что я не могу лежать в постели. Хоть я и стараюсь не шевелиться, Гермина и дети все равно просыпаются. А когда я сижу здесь один, понемножку работаю, понемножку думаю, мне как-то легче. Поэтому я и прихожу сюда — посмотреть, все ли в порядке.
      — В моих книгах? Никогда бы не подумал, что ты на это способен. Ты просто за мной шпионишь.
      — Ты с ума сошел, Жозеф! Я шпионю за тобой? А куда я должен деваться? Я уже десятки раз проверил все свои счета, всю свою переписку, мне больше нечего делать. Если я и посмотрел твои книги…
      Остановившись на верхней площадке лестницы, Жозеф буквально зашелся от гнева.
      — Я бы тебе их сам показал. Почему ты меня не спросил?
      — Да что ты, Жозеф? Я просмотрел твои книги без всякой задней мысли, чтобы убить время. Мне хотелось знать, в каком положении наши дела. Надеюсь, у нас нет друг от друга секретов?
      — Вот именно поэтому. Ты ведешь себя не по-братски.
      — А ты знаешь, что такое не спать три ночи в неделю? Мне и в голову не приходило, что ты можешь обидеться. Я просто не успел тебя предупредить. И вообще, Жозеф, как не стыдно говорить о таких вещах?
      В темноте Жозеф не мог видеть лица брата, но голос Гийома дрожал от волнения.
      — Три ночи в неделю? Но ведь ты ложишься в девять часов!
      — Да, я ложусь в девять, а в одиннадцать уже просыпаюсь и не сплю до утра.
      Жозеф почувствовал жалость, а может быть, устыдился своей горячности.
      — Стало быть, когда мы шутим, что ты засыпаешь с петухами…
      — Все это пустяки, Жозеф, лишь бы они не догадались.
      — А это у тебя давно?
      — Сейчас уж не припомню точно. Трудно сказать. Должно быть, с войны.
      — И тебе все хуже?
      — Да.
      Жозеф начал спускаться с лестницы.
      — Ты нащупал перила? Осторожно. Но ведь ты понимаешь, что это серьезно?
      — Понимаю. А что делать?
      — Почему ты не принимаешь лекарства? Непременно сходи к врачу.
      — Не стоит, это у нас в крови. Нас всех гложет.
      — Ты чем-нибудь озабочен?
      — Все мы чем-нибудь озабочены.
      — Ты действительно настоящий Зимлер.
      — А ты? — спросил Гийом, и голос его вдруг прозвучал резко.
      Жозеф уклонился от прямого ответа.
      — Ну, я…
      Они ощупью добрались до ткацкой мастерской, дверь которой забыли притворить. Синеватый свет луны вливался в огромные окна.
      По нижнему этажу, с фонарем в руке, проследовал Пайю. Гийом вошел в застекленную конторку и дрожащей рукой зажег керосиновую лампу на столе Ипполита.
      Следует сказать, что эта самая лампа горела на отцовском письменном столе, когда они еще были детьми; с детства помнили они столы и стулья, стоявшие сейчас в конторе. А эти двое, только что в запальчивости оскорблявшие друг друга, были братья Зимлеры из Бушендорфа, пересаженные, как черенки, в почву Вандевра для нового существования. Поэтому, когда Гийом поднял свое изможденное лицо с персидским профилем и вопросительно взглянул в глаза Жозефа, оба поняли, что случилось нечто важное.
      — Что же тебя особенно беспокоит?
      Голос Жозефа прозвучал устало и не так уверенно, как прежде.
      Вера в виновность брата подсказывала Гийому столь правильную тактику, что ей мог позавидовать самый искусный дипломат.
      — Так это правда, Жозеф? — закричал Гийом, хватая брата за руку. — Так, значит, это правда?
      Жозеф ждал всего, только не того, что ему придется тут же привести в ясность свои чувства.
      — Не понимаю! Что ты хочешь этим сказать?
      — Значит, это правда! — заключил Гийом, и в голосе его прозвучало отчаяние. — Значит, правда!
      Он отбросил руку Жозефа.
      — Ради бога, скажи яснее.
      — Что сказать? То, что ты сам знаешь? То, что знают все?
      — Вам, очевидно, повезло, если вы всё знаете. Я лично не понял ни слова.
      — Ах, Жозеф! Зачем ты это сделал?
      Впрочем, Гийом настолько верил в то, что говорил, что не слушал ответов брата и продолжал беседовать сам с собой. Через десять минут в душе Жозефа уже не осталось ни одного белого пятна. Жозеф знал теперь то, что ему хотелось бы подольше не знать, а рука брата с лихорадочной и фанатической поспешностью все раздирала и раздирала края незапекшейся раны.
      — Нет, ты не можешь, ты не можешь сделать этого!
      В злобе и тоске Жозеф метался по стеклянной клетке. Он втянул в плечи свою бычью шею, сжатые в кулаки руки были глубоко засунуты в карманы и судорожно вздрагивали.
      — Да кто вам позволил? Зачем вы это сделали?
      Сейчас братья прибегали к самым неопределенным выражениям: «Вы это сделали». Что «это»? О чем шла речь? Для Гийома — о том, чтобы сохранить незыблемыми законы клана. Для Жозефа — защитить самые заветные свои чаяния, о которых так просто не скажешь.
      — Я согласен, что эта девушка не лишена достоинств, — бормотал Гийом, чувствуя священное опьянение Авраама, приносящего в жертву сына. Однако он был напуган гневом Жозефа.
      — Да что вы о ней знаете? Разве вы можете о ней судить? Разве вы понимаете, что она такое?
      — Я ведь ничего не отрицаю, и мама тоже, и Гермина… Но ты же не можешь так заблуждаться.
      — Ах, вот как! Объясните хоть, к чему вы клоните?
      — А вот к чему, Жозеф: что бы там ни произошло, каковы бы ни были твои чувства, есть нечто, чего нельзя касаться, — это наша фабрика и наша семья. Ты не можешь нас покинуть, ты не можешь выделиться!
      А почему, скажут, Жозеф им не ответил просто: «Я женюсь на мадемуазель Лепленье и не уйду от вас». Те, кто так легко решает вопрос, пусть приглядятся к нашей «единой и неделимой Республике». Дух ее кодексов бессилен против того, что нарушает хотя бы букву ее законов.
      Жозеф никогда не изучал общественных наук, но и он понял в эту минуту, что тридцать веков гнета религии сильнее чувства, насчитывавшего всего месяц.
      Да, сильнее, хотя правота на стороне этого молодого чувства, а не на стороне веков. Жозеф не раз об этом думал в течение всей своей последующей жизни.
      Он открыл было рот, собираясь ответить: «Какая между всем этим связь? Я женюсь на ком хочу и не уйду от вас». Но произошло обратное. Он так и остался стоять с открытым ртом, тупо глядя на лампу, и с каждой минутой ему становилось яснее и очевиднее, что все связано между собой, связано и переплетено.
      Тем временем Гийом говорил и говорил, не заботясь о логической последовательности своих слов. Он вытявкивал фразу за фразой, не пытаясь угнаться за стройным ходом мыслей и умозаключений Жозефа.
      — Гойская девушка в нашей семье? Ты же знаешь, что это невозможно… Мама… Что бы ты ни делал… Ведь верно? Ты знаешь маму… А впрочем, ведь она… она тоже никогда не согласится… Разве она станет еврейкой? Нет… тебе придется уехать… придется уехать… А тогда? Тогда, значит, этот самый… как его, Маш-Бурбэн… тот маленький домик, который ты мне вчера показывал… значит, ты там хочешь жить, отдельно от нас? А мы? Нам остается фабрика, долги… Жить потихоньку, потихоньку работать, бросить дело… А фабрика? А долг? А я? Когда папы и дяди Миртиля не будет, значит, я останусь один… совсем один…
      Это соображение пришло Гийому только в последнюю минуту. Он сам испугался. Он затаил про себя образ Элен, воспитывающей детей Жозефа Зимлера ревностными католиками. Разве этого не могло случиться? По части распознавания женских козней, уж поверьте, Сара и Гермина не ошибутся. Гийом ясно видел, так ясно, как им того хотелось, происки лукавой невестки. Вот она, закутанная в длинную монашескую вуаль, украдкой, под вечер, ведет его племянников и племянниц к черной дыре исповедальни.
      Но, скрывая от самого себя этот довод, он со свойственной мужчинам внутренней стыдливостью еще сильнее ужаснулся остальным своим открытиям. И особенно — грядущему одиночеству, которое всей тяжестью упадет на его плечи. И, заранее ужасаясь, он простонал:
      — Один, совсем один! Значит, придется отказаться от всего! Значит, нечего и думать о расширении фабрики, о новых делах. Или даже придется взять… да, взять компаньона… Жозеф! А ты…
      Его вдруг осенила новая мысль; он нанес удар вслепую, но удар этот оказался решающим:
      — Пусть даже Вениамин уехал. Но ведь он уехал, чтобы работать, делать дело. У него были свои представления о долге. Я их не разделяю, но тем не менее… А ты, ты… нет, это невозможно!
      После долгих, мучительных блужданий Жозеф почувствовал, что где-то там, в глубине его души, рождается тот же вывод. Усилием воли он сбросил с себя это полубредовое состояние, пожал плечами и выбежал из комнаты.
      Перед ним была ткацкая мастерская. Свет лампы, падавший из конторы, разбивался об остов ближайшего станка. Дубовая рама, отполированная временем, увлекала его за собой в темноту, щетинившуюся неясными очертаниями станков.
      Если желтый язычок пламени говорил когда-нибудь душе человека, то в первую очередь и больше всего — душе этих двух мужчин. Каждая частица этой тишины, напряженной и почти физически осязаемой, находила в них отклик. Прежнее небытие фабрики Понсэ, эта немота и опустошенность смерти не сами по себе налились соками, приобрели вес и плотность зрелого плода. Братья еще чувствовали то страшное усилие, которое потребовалось, чтобы вырвать свое детище из небытия. Еще не было посажено дерево, а садовники уже твердо решили — быть здесь тенистому саду.
      И кто лучше их, Зимлеров, мог сказать, как недалеко они ушли от этой зияющей пустоты? Кто лучше их знал, что такое непрочная, гнущаяся под ногой доска, перекинутая над пропастью?
      Напрасно Гийом так расточительно терял время, стараясь отстоять перед братом свою точку зрения. Куда убедительнее его доводов был один вид ткацкой мастерской. В хаосе противоречий исчезали один за другим все вопросы, кроме одного: возможно ли сохранить это, не потеряв того?
      Человек из Бушендорфа, внук и сын суконных фабрикантов, начинал понимать, что он ни за что не бросит фабрику, об этом не может быть и речи. Вдруг Жозеф решил, что этот вопрос вовсе не так уж сложен: день — здесь, вечер — в Пасс-Лурдене, вот рамки, которые замкнут счастливую и деятельную жизнь.
      — А почему бы и нет? — пробормотал он, всем телом повернувшись к Гийому. — Вы меня с ума сведете! Какое отношение имеет фабрика к моей личной жизни? Разве фабрика меня женит?
      — Да, — воскликнул Гийом, не колеблясь. И это слово прозвучало такой непреложной истиной, что он чуть не задохнулся. В смущении он добавил более спокойным тоном:
      — Фабрика, семья… какая разница. Это две стороны одного и того же, главного.
      — Но чего же? — зло усмехнулся Жозеф. Он чуть было не забыл третье условие задачи, без которого уравнение оставалось неразрешимым.
      Брат с удивлением взглянул на него. Как может он не понимать таких простых вещей? Что тут объяснять? Их прадедушка, покойный Мойша Герц Зимлер, основал фабрику, их дед с помощью своих сыновей, наперекор всему и всем, расширил дело, а они, внуки, перетащили фабрику по кускам сюда, на новое место. Теперь их Жюстен — первый ученик лицея. И Зимлеры, равно спаянные перед лицом невзгод и радостей, впрягшись в тяжелую колымагу, дружно влекли ее на завоевание Вандевра.
      Что же главное? Что имел в виду Гийом? А то, что «мы» были всегда одна душа, одна плоть и что у «наших» так повелось спокон века.
      Целых полтора часа братья терзали друг друга, и только сейчас наконец было сказано главное слово. Оно заключало в себе все. И Жозеф понял, что есть вещи, с которыми можно хитрить, но отрицать их нельзя. Гийом, верный сын рода, никогда не понимавшего, что можно творить духовное благо, уничтожая блага земные, протянул к Жозефу свои костлявые руки, словно выточенные из потемневшей слоновой кости, и закричал:
      — Жоз! Мой Жоз! Как мы все исстрадались! И как только мы все не умерли. Надо уметь жертвовать. Надо смирить себя, Жозеф. Оставайся с нами, не покидай нас ни мыслями, ни сердцем. Умоляю тебя, не ради себя, даже не ради мамы. Но у нас есть долг, есть наше дело, есть, наконец, справедливость.
      Только накануне, в тридцати шагах отсюда, перед этими самыми мужчинами Элен Лепленье повторяла про себя это слово. Разве заслужила она, чтобы этот довод, вывернутый наизнанку, как перчатка, обернулся против нее? Жозеф не совсем разобрался в том, что произошло вчера. Но что-то он понял, и слова брата показались ему чудовищно жестокими. Он повернул к Гийому свое опухшее, покрытое красными пятнами лицо:
      — Ну, хватит. Мы еще вернемся к этому разговору.
      Довольно!
      Вдруг заскрипел паркет под тяжелыми шагами Ипполита. Увидев в конторе свет, он поспешил туда, насколько позволяли подагрические ноги. Старый Зимлер остановился на пороге и пристально взглянул на сыновей. Тишину нарушало только его шумное астматическое дыхание.
      Подняла ли и его тоже с постели в этот ранний час бессонница? Или Сара поведала ему о случившемся, и он понял все? Из-под полуопущенных век виднелась полоска синеватых белков, губы кривила презрительная жалость. Он сделал один-единственный жест — положил руку на плечо Жозефа и сдержанно произнес своим хрипло-визгливым голосом следующие удивительные слова:
      — Мы все прошли через это, Жозеф. Раз в жизни нужно помучиться. До сих пор вам не приходилось особенно страдать. Грустно, конечно, но настал твой черед. Поезжай путешествовать… хоть на целый год, постарайся утешиться, развлечься, а когда все пройдет, возвращайся к нам сюда, на нашу фабрику.
      Сжав на мгновение плечо сына своими отечными пальцами, он слегка оттолкнул его от себя, повернулся к Гийому и заявил своим обычным властным тоном:
      — А теперь вот что! На время отсутствия Жозефа Миртиль займется складом. Мы с тобой возьмем прядильную. Справишься? Ты не слишком переутомлен? Ну, а как насчет сердечных дел? Таковых не имеется? Слишком для этого занят? Тем лучше. Ты получил от Дюжардена ответ насчет цилиндра для ткацкой машины?
      Во время этого разговора Ипполит смотрел на своего старшего сына отнюдь не ласковее, чем обычно.
      Только выйдя на фабричный двор, Жозеф понял, что, во-первых, несмотря на непривычно ласковый тон отца, тот преспокойно прогнал его с фабрики на неопределенное время, и что, во-вторых, ему некуда идти и нечего делать.
      А тем временем Ипполит обрушил на голову Гийома весь ураган своего гнева:
      — Что, этот болван действительно задумал жениться на гойке? На дочери разорившегося фабриканта? На этой великосветской ломаке? Если только он посмеет выкинуть такую штуку, пусть сдыхает в своей норе. Ни я, ни мать не пустим его к себе на глаза.
      Оглушительный удар кулака по столу скрепил эти слова, и вплоть до первого гудка стеклянная клетка дрожала и звенела от потока проклятий и ругательств.
      Отпирая фабричные ворота, Гийом чувствовал себя окончательно разбитым и поэтому не заметил какую-то темную фигуру, неподвижно сидевшую на тумбе, хотя эта фигура удивительно напоминала его брата.
      У-у-у! — завизжали ворота, с трудом раздирая свои железные челюсти. Последующие четверть часа во мраке слышался лишь топот десятков ног. Под потолками мастерских зажглись керосиновые лампы.
      Жозеф смотрел на всю эту привычную картину с таким чувством, будто видел ее впервые. Над Вандевром раздался второй гудок. С улицы доносились торопливые шаги запаздывавших. Взвизгнув, захлопнулись ворота. Из окон мастерских вырвался первый грохот машин. Нудно закашляла выхлопная труба паровых цилиндров. Заработали валы трансмиссий.
      Жозеф прикрыл глаза: вот рабочие надевают ремни на шкивы своих станков; вот мальчишки, специально приставленные к прядильным машинам, забегали вокруг них, присучивая порванные нитки. Вот в нижнем этаже глухо застучали ткацкие станки. Вслед за ними, с сердитым жужжанием ос, пришли в движение сукновальные машины; журча, как мощные вогезские родники, из шерстомойки хлынула мыльная горячая вода, распространяя вокруг тошнотворный запах. Смрадные щелочные испарения заполнили воздух. Через форточку к Жозефу донесся глухой кашель молодой работницы с больными легкими и металлический скрип прядильного станка, давно требовавшего ремонта.
      На мгновение послышался голос дяди Миртиля — сухой, как шуршание металлических стружек, — и тут же потонул в грохоте машин. В глубине двора мелькнула белая блуза и вечное кашне Зеллера. Откуда-то донесся взрыв детского беспечного смеха и замер вдали. Сейчас трясло уже весь город. Черный силуэт главного здания шатало от фундамента до самой крыши. Огромный прокатный стан, ухватившись за самый кончик ночи, притянул ее к себе.
      Тогда за оградой — то ли совсем рядом, то ли в другом конце улицы — раздался пронзительный осипший крик, словно новый призыв живого гудка. Ему ответили другие и замерли где-то далеко за окраиной. Это петух, как умел, приветствовал рождение новой зари, хотя трудовой день родился уже давно.
      Жозеф обернулся. На востоке, над стеной, вставало бледное, безнадежно-тусклое светило. В его лучах четко вырисовывались все неровности черепицы и черные дорожки мха на крышах. Порыв резкого ветра, как будто гонимого страхом, ворвался во двор. Жозеф встал, поглядел вокруг себя и твердым шагом направился к складу, тяжелые ключи от которого оттягивали правый карман его брюк.
 
      Через полчаса трое Зимлеров вошли в склад. Жозеф встретил их холодным, почти враждебным взглядом. В полном молчании все разошлись по своим местам.
      Так этим декабрьским утром 1872 года был второй раз, не совсем обычным образом, основан в Вандевре «Торговый дом Зимлера».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ